Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 57 страниц)
Тишина – это неоценимая благодать.
Направо от входной двери насосная – гонять зимой горячую воду по системе отопления, а если пройти прямиком, то в углу, позади пары котлов первого зала – дверь в мастерскую, где есть окно, деревянный верстак и железный ящик, в котором хранится молоток и тупое зубило; в стене повыше ящика – выключатель электролампочки и узкое зеркальце вмурованное в штукатурку.
Приход лета ЧМО в/ч 41769 отметило общей попойкой.
Отрядная машина, развозящая ужин для сторожей-военнослужащих и тех, кто занят особо неотложным трудом на объектах, вернулась с ящиком водки контрабандно уложенной в опорожнённый котёл-термос.
Дежурный на КПП, как заведено, ограничился мимолётным взглядом в кузов поверх борта возвращающейся в часть машины.
Возлияние началось после отбоя у дальних боксов.
Меня тоже позвали – кочегар нужный в солдатском быту человек.
В ярком свете полной луны человек пятнадцать чмошников сели широким кругом на землю, словно племя аборигенов данного поля, лицами внутрь круга, где отблескивало стекло бутылок и белели бока пары бачков с мясом, поджаренным поварами в больших противнях на кухне. На подстилке из мешковины громоздились несколько буханок хлеба нашинкованные в хлеборезке.
Прежде мне ещё не доводилось пить водку с горлá.
Сперва гадостно, а потом сама льётся.
Жаль закусь быстро кончилась.
Бутылку я так и не допил. Поднявшись на нетвёрдо стоящие ноги, с наилучшими пожеланиями честной компании, я оповестил о незамедлительном отбытии меня в Дёмино.
Спакуха, кенты! Како дежурны бля кака часть? Пшёл он! Я сам дежурны!.. бля…
Но чтобы, всё же, не нарваться, я преодолел ограждение вдали от казарм, неподалёку от свинарника и взял курс на круглый лик полной луны, что светила со стороны Дёмино, но качалась туда-сюда, как на качелях.
Я бормотал ей выговоры за непостоянство и этому полю тоже, что устроило тут морскую качку.
Потом я свалился и попытался приподняться на локтях, но земное притяжение оказалось неодолимым, а поле таким ласкающе мягким.
Проснулся я в сумерках рассвета, всего за сотню метров от свинарника, сдыхая от жажды, и побрёл обратно – выпить воды из крана в кочегарке и свалиться на деревянный верстак в мастерской.
Пожалуй, я чересчур послабил удила своих грёз, когда решил, что до конца службы буду кантоваться в пределах клуба и кочегарки.
После одной из ночных смен майор Аветисян застал меня спящим в мастерской и приказал отправляться в роту.
И это в то время, когда многие чмошники манкировали даже вечерней проверкой!
Штабной писарь спал в санчасти. У художника Лопатко вообще своя комната в клубе.
А тут сидишь весь день под вой мотора, потом ещё на вечернюю проверку топай, где за других чмошников из строя выкрикивают «на дежурстве!», и – нет вопросов.
Чтоб как-то скоротать время пока варится обед-или-ужин-или-завтрак, я через писаря взял книгу в штабной библиотеке. Взял за толщину, чтоб на дольше хватило.
«Идиот» Достоевского.
У-ух! Вот это – книга.
Кульминация за кульминацией.
После школьной программы и не подумал бы, что он так круто пишет.
А больше в штабе и брать нечего – всего одна полка книг, но после Достоевского на Б. Полевого и Н. Островского совсем не стои́т.
Рудько в клубе дал мне буклет «Beatles in America» про ихнее турне там.
Привезено кем-то из «молодых». Я взялся перевести – текста немного, всё больше фотографии.
Однако, без словаря под рукой, моего школьного запаса хватает с пятого на десятое.
Так что перевод получился с домыслами и пропусками, но Рудько и так остался доволен.
Вобщем – рутина из шипения пара, гуденья мотора, вечерних проверок и – снова в клуб.
А утром всё сначала.
Вот Джафаров в кочегарку заскочил. Лицо белое, рубаха на спине тоже – где-то об побелку теранýлся.
– Спрячь! Начальник штаба за мной!
Я в дверь гляжу, а тот уже сюда от кухни прёт своей боксёрской походочкой.
Джафаров еле успел через окошко мастерской в бурьян за кочегаркой выпрыгнуть.
– Никак нет, товарищ майор, сюда никто не заходил.
Но у него нюх, как у собаки и уже слышу за углом:
– Прапорщик Джафаров! Ко мне!
Пиздарики тебе, прапорщик…
Чего это начштаба за ним как с хуя сорвался?
Хотя, какая в хуй разница…
А вечером в поле другая охота.
Отдельная рота обложили крысу и загнали в трубу с заглушкой; плеснули туда бензина и подожгли.
Она выскочила и скачет по полю, как ком пламени, а они следом – культурно-спортивный досуг.
Потом, в ночную смену, я увидел крысиный выводок в проходе вокруг печи с котлами и с криком бросился на них – затоптать; но разбежались.
За что, спрашивается, я вдруг так крыс возненавидел?
Инстинкт самосохранения.
Они ведь людям, и мне в том числе, не простят сожжение той крысы; вот я и кинулся их превентивно перебить.
Придурок.
Однажды я спал на верстаке, а мне что-то на грудь уселось; тёмное такое, типа, сгусток чёрного тумана и – давит; хочу сбросить, а сил нет ни шевельнуться ни даже криком спугнуть; тягостно так…
Еле проснулся.
Ваня потом с умным видом начал пояснять, что это, мол, домовой.
Вот они там, в Крыму, тупые.
Кочегарка это – дом? Откуда тут домовому быть?
А та тварь сидела как раз в том месте на груди, что я побрил станком перед вмурованным в стену зеркалом.
Ну, чтоб видуха стала, как у мачо, а то у меня там волосни не больше, чем у Вани на верхней губе.
Но фиг я угадал, как было, так и осталось.
После очередной вечерней проверки я ушёл в Дёмино и там нашёл дом той Ирины, с которой познакомились на танцах.
У неё ещё и старшая сестра оказалась.
Та начала со мной тет-а-теты устраивать: Ирине, мол, за все её девятнадцать лет ещё ни один подлец не попадался и можно ли на мой военный билет взглянуть?
Это, типа намекнула, что её младшая сестра – целка.
– Не бойся; я – не подлец.
А насчёт военного билета, который у меня во внутреннем кармане хэбэ лежит: откуда у меня билет?
(Там же как раскроешь, справа внизу «жена Ольга Абрамовна».)
Билета нет. Нам его только в увольнение из сейфа выдают.
Потом пришёл муж старшей сестры, по имени Сеня.
Сперва он, типа, ревновать начал, но потом чай попили и я ушёл.
Через неделю в кочегарку солдатик из отдельной роты зарулил. Там, говорит, у забора какая-то девушка меня спрашивает.
Я – туда, а там – Ирина.
Дёминские иногда из Ставрополя в своё село по шоссе пешком ходят; парами, или по три, а тут – одна.
Привет. Привет. Поцелуи.
Договорились, что после проверки приду в село.
– Проводишь меня немного?
Это значит вдоль всего забора, мимо штаба, мимо КПП.
– Нет. Я тебя возле того угла подожду.
Я прошёл по дорожкам внутри части, она, параллельно, по шоссе. И от дальнего угла забора я её даже малость проводил.
( … теперь вот жалею – такую упустил возможность.
Ведь как красиво могли бы мы пройти вдвоём вдоль всего стройбата.
Не спеша.
А если б дежурный прапор остановил у КПП, я б мог ему сказать…
Хотя какая теперь разница что мог бы я ему сказать, если упустил – струсил и прошёл через часть, как шавка…)
Ночью она разделась до трусов, но не дальше.
Трусы были большие и свободно растягивались.
Вероятно, после всех тех, кто, как и я, хотел, но не сумел стать подлецом.
Под утро я ушёл несолоно хлебавши, на этот раз даже без чая.
Шесть километров по шоссе, когда вокруг тебя природа пробуждается для нового дня – это прекрасно.
Светало, но солнце ещё не поднялось над линией горизонта.
Недалеко на взгорке я увидел коня среди зелени широколистых трав и, без раздумий, сразу свернул к нему.
Идиотизм.
Я в жизни не садился на коня. Но так вдруг захотелось.
Он начал уходить, а я преследовать, но не догнал, а только насквозь промочил хэбэ в росяных травах.
Я вернулся на шоссе и шёл дальше, и орал всякие песни – всё равно здесь некому слышать мою лажу:
Спи – ночь в и-ю-не только шеееееееееееесть часов!..
Потом я получил от неё письмо отправленное из Ставрополя:
«…болит душа – по ком? – по тебе!..»
Красивые слова; но я, увы, уже достался той, что «…была безмерно счастлива…»
( … на письмо я не стал отвечать, но искренне надеюсь, что Ирине всё же попался подходящий подлец, и что стали они жить-поживать, да добра наживать …)
По истечении первого года срочной службы в рядах вооружённых сил СССР, военнослужащий получает 10-дневный отпуск, чтоб побывать на родине – откуда призывался.
Когда я заикнулся об этом майору Аветисяну, он и слушать не захотел: разве Ваня продержится без сменщика десять дней?
Ваня сказал, что да, продержится и тогда Аветисян пообещал мне отпуск, так и быть, если я сделаю косметический ремонт кочегарки, то есть побелю её изнутри.
Слесарь, рядовой Тер-Терян, показал мне место в бурьянах, где зарыта была в земле известь недоиспользованная в предыдущих ремонтах.
Я разводил её в банном тазике с ушками, втаскивал под потолок по опёртой на стену лестнице и широкой кистью – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – белил куда мог дотянуться.
Местами лестницу приходилось опирать на проложенные под потолком трубы – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – цирк, да и только – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – разве мальчикам каждый день достаётся белить забор?
Но неделю циркового ремонта не выдержит никакой Том Сойер – два громадных высоченных зала и большущие печи с парой спаренных котлов в каждой.
Предвкушение – вот что помогло мне продержаться эту неделю: ведь мы с Ольгой – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – столько всего ещё не перепробовали – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – за эти десять дней, вернее ночей – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – мы с ней и так будем, и так, и даже так – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх… – десять ночей, которые потрясут мир – …шлёп-плюх… …шлёп-плюх…
И вот ремонт закончен.
Бетонный пол в обоих залах забрызганы разнокалиберными белыми каплями, трубы наскоро обтёрты.
Побелка не то, чтобы очень равномерная, но повсеместная – без пропусков; два зала и две громадины печи.
– Товарищ майор, ремонт закончен.
– Это ремонт называется?
– Товарищ майор, вы же обещали.
– Я ничего не обещал!
Так майор Аветисян поимел Тома Сойера.
ШЛЁП-ПЛЮХ!..
После ужина Серый зашёл в кочегарку. В части все всё обо всём знают.
– Наебáл?
– Да.
– Ничё. Ща мы в Париж полетаем.
Из внутреннего кармана хэбэ он достаёт многократно сложенный лист газеты, разворачивает до места, где содержится коричневатая пластинка, открашивает щепотку и складывает газету как была.
Затем он разминает папиросу «Беломор-канал», покуда весь табак высыплется в ладонь с крошками от пластинки, смешивает их.
Смесь с ладони пересыпается в трубку опорожнённой папиросы.
Хоть я никогда ещё не видел как это делается, всё же знаю, что это он забил косяк.
– Взрывай,– он подносит горящую спичку.– Дым в себе держи.
Мы выкуриваем косяк, передавая его друг другу. Я старательно повторяю его способ втягивания и задержки дыма.
– Ну, чё?
– Чё чё?
– Ты чё? Тебя не цапануло? Ну, ты – лосяра!
– Извини.
Он разочарованно уходит на вечернюю проверку.
Через неделю, во время варки ужина в кочегарку скромно и тихо зашли пара солдат среднеазиатской наружности: отдельная рота, или из крымских.
– Нам пробить нада,– застенчиво говорит один.
– Чё?
– Дрянь. Сам знаешь.
Я не очень-то понимаю о чём речь, но неудобно выглядеть невежей перед «молодыми».
– Ладно.
Они выходят и возвращаются уже вчетвером; в руках какие-то неполные мешки.
Я отвожу их в комнатку мастерской и возвращаюсь в зал с воющим мотором.
Пару раз я заглядывал в мастерскую с разложенной по верстаку травой; они встречали меня благодарно-радостными улыбками и я возвращался к печи – зачем отрывать от дела занятых людей?
Уходили они часа через два, когда в кочегарке уже было тихо.
– Мы там оставили,– сказал последний.
В неглубокую коробочку, что давно уже валялась на верстаке, насыпана пригоршня коричневатой липкой пыли.
Я поставил её в железный ящик и забыл.
Конечно, я вспомнил о той коробочке, когда с получки вместо обычной «Примы» купил в магазинчике пачку «Беломор-канала».
Повторив процедуру Серого, я забил косяк и выкурил.
Во-о!.. Чё это?.. Ни себе чего!..
И я даже подплыл к зеркалу в стене и заглянул в него убедиться что сзади никого потому что чёткое такое ощущение что как бы голова моя воздушный шарик когда надуть не слишком туго и ты в него вдавишь с двух сторон пальцы через стенки но не так чтоб лопнуть а просто крутишь их там но они друг до друга не дотягиваются как у меня сейчас через виски всунулись пальцы и крутят между мозгов в извилинах но в зеркале только я а сзади никого вот это улёт только надо пойти глянуть на манометр на котле а то и он улетит высоко-высоко сам ты лосяра Серый…
( … так я стал нашаваном, одним из просветлённо посвящённых, которые тащатся от дури, она же дрянь, она же травка, она же анаша, она же …)
Одним из первых о моём переходе в новое качество догадался старшина четвёртой роты прапорщик Гирок, потомок немецких колонистов.
Он увидел меня погружённым в увлечённое чтение обрывков прошлогоднего номера «Красной Звезды», наклеенного на жестяной стенд в траве у бетонного края плаца.
Солнце изливало палящий зной на мою пилотку.
А чё? Типа, к политзанятиям, типа, готовлюсь…
Американцы терпят поражение во Вьетнаме, наш корреспондент из Сайгона…
Он подошёл ко мне справа, но увидев, что «беломорина» в моих руках докурена до мундштука, даже «пяточки» не осталось, улыбнулся слабой улыбкой, облизнул сухие губы и расплавился в потоках жары…
С моих просветлённых глаз спала пелена непонимания и выяснилось, что в «Орионе» с дурью знались все, просто всяк по своему.
Карпеша с Рассолом – деловито.
Джафаров – мягко.
У Рудько гомеопатическая система – небольшие косячки-маячки через определённые промежутки времени.
Роберт – когда угощают, но и то через раз.
Похоже, я едва не отстал от поезда.
Но самая классная дрянь у художника, Саши Лопатко.
В его комнате я попадал в состояние невесомости, как на орбитальной станции «Салют».
Только у этого жлобяры не выпросишь. Рудько тоже говорил, что в жизни не видал такого страшного эгоиста.
И ведь, казалось бы, папа у него такой хороший – служитель культа, должен же был привить сыну любовь к ближнему…
( … по укýрке, тáска бывает разных видов: то таким становишься спокойным, тебе хорошо, пушисто, и хочешь, чтоб всем было хорошо; и не хочешь никому пушнину ломать.
Или вдруг подметишь какую-то забавную грань в окружающей действительности и – всё, тебя уже не остановить, будешь смеяться до изнеможения, потом отдышишься и опять начнёшь.
Это называется «приход поймать».
Это самая опасная тáска, если ты телекомментатор…
Ещё, бывает, приколешься к чему-нибудь и делаешь, делаешь, уже и не надо – а всё делаешь.
Как та бригада зэков, что на лесоповале дубовую рощу завалили лобзиками.
Или «поросячья тáска», это когда приколешься чего-нибудь есть и такая вдруг гамма вкусовых ощущений открывается – можно, не заметив, целый бачок холодных макарон захавать.
И вообще умный такой становишься, рассудительный; к тебе кто-то подошёл «привет, как оно ничё?», а ты уже знаешь на какой минуте он у тебя на косячок попросит.
Или просто мысли такие приходят – ахуеть! – но не задерживаются, на что-то ещё отвлекаешься.
Вобщем, игра теней на клубящейся пелене тумана.
Музыку слушать под кайфом – вот самый кайф …)
У нас проигрыватель на этажерке с долгоиграющим диском «Burn» от «Deep Purple».
Поставил, возле динамика на пол сел и, пока одну сторону не доиграет, всё на обложку диска смотришь – там их бюстики, типа, в бронзе и у каждого из головы язычок пламени, как из зажигалки, чуваки понимают как тащится.
Самый облом, когда дурь вдруг иссякнет; к кому ни кинешься – ни у кого нет.
Это называется «подсóс».
Все злые как собаки, потому что ж кумар долбает, давит, у некоторых чуваков даже ломка начинается.
Ну, в натуре, ломает их. Аж смотреть жалко.
Один раз меня Серый колёсами подогрел. Он из города привёз.
– Чё будешь?
– А чё оно?
– Ништяк.
– Ну, давай.
Он даёт, я глотаю; когда полпачки кончилось говорю:
– А доза какая?
– Всё ништяк.
Так целую пачку и заглотал.
В ушах потом гул стоит, как от водопада, а уже ночь.
О – кочегарка…
Ваня на смене…
Я зашёл.
Он мне чёт гаарит, а я не врубаюсь. Зачем-то вокруг печи ходить начал.
Он мне потом рассказывал, что я в проходе остановился и полчаса стоял как памятник.
В бронзе.
И, главное, боюсь спать ложиться; это ж я каким-то снотворным облопался – а вдруг не проснусь?
Обошлось.
А он падла и сам дозы не знает, эксперименты на людях – выживу или нет.
– Ну, ты, блядь лосяра!
К Ване жена приехала из их деревни под Симферополем.
Я гляжу тут не стройбат, а клуб женатиков.
Опять я за двоих без пересменки.
Она уехала, Ваня в хэбэ переоделся, пришёл в кочегарку – грустный такой. За окнами тьма.
А тут Рудько пришёл.
У него опять насморк; в санчасти дали каких-то порошков – ингаляцию делать.
Он на кухне кружку взял – пришёл в кочегарку.
Порошки в кружку высыпал, из-под крана кипятком заварил, сверху какой-то картонкой накрыл, чтоб не сразу остывало.
Сидим с ним за круглым столом, о чём-то беседуем; он картонку сдвинет, занюхает, накроет и – опять беседуем.
А Ваня в кочегарке уже всякого насмотрелся и из соседнего зала все эти манипуляции просёк и сделал свои выводы.
Решительным шагом подходит и:
– Рудько! Дай и мне!
– Чего дай?
– Ну – это!
И на кружку показывает.
А Рудько ж интеллигент, думает – если у него насморк, так и у других бывает.
– На.
Ваня картонку сдвинул, пару раз – глубоко так! – занюхал, и, смотрю, у него глаза под лоб закатило, причём даже крест-накрест.
А чё? Я поверю.
Самовнушение – великая сила.
Вера горами движет.
Вот он поверил, что Рудько тут «голубую фею» вёдрами херячит и у него сейчас галлюцинации начнутся. Спасать надо парня.
– Ваня,– говорю,– я тут вчера в столовой с одним татарином из вашего призыва толковал.
– Ну, и чё?
– Да просто; я ему: -«Друг»,– говорю,– «тебя как звать-то?», а он мне: – «Моя руски не понимай». «Ну, это ясное дело»,– говорю,– «а служить тебе ещё до хуя?»; так он аж за голову схватился:– «Вуй! Блят!»– говорит. Может это знакомый твой? А, Ваня?
Вобщем, откачал напарника от галлюцинаций.
Закон боевой дружбы, сам пропадай, а товарища выручай.
По-моему, «Орион» предоставлял свои музуслуги безвозмездно, то есть даром.
Во всяком случае, не помню, чтоб в разговорах упоминались какие-нибудь деньги за халтуру.
Для нас – просто вырваться за пределы в/ч 41769, играть танцы для людей одетых в гражданское платье было бесценной платой.
Так что, если угодно, нам платили минутами свободы.
Время – деньги.
Перепадало ли что-то на уровне командования, то есть замполиту?
Понятия не имею, а и врать не буду.
В симферопольском призыве пришёл и влился в «Орион» знающий себе цену музыкант – Юра Николаев.
Свой прейскурант он изучил на гражданке, работая в ресторане на ритм-гитаре.
Ещё он пел – без особого диапазона, без особой лажи – всё что угодно в рамках традиционных заказов от подогретых парой графинчиков водочки ресторанных гуляк.
Есть вода, холодная вода!
Пейте воду с водкой, господа!..
После третьего графинчика шёл тяжёлый рок:
…где течёт журча водою Нил,
жил своею жизнью беззаботной
маленький зелёный крокодил!..
А когда клиент целиком созрел, катило сюрреалистическое:
Цвели дрова и лошади чирикали,
Верблюд из Африки приехал на коньках…
Так что моё присутствие в «Орионе» оправдывалось лишь парой старых номеров, зато выезжавший с нами для присмотра прапорщик не мог заложить замполиту, что я выезжаю с ансамблем просто так.
На фиктивную должность звукооператора обычно примазывались не меньше двух чмошников.
Но танцы – дело сезонное. Танцы для новогодних вечеров, а летом, вернее в начале осени, нас позвали только один раз.
Вечер танцев на хлебозаводе.
Тот ли это самый, где мы брали подаяние с конвейера, не могу знать.
На этот раз я увидал лишь обнесённый запертыми боксами двор да трёхэтажное здание заводоуправления. В нём-то и гудели танцы на втором этаже.
Разумеется, я много танцевал и так покорил одну из своих партнёрш, что она не кобенясь вышла со мной из зала.
По тёмной лестничной клетке мы поднялись на третий этаж, но там перед запертой дверью в коридор распивали вино эти чмошные звукооператоры.
На первом этаже картина почти повторилась, только тут уже её сотрудницы дымили сигаретами.
Я повлёк её на выход; она покорно вышла во двор.
Бляяядь!
Голая заасфальтированная площадка залита светом дуговой лампы. Ни одного закоулка.
Единственное затенённое место – антрацитно чёрная полоска тени от столба, что держит лампу посреди двора.
Я сам себе показался щенком Тузиком, который спёр резиновую грелку, но не может найти место где её подрать.
Пришлось давать обратный ход.
Должно быть я разочаровал её своей непредприимчивостью и тем, что так не по-солдатски спасовал перед неприхотливым минимализмом обстановки.
Она не появилась на свидании назначенном в парке на следующий вечер.
Я покружил по тёмным аллеям, немного постоял у ярко освещённой танцплощадки, за оградой которой отдыхала ставропольская молодёжь, хотя выходить на свет опасно – я не в парадке.
Нет её, и вряд ли будет. Пора заворачивать оглобли.
– Солдат, спички найдутся?
Патлатый парень с сумкой на широком ремне через плечо.
Я достал спички из кармана хэбэ, он взял их и расстегнул зиппер на сумке.
Сверху, кроме пачки сигарет лежал коробок спичек.
– Ой, я такой забывчивый. Закуришь?
Он протянул мне пачку, приоткрыв крышечку на фильтрах.
Я вытащил одну.
– Ах, здесь такой шум, даже голова разболелась. Может отойдём?– Он правой рукой взворошил ширококудрую стрижку тёмных волос.
…я не понял… он это, типа, меня снимает?..
Невысокий аккуратненький парень, чуть патлатый, сумка под локтем.
– Можно.
Мы отходим в сопровождении взглядов обычной возле танцплощадок части публики – тех, что не заходят внутрь.
Медленно шагая, мы идём никуда.
Он всё говорит, говорит. Такие женственные интонации.
Он рассказывает мне анекдот из жизни голубых. В Москве одного поймали и в ментовке бьют, а тот кричит: «ну, капитан, я же хотел только в ротик, а не в зубы!»
Игра слов, но не смешно, хотя понятно.
И с ним всё понятно. Интересно, дальше что.
– Хочешь вина?
– Можно.
Мы заходим в ближайший от парка гастроном. Очереди почти нет.
Он покупает бутылку вина, советуется со мной – подойдёт?
Я первый раз такое вижу – «Горный цветок».
Магазин залит светом и опять все молча пялятся.
Он радостно выбивает в кассе чек и засовывает бутылку в сумочку.
Мы возвращаемся в парк, в верхнюю его часть, где нет скамеек и нет фонарей.
Стоя в темноте у шеренги подстриженных кустов, мы распиваем вино, не до конца.
Он опускается вплотную передо мной на колени и расстёгивает пуговицы в ширинке моего хэбэ.
Вобщем-то, возбуждает. Потом становится тепло и мокро.
Его голова, едва виднеясь в темноте, качает вперёд-назад.
Я передвигаю на себе бляху солдатского ремня за спину, чтоб он не стукнулся лбом.
Он меняет ритм, меняет темп. Передохнул. Начинает снова.
Как-то это… монотонно. Долго мне ещё так стоять?
Чмо-ок.
Опять тайм-аут?
– Негодяй! Ты был с блядью, поэтому не можешь кончить! Негодяй!
– Да не был я ни с кем.
Я застёгиваюсь, а он жалобно сетует, что у меня такой подходящий – ровно тринадцать – но ничего не вышло.
Его оценка на глаз не совпадает с замерами во время того обеденного перерыва в КПВРЗ, но я не в обиде, с поправкой на его разочарование – так старался и попусту.
И за вино он платил.
– Тут ещё осталось – будешь?
– Ах, нет.
Я допиваю дохленький горный цветок под его повесть, что он тут проездом из Нальчика, где какой-то очень важный директор очень важного предприятия сделал его таким, когда он ещё был совсем мальчиком.
Потом он меня обнимает, но не целует – ведь я наказан, я был с блядью, негодяй – и он уходит сентиментально манящей походкой в сторону уличных фонарей за деревьями парка.
Мальчик из города Нальчик.
Судя по анекдоту, жизнь у них не сахар. Таись и прячься, пока не поймают.
Ну, чё? Пора домой двигать?
Пришло письмо от Ольги, что она получила письмо от моего сослуживца.
Он анонимно сообщал ей о моих амурных самовольных хождениях в разные стороны от дислокации воинской части 41769, она же одиннадцатый ВСО.
Меня до глубины души возмутила наглость грязных инсинуаций.
Ведь ни в Дёмино, ни на хлебозаводе ничего не получилось!
А тот голубой вообще не в счёт. Я ведь даже и не кончил.
Поэтому в ответном письме я открыто и честно заявил, что ничего такого, что он там наподразумевал, и близко не было и пусть она мне вышлет ту анонимку для проведения графологической экспертизы и принятия соответственных мер пресечения к этому оборзевшему суке.
В своём ответе она сообщила, что письмо с вымыслами о моём, якобы, неустойчивом, поведении повергло её в состояние аффекта, пребывая в котором, она разодрала его на мелкие клочья.
( … и тут я снова упираюсь в трансцендентальность.
Зачем? Какой в этом прок анонимщику?
А если Ольга просто так брала меня на пушку, то всё равно – зачем?
До чего, всё-таки, ограничены возможности человеческого разума.
Во всяком случае – моего …)
Ваня ушёл на вечернюю проверку – сегодня моя ночная смена.
Пришёл Серый и привёл «молодого» водителя из симферопольских.
Оба на поддаче; понятно – у «молодого» деньги есть, то-то он с ним и кентуется.
И тут Серый повёл какой-то непонятный базар, типа, на меня у ребят обиды.
Я не понял. Какие ребята? Что за обиды?
Ща, паймёшь, ну, пашли. И входную дверь на крючок.
Зашли мы втроём в мастерскую и Серый враз слинял. Я не понял.
Этот верзила «молодой» стоит, в глаза мне не смотрит:
– Ты чё ребят закладываешь?
И кулаком в лицо. Я плечо подставил, за дверь выскочил – тот следом.
А за печью лом стоит. Я за лом схватился, кричу:
– Серый! Кого я, блядь, закладывал?
А Серый тут же в проходе стоял; увидел, что я с ломом и мне серию по корпусу.
Я лом уронил.
Да и хватался-то скорее инстинктивно, для острастки.
А тут под окном железная ставня сдвинулась и вползает Саша Хворостюк из нашего призыва; в сапогах, трусах и с полотенцем на шее, хотел, видно, душ принять в насосной.
Серый на него полканá спустил:
– Пошёл на хуй отсюда!
Тот задним уполз, Серый опять ко мне, а у меня вся грудь в крови – куртка была нараспашку и он, когда ударил, родинку сорвал.
Ну, он не слишком пьяный был, видит – кровищи до хуя и хуй его знает чё там в мастерской было; в дисбат загреметь неохота; ещё чего-то попиздел «смотри!», «ребята!», и ушли они.
Так я и не понял что за хуйня.
Потом его увидел спросил, он толком ничего не сказал, опять «смотри, если чё».
Короче, пахана из себя строил.
С того случая у меня на дежурствах занятие появилось.
Мотор воет, котёл шипит, а я, на круглый стол опёршись, всё одну думу думаю.
Часами думаю.
Как мне Серого грохнуть.
Грохнуть, конечно, не проблема – всё тем же ломом, но что потом?
Надо так грохнуть, чтоб самому не загреметь – а как?
Яму в поле выкопать и то нечем – в мастерской только молоток с зубилом. У кого-то попросить – так потом всплывёт.
Или, допустим, в насосной; в ту яму, что постоянно водой заполнена. Она глубокая, груз привязать и – туда. Но вдруг вода завоняется, когда труп начнёт разлагаться?
Самое правильное – в топку котла, там от форсунки пламя на два метра, испепелит бесследно.
Вот только Ваня придёт меня сменять, а тут жареным пахнет, попробуй объясни.
Проблема явно не имела решения и я неделю за неделей ходил по замкнутому кругу, пока дежурный повар не скажет, что можно выключать котёл.
Кто знает, может я и справился бы с этой квадратурой круга, но тут туляки ушли на дембель и в часть пригнали новых «молодых» из Узбекистана и Ставропольского края и майор Аветисян вышиб меня из кочегарки, взяв на замену кого-то из пятигорских.
Бывай, Ваня! И ты, круглый стол, наперсник безмолвный бесплодных раздумий…
Да, я стал «дедом» и по настоящему прочувствовал это, когда зашёл в сортир и увидел бурынского Васю, с которым нас шугали в отделении Простомолóтова.
Он сидел на корточках над очком и в руках держал распахнутую перед носом газету.
Я охуел!
Картина Репина – сидит такой вальяжный, избу-читальню тут устроил. На шее ремень с бляхой, типа, кашне, и он, как деловой, новости дня просматривает.
И тут он, сука, меня вконец добил.
Чуть-чуть так приподнялся, кивнул степенно и говорит:
– Добрый вечер.
Распроебут твою, блядь, каркалыгу! Ну, Вася!
Где он такие, блядь, слова находит?
Период моей «дедовщины» проплывал довольно сумбурно.
Я уже не принадлежал к шатии чмошников, но переводить меня из четвёртой роты ещё куда-то всего на полгода поленились.
Вот и пришлось мне трудиться то там, то сям.
Больше всего на РБУ.
РБУ – это не реактивно-бомбовая установка, а растворо-бетонный узел.
Хотя, конечно, «дед» не перетрудится; могу покидать песок лопатой, а могу и не кидать.
Здесь отделением командовал Михаил Хмельницкий из нашего призыва.
Он забурел, в сержантских лычках. «Молодых» шугает.
На кирпичный завод меня тоже отряжали, там «молодых» нет, самолично укладывал кирпич-сырец в кольцевой печи для обжига.
Кольцевая печь внутри как арочный тоннель и работает беспрерывно.
Тут тебе через проём в стене транспортёром кирпич-сырец гонят – только успевай укладывать, а на другом конце диаметра кольцевой печи из форсунок в арочных стенах пламя бушует для обжига кирпича.
Жар, конечно, и сюда доходит – работаешь в одном хэбэ.
Ещё жарчее свежеобожжёный кирпич на те же ленты транспортёра выгружать – он и через рукавицы руки печёт, а от арочных стен таким жаром пышет, что до нательной рубахи разденешься.
А следующая смена на этом месте опять сырец уложит, и так без конца – закольцованный цикл.
Ещё в какой-то городок возили, Светлоград, кажется, грузил продукцию на тамошнем заводе керамической плитки.
Ну, и в казарме стал больше времени проводить.
«Молодые» при нештатных ситуациях ко мне за советом обращались.
Например, такси остановилось за забором, а в нём сержант из нашей роты – в отрýбе.
Я перелез, гляжу он на заднем сиденьи валяется голый до пояса.
Таксист говорит ничего не надо, только машину освободи. А сержант как боров, насилу через забор вдвоём перекинули.
Ну, потом в сушилку его – это комната без окон рядом с каптёркой, где после рабочего дня бушлаты сушат над тэнами, там он и дрых.
Узбеки один раз из полученной своей посылки угостили.
Сушёная дыня косичкой заплетена. Сладкая.
Вспомнилась та посылка, что родители мне присылали – четыре банки сгущёнки, я её в клуб отнёс.
А узбеки сами подошли и угостили – я и не знал, что у них посылка.
Наверное, потому, что хоть я и «дед», а в столовой ихние пайки масла с сахаром не обжимаю.
Командир роты, капитан Черных, куда-то перевёлся из стройбата, или у него штрафной срок кончился.
Вместо него старлей исполняющим стал. Ребята бухтеть начали: почему в отдельной роте, или, вон, в третьей телевизор смотрят, а у нас второй год не работает?
