Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 57 страниц)
В фойе Нового корпуса проводился предновогодний вечер танцев для студентов.
Мы с Ирой танцевали там и какая-то преподавательница с биофака пришла в восторг и объявила нам, что мы созданы друг для друга.
Приятно такое слышать, тем более от разбирающегося в особях специалиста.
Но потом у меня разошёлся зиппер на джинсах. Длины свитера не хватало прикрыть эту прореху.
Тогда я, в пустой аудитории, попытался пристегнуть свитер к низу ширинки неизвестно откуда взявшейся у Славика булавкой.
Это не помогло, потому что стреловидно оттянутый свитер начал напоминать девочкóвый купальник-трико, а меня мучило постоянное опасение, что булавка расстегнётся и уколет если не в одно, так в другое точно что-нибудь.
Пришлось пойти в общагу и переодеть джинсы.
Обычно запасной одежды я в комнате не держал – в чём приехал из Конотопа, в том и уехал. Однако, в тот раз как-то так сложилось – я привёз нарядные джинсы для танцев.
По возвращении в фойе, я застал Иру в увлечённой беседе с каким-то молодым человеком. Он мне сразу не понравился, несмотря на то, что оказался кем-то из её давних знакомых.
Вероятно, я не смог скрыть своей к нему неприязни, и та стала взаимной.
До рукоприкладства дело не дошло, но мы с ним перешли на угрожающие тембры голоса.
В какой-то момент я отвлёкся от этого противостояния, взглянул на Иру и – поразился.
Она цвела счастьем.
Никогда прежде я не видел столько радости в её глазах.
По пути домой она доказывала мне неправильность моей реакции на нормальную ситуацию, а я в пол-уха оборонялся и укладывал в голове новое открытие.
( … женщина – это самка, для которой миг наивысшего блаженства тот, когда два самца готовы сшибиться ради неё рогами. За неё, за призовую самку.
Вот так-то вот.
Пигмалионишь, превращая статую в живую плоть; пашешь как папа Карло, а потом кто-то явится на готовенькое.
Неадекватно получается…)
Новый год Ира встречала в общаге.
До её прихода я сервировал стол на двоих, а потом вдруг решил сделать ей сюрприз, точнее – новогодний подарок.
Меня как-то приучили думать, что чем дольше, тем лучше.
В смысле бóльшая продолжительность акта является показателем его качественности.
Человечество нашло немало путей к повышению качества.
Простейший – хряпнуть стакан-другой, но на этом пути нужна правильная закусь. Проспер Меримé, например, рекомендует блюда из петушиных гребней.
У меня не было даже сала.
Пришлось идти другим путём и, опираясь на жизненный опыт, изыскивать иные средства.
Опыт подсказывал, что из двух актов второй всегда длиннее.
Так что я решил предварить акт актом.
По коридору как раз бегала Пляма.
Я не стал излагать ей всю подоплёку моего неожиданно возникшего к ней интереса и объяснять, что собираюсь использовать её исключительно в целях технического содействия.
Хотя такая откровенность её бы не задела.
Она и не такое видела в киевском университете, откуда перевелась на наш англофак во избежание отчисления за блядство.
Возможно, имелись и какие-то другие причины – она упоминала вскользь, что её муж вообще ничего не носит под джинсами.
Ну, не знаю; для меня всё это слишком сложно.
Техническая помощь проводилась в нейтральной, разумеется, комнате и орогенитальным способом, но, увы, безрезультатно.
Возможно из-за её предупреждения не мять ей груди – у неё там нет эрогенных зон. Не помогли даже кудряшки цвета воронова крыла и очки, которые она так и не снимала.
А ведь какой был стройный план!
И какая готовность к беззаветному самопожертвованию!
Что может явиться более ярким свидетельством любви и заботы по отношению к девушке, чем минет Пляме, которая понятия не имеет где у неё вообще эти эрогенные зоны!
Но я не сказал Ире, на что пришлось пойти ради того, чтобы ей было хорошо.
У меня нет привычки подчёркивать свои положительные стороны и афишировать благородные поступки.
Позднее в ту новогоднюю ночь, когда мы с Ирой снова сели за стол, завернувшись в простыни как в тоги, Пляма прошла мимо двери распахнутой в коридор.
Там шумно и радостно поздравляли друг друга те, кто встречал Новый год в общаге.
Она вежливо постучала в дверной косяк, была приглашена за стол, угощена вином и стала расспрашивать Иру о её житье-бытье.
Ира прогнала ей дуру, будто она замужем, но её муж-геолог редко бывает дома.
Пляма, которая совсем недавно перевелась из Киева в Нежин, верила всему, а мы с Ирой ухохатывались.
Заносчивые, наивные римляне в простынных тогах, мы потешались над легковерной Плямой, не зная, что любая шутка – это правда, которой просто не пришло ещё время исполниться.
Закончилась зимняя сессия и мы с Ирой поехали в Борзну – её подруга Вера выходила замуж за жениха в солидном звании майора.
В отличие от моей первой борзнянской свадьбы, эту гуляли не на дому, а в большой кафе-столовой на главной площади райцентра и продолжалась она два дня.
После первого дня мы с Ирой провели ночь в небольшой хате среди заснеженных огородов окраины.
Хозяйке, дальней родственнице Веры, нас представили как мужа и жену и та, посидев на свадебном пиру, ушла ночевать к ещё какой-то своей родственнице, потому что хата её состояла из одной всего комнаты с побелённой печью и кровать там тоже была только одна.
Кровать стояла у окна с широким подоконником, где в ярком свете полной луны контрастно прочертилась тень оконного переплёта и поблёскивало стекло порожней трёхлитровой банки.
Мне нравилось тут всё – и земляной пол из крепкой прометённой глины, и кровать с досками вместо сетки, и матрас неравномерно набитым сеном.
Вряд ли хозяйка поверила, что мы муж с женой; во время застолья я пару раз улавливал её усмешливо подшпоривающий взгляд из-за стола, где та сидела среди прочих пожилых баб в парадных чёрных телогрейках-«плюшках», раскинув по плечам толстые клетчатые платки.
Свою одежду мы сбросили на стул и табурет и взошли на супружеское ложе каким оно было и сто и двести лет назад в таких же вот, затерянных среди сугробов, хатах.
Луна неохотно всплыла из окошка в тёмное небо и уже не могла засматриваться на игрища пары молодожёнов, прессующих сено в разных концах кровати, вросшей в земляной пол древней хаты.
На второй день пиршества Ира приревновала меня к местной красотке, которая вызвала меня из зала через брата Веры по кличке Моцарт.
Не слишком врубаясь что-почём, я вышел из кафе-столовой в задний двор, где, вобщем-то, красивая красотка закатывала театральную истерику в руках двух подружек, тоже в лёгких платьях, на утоптанном снегу.
Вокруг гомонила группа зрителей из вышедшей на воздух молодёжи.
Не принимая участия в инсценировке, я развернулся уходить и упёрся в непрощающий взгляд Иры.
За столом мне долго пришлось её убеждать, что я не имею отношения к выбрыкам перебравшей красотyли.
Меня поддержала сидевшая по ту сторону Иры крупная молодая женщина замечательного телосложения – что называется «баба в теле».
Рядом с ней сидел не очень крупный армянин.
Его армянская принадлежность выяснилась, когда он в сумерках повёз нас прокатиться.
На улице ведущей к московской трассе крупнотелая Валя сказала ему притормозить и вышла из «жигулей» прикрикнуть на Толика, своего сына-пятикласника.
Мальчик разговаривал с мамой на чистом украинском языке и меня это как-то выбивало из колеи из-за резкого контраста снега окружающей зимы с его негритянским лицом.
Позднее Ира мне говорила, что Валя родила Толика после работы официанткой в Киеве, или пошла в официантки после родов – тут я не очень уверен.
Армянин – текущий спутник жизни Вали – не вмешивался в воспитательный процесс.
Мы выехали на трассу и через пару километров остановились на снегу обочины.
Водитель включил магнитофон и достал бутылку шампанского с завёрнутым в фольгу горлышком.
( … красота армянской музыки открывается не сразу, к ней нужно обвыкнуться; в тот раз она для меня оставалась ещё непостижимой, но я терпел: кто катает – того и музыка…)
На дороге остановилась патрульная машина и два милиционера в шинелях и, несмотря на зиму, фуражках, подошли к «жигулям».
Армянин вышел провести переговоры, что тут всё путём.
Тем временем Валя начала возмущаться, что нас с Ирой определили на постой в такую древнюю хату и взяла на себя обязательство донести это возмущение до родителей невесты, которые ей тоже родственники.
Поэтому вторую ночь мы провели в большой обустроенной хате в зажиточной части Борзны.
Луна на новом месте не подглядывала, лишь неяркий отсвет её пробивался к нам через стеклянную дверь смежной веранды. Сетка кровати чересчур проваливалась и тарахтела; пришлось сбросить матрас на крашенные доски пола.
Вобщем, тоже ничего, хотя не то, что в хате.
В Нежин нас отвёз армянин. По пути я почему-то думал про негритёнка Толика, вслед которому тюкают и крестятся борзнянские старухи.
Каково это – видеть, что ты не такой как все?
( … дед Пушкина тоже был чистопородный эфиоп, но тот хоть в детстве успел пообщаться с нормальными людьми…)
Когда мы вышли из «жигулей» возле общаги, армянин отозвал меня спросить адрес красотки с театральными замашками. Она тут учится в каком-то техникуме.
Я не знал и знать не хотел.
Мы с Ирой поднялись в комнату и после получасовой качки на более упругой сетке, она сказала, что ощутила нечто такое, чего с ней раньше не случалось.
Ну, спасибочки!
Выходит я не зря пыхтел эти полтора года.
Или ей просто стало жалко меня?
Как уже говорилось, в феврале я на полторы недели попал в больницу из-за своей принципиальности.
После недели лечения меня нашла там моя сестра Наташа.
В Конотопе на улице Декабристов телефон имелся у соседей за четыре хаты от родительской, но я не знал его номера, а если бы и знал, то вряд ли б догадался позвонить.
Полторы недели – не два года.
Я вышел из палаты к Наташе и в конце коридора мы спустились на один марш по лестнице ведущей в подвал. Она достала свои сигареты с фильтром, а я забил в папиросу косяк и мы смешали дымы.
– Ну, а ещё ты как вообще?– спросила сестра, когда я рассказал про оборзевшую Пилюлю.
– А ещё у меня есть Ира,– сказал я и принялся доказывать сестре, что Ира совсем не такая как все.
– Ну-ну,– неопределённо ответила Наташа.
При выписке я вдруг почувствовал, что отдал слишком много сил борьбе за правое дело.
По пути в общагу пришлось даже распустить уши моей кроличьей шапки-ушанки.
Так я не делал даже в жуткий мороз, когда только лишь потирал свои уши о поднятый воротник кожуха и требовал от продавщицы привокзального киоска продать мне бутылку отмороженного пива и, несмотря на её увещевания, пил его мелкими глотками, а на горлышке намерзало колечко льда.
А теперь?
Ничто не губит нам здоровье хуже больницы.
Пришла весна и ко мне подошёл Витёк с музпеда, с древне-римскими завитками коротких светлых волос на голове.
Тот самый, кому на первом курсе я давал гитару, а он ответно дал мне ключ от комнаты на пятом этаже.
Теперь он подошёл с просьбой за своего приятеля Володю.
Но почему тот сам не поговорит? Ведь мы с ним участвовали в КВН за сборную музпеда с англофаком и заняли почётное третье место из трёх.
Ну, он, типа, стесняется. Вобщем, у него жена забеременела и для аборта он должен сдать кровь, а у него ещё курс лечения не закончился. Три пера, понимаешь?
А чё тут непонятного? Конечно, схожу сдам за него.
Они ж ведь ключ мне дали для нашей с Надькой любви.
Подумаешь – стакан крови. Весной мне такого добра не жалко.
Надька и не такого стóила.
Мужской туалет на третьем этаже общаги, помимо прямого своего назначения, заставлял студенческую массу очнуться от аморфной спячки.
Масса расклеивающая листовки, не такая уж и аморфная масса.
Не думаю, что это делал кто-то один, просто это вошло в моду.
Однако, органам, при всех их сексотах, тут поживиться было нечем – в сортире клеили заголовки статей, вырезанные из центральной прессы.
Вместе с тем, оказавшись на внутренней стороне двери в кабинку с унитазом, эти заголовки приобретали вдруг некий подспудный смысл и заставляли взглянуть на них под иным углом, не предусмотренным редакцией печатного органа.
Сидя на корточках на краю унитаза, по другому воспринимаешь вполне обыденные:
На заботу партии ответим делом
Каждым звеном цепь крепка
Все те же 45 минут
Качество – прежде всего
По ускоренному графику
Никакой амнистии бракоделам!
Во имя мира и процветания
Туалетный юмор выплёскивался даже и на кафель стенки над писсуарами.
Я, как обычно, проскочил мимо первого с заголовком:
Воды севера потекут на юг
и тормознулся у второго с двумя заголовками:
Биатлон – спорт мужественных
Наша цель – коммунизм
Заканчивая мочеиспускание, я ощутил вдруг странное жжение, опустил взгляд и проследил как из прорези мочеточного канала лениво выползла непонятная мутная капля.
Я похолодел.
Неужто?.. Да, нет, не может быть!..
Но факт остаётся фактом, что за три дня до этого, по дурацкому стечению обстоятельств, свет в комнатах вырубили в тот момент, когда в нашей не было никого кроме одной четверокурсницы, которую я и уложил на ближайшую койку.
Чисто машинально.
Рефлекс сработал.
Она во мне никогда ничего не вызывала. Говорю же – стечение обстоятельств.
И с ней я почувствовал не больше, чем партнёры Люси Манчини из «Крёстного отца» до того, как её поправили хирургическим вмешательством.
Типа, как в колокол.
Зуд и жжение не унимались. Всю полигамию пришлось отменить на неопределённый срок.
Двойка посоветовал проконсультироваться у доктора Гриши.
Тот понимающе покивал и сообщил, что в общаге уже отмечены несколько случаев заражения гонореей.
В смысле триппер?
Да. Симптомы очень похожи, но чтобы знать наверняка необходим лабораторный анализ семени.
Ни хрена себе! Но я же не умею, в жизни не дрочил.
Гриша вызвался помочь.
Мы заперлись в одной из комнат – он, я и Света, ну, на всякий, типа, на подхвате.
Гриша достал из большого мягкого портфеля стеклянную пробирку с пробкой и дал её мне – для сбора материала.
Я спустил до колен джинсы с трусами и сел на стул.
Гриша опустился на койку напротив, Света рядом с ним.
Он принялся гонять мою крайнюю плоть вверх-вниз.
Мы все трое с напряжённым вниманием уставились на торчащий член, по которому металась кисть Гриши.
Через пару минут Гриша начал взволнованно глотать слюну и объявил, что член слишком сух – нужно смочить.
Меня порадовало присутствие Светы – хоть какой-то сдерживающий фактор, и я сказал, что ладно, ничего, я сам как-нибудь, только пробирку заберу.
Я застегнул джинсы и Гриша дал мне из портфеля хорошее средство – «рефадин» в капсулах.
Памятуя посулы Марии вылечить меня в случае венерического заболевания, я позвонил ей и она мне назначила придти в тот же вечер.
Когда я объяснил, что у меня гонорея и нужно добыть семя для анализа, она раскрыла постель и начала раздеваться.
Я снова объяснил ей, что у меня гонорея, но она сказала, что это ничего.
Тогда я тоже начал раздеваться, но предупредил, что соберу семя в пробирку. Она согласилась.
Возможно, та её пружина предохраняет не только от беременности, но и от триппера тоже.
Я просто положил пробирку на тумбочку рядом с приёмником и мы приступили.
Таис Афинская дала Александру Македонскому какое-то снадобье, чтоб они смогли заниматься этим всю ночь.
Не могу сказать, что всю нашу ночь с Марией у меня была непрестанная эрекция.
После её очередных «Ещё! Ещё!» мы отдыхали, а потом приступали вновь, потому что я не мог кончить до самого наступления рассвета.
Может меня сдерживало соседство откупоренной ампулы?
Не знаю, я не специалист.
Уже при свете льющегося от балконной двери утра я сопроводил её «Ещё! Ещё!» своими стонами и выдернулся.
– Нет! Нет!– крикнула она вслед.– В меня!
Но было поздно.
С чувством исполнения долга, я излился в лабораторную пробирку и накрепко захлопнул её крышечкой.
Марии явно это не понравилось, но таков был уговор.
Наивно радуясь, что дело сделано, я поспешил с пробиркой к Грише и горделиво показал, с таким трудом добытую, влагу за стеклом.
Он снял свой белый докторский халат, взял большой мягкий портфель и мы покинули его рабочий кабинет.
В тот день во многих местах Нежина можно было наблюдать этот портфель, сопровождаемый животрепещущими движеньями ягодиц Гриши с одной стороны и моей удручённо-встревоженной походкой с другой.
Не отставала и пробирка, затаившись в заднем кармане моих джинсов с непроанализированным семенем.
Мне кажется, Гриша искренне хотел помочь.
Просто день оказался таким, что кож-вен не работал, в какой-то лаборатории кто-то уехал, в другой что-то кончилось и так далее.
Часам к двум мы вчетвером – он, портфель, я и пробирка – оказались даже зачем-то на вокзале и решили, что хватит; симптомы и без анализа сходятся.
Пробирку я выбросил в трубообразную серую урну рядом с большим белым бюстом Ленина на полпути между вокзалом и высокой платформой. Там, где ещё, у стены багажного отделения, стояла телефонная будка в жёлто-красной масляной краске.
Выбрасывать было жалко – как-то, типа, сроднились, да и досталась она такой дорогой ценой, но и таскать её дальше с собой не находилось причин.
Я поехал в общагу, а потом снова вернулся на вокзал. Неделя заканчивалась и мне нужно было показаться в Конотопе, чтобы родители не переживали.
До электрички оставалось ещё минут десять и меня вдруг что-то так и потянуло к бюсту Ленина.
То, что я там увидел, меня буквально ошарашило.
Из жерла серой урны упруго и неудержимо выпирала густая зелёная поросль.
Не сразу получилось догадаться, что это должно быть туда всунули ветки обстриженные с кустов вокруг постамента с бюстом Ленина.
Подошла электричка и, шагая по платформе к вагону, я напоследок гордо оглянулся – кусты кустами, но до чего в этом семени ядрёная сила!
Если, конечно, абстрагироваться от излишних подробностей.
«Рефадин» от Гриши придал моей моче ярко бардовую окраску и больше ничего.
Благодаря капсулам я ссал жизнерадостно-бардовым и, превозмогая зуд и жжение, проклинал свою несдержанность с Люси Манчини.
Мария тоже умыла руки, вероломно обидевшись, что я предпочёл какую-то стекляшку её природной вазе.
Меня исцелила Ира.
Просто отвела к своей знакомой пожилой женщине в какую-то детскую больницу барачного типа.
Женщина в белом завела меня за ширму в коридоре, чтоб скрыть от взоров очереди.
Я расстегнулся, чуть прогнулся и получил укол в ягодицу. И всё. Больше ничего не потребовалось.
И наступило лето.
Как я провёл лето.
Как и любое ничем не примечательное лето – пристойно, прилежно, трудолюбиво.
Прежде всего я стал селекционером – так за бугром называют мичуринцев.
Среди грядок вскопанных в конце огорода на Декабристов 13 стали расти и крепнуть дружные всходы конопли.
Посевным материалом послужили семена из награбленных у соседа кустов. Хотя называть их «кустами» язык не поворачивается. Они больше смахивают на раскидистые саженцы молодых деревьев.
Деревца дружно разрастались и буйно устремлялись вверх, превращаясь в плотную стену, которую, разумеется, необходимо прореживать в ходе селекционной выбраковки.
С улицы эту стену не видно, но от соседей ничего не утаишь.
Соседка справа спросила мою мать о назначении выращиваемой культуры.
Мать ответила, что конопля обильно производит семечки – такие маленькие, круглые – и на Базаре их просто с руками рвут любители канареек, на корм своим пернатым певуньям.
Ах, до чего изобретательна материнская любовь!
Я б в жизнь не догадался прогнать такую дуру; наплёл бы что-нибудь о компрессах и ножных ваннах от варикоза с отложением солей.
А это было бы ошибкой, потому что на Посёлке канареек никто не держит, а ветеранов труда с подорванным здоровьем сколько угодно.
Излишняя реклама может нанести урон деловой деятельности.
Кстати, вопрос задавала жена ограбленного соседа, который помимо пенсии пристроился ещё и сторожем в ПМС.
( … и в этом нет моей вины, что сокращённое название Путевой Машинной Станции совпадает с аббревиатурой предменструального синдрома…)
Особых угрызений совести я не испытывал – на его грядке после грабительского налёта осталось вполне достаточно, чтоб он дотянул до следующего сезона.
( … это лишь теперь, ретроспективно, возникает мысль о возможности наличия у него своих клиентов с канарейками…)
К тому времени минуло уже несколько лет, как мать моя перетрудоустроилась из КЭМЗа в Рембазу, где занималась комплектацией не знаю чего для вертолётов.
Физически работа её не изнуряла и, вернувшись домой после рабочего дня, она частенько делилась новостями об отношениях в коллективе комплектовки, где трудились одни только женщины за исключением начальника и мастера.
На работе она исполняла роль конфликтотушителя и забавлялась игрой в комплименты. То есть, сказав кому-либо очередную приятность, она её засчитывала себе как очко.
( … нужна хорошая школа, чтобы одаривая комплиментами не скатиться в повторение уже сказанного…)
Иногда начальник комплектовки крутил головой, приговаривая:
– Вот ведь жидовка! И тут умудрилась.
А мать моя радостно смеялась ему в ответ, смеялась и дома, пересказывая свой новый зачётный комплимент.
Мой брат Саша работал в ПМС – ездил с бригадой менять шпалы и трамбовать под ними гальку вибратором типа «штопка» на перегонах железнодорожных магистралей.
Только он один из всех рабочих бригады имел среднетехническое образование с железнодорожным уклоном.
Наша сестра Наташа, пока нет работы, водила мою дочь Леночку в детский сад-комбинат и обратно.
Меня же, по ходатайству отца в отделе кадров Рембазы, до конца лета временно приняли туда в строительный цех.
В Рембазе я ломал и строил какие-то стены вместе с тремя постоянными рабочими.
Самым трудным было дождаться пока подвезут цементный раствор.
Заработок составлял фиг да ни фига, но и работа – где сядешь, там и встанешь.
От нечего делать я снова оброс бородой и рабочие Рембазы окрестили меня Фиделем Кастро. Отцу моему это нравилось, скорее всего оттого, что Фидель был его одногодком.
Когда кончалось курево я ходил стрелять у отца.
Он работал слесарем в цеху с культурным режимом, где курить можно лишь в отведённых для этого местах, типа открытой беседки во дворе.
Отец пользовался в цеху уважением за свои золотые руки и за готовность показать как что делается.
Когда видишь, что человек и сам мается и работу мучает, можно втихаря посмеяться, да и пойти дальше. Мой отец не таков, он не терпит безграмотности.
Постоит в сторонке, болезненно дёргая щекой, подойдёт, возьмёт инструмент – покажет.
– Ну, что ж тут такого заумного?
Поэтому его и уважали и не обижались, что он бурчит:
– Всё-то у вас си́кось-нáкось! Чему вас только учат?
Многие рабочие Рембазы пришли туда из близлежащего села Поповки и в «бурсах» не обучались.
Поповка настолько интегрировалась с Рембазой, что в селе попадались изгороди с применением вертолётных лопастей. Списанных, конечно.
Но одно дело, если лопасть примотана проволокой и совсем другой коленкор, когда она аккуратно приболтована на креплении подсказанном дядей Колей.
В необлицованной половине хаты на Декабристов 13 проживала пенсионерка тётя Зина.
Она заплетала полуседые волосы в крепкие девичьи косы и подвязывала их крендельками. На крыльце её, у двери, большую часть года висела жёлто-высохшая круговая коса с вплетёнными в неё луковицами.
В жизнь двора хаты тётя Зина не вмешивалась и всем улыбалась.
Весной, по указке отца, мы с братом вскапывали её часть огорода.
Когда-то она очень дружила с Ольгой и затаила на меня обиду из-за развода, но всё равно улыбалась.
Жилплощади в нашей, облицованной, половине хаты хватало всем – три комнаты, кухня, веранда плюс летняя комната во дворе, под одной крышей с сараем.
Среди обитателей этой площади одна только пятилетняя Леночка была некурящей.
Все, за исключение Наташи с её «Столичными» по 40 коп., смолили «Беломор-канал» за 22 коп.
Сестра однажды подсчитала, что в семье на курево за месяц уходит 25-30 руб.
Лето кончилось и перед моим первым отъездом на четвёртый курс англофака, мать моя спросила, может я всё же привезу и познакомлю с ней нежинскую Иру?
Об Ире она знала от Наташи и из последующих расспросов у меня. Она её даже и видела – на общей фотографии с борзнянской свадьбы.
Снимок был сделан в фотоателье райцентра, где гости и родственники молодых стояли в три ряда на скамейках нисходящей высоты, позади жениха и невесты на стульях.
Мать попросила показать которая там Ира, а я ответил:
– Сама найди.
На снимке рядом со мной стоят три девушки, а Ира в диагонально противоположном углу. Палец матери тронул её лицо.
– Она?
Я чувствовал, что ей почему-то ужасно не хочется, чтобы это оказалась она, но я не мог соврать матери:
– Как ты угадала?
– Не знаю.
( … первым произведением в прозе на украинском языке явилась повесть «Конотопская ведьма» Григория Квитки-Основьяненко, написанная в 1833 году.
Спроси «почему?» и тебе любой ответит «не знаю»…)
Поэтому в сентябре, вслед за безмятежным летом 1977-го, последовало знакомство твоей матери и бабки.
Конечно, Иру я и до этого привозил в Конотоп, знакомил с местным высшим светом.
Мы побывали в Лунатике, где в честь её приезда прошли показательные гладиаторские бои на паркете, мне даже пришлось, на всякий, загородить её собою возле сцены.
Потом Лялька повёл нас на хату своего кента, у которого в шкатулке сделанной из человеческого черепа он хранил травку «инвалидка», по имени поставщика.
Кент проживал на четвёртом этаже со своей кошкой и швырял её обо что попадя.
Не все дрессируют животных лаской.
Зато ночью он иногда просыпался от нежного прикосновения её клыков к своему кадыку.
Она не прокусывала кожу, а просто давала понять кто правит балом по ночам.
Когда мы собирались уходить, Ира обнаружила пропажу своих перчаток. Кент клялся что не видел, я от стыда стал строить предположения, что перчатки забыты в Лунатике, но Лялька настоял на продолжении поисков и те всё-таки нашлись позади зеркала в прихожей.
Эти кошки порой хуже сорок-воровок.
Света в подъезде, конечно, не было и я шёл первым, нащупывая ступеньки ногами и даже не держался за перила, как бравый оловянный солдатик; или одноглазый поводырь шараги слепцов из фильма «Уленшпигель», потому что в кромешной тьме у меня на плече лежала рука Иры, а Лялькина у неё.
Так мы и спускались.
В тот раз мы ночевали у Чепы, который уже стал примаком, жил в добротной хате, где в гараже стояли два мотоцикла «ява» – один его, второй для подрастающего брата жены.
Нам предоставили целую спальню и, выходя, Чепа с женой многозначительно повесили на спинку кровати махровое полотенце.
Когда мы легли и из «спидолы» раздались звуки вступления к моему любимому «Since I’m loving you» от «Led Zeppelin», я понял, что ничего лучшего не смог бы предоставить даже и Лас-Вегас.
В другой раз мы даже побывали на Декабристов 13 – в дневное, конечно, время, когда там никого – и после шампанского и косяка настолько расшалились, что всполошившаяся тётя Зина начала тарабанить во входную дверь, ей за стеной показалось, что здесь вообще полный hardcore.
С моими сестрой и братом Ира познакомилась в Лунатике, а Леночку знала по фотографиям из фотосессии вокруг голубятни Раба, которые я потом наклеил на обои над своей койкой в общаге.
Кроме Иры, приехавшей в целях знакомства с моими родителями, в Конотоп я привёз ещё Славика.
Моя сестра и он насторожённо обмеряли друг друга внимательными взглядами, но обнюхиваться не стали.
И это правильно, потому что Славика я привёз с другой целью – постоять на стрёме.
( … «нет более страшной силы, чем сила привычки…» – сказал в одном из 58-ми томов своих произведений В. И. Ленин; а цитируя беляка-полковника из кинофильма «Чапаев»:
– И в этом большевистский вождь прав…)
Вот у меня, например, солидная плантация конопли, которой хватит до следующего сезона и даже ещё останется, несмотря на хвостопадов Славика и Двойку.
И у меня же привычка грабить чужие плантации.
Кто победит – расчёт или привычка?
Делайте ставки, господа!
( … с Лениным иногда не поспоришь…)
Но что ещё, кроме привычки, ломает все расчёты?
Что нас вдаль ведёт? Что толкает к новому, неизведанному?
Надежда – «а вдруг повезёт?»
Вера – «ведь есть же, где-то же есть!..»
Любовь к познанию и переменам…
Проезжая трамваем «тройка» вдоль улицы Первомайской, я всё лето отслеживал рост конопли во дворе Батюка и верил, надеялся, мечтал – а вдруг окажется такой же сорт, как тогда у Рабентуса?
Батюк когда-то был легендой и образцом для юношества не только Посёлка, но и города.
Все знали Батюка, которому плевать на всех гаишников с милицией впридачу. Им его не догнать и не оштрафовать за езду на мотоцикле без шлема, в одних трепещущих под ветром патлах.
Кто сказал, что пьяный? А ты догони, проверь!
Облаву на него устроили на Зеленчаке, так он скакнул на своей «яве» меж тополей и укатил по одной трамвайной рельсе.
Слово «байкер» притащилось в Конотоп намного позже – у нас был Батюк.
И вдруг весть, сотрясшая хлопцев как Вавилонскую башню – Батюк погиб!
– Да, не – живой! В хирургическом.
А скорость была всего 60, правда, автобус навстречу тоже ехал, когда Батюк втаранился бесшлемной головой ему в радиатор.
– Ото ж, хлопцы! Шлём нужная вещь – потом мозги соскребать не надо; всё в шлёме аккуратно остаётся.
Батюк выжил, вот только сшитое из лоскутков лицо стало клетчатым.
Мотоцикл у него отобрали и права тоже. С тех пор так и не выдают.
В знак протеста он облысел.
Устроился куда-то грузчиком. Вобщем, Батюк уже не легенда.
Правда, мопед купил. Обделал его по самое «не балýйся» – ветровое стекло, зеркала заднего вида, висюльки там всякие; все дела. Седло под длинным белым мехом.
И, что примечательно, на мопед без шлёма не садится.
Мотоциклетный шлём, и тоже белый.
Теперь спрашивается – вот пойду я бомбанýть его коноплю, а он вдруг выскочит – откуда мне знать что у него под тем белым шлёмом осталось?
Так что, Славика я тоже привёз, раз уж мéста на всех хватает.
Когда уже хорошо стемнело, мы с ним вышли.
Раз пошли на дело – я и Рабинович…
Ира очень нервничала и попросила запереть её в летней комнате.
– В чём проблема? Изнутри запрись.
– Нет – ты.
Ну, запер снаружи и ключ ей обратно через форточку отдал – неизвестно ж когда вернёмся…
( … всё-таки, много чего я никогда, наверно, так и не смогу понять…)
Когда мы вернулись с добычей, Ира её продегустировала.
Нет, она даже сигарет не курила, но по запаху травки определяла – «даст», или нет.
С точностью до 80%.
Вобщем «батюковка» оказалась из оставшихся 20%; я у себя на плантации такую б не сажал.
А в Нежине, рядом с мостом через Остёр, что у базарной площади, Славик тоже выявил плантацию.
Позвал меня, показал – пышные такие красотули, как в убранстве из страусиных перьев.
Но весь участок высоким забором обнесен, не то, что в Графском парке.
