Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 57 страниц)
Я уцепился за поручни и вспрыгнул на ступеньки под запертой вагонной дверью.
Поезд быстро набирал скорость, она испуганно кричала за стеклом не слышно что, но я знал что делаю и спрыгнул в самом конце платформы, потому что дальше начинались рельсы и шпалы других путей, где точно ногу сломишь.
В марте я написал ей письмо. Очень романтичное. Что над слесарными тисками моего рабочего места мне видятся её небесные черты.
Нет, у Пушкина я не списывал, но суть и дух были теми же – с поправкой лексикона и орфографии на полтора века.
По понятиям экспериментального участка Ремонтного цеха такое письмо мог написать лишь полный пиздострадатель.
Хотя, они его не читали, как, впрочем и она – письмо не застало её в Феодосии.
Ольга вернулась в Конотоп сообщить мне, что беременна.
В те времена – плановой экономики и заботы о нуждах населения – презервативы продавались даже в газетных киосках по три копейки за штуку.
Но для меня они являлись лишь словом из анекдотного фольклора и я понятия не имел что значит «предохраняться».
Потом она приняла какие-то таблетки и всё обошлось.
Весна пришла ранняя, дружная, тёплая.
В середине апреля я открыл «дачный» сезон ночёвки в сарае. Подмёл его и перенёс постель на зимовавшую там кровать.
В тот же вечер в Парке я позвал её «к себе».
Она неожиданно легко согласилась.
Я был счастлив всё дорогу от Парка до Нежинской.
Мы шли в темноте, плотно поймав друг друга за талии.
Через двор Турковых и палисадник под окном нашей хаты прокрались мы в сарай и я запер дверь на крючок.
В промежутках между нашими связями я, по завету Вилье-Инклана, восстанавливал равноправие между «руками, которые уже знали всё и глазами, которые всё ещё ничего не увидали».
Для этого я зажигал спички, одну за одной, и не позволял ей натянуть на себя одеяло.
Мы проснулись на рассвете и я проводил её через оглушительную тишину совершенно пустых улиц до хаты её подружки Светы, чтоб у неё имелось алиби для тёти Нины.
Первый утренний пешеход попался мне на обратном пути аж за Базаром.
Он шёл навстречу по другой стороне Богдана Хмельницкого.
Мне с ней было хорошо, но я хотел от неё избавиться.
Во-первых, хорошо было не всегда.
В тот раз, когда мы ездили на Сейм и я завалил её в ивняке, всё получилось как-то плоско и то что было, было не то.
Правда, мы реабилитировались, когда она зазвала меня в душ у себя на работе.
Да, она устроилась работать в городе. Разносила телеграммы с Главпочтамта.
( … трудно поверить, но даже тогда, в отсутствие сотовых телефонов, люди как-то ухитрялись выживать.
Им помогали в этом телеграммы.
Прямо домой приносят бланк в половину тетрадного листка, а на нём наклеены бумажные ленточки из телеграфного аппарата с напечатанными словами:
буду шестого в два вагон четырнадцать
Телеграммы сообщали самую суть, потому что платить надо за каждое слово и за каждый знак препинания, включая адрес того, кому её посылаешь.
Копейки приучают к лаконизму.
Конечно, если денег девать некуда, в конце можешь добавить:
целую зпт навеки твой тчк
А доставляют телеграмму работники Главпочтамта в маленьких чёрных сумочках:
– Вот тут распишитесь в получении …)
В пять часов у неё закончилась смена и мы встретились у обложенной крупножёлтыми плитками пятиэтажной Гостиницы напротив Универмага.
На первом этаже, кроме входа в Гостиницу, есть ещё пара стеклянных витрин с входами в Междугороднюю Телефонную Связь и в Главпочтамт.
Ольга отвела меня к служебной двери с обратной стороны здания.
В длинном коридоре она прошла вперёд и махнула мне из дальнего конца.
Некоторые двери были открыты и там сидели женщины, спиной ко мне, перед своими окошечками в стеклянных стенках-перегородках.
Мы спустились в широкий зал с длинными окнами над головой и рядком душевых кабин вдоль стены.
Зайдя в одну из них, мы разделись и Ольга пустила горячую воду.
( … в каком-то из 90-х годов, в одном мафиозном боевике, сцена в душе между Сильвестре Сталлоне и Шэрон Стоун была признана самой горячей эротикой года.
Так они же её у нас сплагиатили!
С опозданием на двадцать лет.
А теперь мне твердят, будто в СССР не было секса.
Всё было!
Просто начиналось оно на другую букву …)
В конце нашей е… то есть… сцены, мелькнул ещё такой кадр, которого Голливуд не показал.
Это когда по упругим белым ляжкам Ольги, между крупных капель и дорожек бегущей душевой воды, поползли два-три белесо-мутноватых выбрызга…
Я где-то уже видел этот кадр, но не мог припомнить где…
Да, я начал предохраняться.
( … незавершённое книжное образование порой сбивает с толку.
У меня, например, сложилось такое мнение, что «онанизм» это когда исключительно руками – дрочить и кончить.
Но, оказывается, ещё в Ветхом Завете был мужик по имени Онан, который в конце полового акта своим семенем поливал земляной пол шатра.
Заключительный аккорд, так сказать.
Аккорд, конечно, полная лáжа – совсем не в тональности, но зато предохраняет от нежелательных зачатий …)
Вобщем, во-вторых, меня напугала первая беременность Ольги – а вдруг она опять залетит, что тогда?
Я не хотел себя связывать и, чтобы развязаться, в один из вечеров на крыльце Светкиной хаты сказал ей, что нам пора расстаться.
Она заплакала.
Я закурил.
– Почему?
– Так надо. Я встретил другую.
– Кто? Имя!
– Ты всё равно не знаешь.
– Нет, скажи!
– Вобщем, одна Светка.
– Где живёт?
– Возле цыганского посёлка.
– Ты врёшь!
– Я не вру.
Я прикуриваю вторую сигарету от первой. Как в итальянских чёрно-белых фильмах.
Мне совсем не хочется курить. Сигарета горька и противна. Даже подташнивает.
Докурив до половины, я сдался.
Я сдался обеим – я не смог докурить сигарету, я не смог порвать с Ольгой.
На следующей неделе она мне объявила, что снова беременна и у неё уже нет тех таблеток.
Я позвал родителей в сарай, потому что нам надо поговорить.
Они зашли туда притихшие – такого ещё никогда не бывало.
Я сел на стул под окном в изголовьи кровати.
Мама осталась стоять, только опёрлась о кроватную спинку.
Отец тоже стоял положив руку на длинный ящик-верстак вдоль второй стены.
И я объявил, что женюсь на Ольге.
– Как женишься?– спросила мама.
– Как благородный человек, я должен жениться,– ответил я.
Родители переглянулись. Отец молча дёрнул головой. Мама так же молча повздыхала.
Они сели на кровать и стали обсуждать в деталях, как будет жениться благородный человек.
Когда мы с Ольгой подали заявление в ЗАГС, о том, что желаем вступить в брак, нам там выдали бумажку для покупки обручальных колец со скидкой, в салоне для новобрачных.
В Конотопе был такой салон, но в нём ничего не было кроме двух пыльных манекенов – жениха и невесты.
Пришлось ехать в Киев.
Лёха Кузько поехал с нами. Он уже прошёл через всё это, когда женился на Татьяне, и знал места.
Кольцо Ольги было пожелтее, а у меня пошире и гранённое, словно мелкая чешуйка.
Ещё купили мне туфли, а ей белое шёлковое мини-платье с пупырышками, и фату.
В августе мы расписались в Лунатике.
Зал торжеств там тоже на втором этаже, но в противоположном крыле от танцзала.
В ДК мы приехали на такси.
На входе в зал нас встретили электромузыкой ребята «халтурщики».
Гитарист с давним глубоким шрамом на щеке был мне знаком. Он сделал круглые глаза и пожал плечами.
А, плевать; всё равно с футболом у меня никогда не получалось…
Женщина в тёмном платье, очках и перманентной завивке зачитала нам с Ольгой права и обязанности молодой семьи – ячейки общества.
Мы подписали бланк. Лёха со Светой тоже.
Вот и всё – конец мечтам…
Лабухи заиграли марш Мендельсона и мастер, из фотоателье через дорогу, сфотографировал нас аппаратом на треножнике.
На снимке потом оказался не слишком радостно улыбающийся волосатик с виновато вздёрнутым воротником у пиджака от прошлогоднего выпускного костюма.
Ольга получилась хорошо, только лицо недовольно грустное.
Наверное, она не хотела связывать себя всего в шестнадцать лет.
На свадьбе у нас играли «Орфеи».
Бесплатно, разумеется.
Жульку заперли в будке, а в кругу, что он вытоптал за всю свою собачью жизнь на цепи, поставили инструменты и аппаратуру.
Вдоль сараев, параллельно штабелю искрошенного кирпича, стоял длинный стол под сенью вековых американских клёнов.
Мы с Ольгой сидели спиной ко двору Турковых, на длинном меху чёрного овчинного полушубка отца, которым застелили наши с ней два стула.
Вокруг стола сидели Архипенки, дядя Вадя с женой, Ольгина мать со старшей дочерью, тётя Нина с дядей Колей, ещё какие-то родственники Солодовниковы, соседи по Нежинской и из ближайших улиц – Крипаки, Плаксины, Кожевниковы; Владина мать; сменяющие друг друга хлопцы с Посёлка, всегда готовые выпить на дурняк…
Гуляли допоздна при свете пары электролампочек на клёнах.
Кричали «горько!», моего отца и Ольгину мать усадили в один возок и катали по улице (ей не очень понравился этот старинный красивый народный обычай), Квэк обнажился до пояса и танцевал, держа перед собой большой топор, что взял в сарае, но дядя Коля начал ему подхлопывать – типа, он тоже рокнрольщик и, улучив момент, забрал топор и хлопцы поволокли Квэка к нему домой – сам бы не дошёл, а Чепа и сестра Глущи совокуплялись в палисаднике в позе раком.
Короче, нормальная поселковая свадьба получилась.
Уже заполночь мы с Ольгой удалились в супружескую опочивальню в своём сарае.
Правда, перед первой брачной ночью пришлось лопатой выбросить то, что Квэк наблевал у входа и вымести окурки сигарет, с которыми тут прятались Ольгины подружки.
Знал бы – замок на двери повесил.
Бабина в магнитофоне оказалась перекрученной, а у меня ж там стояло на песне с французской эротикой. Попробуй теперь найди.
Пришлось поставить с самого начала бабины.
Но когда мы кончили, оказалось, что и бабина кончилась – так и не заметил я, когда там ахала Брижит Бардо.
Потом по жести крыши и по длинным листьям кукурузы на грядке за окном сарая хлынул ливень, а мы просто лежали крепко обнявшись и было хорошо.
Медовый месяц совпал с моим отпуском на заводе.
Наша первая супружеская размолвка случилась на третий день.
Я сидел во дворе, разбирал ноты какого-то испанского гитарного этюда. Она прошла из хаты в сарай и позвала меня.
Я ещё минуты две подёргал струны и пришёл.
Она заплакала, что она мне не нужна и я не обращаю на неё внимания. Так разве с жёнами обращаются?
Пришлось заглаживать вину самым действенным, по-моему, способом.
Хоть и не понял – в чём вина?
( … это уже теперь мне понятно, что в ней сработал инстинкт женского самосохранения: «если я у тебя уже есть, то для кого ты тренируешься на этой грёбанной гитаре?»
Впрочем, возможно я и теперь чего-то не так понял …)
Моего отца она покорила рыбой фаршированной луком и рисом, по рецепту приморского города.
Мне тоже очень понравилось. Жаль редко она её готовила.
Лёха Кузько принёс благую весть – мы будем играть в ДК завода КЭМЗ, он договорился.
Я обрадовался; если не играешь на танцах – это не жизнь.
И к тому же, когда мы с Ольгой ходили на танцы к «шпицам» и там на площадке вспыхивала драка, я боялся за её живот, хоть его и не было ещё видно.
На танцы в КЭМЗ приходила толпа из далёких от Лунатика районов.
Хоть «шпицы» и лучше нас, но после их танцев трамвая не дождёшься.
Но некоторые хлопцы с Посёлка приезжают к нам в ДК КЭМЗ.
Люди любят вливаться в толпу.
Владю и Чубу забрали в армию, на бас-гитаре теперь Сур, сосед Чубы; он ещё десятиклассник.
С нами стал петь загребельский хлопец Фофик, его коронный номер песня Макаревича:
Я пью до дна за тех, кто в море…
и ещё про американского лётчика сбитого в небе над Вьетнамом:
Мой «фантом», как пуля быстрый…
( … только недавно я узнал, что это переделка «Секретного агента» Мэла Тормé. Ещё аж из 50-х.
Всё-таки в музыке они всегда нас обгоняли …)
Однажды ночью Ольга полезла с поцелуями к моему члену, но я крикнул:
– Мне не нужна жена-вафлистка!
Она отдёрнулась, а я тут же пожалел о своей дурости. Идиот!! Зачем? Ведь так же хорошо было!
Влился в толпу тупых «бурсаков».
Когда в сарае стало слишком холодно, мы перешли на кушетку в кухне.
На ночь я плотно закрывал двустворчатую дверь между кухней и комнатой, где спали родители и мои брат с сестрой.
Не потому, что мы каждую ночь занимались любовью, а чтобы они там не знали в какую ночь мы это делаем.
На танцах в КЭМЗе Ольга редко танцевала – слишком большой живот, а вокруг прыгают не глядя куда.
Её светло-коричневая мини-дублёнка тоже стала застёгиваться с трудом.
Однажды ночью она начала плакать, что я её совсем разлюбил такую.
Но это неправда, мне её было жалко и хотелось защитить от всего.
Она плакала, пока не заставила меня заняться с ней любовью.
И было хорошо, только приходилось очень осторожничать, чтоб никак животу не повредить.
Через четыре дня Ольга родила мою первую дочь – Елену.
Дети цветы жизни, пока не распищатся…
Нашу Ленку-мордочку
Выброшу я в форточку,
Чтоб она не плакала…
Маленькие груди Ольги оказались весьма млекообильными. После кормления приходилось даже сдаивать в стакан излишки.
Ну, конечно же, она добилась, чтобы и я попробовал.
О вкусах не спорят, но что эти младенцы в нём нашли? Пастеризованное и то лучше.
Тётя Нина сказала, что ребёнка надо обязательно окрестить.
Мы понесли Ленку в какую-то хату в районе двенадцатой школы. Во дворе было много народу.
Вобщем, церковь, но без креста – типа, подпольная.
Внутри тоже – хата хатой, только мебели нет.
Ребёнка вынули из конверта, наскоро смочили, чтоб заревела и выдали крестик.
Я и думать об этом забыл, но в январе Лёня, начальник нашего участка и он же комсорг цеха, созвал после работы комсомольское собрание в кабинете начальства, чтобы объявить, что из горкома сообщили, что я был в церкви, окрестил ребёнка и мне надо объявить выговор, как несознательному комсомольцу.
Все сразу проголосовали «за», но посочувствовали, что я не исключён и у меня ещё десять лет будут вычитать из зарплаты комсомольские взносы.
Позже я узнал, что поп-креститель каждый месяц должен сдавать списки посетителей его хаты. Вот те и подпольщик.
А в феврале я проштрафился ещё больше.
Лёха ехал в город Коростень, привезти электрогитары для КЭМЗа.
Я тоже хотел с ним поехать, но когда начал отпрашиваться в цеху, мне сказали подождать начальника.
Когда в проходе Механического показалась чёрная шинель Лебедева, я вышел ему навстречу, но у него, как видно, спина ещё недостаточно распрямилась, или накануне слишком прямой была, и он сказал мне «нет».
Тут меня зло взяло и я ушёл, всё равно ещё не переодевался. А Лёха, оказывается, уже уехал.
Вобщем, мне за этот день прогул поставили и вышел приказ начальника цеха за нарушение трудовой дисциплины на три месяца перевести меня на нижеоплачиваемую должность – подсобником в Кузнечном цеху завода КПВРЗ.
Вы лучше лес рубите на гробы —
в прорыв идут штрафные батальоны…
В кузнечном цеху станки не гудят, там гахкают гидравлические молоты и сотрясают бетонный пол, в жерлах печей ревёт пламя форсунок, раскаляя железные болванки внутри печей до алой белизны.
Ещё вентиляторы воют в круглых коробах с намордниками из сетки. У тех вентиляторов размах лопастей метровый – раз рубанёт и… Вот для того и сетки.
Короче, лучше Кузнечного места не найти, если занимаешься вокалом. Ори – сколько влезет, никто тебя не слышит. Вот и я – сам себя не слышу, но ору:
О, мами,
О, мами-мами блу,
О мами блу…
Но это я ору, пока мой напарник Боря узнаёт сколько чего на сегодня грузить.
Борю тоже перевели в подсобники за нарушение трудовой дисциплины, но он в этом цеху местный – кузнец из Кузнечного.
Ему лет за тридцать, светловолосый, невысокий. И не скажешь, что кузнец.
Залетел за пребывание в нетрезвом виде.
Наша работа – загружать болванки в печи.
Болванки мы берём в крайнем крыле Кузнечного. Это куски осей от колёсных пар вагонов и локомотивов нарезанные газосварщиками в первую смену.
Болванки, конечно, неподъёмные, поэтому тут есть тельферный кран.
Я их цепляю захватом-клещами, а Боря орудует кнопками пульта, что висит с крана, и переправляет их на вагонетку.
Там я их направляю и придерживаю, пока расстегнётся захват.
Так загружаем несколько рядов. В зависимости от длины, а значит и веса болванок, потому что вагонетку по узко проложенным рельсам нам самим же и толкать.
Мы выталкиваем её в основной корпус на поворотный круг. Он похож на крышку канализационного люка, но он подвижный.
Мы проворачиваем на нём нашу вагонетку на 90 градусов и катим дальше по рельсам узкоколейки до нужной печи.
Самое трудное – сдвинуть вагонетку с места; тут приходится упираться рогом, а когда начнёт потихоньку двигаться, то всё – ты наша!
Перед жерлом печи – полка.
Прикрывая лицо от огненного жара в печи, Боря ставит на полку трубу-ролик, шириной в полметра.
На ролик мы взваливаем продолговатую лопату с приподнятыми бортиками, чтобы болванки не скатывались по сторонам.
Рукоять лопаты длиной метров пять. Она не из железа, а стальная, сечением шесть на четыре сантиметра.
Заканчивается рукоять поперечиной, за которую могут ухватить двое рабочих – по одному с каждой стороны от рукояти.
Но пока что лопату за поперечину удерживаю только я один, потому что Боря, уже здешним тельфером, перекладывает болванку из вагонетки в лопату, заслоняясь плечом от огня.
Он отгоняет тельфер обратно к вагонетке, подходит ко мне и мы ухватываем каждый свою половину поперечины.
– И!..
Мы толкаем лопату по ролику на три-четыре широких шага.
Потом надо синхронно подпрыгнуть и налечь на поперечину, чтобы упругая рукоять свибрировала и подбросила болванку с лопаты. И надо успеть отвернуть лицо от опаляющего жара раскалённой печи, где бушует огонь из форсунок.
Вот почему Боря работает в брезентовом фартуке кузнеца, а я дожигаю свой когда-то любимый красный свитер.
Защитно вскинув плечи, мы вытаскиваем лопату обратно на ролик и Боря идёт за следующей болванкой.
Туда-сюда… обратно…
А как оно приятно!..
Потом мы гоним порожнюю вагонетку за новой партией болванок.
В печи их тоже надо укладывать слоями и рядами, а начинать их поглубже, иначе не поместятся.
Чем больше загружено, тем короче пробежки с лопатой.
Я не сразу освоил синхронный прыжок и Боря крыл меня неслышным в грохоте и гуле матом.
Недолетевшая до нужного места болванка будет делать мозги при загрузке остальных.
Но навык гитариста помог мне уловить ритм.
Боря немногословен. У меня с вентилятором больше общения. Дуэтом.
Но однажды Боря прокричал мне в самое ухо:
– Сегодня сорок тонн загрузили!
Он улыбался.
Трудовая победа!
Фигня – пустые слова. Просто мы сделали это.
Работаем мы в две смены – во вторую и в третью, а в первую наши болванки достают из печей на наковальни.
А в день получки я глазам своим не поверил – у меня за месяц сто двадцать рублей!
«…на нижеоплачиваемую должность…»
– Ha-ha, Mr. Lebedev!
– Ha-ha, Mr. Heath!..
А кузнецам кассирка вообще по три нераспечатанные пачки выдавала! Три сотни, плюс там ещё рублями.
Да, Боря! Пить надо меньше.
Туда-сюда… обратно…
А как оно приятно!..
( … всегда проклинал, проклинаю и буду проклинать ту ночь, когда я испустил тот вопль тупого бурсака.
Слово – не воробей… Сказанного не воротишь …)
А Ольге хотелось чего-то ещё…
Один раз, когда я бросал болванки в её печь, она начала требовать:
– Скажи!.. что!.. ты сейчас!.. делаешь?..
– Я с тобой!.. занимаюсь!.. любовью!..
– Не так скажи!..
– Я!.. люблю!.. тебя!..
– Не!.. так!…
– А!.. как?..
– Сам!.. знаешь!..
И я начал выстанывать:
– Я!.. е!.. бу!.. те!.. бя!..
– А!..
– Я!.. те!.. бя!.. е!.. бу!..
– О!..
Тёмная кухня. Ребёнок спит. Что она ещё понимает…
В другой раз из темноты:
– Ударь меня!
– Ты что?
– Нет, ударь меня!
Заставила-таки, шлёпнул слегка по щеке.
– Не так! Ударь сильно!
Всё равно не отстанет. Ударил звучнее. Лежит, плачет.
– Ты что?
Плачет.
Пришлось утешать самым надёжным, по-моему, способом. И было хорошо.
Потом лежу думаю. Зачем ей это?
Пощёчина, как наказание за проступок?
Ничего такого за ней не знаю.
До меня? Без меня? Вместо?..
( … есть мысли, которые лучше не начинать думать, а если начал, то лучше уж не додумывать до конца …)
В конце мая истёк срок моего наказания и в тот же день я получил повестку явиться двадцать седьмого числа для призыва в армию.
И снова было застолье во дворе, потому что на Посёлке проводы в армию почти что свадьба.
Все пили, пели, только без «Орфеев» и моя мама носила вокруг стола Леночку в распашонке и простынке, и та хваталась крохотными пальчиками за ворот бабушкиного халата и удивлённо озиралась развесив розовые губки.
Наутро меня проводили до двухэтажного Дома глухонемых рядом с мостом в железнодорожной насыпи на проспекте Мира.
Там собралось много призывников в кепках и ещё больше провожающих.
Толик Архипенко всех заверял, что у меня всё будет хорошо. Ольга плакала.
Призывников посадили в два большие автобуса, те было тронулись, но выйдя на проспект снова остановились – кого-то не хватало.
Мы вышли на обочину.
Провожающие ломанулись через дорогу.
Ольга добежала первой.
Она целовала меня мягкими мокрыми губами и прижималась мягкой грудью без лифчика, под кофточкой в полоску с коротким рукавом, промокшей от её слёз.
Тут подвезли нехватку.
Нам опять сказали садиться в автобус.
Завёлся мотор.
Дверь захлопнулась и автобус уже окончательно, безостановочно и безвозвратно повёз туда, где армия сделает из меня настоящего мужчину и защитника родины.
~ ~ ~
~~~мои университеты (часть первая)
Отшлифуем плац ногами,
Он как новый заблестит
У солдат в груди широкой
Сердце бравое стучит…
(на муз. «Розпрягайте, хлопцi коней…»)
На сборно-распределительном пункте в Сумах я сделал последнюю попытку отвертеться от армии. На медосмотре сказал окулисту, что левым глазом вижу только две строки его таблицы, хотя на самом деле видел пять.
За это меня признали годным к нестроевой службе в строительных войсках.
Спустя двое суток кантования на голых нарах сборно-распределительных пунктов и столь же жёстких полках в вагонах для призывников, я стоял на перроне вокзала города Ставрополь в одной туфле.
В отличие от Персея, на второй ноге у меня был носок.
А что поделаешь? Рано утром, при команде покинуть вагон я обыскал не только то плацкартное купе, в котором спал на голой полке, но и соседние.
Второй туфли нигде не оказалось.
У меня постепенно зарождалось подозрение, что пропажа – дело рук Валика Назаренко из Кролевца.
Он вёз с собой пачку почтовых открыток и на каждом вокзале, просил прохожих по перрону, чтоб опустили в почтовый ящик надписанные им в пути открытки.
Кто откажет молодому пареньку, которого везут хоть не в тюремном, но запертом вагоне?
Когда мы отъезжали от очередного вокзала, Валик делал умный вид и сам себе задавал вопрос:
– Кому бы ещё написать?
И сам же отвечал:
– А! Знаю!
И он писал ещё открытку или две, что едет служить в армию и уже проехал Ростов.
Потом он зачитывал свои произведения в нашем плацкартном купе.
Все они были одинаковы и одинаково кончались «с приветом, Валик».
В какой-то момент, я предложил ему хотя бы в некоторых менять слова местами, для разнообразия, чтоб получилось «Валик с приветом».
Все дружно рассмеялись, но хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, а мне, в одном носке, было не до смеха.
Похоже, мой каламбурчик прибумеранжился обратно, и моя туфля не доехала до Ставрополя.
Сволочь рыжая ответила шуткой за шутку. Однако, не пойман – не шутник.
Нам сказали залезать в бортовые грузовики и повезли через незнакомый утренний город, потом за город и через три километра справа вдоль шоссе потянулся забор из белого силикатного кирпича, а в нём, метров через двести, трубчатые ворота и домик проходной, с табличкой, что это военно-строительный отряд номер одиннадцать, он же войсковая часть сорок один семьсот шестьдесят девять.
Грузовики свернули в ворота, а шоссе потянулось дальше между леском и забором, который кончался метров за сто дальше от проходной.
Перед баней у нас спросили: будут ли желающие отослать свою гражданскую одежду домой.
Таких не оказалось. Все шли в армию в бросовых одеждах, которые и сбросили на траву у крыльца бани.
Только в столовой ростовского сборно-распределительного пункта я видел призывника в костюме и галстуке.
Ещё он бросался в глаза своим возрастом – лет на десять старше шумящей вокруг бритоголовой шпаны, но двадцати семи, наверное, нет, раз загребли в армию.
Он не был острижен, и ничего не ел; просто сидел глядя перед собой. Вернее, обратив взор внутрь себя.
( … ведь мы только со стороны такие одинаковые, а внутри есть что посмотреть – такие эпопеи разворачиваются, покруче Илиады с Одиссеей …)
Вот он и сидел в расслабленном на толстой шее галстуке, не замечая сочувственных взглядов, не зная что будет там, куда отвезут.
В одиннадцатом ВСО имелся необходимый минимум для жизни множества людей в одном месте.
Пять длинных бараков обитых изнутри крашеной фанерой и обложенных снаружи белым кирпичом «на ребро».
Бараки связывала общая система труб парового отопления проложенная по воздуху, на стояках. Для теплоизоляции трубы, как водится, обмотаны были стекловатой, поверх неё белым стеклополотном и завершающим слоем чёрного рубероида, скреплённого скрутками из тонкой вязальной проволоки.
Три барака протянулись вдоль забора параллельно шоссе, окружённые внутренней асфальтной дорожкой; позади ближнего к воротам более широкое, но тоже одноэтажное здание – столовая и клуб части.
В третьем от забора ряду – баня, кочегарка и швейно-сапожная мастерская, тоже в одном здании.
От ворот до входа в столовую пролёг плац из корявого бетона, отделяя собой ещё два параллельные друг другу и забору барака-казармы.
В дальнем левом углу плаца – кирпичный сортир с одним входом к десяти пробитым вдоль стены в бетоне дыркам, типа «очко»; у стены напротив – бетонированный сток-писсуар.
Слева от сортира длинное железное корыто умывальника, приподнятое ножками из арматуры на метр с чем-то от земли; над корытом закреплена водопроводная труба с десятком вентилей.
Глубже за плацем – три высокие бокса для автомобилей без лицевой стены, а левее них – два ряда крепких сараев, это вещевые и пищевые склады.
Позади складов, немного на отшибе, в углу прямоугольной территории части, приземистое строение свинарника.
Ах, да, ещё у ворот, напротив домика проходной, тесная кирпичная коробка военного магазинчика.
Белый забор с кирпичными же столбиками, тянется только вдоль шоссе, а остальную часть периметра окружает с детства знакомая колючая проволока.
Позади боксов и колючей проволоки подымается широкое поле, за которым прячутся в ложбине заброшенный песчаный карьер и село Татарка, куда солдаты ходят в «самоволку» – самовольную отлучку из расположения части.
А шоссе, по которому нас привезли, через шесть километров приводит в село Дёмино, куда солдаты тоже ходят в самоволку, как разумеется, и в сам город Ставрополь.
Но всего этого я ещё не знал, выходя из бани в новоодетом х/б обмундировании и в кирзовых сапогах поверх плохо наверченных портянок.
Как не знал и того, что хэбэ (х/б) означает «хлопчатобумажное» и что портянки – две полосы светлой бязевой, или байковой ткани, 30 на 60 сантиметров, для обмотки ступней ног – намного практичнее носков.
Летом, сняв носки, на ступнях видишь въевшиеся грязные разводы от пыли, пробившейся сквозь них; тогда как портянки грязнеют сами, а ноги сохраняют чистым.
Но портянки нужно правильно наматывать – плотно и без складок, иначе сотрёшь ноги в кровь.
Опять-таки, зимой портянки без носков теплее, чем портянки поверх носков, хотя оба способа не уберегают от обморожения пальцев в сапогах.
Двое солдат из предыдущих призывов перебирали сброшенные на траву у бани гражданские одежды – «гражданку» – проверяя нет ли чего подходящего для самоволок.
Нас завели в клуб части со сценой без занавеса и рядами деревянно-фанерных сидений и мы начали службу с освобождения его от них, мытья широких досок его пола, внесения и установки железных двухъярусных коек, на которых будет спать четвёртая рота, поскольку нам, новобранцам, отведена их казарма.
У входа в казарму нас разделили на три взвода и каждым стал командовать отдельный сержант.
Сержанты составили списки личного состава своих подразделений, для сверки с общим списком у лейтенанта, и приступили к обучению новобранцев.
Во всех трёх взводах упорно отрабатывались одни и те же команды:
– Взвод построиться!
– Р-разойдись!
– Взвод построиться!
– Разойдись!
– Взво-од! Построиться!
– Разойдись!
Хотелось есть, но утешала мысль, что нескольких из нас уже послали в столовую – готовить столы к обеду.
И, наконец-то:
– Строиться на обед!
– Шагом… арш!
В отличие от клуба, в который подымаешься по крыльцу из трёх ступеней, в столовую нужно спускаться на столько же.
В просторном зале стоят два карé длинных белых столов, разделённые центральным проходом, по обе стороны от каждого стола – коричневые лавки из цельной доски для размещения десяти седоков на каждой.
Гладко шлифованный бетонный пол придаёт помещению невнятную гулкость, словно в зале ожидания пассажирского вокзала.
Вдоль всей левой стены тянутся две ступени под тремя окнам из других помещений, каждое с широким, обитым крашеной жестью, подоконником.
Слева, самое маленькое, с закрытой дверцей-ставенкой – хлеборезка; затем длинный проём-окно кухни, где исходят паром широченные цилиндры никелированных котлов для варки обеда, а рядом с ними пара поваров в солдатских штанах, тапочках на босу ногу и в белых куртках с жирными пятнами. У одного на голове белый матерчатый берет.
В последнем, тоже длинном и без ставен, окне посудомойки слышится шум горячей воды бьющей в длинные жестяные корыта с грязной посудой.
Дальняя стена напротив входа – глухая; она отделяет столовую от клуба.
В правой стене, высоко над полом, вставлены деревянные рамы больших окон.
Расставленные на столах миски пошарпанной белой эмали отмечают места посадки на лавках.
Двадцать алюминиевых ложек свалены аккуратной грудой в центре стола – каждый выхватит для себя. Там же порционный черпак и двадцать эмалированных кружек не первой молодости и, на мятом алюминиевом подносе, без малого три буханки серого хлеба формы «кирпичик» порезанные поперёк – каждому по краюхе.
Повара начали швырять на подоконник окна раздатки пятилитровые белые кастрюли, они же бачки, и что-то неразборчиво орать.
Начался первый обед в армейской жизни.
Борщ был красный и горячий. Его разливали по мискам черпаком, из кастрюли принесённой от окна раздатки.
Поскольку миски не меняют то, для получения второго, борщ надо доесть или же сразу отказаться и ждать, когда дежурные принесут бачки с перловой кашей, по кличке «кирзуха».
Если внимательно присмотреться к мелкому узору голенища кирзовых сапог, начинаешь понимать насколько меткое прозвание у армейской каши.
