Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 57 страниц)
Огурцы были в ящиках и их надо было носить к кирпичным печкам во дворе, в чьих котлах варился рассол с укропом, а вокруг рядами стояли бочки со снятыми крышками в ожидании своей порции огурцов на засолку.
Здесь работала уже знакомая бабская бригада, но им некогда было точить лясы про «него» и про «неё», они куховарили «узвар» в печных котлах с железными крышками и разливали его по бочкам с огурцами.
В кулинары я не стремился, меня устраивала должность истопника – подбрасывать в топки печек дровяные отходы от разбитых ящиков и треснутых клёпок, которые надо доламывать топором.
Вобщем, работа не конвейерная; скажут – сделаешь, и опять сиди.
Вот я и сидел подальше от печей, возле которых слишком жарко.
Ухватив гладкую клёпку от бочки, я левой рукой брал на ней аккорды шестиструнной гитары: ля-минор, ми-мажор.
Бабы смеялись издали:
– Нашёл клёпку, шо тебе не хватала?
Но я не обращал на них внимания, брал си-септаккорд и думал о Натали́.
Когда по тротуару тебе навстречу идёт девушка с косыночкой на шее, но та завязана не как пионерский галстук, а узелком на плече, то враз поймёшь – а она разбирается в шикарном стиле.
И сразу охота так заговорить, познакомиться, пойти рядом.
Но как заговорить? Вдруг отошьёт? И будешь чувствовать себя разжмаканым помидором.
Другое дело, если знаешь, что стильную девушку зовут Наташа Григоренко и ты с ней даже пытался научиться вальсировать под баян Гуревича.
– Привет, Наташа, как дела?
– О, Серёжа! Тебя не узнать. Вообще-то, в двенадцатой школе меня все зовут Натали́.
Нам случайно оказалось по пути и я проводил её до угла улицы где она жила.
Улица Суворова, через дорогу от срединного въезда на Базар.
( … или, всё-таки, она меня первой окликнула на том тротуаре?
Ведь чтобы так повязать косынку нужно быть не только шикарной, но и решительной …)
Как бы там ни было, но следующий шаг сделал я. Может не очень сразу, а через неделю-другую. Или даже через месяц? Но я сделал этот шаг. Вернее – очень даже решительный прыжок.
Мы с Радей ехали от Переезда на задней ступеньке трамвая, чтоб обдувало ветерком.
Когда трамвай разгонисто тадахал вдоль Базара, я вдруг зачем-то повернул голову и заглянул через дорогу в улицу Суворова.
В ней, недалеко от угла, две девушки играли в бадминтон.
Конечно, я сразу узнал длинные прямые волосы Натали́.
– Пока, Радя!
И я спрыгнул, не отвечая на его:
– Ты куда?
Да, я не ошибся – это была она.
Вторая девушка тоже оказалась знакомой – бывшая одноклассница, Наташа Подрагун, которая вместе с Натали́ перешла в двенадцатую школу с физико-математическим уклоном.
Конечно, я что-то начал тараторить, мол, случайно мимо, решил поделиться опытом как правильно дрессировать воланчик.
И тут – на тебе! – ещё один случайный прохожий – Радя.
Он явно тоже соскочил не доезжая до школы, хоть и собирался навестить своего дедушку.
Скоро Наташа Подрагун ушла, потому что ни Радя, ни я, не очень-то с ней общались; из-за того, что она такая толстая.
Натали́ пригласила нас во двор своей хаты, где на врытом в землю столе лежала стопка номеров чешского журнала Film a divadlo.
Я увлёкся картинками, а Радя перехватил разговорную инициативу.
Но тут из соседнего огорода просвистали пара грудок сухой земли – с недолётом.
Натали́ крикнула тому пацану, что пожалуется его родителям, но Радя побежал к забору – шугануть наглеца. Или повыделываться своей спортивной выправкой – как никак он два года ходил в ДЮСШ на волейбол.
То ли Натали́ как-то сочувствовала ревнивому соседу-малолетке, или Радя, несмотря на подготовку, примял какой-то из картофельных кустов своей пробежкой, но пока он грозил мальцу за забором, она позвала меня приходить в четверг – у неё ещё много таких журналов.
Так мы начали встречаться. Я и Натали́ .
Пожалуй, вернее будет сказать, что это она со мной встречалась, потому что я не знал как это делается.
Я просто приходил на Суворова № 8 в назначенный ею день, здоровался с её мамой, сидел на диване и разглядывал Film a divadlo.
Живут же люди! Откуда можно доставать такие журналы?
Потом её отец приезжал с работы на мотоцикле с коляской. У него был такой же круглый подбородок, как у Натали́, и он давал разрешение выйти погулять до десяти, но не позже половины одиннадцатого.
И мы выходили гулять дотемна.
Она много говорила, но не затем, чтоб попусту болтать, как некоторые.
Натали́ стала моим просветителем.
Несмотря на долгие годы запойного чтения, я многого не знал.
Что самые классные конфеты – это «Грильяж», только у нас они не продаются; надо ехать в Москву, или Ленинград, да и там не сразу найдёшь.
А самый вкусный бутерброд – на хлеб с маслом положить нарезанные кружками помидор и варёное яйцо. Хлеб, конечно же, чёрный.
А Луи Армстронг – певец с самым хриплым голосом в мире.
И это по её наводке я взял в библиотеке Клуба книжку стихов Вознесенского. Я там и раньше её видел, но проходил мимо за то, что стихи.
Так вот что значит – настоящие стихи!
Но больше, чем для восполнения образовательных пробелов, она нужна была мне ради тех мгновений, когда я умлевал.
Например, мы шли в кино на Мир и она позволила взять её руку.
О! Этого не передать!
Я ощутил нежную кожу её предплечья, потому что на ней было летнее платье, а руку её я ухватил вокруг бицепса.
Хотя какие у девушек бицепсы?
Я пребывал в полном улёте, начиная от железнодорожного моста над проспектом и почти до самой площади.
Потом она мне объяснила, что правильнее когда девушка сама берёт тебя под руку.
И дальше мы шли как она показала. Тоже приятно, хотя перед этим …
И тут я получил удар шаровой молнии – на ходу, в разговоре, она полуобернулась ко мне и – О! – её большая тугая правая грудь прильнула к моему предплечью.
Блаженство до потери пульса.
Так что мне было о чём думать возле печей Овощной базы, меняя аккорды на недостававшей, но найденной клёпке.
Узревшему свет истины трудно не скатиться в просветительство.
Я попытался поделиться приобретённым знанием с сестрой.
Мы шли по Литейной в сторону Клуба и она сказала:
– А давай-ка я возьму брата под кренделя!– и взяла меня под руку.
– Слушай, малá, – сказал я, потому что мы с братом, а за нами и наши друзья редко звали её по имени, а только «малá», или «рыжая».
– Я могу научить тебя приёмчику, что любой парень враз будет твой.
– Да, ну?– сказала мне сестра.– Это так, что ли?
И она полуобернулась ко мне на ходу, прикоснувшись грудью к моему предплечью.
Какая беспросветная наивность! Вообразил, будто я хоть что-то могу узнать раньше своей проныры сестры!
Мне пришлось извиняться и мы хохотали чуть не до самого Клуба: какой я самонадеянный лопух.
Но счастье не бывает бесконечным; в один из вечеров между Базаром и Путепроводом к нам с Натали́ подошёл парень и мы остановились для разговора.
Вернее, разговаривали они, потому что из одной школы, а я только стоял рядом.
На нём была классная рубаха, я таких ещё не видел – красные и зелёные полосы шириной как на пижамах.
Пижам у меня тоже никогда не было, но в кино-то показывают.
Он рассказывал в какой из московских вузов его примут, ведь у него дядя – дипломат и всех знает, а после вступительных дядя зовёт поехать с ним на Чёрное море на дядиной «волге», чтоб молодой племянник служил наживкой для съёма девочек.
Потом они сказали друг другу «пока» и мы разошлись, но у Натали́ явно испортилось настроение.
Возле своей хаты она мне рассказала, что уже встречалась с одним парнем. Однажды вечером они ехали в пустом автобусе. Он оглянулся на кондукторшу и сказал:
– Кондуктор – не человек,– и поцеловал Натали́.
И тогда у меня тоже испортилось настроение, ведь понятно же, что они целовались и без кондукторши тоже.
Я подумал, что это, наверно, как раз тот самый красно-зелёный хлюст, но спрашивать не стал.
В тот вечер я шагал от Суворова на Нежинскую навеки придавленный горем.
Насколько житель Конотопа преуспевает в жизни определить несложно – достаточно узнать: имеет ли он домик на Сейму?
Вверх по течению от пляжного Залива, метров на пятьсот ближе к железнодорожному мосту, длинная затока вдаётся в чащу ивняка.
В конце неё, на белом песке между гибких ив, стоят домики товарищества «Присеймовье». Десятка три, а может и все пять.
Правда, «домики» это громко сказано – просто сбитые из доски-вагонки будки с жестяными крышами.
Размером они невелики – на две-три железные койки на песчаном полу. Окна вовсе ни к чему – приехав отдохнуть, хозяин день-деньской держит дверь нараспашку.
Но если он рыбак, то дверь запрёт и спустится к затоке, где стоят неширокие длинные лодки-плоскодонки, прикованные к берегу железными цепями на висячих замках.
Уложив снасти на дно своей лодки, он отопрёт увесистый замок, сядет на доску-сиденье в узкой корме и, загребая одним веслом, выйдет из затоки на простор Сейма, а там в своё излюбленное место, где прикармливает рыбу макухой, она же жмых.
Иметь домик большое удобство – купаться ходишь на Залив; через ивняк напрямую метров двести; а потом, вернувшись, готовишь обед на примусе, что гудит пламенем на столе врытом в песок возле домика.
Многие выезжают в свой домик вечерней электричкой в пятницу, а возвращаются последней в воскресенье.
А без домика на Сейм ездишь лишь по субботам и воскресеньям; утром – туда, а в пять, или семичасóвой – обратно.
Когда Куба приехал летом после первого курса мореходки и какой-то там ещё практики, мы, конечно же, решили рвануть на Сейм.
Только надо дождаться выходных, ведь я работаю; да и к тому же по будням на Залив не приезжают ОРСовские машины-будки продавать мороженое.
– Чепа говорил, ты с Григоренчихой крутишь?
– Передай Чепе, что её зовут Натали́.
– Так ты и её позови.
Натали́ запросто согласилась и мы поехали вчетвером: Куба, Чепа, я и она.
Когда сошли с электрички и решали – куда: на Залив, или на озеро возле опушки соснового леса? – Натали́ предложила переплыть на ту сторону Сейма; там не такой дурдом, как на Заливе.
На другом берегу тоже есть домики и приехавшие в пятницу встречают своих с утренней субботней электрички, чтоб перевезти их туда. Если попросить – так и нас переправят.
И вышло именно так.
Отличный выдался денёк.
Мы нашли песчаную поляну среди ивняка; совсем рядом с рекой, метров за сто от домиков. На мелком мягком песке мы расстелили единственное покрывало, потому что только Натали́ догадалась привезти.
Когда она переоделась в купальник, то затмила весь Film a divadlo, потому что при такой пышной груди и округлых бёдрах у неё оказалась на удивление тонкая талия.
Купаться мы ходили в заводь с привязанными плоскодонками; там отлогое песчаное дно. Чепа, Куба и я бесились как в старые добрые времена на Кандёбе.
А после обеда из бутербродов и лимонада мы легли загорать.
На покрывале места было только для двоих: для Натали́ – это ж её покрывало, и для меня – ведь это я с ней встречаюсь.
Она лежала на спине, в чёрных очках от солнца, а я на животе, потому что стеснялся, что у меня плавки торчат от эрекции.
Наши плечи чуть-чуть соприкасались.
Мои кореша лежали вытянувшись на горячем песке – тоже на животах – примостив свои недальновидные головы у нас в ногах на углы расстеленного покрывала.
И – знойная тишь…
Разумеется, на следующий выходной мы поехали на это место только вдвоём.
И снова мы лежим на покрывале посреди жаркой тишины. Длинные листья ивовых кустов вокруг овальной поляны молчат, не шелохнутся.
Нас только двое на этом открытом лишь небу песке.
Мои веки зажмурены, но солнце всё равно вливается сквозь их кровяно-красный туман и оборачивается чёрной болью.
– Голова болит,– чуть слышно выговариваю я.
Красный туман темнеет и мне становится невыразимо хорошо – она положила свою ладонь на мои веки.
Не открывая глаз, я нахожу рукой её запястье и неслышно тяну книзу, чтобы её ладонь соскользнула мне на губы.
Я благодарно целую нежную мягкую ладонь, что унесла мою боль, и растворяюсь в неизъяснимой неге; лучше этого на свете ничего нет.
Но когда она, привстав на локте, склонила своё лицо над моим и слила свои губы с моими, я узнал, что есть кое-что и получше, но просто этому нет названия.
Поцелуй?
Когда ты расплавлено таешь в купели встречных губ, тонешь в их необъятности и, вместе с тем, пари́шь…
Всё это и ещё целый океан совсем неописуемых чувств…
Всё это выразимо в трёх слогах: по-це-луй?
Ну, что ж, немало мы их сложили в тот летний день.
А когда мы шли уже к заводи для переправы на берег электрички, я остановил её в тесном ивняке и ещё раз поцеловал. Прощально. Дальше уж нельзя будет.
Она ответила на поцелуй усталыми губами, а потом, не глядя мне в лицо, как-то грустно сказала:
– Глупенький. Тебе это ещё надоест.
Я не поверил ей…
( … один немецкий умник, по фамилии Бисмарк, однажды съумничал:
– На личном опыте учатся только дураки, я же предпочитаю учиться на опыте других.
«Я не поверил ей…»
А ведь даже сестра моя, Наташа, будучи младше меня на два года, не раз доказывала, что ей известно больше моего.
Да, далеко мне до Бисмарка с моим неверием опыту других.
Немного утешает то, что я всё ж не дурак – раз не умею учиться даже и на собственном опыте.
Интересно, к какой категории мне нужно отнести себя?
Ладно, не будем отвлекаться; сейчас этот вопрос не в тему …)
Огурцы вконец обрыдили.
Уже нехотя, просто от нечего делать, возьмёшь один из ящика, откусишь пару раз да и запустишь в ближайшую чащу бурьяна на территории Овощной базы.
Вобщем, я тоже сошёл с дистанции и отправился в контору ОРСа за расчётом.
Мне заплатили пятьдесят рублей за месяц и полторы недели. В жизни не держал в руках подобной суммы. Интересно, хватит ли на мопед? У кого бы спросить?
Разговор с мамой снял эти вопросы:
– Серёжа, скоро в школу. Тебе нужна одежда. Обувь нужна и тебе и младшим. Сам знаешь как нам приходится выкручиваться.
– Да, есть у меня одежда! Я ж говорил тебе зачем иду на Базу.
– Те брюки, что я уже два раза перекрашивала? Это твоя одежда? В твоём возрасте стыдно в таком ходить.
…Прощай, мустанг моей мечты! Не мчать нам с тобой по проспекту Мира, обгоняя всякие «риги» и «десны»…
Брюки мне не покупали. Я пошёл в швейное ателье рядом с Автовокзалом. Портниха с длинным острым носом обмеряла меня и пошила брюки из тёмно-серого лавсана.
Широкий, на две пуговицы, пояс. От колена клёш.
Пятнадцать рублей.
Брюки скоро пригодились.
Владя принёс новость, что в парке на Миру будет конкурс на исполнение молодёжной песни. Запись участников в горкоме комсомола. Артур тоже участвует.
Артур – это армянин, который служит в стройбате рядом с Рембазой. Он – кумир Влади.
На гитаре он – бог, причём играет правой. И при этом он не перетягивает струны, а берёт обычную гитару, переворачивает в обратную сторону; басы внизу, а тонкие вверху; и – играет!
Кроме того, Артур ещё и поёт. Можно не сомневаться – первое место за ним.
Но всё равно мы решили участвовать. Вдвоём.
Как комсоргу школы, знакомому с расположением кабинетов в горкоме, честь делать заявку и уточнять время проведения конкурса была предоставлена мне.
Оказалось, что времени в обрез – конкурс через два дня на танцплощадке Центрального парка.
Мы приступили к репетициям.
Киномеханик Клуба, Константин Борисович, включил в пустующем в дневное время зале свет и два микрофона на сцене.
Один из них мы засунули внутрь Владиной гитары и из мощных динамиков в колонках киноаппаратуры по бокам сцены взревел настолько кайфовый звук, что Константин Борисович не выдержал и ушёл.
На его место прибежал радостно взвинченный Глуща, который проходил по Профессийной и услыхал рёв и вой этой катавасии.
Мы решили сделать два номера; сначала инструменталка – партия бас-гитары из песни «Шоколадóвый Крем» польской группы «Червони гитары», а потом песня из кинофильма «Неуловимые мстители».
На репетициях всё шло довольно гладко – рокэнрольно гудел бас из гитары с микрофоном, потом она превращалась в акустическую и Владя пел, что много в поле тропинок, только правда одна.
Плюс к тому, я сбоку подтрынькивал на своей.
Сюрпризы начались на самом конкурсе.
В раковине сцены на танцплощадке установлен всего только один микрофон. Это – раз.
Нашему дуэту нужно как-то называться. Это – два.
Второй секретарь горкома предложила на выбор: «Солнце» или «Трубадуры».
Из двух зол выбирай которое покороче.
Засунуть микрофон в акустическую гитару не так-то просто. Нужно отпустить две тонкие струны снизу и под ними впихнуть его в дыру деки. Затем снова настроить отпущенные струны. Но как теперь докричаться со своим объявлением до микрофона под декой?
После инструменталки та же тягомотина, но в обратном порядке, с доставанием микрофона из гитары.
Владя запаниковал: «да пошли они!», а я начал его убеждать, что обратной дороги нет, раз мы припёрлись сюда со своими гитарами; или мы, типа, их просто выгуливаем?
И тут нас позвали на сцену.
Владя заиграл басовую партию, стараясь приподымать гитару поближе к микрофону, в который я объявлял, что мы вокально-инструментальный дуэт «Солнце».
Потом я опустил микрофон к его гитаре, чтоб на танцплощадке услыхали и убедились, что это всё-таки «Шоколадóвый Крем»; но, удерживая микрофон, я уже не мог сопровождать его бас-партию как ритм-гитара.
На втором номере всё вроде вошло в нормальное русло.
Мы оба звенели гитарами, Владя пел, я смотрел поверх голов толпы, как учила Раиса Григорьевна…
Но после куплета с припевом Владя вдруг обернулся ко мне и, округлив глаза, выстонал:
– Я слов не помню! Забыл!
Ну, что ты тут будешь делать?
Да простит меня Чуба, да простят меня слушатели конкурса, набившиеся в тот вечер на танцплощадку, но я сделал шаг вперёд и заорал в микрофон, что:
Над степью широкой, ворон пусть не кружит
мы ведь целую вечность собираемся жить…
К следующему куплету Владя пришёл в себя и мы добили эту песню вдвоём – дуэтом, как и обещали.
На Сейм мы с Натали́ больше не ездили. Между нами случилась размолвка; я так толком и не понял из-за чего.
Вобщем, она мне сказала больше не приходить.
Конечно, я страдал, и я, конечно, ещё как обрадовался, когда через полмесяца моя сестра, она же «рыжая», сказала:
– Сегодня видела Григоренчиху, так она спрашивает: «Огольцов куда-то уехал, что ли?». Я говорю: «Нет». Она говорит: «Так чего ж он не приходит?» Вы что поссорились, что ли?
– Ничего мы не ссорились. Малá! Ты – солнце!!
Купальный сезон уже был позади и мы стали гулять в парке КПВРЗ.
Она привела меня туда и показала укромную скамейку позади нестриженых кустов вдоль аллеи.
Я не раз проходил той аллеей, но не догадывался, что за кустами есть скамейка.
Она стояла как бы в гроте из листвы.
Мы приходили туда с началом сумерек.
В аллеях зажигались редкие жёлтые фонари на столбах, а у кассы летнего кинотеатра вспыхивала яркая лампочка. Киномеханик Гриша Зайченко, напарник Константина Борисовича, запускал магнитофон с одними и теми же песнями:
«…словно сумерки наплыла тень,
то ли ночь, то ли день…»
Потом лампочка кассы гасла и начинался сеанс.
Скамейка погружалась в темноту в своей пещере из листьев.
К этой минуте наш разговор иссякал.
Она откидывала голову на мою руку вытянутую по верхнему брусу скамеечной спинки и – мир переставал существовать.
Особенно если она приходила без лифчика и в платье с длинной молнией замка спереди.
Но у всего есть свои пределы и когда, погружаясь в иное измерение, моя ладонь скользила ниже впадинки её пупка и пальцы касались резинки трусиков, её голова на моём плече недовольно двигалась и она издавала звук словно собирается пробудиться.
Я беспрекословно передвигался к сокровищам повыше.
Потом сеанс кончался.
Снова вспыхивала лампа над кассой кинотеатра.
Мы пережидали пока по аллее пройдут малочисленные киноманы и подымались со скамьи. Опустошённо охмелённые.
Ей пора домой. Папа говорил. Не позже.
Мир погряз в глубочайшей осени. Холодно, голо, сыро.
Листья опали, а мокрые чёрные ветки кустов уже не прятали скамейку. Да и кто сядет на мокрую?
Мы, по инерции, ещё приходили в парк, но и он стал враждебным.
Однажды, среди бела дня на меня начал наезжать мужик лет под тридцать.
Против него у меня не было шансов. Хорошо, что знакомые ребята из нашей школы позвали его выпить за танцплощадкой, а мы тем временем ушли.
Потом выпал первый снег. Растаял. Слякоть комкасто замёрзла, на неё снова выпал снег и началась зима.
В один из прогулочных вечеров, когда я расстегнул её пальто, чтобы пробраться к любимым грудям, она, отстранившись, сказала, что не может позволять всё человеку, который ей, фактически, никто.
Это я-то никто? После всего, что между нами было?!
Выяснение отношений – это просто пальба из кормовых орудий вслед паруснику, что удаляется своим курсом.
Мы расстались.
Прощай, сладчайшая Натали́.
Ах, кабы на цветы, да не морозы…
В конце февраля, год спустя после того, как я сказал маме, что согласен на операцию, мне пришлось лечь под нож.
Давши слово – держись.
С вечера и всё ночь у меня резко болел живот, а вызванная утром «скорая» определила у меня аппендикс, который нужно удалить пока не поздно.
До машины я дошёл сам, но там пришлось лечь в низкие брезентовые носилки, что стояли на полу.
Мама тоже хотела поехать, но по Нежинской шла её знакомая, которая опаздывала на работу и мама уступила ей своё место в тесной «скорой».
Она всегда говорила, что Юлия Семёновна очень хороший юридический консультант.
В городской больнице меня тоже поленились выносить носилками, пришлось подыматься на второй этаж самому и, переодевшись в больничный халат, самому же идти в операционную.
Там мне помогли лечь на стол и широкими ремнями привязали к нему мои руки и ноги.
На высокую рамку поверх лица набросили белую простынь, чтоб я не видел, что они там вытворяют.
Позади моей головы стояла санитарка, которую я тоже не мог видеть и задавала всякие отвлекающие вопросы. Они служили вместо наркоза, потому что мне сделали только местную анестезию шприцем в живот.
Обезболивание сработало. Я чувствовал и понимал, что это они там меня режут, но воспринималось всё это так, словно режут неснятые брюки.
Только под конец несколько раз было больно. Я даже застонал сквозь зубы, но санитарка над головой начала говорить какой я молодец, и что она ещё не видела таких терпеливых.
Пришлось заткнуться и дотерпливать молча.
Но до койки в длинном коридоре у меня всё-таки отвезли на каталке.
Через пару дней мне принесли записку от Влади.
Он писал, что его не пропускают, что наш класс придёт меня проведать, когда мне разрешат вставать и чтоб я поскорей выписывался, а то Чуба оборзел и прыгает на него как мазандаранский тигр.
Мне тогда ещё не позволяли напрягаться и рекомендовали сдерживать кашель, чтоб швы не разошлись. Но разве тут удержишься?
«Чуба маза…» – и я втыкался лицом в подушку – сдержать подкатывающийся хохот – «..ндаранский тигр»! Хха! Хха! Ой, больно. Сука ты, Владя!
«тигр Чуба мазанда…» Хха! Хха! Аж до слёз… Хха!
Через десять дней меня выписали, а ещё через неделю я пришёл в больницу, чтоб мне выдернули нитки швов из живота и дали справку об освобождении от физкультуры на один месяц.
Кстати, почерк у Влади – чемпион по неразборчивости.
Когда он сдавал на проверку письменные сочинения, учительница литературы размашисто перечёркивала их крест-накрест красными чернилами.
Порой он сам не знал что понаписывал и звал меня на помощь.
Я был экспертом и третейским судьёй в его криптографических диспутах с Зоей Ильиничной:
– Вот посмотрите, это у него «е» такая, а вот тут это уже «а».
– Какая «е», какая «а»? Это же всё просто «галочки»!
– Да, точно, но у этой вот «галочки» хвостик длиннее. Видите?
У меня с отцом состоялся трудный разговор.
Он сказал, чтоб я постригся – хожу патлатый, как непонятно что. На работе его вызывал к себе замполит.
Рембаза ремонтирует не простые вертолёты, а военные и потому там есть замполит в высоком офицерском чине, как и остальные начальники.
Замполит приказал отцу, чтоб его сын в таком виде больше не ходил по городу.
Конечно, я мечтал о длинных, как у битлов, волосах.
До них мне было далеко, но и мои уже начинали доставать до верха лопаток на спине. Если хорошенько запрокинуть голову назад.
На недавнем КВН я с выключенным микрофоном в руках, типа, пел под запись Дина Рида «Иерихон», охлёстывая волосами своё лицо.
Вот и дохлестался.
Откуда бы тот замполит узнал, что я сын рабочего Рембазы, если б ему не доложили? Мало что ли битлаков по городу шастает?
Я недолго перечил отцу, ведь я сидел на его шее, а замполит грозился увольнением.
Весной в школе распространилась инфекция.
Она особенно свирепствовала в нашем классе. Тут сосредоточились наиболее острые формы проявления и основные её разносчики.
Мы с Владей сидели за последним столом – в кабинете химии вместо парт стояли столы и табуреты. В центре квадратного сиденья каждого табурета имелась прорезь, чтобы, просунув туда кисть руки, мог отнести его в нужном направлении.
Когда нам надоело заниматься резьбой по дереву, а в чёрных сиденьях наших табуретов белели глубокие шрамы: Beatles и Rolling Stones, мы огляделись вокруг – чем бы ещё заняться?
Наивность, конечно, беспредельная – чем ты можешь заняться на уроке в десятом классе?
Практически, нечем.
И вот тут на нас нашло и поехало – так мы начали писать стихи.
Преобильнейшее стихоизвержение. В различных формах и жанрах.
На переменах мы показывали друзьям свои творения.
Смеялись сами, и они хохотали не подозревая, что вирус стихоплётства разрушает оболочку и их иммунной системы…
Многие начали пробовать свои рифмовальные данные.
Даже Чуба чего-то там наэпиграммил.
Но неоспоримые корифеи этого дела восседали, разумеется, за последним столом.
Остаётся лишь радоваться, что эпидемия миновала без летальных исходов.
( … если бы те разрозненные, выдранные из тетрадок листки собрать воедино, получился бы сборник начинающих пиитов.
Пылился бы на полках, мечтая: что придёт черёд…
Вряд ли кто-то из моих одноклассников помнит о той повальной рифмо-эпидемии.
Вряд ли кто-нибудь узнал бы даже собственные строки. Да и зачем?
Конечная цель – ничто. Главный кайф в делании.
Хотя мне и теперь не стыдно за ту пространную элегию, что начиналась:
И я уйду когда-нибудь в разбойники -
Трудом свой хлеб насущный добывать.
Я днём всё буду спать,
Холодный борщ дожёвывать,
А в третью смену стану я прохожих обирать…
Потом, конечно, меня застрелят, потому что элегия это грустный жанр, и, валяясь в придорожном бурьяне:
я не смогу понять главой хладеющей -
Зачем понадобилось убивать?
Ведь пистолет носил я деревянный
И людям всегда «здрасьте!» говорил,
А брал лишь три копейки для трамвая
И, извинившись, тихо уходил…
Много воды утекло в Варандé с тех пор и, как сказал классик с брегов Невы, по кличке Обезьян:
Иных уж нет, а я – далече…
Это я, типа, покрасовался тут тебе своей причастностью к эрудиции, но надо признать, что мне не чужд также и сволочизм.
Есть вещи, о которых и вспоминать не хочется, не то что рассказывать.
Однако, выставлять себя всесторонне хорошим глупо и нечестно.
Я – не хороший, я – разный …)
Стало быть, финал КВН мы в том году проиграли команде из престижной одиннадцатой школы.
В приветствии мы вытащили на сцену макет корабля; точно такой же, как пару месяцев до нас вытаскивали в КВН на Центральном телевидении. И шутки наши пошутили там же за два месяца до нас.
Одиннадцатая школа вышла в чёрных цилиндрах из плотной бумаги, которые в конце приветствия они подарили нашей команде. Шуток у них вовсе не было, но зато и в краже не обвинишь.
Мне цилиндра не досталось. Их капитан подарил свой жюри и сказал, что теперь дело в шляпе.
После поражения, когда наша команда редеющей группой шла по ночному Посёлку, расходясь по домам без щитов, но при цилиндрах, мне стало обидно, что у меня такого нет.
До нашей школы дошли только Валя Писанко и я. И тут я коварно попросил у Вали её цилиндр, якобы просто примерить.
Она доверчиво дала, а я, нахлобучив его себе на голову, убежал вдоль по Нежинской, зная, что ей в другую сторону.
Она не гналась за мной, а лишь кричала вслед:
– Сергей! Отдай! Так нечестно!
Я знал, что нечестно, но не вернулся и не отдал.
Зачем?
На следующее утро в сарае, где я спал, мне на него и смотреть было тошно. Кусок ватмана извозюканный чёрной гуашью. Награбленное добро.
( … так что, я – разный, и подлости мне не занимать …)
Вот и минули десять лет. Долго ль, коротко ль они тянулись не могу судить, так как десять лет спустя это был уже другой я.
Десять лет назад из меня сделали ниву просвещения и начали возделывать для обращения в полезный обществу член.
Полагаю, пахари и сеятели от образования, в основном, достигли поставленной цели.
Я вырос от октябрёнка до комсорга школы.
Я понял, что плевать в небо, при наличии всемирного тяготения – бессмысленно.
И хотя мне не хватало комсомольского задора, чтобы на общешкольном комсомольском собрании подпевать граммофонной записи «Интернационала» в исполнении Академического Большого хора, я твёрдо верил, что СССР – оплот мира во всём мире.
Достаточно вспомнить красные флажки с жёлтым голубем.
И вообще мы самые сильные во всём, а отстаём только в музыке.
В паре песен «Beatles» больше интересных аккордов, чем во всей советской песенной продукции.
У нас все песни в ля-миноре.
Вот только зря «битлы» в политику полезли, когда Джон Леннон сказал, будто в Советском Союзе фашизм.
Это не в Англии, а у нас во время войны двадцать миллионов полегло из-за фашистов.
А «битлы» занимались бы лучше только музыкой.
Но всё равно, Фурцева – сука, что не пустила их с гастролями в Союз.
Сама-то за закрытыми дверями их послушала, а потом: «извините, наш слушатель вашу музыку не поймёт».
А они готовились, даже написали «Back To The USSR».
Что касается школьной программы, то химию я совсем не постиг, так же как и алгебру с тригонометрией и ряд прочих предметов, до которых всё никак руки не доходили, но зато был обучен отличать Фамусова от Грибоедова.
Чем плохой запас знаний для вступления в светлую жизнь?
А что-то менять, дополнять уже поздно. Срок истёк.
Близились выпускные экзамены и выпускной вечер, и последующая романтическая встреча выпускников с рассветом нового дня.
Но всё это отходило на второй план и заслонялось более важным делом.
Мы готовились к конкурсу.
На этот раз горком комсомола организовывал конкурс на лучший вокально-инструментальный ансамбль.
Хотите ВИА? Вы полýчите ВИА!
Всю зиму мы делали электрогитары по чертежам из журналов «Радио» и «Юный техник». Задолго до объявленного конкурса.
Мы экспериментировали с установкой пьезо-элементов на обычные акустические гитары.
Звук усиливался, как от засунутого микрофона, но не становился электрогитарным. К тому же, гитары за семь рублей пятьдесят копеек не смотрятся как те – на чёрно-белых фотках девять на тринадцать разных забойных групп с волосами ниже плеч.
