Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 57 страниц)

Вряд ли суглинок вперемешку с иссохшей хвоей, осыпáвшейся с редких внутридворовых сосен, способен принести какой-то урожай.

Однако, когда в классе объявили всем явиться на воскресник для вскопки грядок, я пришёл в назначенный утренний час выходного, хотя погода была пасмурной и мама меня отговаривала.

Всё оказалось, как она говорила – во всей школе ни души.

Но может ещё подойдут?

Мне не хотелось торчать перед запертой дверью здания и я спустился в нижнюю часть школьной территории к одноэтажному корпусу мастерских и нашего класса.

Напротив корпуса находился приземистый кирпичный склад с двумя воротами – оказывается, на его крышу можно взобраться сзади, с близкого откоса крутого взгорка.

Крышу покрывал чёрный рубероид.

Пустая, чуть покатая крыша.

Я обошёл её. Постоял. Обернулся к пустому школьному двору.

Никого.

Ладно, подожду ещё чуть-чуть и уйду.

Тут выглянуло солнце и ждать стало веселее.

А потом я заметил, что от чёрной крыши местами подымается лёгкий прозрачный парок.

Солнце греет, догадался я.

Более того – по рубероиду стали намечаться просохшие участки. Они ширились, соединялись между собой, разрастались.

Меня захватило это расширение солнечных владений.

Я знал, что уже никто не придёт и мне можно уходить, но пусть ещё вон там влажный рубероид станет серовато-сухим, а вон тот островок дорастёт до самого края.

Я вернулся домой к обеду и не стал объяснять маме, что солнце меня завербовало в свои сподвижники.

Ближе к лету папа собрался пойти на рыбалку за Зону и он согласился взять меня с собой, если накопаю червей для наживки.

Я знал хорошие места по копке червей и заготовил их целый клубок – половину консервной банки.

Мы вышли очень рано и возле КПП к нам присоединились ещё два взрослых рыбака с такими же бумажками разрешения на выход из Зоны на целый день.

За воротами мы свернули вправо и пошли через лес. Мы всё шли и шли. И снова шли, но вокруг оставался всё тот же лес. Иногда тропа подходила к опушке, но опять уводила в глушь.

Я терпеливо шёл, потому что папа меня предупреждал заранее, что идти надо аж восемь километров, а я ответил, что ничего, дойду. Вот и шёл, хотя моя удочка и банка с наживкой стали совсем тяжёлыми.

Наконец, мы вышли к лесному озеру, рыбаки сказали, что это Соминское, но я его не узнал, хотя именно в нём когда-то научился плавать.

Мы прошли по заросшему травой мысу и в конце него увидели настоящий плот.

Один рыбак остался на берегу, а мы трое поднялись на плот.

Он был сделан из брёвен от лиственных деревьев в тонкой зелёной коре. Упираясь в дно длинными жердями, папа и второй рыбак вывели его метров за тридцать от берега, где мы остановились и начали ловлю.

Брёвна плота были связаны не слишком плотно и под ними виднелись поперечные брёвна, утопленные в непроглядно чёрную глубь, так что приходилось быть осторожным.

Мы забросили удочки на три разные стороны и начали лов.

Пойманные рыбы оказывались не такими крупными, как ожидается по упорству их сопротивления твоей удочке. А вокруг головы у них топорщатся колючие шипы.

Папа сказал, что это ерши, а рыбак добавил, что самая вкусная уха получается из них.

Потом, когда мы вернулись на берег и в котелке над костром приготовили из них уху, я, конечно, всё съел, но не смог разобраться насколько она вкусная – уж больно была горяча.

Рыбаки сказали, что клёва больше ждать нечего и легли поспать под деревьями.

Папа тоже поспал, а когда все проснулись мы потихоньку пошли обратно.

Мы шли уже не через лес, а вдоль его края, по пригоркам и долинам, потому что увольнительная до самого вечера.

В одном месте мы сверху увидели совершенно круглое озерцо, обросшее камышом.

Мы спустились к нему и папа захотел обязательно в нём поплавать.

Один рыбак отговаривал его, потому что это озерцо названо Ведьмин Глаз и тут постоянно кто-нибудь утопает запутавшись в ряске.

Но папа всё равно разделся, ухватился руками за корму маленькой лодки, что была возле берега, а браслет своих часов повесил на гвоздь вбитый в доску кормы, и, взбивая ногами пенные всплески, проплыл к тому берегу и обратно, несмотря на то, что длинные космы озёрной ряски оплетали его за плечи.

Когда он уже выходил на берег мы увидели, что через наклонное поле с криками бежит женщина в длинной деревенской одежде.

Но она ничего нового не сказала, а только повторила слышанное нами от рыбака-попутчика.

На подходе к КПП нас застигло ненастье, мы хорошенько промокли пока дошли домой, но никто потом не заболел.

С велосипедами у меня дружба сызмальства.

Свой первый трёхколёсный я уже и не помню, но фотографии подтверждают – вот он, с педалями на переднем колесе, подо мною, трёхлетним толстячком в тюбетеечке.

Зато помню следующий – красный трёхколёсник с цепным приводом, из-за него приходилось спорить с братом и сестрой чья очередь кататься.

Позднее папа пересобрал его в двухколёсный, но после пятого класса он стал мне слишком мал и пришлось уступить его младшим.

Зато мне папа где-то раздобыл настоящий взрослый велосипед. Да, подержаный, не не дамский и не какой-то там нибудь юношеский «Орлёнок».

В один из вечеров после работы папа даже пробовал научить меня на нём ездить, но без папиной поддержки за седло я заваливался не в одну, так в другую сторону.

Папе это надоело и он сказал «учись сам».

Через пару дней я уже мог ездить, только не в седле, а продев ногу под рамой и стоя на педалях велосипеда.

Но потом мне стало стыдно, что один мальчик, даже младше меня, не боится разбежаться и, стоя одной ногой на педали, перебросить вторую поверх седла и багажника ко второй педали. Ему не хватало длины ног, чтобы из седла доставать до педалей и при езде он сидел на раме то левой, то правой ляжкой, поочерёдно. Рядом с таким малолетним храбрецом кататься «под рамой» просто позор.

И вот, наконец, после многих попыток и падений с ушибами и без, у меня получилось!

Ух ты! Как стремительно несёт меня велосипед над землёй – никто и бегом не догонит.

И главное, до чего легко и просто ездить на велосипеде!

Я гонял по бетонным дорожкам внутри двора вокруг его двух деревянных беседок, как по космической орбите.

Потом этого стало мало и я начал кататься по дороге из бетонных плит окружавшей оба квартала.

На бóльших скоростях началось освоение высшего велосипедного пилотажа – езда «без ручек», когда отнимаешь руки от руля, а велосипедом правишь подаваясь телом в ту, или другую сторону. И он тебя понимает!

А другим достижением того лета стало умение открывать глаза под водой.

Ту дамбу, где когда-то я оступился с плиты, снова отремонтировали и перед ней получился широкий водоём для купания.

Мы с мальчиками играли в воде в «пятнашки», когда водящий должен догнать и прикоснуться к другому игроку. А оттого, что игра происходит в воде, то убегали и догоняли нырянием.

Во время нырка можно ведь и поменять направление и неизвестно где кто вынырнет.

Прежде я всегда нырял крепко зажмурившись, но лишь открытыми глазами могут различить в какой стороне мелькают белые пятки уплывающего.

Под водой, в её желтоватом сумраке видно не очень далеко, а вот звуки слышатся чётче, если, допустим, сесть под водой и двумя камнями постучать друг об друга.

Правда, долго там не усидишь – набранный в лёгкие воздух тащит тебя на поверхность, когда не гребёшь руками и ногами в глубину.

Летом родители ездили в отпуск по очереди.

Сначала папа поехал в свою деревню Канино на Рязанщине.

Он взял меня с собой, только предупредил, чтобы по дороге я никому нигде не говорил, что мы живём на Атомном Объекте.

На вокзале в Бологове нам пришлось долго ждать пересадку на поезд до Москвы.

Папа отошёл компостировать билеты, а я сидел на чемодане в зале ожидания.

Неподалёку какая-то девочка на скамейке для ожидающих читала книгу. Я подошёл и заглянул ей через плечо – это был «Таинственный Остров» Жюль Верна.

Я немного почитал знакомые строки. Она тоже читала и не обращала на меня внимания.

Мне хотелось заговорить с ней, но я не знал что сказать – что это хорошая книжка? что я тоже её читал?

Пока я думал пришли её взрослые, сказали что их поезд прибывает, собрали свои вещи и вышли на посадку.

Потом и папа пришёл.По моей просьбе он купил мне книгу в книжном киоске про венгерского мальчика, который стал юношей и сражался против австрийских захватчиков своей родины.

Когда гулкое эхо репродуктора невнятно объявило прибытие нашего поезда, мы вышли на перрон.

Мимо прошёл мальчик моих, примерно, лет. Папа сказал мне:

– Вот смотри – это называется бедность.

Я снова посмотрел вслед мальчику и увидел то, что вовсе не заметил сразу – грубые заплаты на его брюках.

В Москву мы приехали утром. Я всё время спрашивал когда же она будет и проводник сказал, что вот мы уже в Москве.

Но за окном вагона тянулись такие же развалюшные домики как на станциях Валдая, просто очень много и они никак не кончались. Только когда наш поезд втянулся под крышу вокзала, я поверил, что это Москва.

На другой вокзал мы пошли пешком, он очень близко. Папа там опять компостировал билеты, но на этот раз ждать нужно было до вечера, поэтому он сдал чемодан в камеру хранения и мы поехали в Кремль на экскурсию.

В Кремле нас предупредили, что тут нельзя фотографировать, но папа показал, что у меня через плечо на тонком ремешке висит не фотоаппарат, а его самодельный радиоприёмник в кожаном футляре и мне позволили носить его и дальше.

Там были белые дома и тёмные ёлки, но совсем мало, хотя и густые.

Нам показали Царь-колокол с отбитым краем, который упал с колокольни и с тех пор не звонит. Жалко.

А когда нас подвели к Царь-пушке, я мигом взобрался на кучу больших полированных ядер у неё под носом и сунул голову внутрь жерла. На стенах было много пыли.

– Чей это ребёнок?! Уберите ребёнка! – закричал какой-то дяденька в сером костюме, подбегая от ближней ёлки.

Папа признался что я – его, и дальше, пока мы не покинули Кремль, всё время держал меня за руку.

Когда мы вернулись на вокзал, папа сказал, что ему ещё нужно купить часы, вот только денег маловато.

Мы зашли в магазин где было много разных часов под стеклом и папа спросил у меня какие ему купить.

Я помнил его жалобу про нехватку денег и показал на самые дешёвые – за семь рублей, но папа купил дорогие – за двадцать пять.

В деревне Канино мы жили в избе бабы Марфы, которая состояла из одной большой комнаты и бревенчатого сарая, но вход в него был с обратной стороны избы.

В сарае я нашёл три книги – роман про Багратиона, повесть про установление Советской власти на Чукотке и «Маленького Принца» Экзюпери.

Один раз на обед приходили папины брат с сестрой и баба Марфа приготовила круглый жёлтый омлет, а другие обеды я не помню.

Глубокая ложбина с широким ручьём, разделяет деревню на две части. Берега у него сплошь заросшие ивняком. Ручей неглубокий – чуть выше колен, с приятным песчаным дном. Мне нравилось бродить по нему.

Один раз папа повёл меня на речку Мостью. Идти туда неблизко, зато было где поплавать от одного заросшего дёрном берега до другого. На берегах оказалось немало отдыхающего люда, наверно, из других деревень.

Когда мы возвращались, то увидели комбайн, который убирал хлеб в поле.

Мы остановились на краю поля и, когда комбайн проехал мимо к другому краю, папа сердито сказал «тьфу!»

Оказывается, комбайнёр халтурил и срезал только самый верх колосьев – так быстрее, а когда увидел незнакомого мужчину в белой майке да ещё с мальчиком городского вида, то подумал, будто мой папа отдыхающий начальник из района и, проезжая мимо нас, косил под самый корень.

Рядом с домом бабы Марфы появился большой стог сена, а в самом доме начался небольшой ремонт, поэтому баба Марфа перешла ночевать в сарай, а нам с папой стелила постель на стогу.

Спать было удобно, но оттого, что над тобою всё время звёзды немного непривычно и даже жутковато и петухи кричат ни свет, ни заря, а потом приходится засыпать снова.

Однажды я забрёл вверх по течению ручья так далеко, где была другая деревня и запруда из дёрна, которую сделали тамошние мальчики, чтоб можно было купаться.

Но я после того купания заболел и меня отвели в ту же деревню, потому что только там был лазарет с тремя койками.

На одной из них я проболел почти целую неделю, читая «Знаменосцев» Гончара вперемешку с клубничным вареньем, которое принесла папина сестра, тётя Шура.

Так мы провели папин отпуск и вернулись на Объект.

Вскоре после нашего возвращения мама взяла с собой Сашу и Наташу и поехала в свой отпуск на Украину в город Конотоп.

Мы опять остались с папой одни и на обед он готовил вкусные макароны по-флотски и рассказывал, что на кораблях многие команды подают сигналом трубы.

Сигналы эти не просто «ду-ду-ду-дý ду-ду-ду-дý», как пионерский горн с барабаном, а особые мелодии.

Например, в обед труба поёт: «бери ложку, бери бак и беги на полубак».

Бак – это котелок, куда матросу выдают обед, а полубак – та часть палубы, где кок выдаёт его.

У штатских «кок» это – повар, а клотик на корабле это – самая верхушка мачты.

Когда хотят подшутить над молодым матросом, ему дают чайник и посылают принести чай с клотика, а он не знает что оно такое, ходит по кораблю с чайником и спрашивает где это; бывалые моряки направляют его от одного борта к другому, или в машинное отделение для смеху.

Ещё папа рассказывал, что некоторые зэки до того втягиваются в лагерную жизнь, что уже не могут жить на воле.

У одного рецидивиста закончился срок так он попросил начальника не выпускать его, оставить в лагере. Но тот ответил:

– Закон есть закон – уходи.

Вечером рецидивиста привезли обратно в лагерь, потому что он убил человека в ближней деревне.

И убийца кричал:

– Говорил я тебе, начальник! Из-за тебя душу невинную пришлось загубить!

На этих словах у папы глаза смотрели куда-то вбок и вверх, и даже голос как-то менялся.

Некоторые книги я перечитывал по нескольку раз, не сразу, конечно, а спустя какое-то время. В тот день я перечитывал книгу рассказов про революционера Бабушкина, которую мне подарили в школе в конце учебного года за хорошую учёбу и активную общественную жизнь. Он был простым рабочим и трудился на богатеев заводчиков, пока не стал революционером.

Когда папа позвал меня обедать, я пришёл на кухню, сел за стол и, кушая суп, сказал:

– А ты знаешь, что на Путиловском заводе рабочих один раз заставили трудиться сорок восемь часов подряд?

На что папа ответил:

– А ты знаешь, что твоя мама поехала в Конотоп с другим дядей?

Я поднял голову от тарелки. Папа сидел перед нетронутым супом и смотрел на кухонное окно.

Мне стало страшно, я заплакал и сказал:

– Я убью его!

Но папа всё так же глядя на окно ответил:

– Не-ет, Серёжа, убивать не надо.

Голос у него чуть гнусавил, как у того рецидивиста-душегуба.

Потом папа попал в больницу и на кухню два дня приходила соседка сменившая Зиминых, а на третий вернулась мама и мои брат с сестрой.

Мама пошла навестить папу в больнице и взяла меня с собой.

Папа вышел во двор в больничной пижаме и мне сказали идти поиграть. Я отошёл, но не слишком далеко и слышал, как мама негромко и быстро что-то говорила папе, а он смотрел перед собой и повторял: «дети вырастут – поймут».

( … когда я вырос, то понял, что из Конотопа опять пришло письмо с доносом, но не в Особый отдел, а моему отцу.

Зачем? Ведь это не сулило доносителю расширения жилищных условий, или каких-то других улучшений быта. Или, может, просто по привычке?

А может что и не соседи вовсе.

Просто когда людям плохо, они думают что полегчáет, если сделать плохо кому-то ещё.

Не думаю, что это срабатывает, но знаю, что такие есть.

У брата с сестрой я ни тогда, ни позже, в жизни не спрашивал про дядю, ездившего с ними в Конотоп, хотя теперь знаю, что так оно и было.

Мама оправдывалась непутёвым поведением папы на отдыхе в крымском санатории, куда он предыдущим летом ездил один по профсоюзной путёвке.

Там он повёл себя настолько легкомысленно, что даже не догадался избавиться от улик на своём нижнем белье и маме потом пришлось отстирывать эти улики в машинке «Ока» …)

Потом папа выписался из больницы и мы стали жить дальше…

В школе наш шестой класс перевели обратно в главный корпус на второй этаж.

За чтением книг и телевизором на выполнение домашних заданий почти не оставалось времени, но я оставался хорошистом, просто по инерции.

В общественной жизни я исполнил роль коня в инсценировке приготовленной силами пионерской дружины школы.

Роль мне досталась потому, что папа сделал большую лошадиную голову из картона и я в ней выходил на сцену изображая конский пéред.

Мои руки и плечи скрывала большая цветастая шаль и под ней же прятался второй мальчик, в согнутом виде, который держался сзади за мой пояс и исполнял роль задних ног.

Конь в сценке ничего не говорил и появлялся только с целью напугать лентяя, чтобы тот начал хорошо учиться.

Мы выступили в спортзале школы, в клубе части и даже выезжали на гастроли за Зону – в клуб деревни Пистово.

Появление коня повсюду вызывало оживление среди зрителей.

Помимо кино в клубе части я иногда ходил на фильмы в Доме офицеров – родители давали мне деньги на билет.

Там я впервые посмотрел французскую экранизацию «Трёх Мушкетёров».

Народу собралось как никогда.

В толпе перед зрительным залом ходили нехорошие слухи, будто фильм не привезли и вместо него покажут что-то другое, чтоб не пропадать билетам.

На стене вестибюля висел многометровый портрет маршала Малиновского при всех его орденах и медалях. Их у него столько, что на кителе не осталось свободного места – награды свисали даже ниже пояса, как кольчуга.

Глядя на маршала, я думал, что ни на что другое не пойду, хоть и деньги за билет уже отданы.

Но тревога оказалась ложной и счастье длилось, под звон шпаг, целых две серии в цвете.

Освоение библиотеки части шло весьма успешно.

Мало того, что меня давно перестали пугать картинки в прихожей, так я ещё стал заправским полколазом.

Поскольку шкафы с книгами стояли довольно тесно, я наловчился взбираться на самый верх упираясь ногами в полки по обе стороны от узких проходов. Не могу сказать, что на недосягаемых прежде полках нашлись особые книги, однако, приобретённые навыки альпинизма повышали моё самоуважение.

Как и в том случае, когда Наташа отвлекла меня от диванного чтения известием, что в подвале соседнего дома обнаружена сова.

Конечно, я сразу же выбежал вслед за ней.

Это был подвал углового дома, и тамошний коридор освещала одинокая лампочка, уцелевшая во время шпоночных воен.

В конце коридора под проёмом в приямок на полу сидела крупная птица – куда больше совы. Целый филин. Он покачивал ушастой головой с загнутым клювом.

Понятно, почему малыши не решались подойти.

Я действовал не раздумывая, как будто каждый день сталкивался с филинами – снял свою рубашку и накинул её на птицу, а потом приподнял с пола за когтистые ноги. Филин не сопротивлялся под покровом моей одежды.

Ну, а куда же его ещё, если не к нам домой? Тем более, что я не одет.

Мама не согласилась держать дома такого великана, хотя у соседей Савкиных в квартире жила здоровенная ворона.

Мама сказала, что бабушка Савкиных целый день подтирает вороний помёт. А у нас кто будет, если все на работе и в школе?

Скрепя сердце, я пообещал на следующее утро отнести филина в школьный уголок, где жили белка и ёж в клетках. А пока пусть посидит в ванной.

Чтоб он подкрепился, я отнёс в ванную краюху хлеба и блюдце с молоком.

Он сидел в углу на плиточном полу и даже не взглянул на пищу.

Я выключил свет, надеясь, что он и в темноте найдёт, ведь это ночной хищник.

Утром оказалось, что филин так ни к чему и не притронулся.

Позавтракав, я взял его за ноги и понёс в школу.

Наверно, филинам неудобно висеть вниз головой, поэтому он подворачивал её кверху, насколько пускала шея.

Иногда я отдавал свой портфель брату и нёс птицу двумя руками в нормальном положении.

Когда с пригорка показалась школа, голова филина обвисла вниз и я понял, что он сдох.

Я даже несколько обрадовался, что ему не придётся жить в неволе живого уголка, отнёс его подальше от тропы и спрятал в кустах, потому что однажды видел на Бугорке ястреба повешенного там на толстом суку старого дерева.

Мне не хотелось, чтобы у моего, даже мёртвого, филина выдирали перья или как-то ещё издевались.

Мама потом сказала, что наверное он умер от старости, потому и в подвал залез, но я думаю всё так случилось, чтобы мы с ним встретились – он был посланцем мне, а в чём заключалось послание я пока ещё не разгадал.

( … птицы, они ведь не только птицы, об этом ещё авгуры знали.

Мой дом в Степанакерте расположен на склоне глубокого оврага позади роддома. Самый крайний дом в тупике, практически на отшибе.

Как-то, возвращаясь домой я увидел в траве птицу, чуть больше воробья. Она продиралась сквозь траву нетвёрдыми шагами, словно тяжко раненная, и волочила крылья позади себя.

Я прошёл мимо – слишком много своих проблем.

На следующий день узнал, что в тот же самый момент в овраге зарезали молодого человека. Наркушные разборки.

Та птица была душой убитого и ничто меня в этом не переубедит …)

В осень после раздельных летних отпусков, в нашей семье увлеклись поездками за грибами.

Их, конечно, и вокруг хватало – сверни в любую сторону со школьной тропы и вот тебе сыроежки, моховики, подосиновики, не говоря уж о лисичках с опятами.

Просто прохожим не до них, им некогда.

А тут дают увольнительную для выхода за Зону на целый день – воскресенье, и даже грузовик выделяют, который повезёт грибников в за-Зонный лес.

Возможно, так делалось и раньше, просто без участия моих родителей, а тут они решили покрепче помириться после раскольного лета.

( … тогда я о таких вещах не думал, а просто радовался, что еду с родителями в лес за грибами …)

Папа сделал специальные вёдра из картона, лёгкие, но вместительные.

В лесу грибники разделялись и бродили каждый сам по себе, иногда аукались.

Мне нравилось идти по тихому осеннему лесу, влажному от измороси и туманов и высматривать: где же они прячутся?

Сыроежки мы, конечно же, не брали – слишком уж хрупкие, но моховики, маслята хорошая добыча.

Папа сделал маленький ножик для каждого, чтоб не портить грибницу, да и на срезе лучше видно – червивый гриб или нет.

Самый лучший из грибов – белый, но мне он никак не попадался.

Незнакомцев я относил к папе и он объяснял, что это рыжики, волнушки, грузди или просто поганки.

Дома грибы пересыпали в большой таз и заливали водой.

Потом мама их готовила, или мариновала.

Вкусно, конечно, но ходить за ними по лесу намного вкуснее.

На выходной, когда родители ушли куда-то в гости, мы втроём стали беситься и бегать друг за другом по всей квартире, пока в дверь не постучали новые соседи с первого этажа. Сказали нечего делать тарарам, даже если и родители не дома, а когда придут – узнают, что мы не можем себя вести.

Вечером Наташа прибежала с лестничной площадки с тревожным сообщением, что мама с папой уже идут, а нижние жильцы переняли их внизу и жалуются на нас. Ой, что будет!

Как она оказалась в нужное время в нужном месте?

Да, очень просто, ведь лестничная площадка – это продолжение квартиры, тем более такая широкая, что можно запросто втроём играть в волейбол воздушным шариком.

А мама, например, начала по вечерам после работы выходить на площадку и прыгать со скакалкой, так что и мы, дети, наперебой последовали её примеру.

Когда родители вошли в прихожую у папы было очень злое лицо.

Он, не снимая пальто, прошёл на кухню, принёс оттуда табурет в свою комнату и, сдвинув ковровую дорожку, ударил табуретом об пол.

– Не шуметь?!– прокричал он в пол и снова хлобыстнул табуретом туда же.– А так хорошо?!

Я понял, что нас ругать не будут, но что-то всё равно было как-то не так.

С собою в школу мы несли по бутерброду; мама заворачивала их в газетный лист, чтоб на перемене мы доставали из портфелей и кушали.

Саше с Наташей один свёрток на двоих, потому что они учились в одном классе.

А перед выходом в школу мы ещё и завтракали на кухне.

Но в ту субботу я пошёл в школу без портфеля и один, потому что в школе проводилась военная игра и у младших классов отменили занятия.

Классы постарше были разделены на два отряда: «синих» и «зелёных».

В день игры отряды разойдутся в лес, каждый в свою сторону, чтобы потом выследить друг друга и захватить в плен, и отнять знамя. Игрокам надо пришить себе погоны из бумаги своего цвета и когда в ходе игры сорвёшь с противника его погоны он считается убитым, а если один погон, то он в плену.

На кухню я пришёл завтракать с опозданием.

Во-первых, меня не разбудил подъём младших – им-то не идти; а во-вторых, прошлым вечером я допоздна пришивал на курточку бумажные погоны мелкими и частыми стежками, чтобы плотнее прилегали и не получалось бы враз сорвать.

Мама уже опаздывала на работу и сказала, что есть вчерашние макароны или, если захочу, могу сварить себе яйцо на завтрак.

Я сказал, что не умею, а она ответила, тут и уметь нечего: чтобы было всмятку – варить полторы минуты, а чтоб вкрутую – три.

Она даже принесла будильник из своей комнаты и поставила его на подоконник, рядом с банкой гриба, и быстренько ушла.

Этот гриб не из тех, что собирают в лесу. Такой гриб на Объекте держали почти в каждой кухне.

Он плавал в трёхлитровых банках, похожий на кусок зеленоватой тины.

Вода в тех банках становится приятною на вкус, словно бы квас.

Когда вода выцежена и гриб спустился уже чуть ли не до дна, в банку опять наливают воды и дают ей настояться.

Хозяйки делились друг с дружкой кусочками гриба, потому что он может расти, а когда разрастается слишком толстым слоем – половину приходится выбросить.

Я налил воды в кастрюлю, опустил туда яйцо, поставил на огонь газовой плиты и засёк на будильнике время.

Спустя полторы минуты вода выглядела не слишком горячей и, на всякий случай, я решил – ладно, пусть будет вкрутую.

По истечении трёх минут, от воды начал подыматься парок, а на стенках кастрюли собралось много мелких пузырьков и я выключил газ, потому что у меня были чёткие инструкции по приготовлению варёных яиц.

( … поговорку про то, что «первый блин получается комом», можно смело дополнить, что «первое яйцо жидчее всмятошного»… )

Участники военной игры пришли, в основном, в спортивной форме и никому почему-то не хотелось зайти в здание школы; так все и толпились во дворе среди своих возрастных групп.

В моей все оценили до чего плотно пришиты на мне погоны.

Ну, просто никак не ухватишь, тогда как у некоторых они лишь примётаны парой стежков с двух концов, да ещё и оттопыриваются мостиком – тут и мизинцем оторвёшь.

И вдруг мальчик из параллельного класса – ни с того, ни с сего – налетел на меня, повалил на землю и клочьями выдрал мои погоны.

( … драться я не умел, да и теперь не умею, скорее всего, обозвал его за это «дураком», а потом ушёл в лес – обратно домой …)

В лесу я снял курточку. От погонов осталась только бумажная рамочка под плотными стежками чёрной ниткой.

Я выщипал бумажные обрывки и рассеял по опавшей осенней листве.

Может даже всплакнул от обиды, что меня так не по правилам и преждевременно убили, не дожидаясь начала военных действий, а ведь я мечтал взять в плен штаб противника…

Иногда на уроках в школе я рисовал схемы своего тайного жилья-убежища.

Конечно, оно находилось в пещере внутри непробиваемой скалы, как у тех людей заброшенных на «Таинственный остров» у Жуль Верна.

Но в мою пещеру можно зайти лишь по подземному ходу, что начинался далеко от скалы, среди густого леса.

Ну, а в самой пещере есть ещё ход наверх, в пещеру поменьше, где были узкие расселины – посмотреть, как из окошка, что там вокруг делается.

Рисовал я карандашом, обратный конец которого украшала маска наподобие каменных идолов на острове Пасхи.

Делать такую резьбу на карандаше я тоже научился в школе.

Ничего сложного, просто нужно опасное лезвие для бритья; стёсываешь два продольных углубления по бокам будущего носа, поперечным надрезом заканчиваешь его; теперь, чуть отступив, широкий срез-углубление туда же, засечка поперёк среза – это рот, а короткие прорези в продольных углублениях вдоль носа, по одной на каждое – это глаза.

Идол с острова Пасхи – готов, но поосторожней с опасным лезвием, больно уж оно острое и может порезать пальцы.

Такие лезвия можно взять из папиной коробочки в ванной.

Синяя маленькая коробочка с надписью «Нева», а на ней чёрный кораблик парусник; и каждое лезвие в отдельном конвертике с такой же надписью и рисунком.

В начале зимы у меня почему-то стала отшелушиваться кожа на кистях рук. В одном месте взбугриться – потянешь и снимается целый клочок. Я никому не рассказывал и за пару дней снял всю, как перчатки, а внизу оказалась новая.

( … не знаю какое есть научное объяснение такому явлению, но по-моему всё из-за книги, которую я видел на полках в библиотеке части.

Она называлась «Человек меняет кожу». Я не брал её читать, но название запомнилось и, будучи впечатлительным ребёнком, проверил на себе возможность такого обмена …)

У меня всегда были две ахиллесовых пяты – наивность и впечатлительность.

Один раз меня до того впечатлила песня с пластинки на 33 оборота, что я захотел непременно переписать её слова, хотя она была на иностранном языке. К сожалению, дальше начальной строки дело не пошло, да и та никак не поддавалась. Один раз крутишь пластинку – слышится «эссо лацмадэри», второй раз – «эссо дазмадери». Но ведь так не бывает, чтобы пластинка меняла слова. Так и остался проект незавершённым.

( … спустя годы я снова встретил и узнал эту песню, когда Луи Армстронг запел:

> -Yes, sir, that’s my lady …)

Каток через дорогу с самого начала предназначался для игры в хоккей, поэтому его окружал борт из плотно сбитых досок, а по концам поля поставили хоккейные ворота.

После снегопадов поле расчищали парой широких металлических щитов, которые в одиночку и не потолкаешь.

Снег сдвигали к противоположному от раздевалки борту, а там уже шли в ход большие снеговые лопаты из фанеры, чтоб выбросить его с катка.

Поэтому за дальним бортом получились снеговые залежи вдвое выше него самого. И в тех снеговых горах дети прорыли длинные туннели с разветвлениями, как на моих схемах тайного убежища.

По вечерам мы там играли в прятки в чернильной темноте, потому что освещение направлялось только на каток.

А если в тоннеле посветить фонариком, проступали белые оледенелые стены с искорками.

Школьная четверть заканчивалась и год тоже кончался.

На отрывном календаре рядом с кухонным окном почти не осталось листиков под его чёрным блестящим корешком.

В отрывном календаре столько листков, сколько дней в году. Листки небольшие – размером с ладонь, но в начале года их много и календарь такой пухлый, солидненький.