Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 57 страниц)
Преследовать я не стал, а лишь кричал вслед по-стройбатовски :
– Иди сюда, бля!..
Странный способ вернуть убегающего, если вдуматься.
Занятия в Старом корпусе длились с девяти до почти двух, или полтретьего, а потом по широкой асфальтной дорожке между фасадом Нового корпуса, в плитке песчаного цвета, и рядом бесспинных скамеек под густыми раскидистыми ивами, я шёл к краснокирпичному корпусу студенческого общежития, оно же общага.
Напротив общаги высится высокая двухэтажная столовая в стекляно-кубическом стиле.
Большой зал на втором этаже заполнен квадратными столиками, голосами проголодавшихся студентов, журчанием воды в посудомойке, бряцаньем кухонной утвари, звяком тарелок с хавкой, переставляемых на подносы, стуком подносов об узкие рейки, по которым их тащат вдоль прилавка кухни в сторону восседающей в конце пути кассирши в белом халате и белом матерчатом раструбе на волосах.
Орден монахинь-кассиреанок.
Мимолётный взгляд на содержимое подноса, и кассирша оглашает приговор – от 60 коп. до 1 руб. – принимает плату, даёт сдачу и с лязгом выбивает очередной чек из аппарата и тот добавляется в ворох таких же бумажек.
Порой особо любознательные студенты, из чисто научного любопытства, брали одинаковый набор еды находясь в разных местах подвижной очереди.
Стоимость таких контрольных наборов варьировалась.
Кассирша творила цену на лету, по вдохновению, с учётом внешнего вида клиента, погодных условий на дворе и уровня шума в зале.
Поев, посетители спускались на первый этаж мимо запредельно краткой мудрости Е = mc 2 , начертанной на стене лестничной площадки.
Пустое брюхо к ученью глухо, а после обеда, глядишь, и постигнется теория относительности.
( … кстати, неизвестно кто мудрее – Эйнштейн, или тот, кто нашёл такое правильное место применения его формуле… )
На первом этаже находился вечно запертый зал торжеств, где два раза в год случались свадьбы.
Выйдя на высокое крыльцо можно ещё свернуть в стеклянную дверь небольшой светлой кондитерской с двумя продавщицами в белых халатах и обычным ассортиментом песочных пирожных за 22 коп., вчерашних пончиков и табачных иделий.
Сигареты были не ахти – сыроваты, но «Беломор-канал» самого превосходного качества – сухие, набитые податливым табаком папиросы, что очень важно.
Расчувствовавшись, я однажды потребовал у продавщиц «Книгу Жалоб и Предложений» и вписал туда благодарность на этот счёт, которая заканчивалась словами «спасибо, родные!»
Графоман всегда найдёт повод предаться своей скрытой страсти.
Теперь можно вернуться к пятиэтажной общаге из красного кирпича.
У входа её три колонны из широких железных труб поддерживают плоский бетонный навес. Каждая из труб, если по ней ударить, издаёт звук различной высоты. На этих колоннах можно сыграть «до-ре-ми до-ре-до», настолько точны интервалы высоты тона нот издаваемых железными трубами.
В НГПИ имеется отделение учителей пения, но честь данного музыкального открытия принадлежит студенту английского факультета, он же англофак, которого я уже не застал.
Что до самой музыкальной фразы, то она является старинным лабуховским матюком.
Стоит её сыграть и любой лабух усечёт, что это ты кого-то посылаешь:
– Да пошёл ты на х*й!
По одному слогу под каждую ноту.
За остеклённой входной дверью – небольшой прозрачный тамбур со следующей дверью – в вестибюль.
Тут, в правом углу, стол дежурной вахтёрши. К стене над её над головой прибит квадратный щит из фанеры, утыканный гвоздиками, на которых висят ключи от комнат.
Если гвоздик под номером 72 пуст, значит кто-то из моих сожителей сейчас в комнате и ключ у него.
По коридору позади вестибюля можно свернуть налево, или направо – всё равно; и там, и там выйдешь к лестнице на верхние этажи. Но мне ближе по левой.
Этажи поделены между факультетами; второй этаж – биофак, третий – англофак, четвёртый – математика и пятый – музпед.
На любом этаже с лестничной площадки входишь в длинный полутёмный коридор, в дальних концах которого по одному окну – от пола до потолка. Всё остальное убранство составляют стены да двери над тёмным бетоном шлифованного пола.
Крайняя дверь у окна справа ведёт в умывальник, а та, что напротив неё, в мужской туалет. На противоположном конце длинного коридора всё в точности так же, только там туалет женский.
Комната 72 через стенку с умывальником.
Как войдёшь, за дверью по обе стóроны, фанерные шкафчики до потолка, для верхней одежды, два и два. Вслед за шкафчиками комната становится чуть шире – и в промежутке до широкого трёхстворчатого окна с форточкой с каждой стороны умещается кровать, тумбочка, кровать.
В центре комнаты тёмно-коричневый стол с задвинутыми под него стульями – иначе не пройти к окну.
Под подоконником ещё две тумбочки. Чтоб вышло по одной на каждого жильца.
На стенах засаленные, местами драные обои.
В белёном пыльном потолке круглая жестяная коробка для лампочки. Имеются две розетки и выключатель у двери.
Но с полуночи и до шести утра свет в комнатах выключает дежурная вахтёрша рубильником электрощита на первом этаже.
Тех, кому охота грызть гранит науки, на первом ждёт читальный зал с такими же коричневыми столами и круглосуточным освещением; рядом с залом для просмотра телепередач.
Читальный зал пустеет задолго до полуночи, и зал с телевизором тоже, если только не передают международный матч по футболу или премьеру телефильма с Андреем Мироновым.
Все мои сожители по комнате-пеналу четверокурсники.
Федор Величко из глубинного села на просторах нэньки-Украины.
Его волосы, прямо торчащие над прямым лбом, чем-то напоминают соломенную крышу сарая на тихом хуторе.
Саша Остролуцкий воспитывался в детском доме, но собирается жениться на дочери профессора Соколова из Москвы. Ни с дочерью, ни с самим профессором никто, кроме него, не знаком.
Он невысок ростом, как и Фёдор, но пощуплее.
Любимое занятие Остролуцкого – ходить в гости по комнатам девушек на этаже и пить там чай со сладостями. У него прямые светлые волосы, длинноватый нос и репутация Казановы.
В чайных походах Сашу иногда сопровождает Марк Новоселицкий из Киева.
У Марка широкое лицо, сосульки чёрных волос до широких стёкол очков и непременная усмешечка под редковатыми усиками. Он самый упитанный в комнате.
Светочке Хавкиной, первокурснице из Чернигова, Марк и Саша заплатили за чаепитие чёрной неблагодарностью.
Выпили и, рассевшись на покрывала девушкиных коек, принялись осуждать и хаять этих нехороших людей – евреев.
Света, миловидная чернокудрая дочь одного из колен Израилевых, менялась в лице на каждое из их антисемитских замечаний, но терпела молча.
Потом она два дня места себе не находила, пока Илюша Липес, третьекурсник с бакенбардами как на пушкинских автопортретах, не объяснил ей, что эти неблагодарные свиньи на самом деле и сами евреи.
Четвёртый четверокурсник, Яша Демьянко из Полтавы, живёт где-то в городе на квартире, но почти ежевечерне навещает однокурсников.
Мы играем в «дурака». Яша самый сильный игрок и ростом он выше всех.
У него длинное прибалтийское лицо в обрамлении длинных кудрей. Он, как и Фёдор, разговаривает исключительно и только на украинской мове.
Остальные общаются на русском, но все мы отлично понимаем друг друга.
Ещё в нашу комнату приходит четверокурсница Света из Нежина.
Она официальная невеста Марка, их родители уже тоже знакомы.
В карты она не играет, садится исключительно на койку Марка и держит его в ежовых рукавицах:
– Что такое, Марик? Я не поняла!
– Ну, Светик, ну, я только…– виновато опустив глаза под стёклами очков, начинает оправдываться провинившийся, пока остальные игроки не начнут возмущаться, чтоб он не тянул уже с ходом.
Потом он провожает её домой, возвращается и, когда в комнатах отключат свет, приводит свою однокурсницу Катраниху.
Минуты две они молча поскрипывают на его койке и расходятся.
И это правильно, потому что завтра снова день учёбы и занятий.
У Катранихи широкая натура, она очень гостеприимна.
Когда в Киеве один урка грабанул республиканский Дом моды и решил залечь на дно, то заехал электричкой аж до Нежина и неделю ночевал в её комнате.
Всех её сожительниц по комнате он каждый вечер водил в оба нежинские ресторана.
В конце недели уголовный розыск, по следам импортных тканей, которые урка пытался толкнуть на базаре, поднялся на третий этаж нашего общежития.
Оперативников было двое, один из них достал чёрный пистолет и постучал в дверь комнаты Катранихи, но от урки уже и след простыл.
Взяли его только через месяц в Мариуполе.
Во всяком случае, так рассказывал оперативник с пистолетом своей жене, тоже четверокурснице англофака.
Один раз Катраниха пригласила меня в кинотеатр им. Ленинского Комсомола, метров за двести от столовой, напротив озера в Графском парке.
Мы посмотрели фильм «Зорро» с Аленом Делоном.
Ну, не знаю, но, по-моему, сцена финального фехтования, чересчур затянута.
Вобщем, зря она потратила на меня столько времени, я не мог смотреть на неё как на женщину, зная, что это девушка моего сожителя по пеналу.
Какой-то я, всё-таки, старомодный.
Когда я стал студентом, то даже и не помышлял о нарушении супружеской верности.
Целую неделю.
А потом где-то на этаже нашлась незанятая комната, а к ней нашёлся ключ, а к ним моя однокурсница – Ирина из Бахмача.
В той комнате мы провели с ней ночь до самого рассвета.
Она оказалась стойкой приверженицей тактильных утех и не ниже резинки.
Опять! За что?!
Не спорю – грудь у неё пышная, но с диковинными сосками; мне никогда не попадались столь миниатюрные, как головка английской булавки, но утешаться всю ночь напролёт одним лишь бюстом занятие монотонное.
Через два дня она решительно преградила мне путь в полутёмном коридоре общаги:
– Ты не сказал, что ты женатый!
– А ты не спрашивала.
( … и в этом, на мой взгляд, основной изъян цивилизации.
Взять, например, меня – имею самые чистые побуждения – совершить честную сделку по схеме «ты – мне, я – тебе»; то есть, обменяться удовольствиями.
Я готов отдать все интересующие её услады от моего мужского тела в обмен на удовольствия предусмотренные устройством её женских прелестей.
Но вместо вакханки молодой вьющейся в моих объятиях змеёй, я (в который раз!) упираюсь в факт использования влагалища в качестве капкана.
Горьки твои плоды, цивилизация!
Поиграйся титьками и – вали отсюда! Вот женишься – хоть ложкой хлебай.
И кому какое дело до твоих самоугрызений, что не смог пробудить ответного пыла?
Не смог – значит импотент.
Конечно, для самоутверждения можно и к изнасилованию прибегнуть, но – не могу.
И что интересно – само лишь начертание слова «rape» вызывает у меня эрекцию, а вот претворить этот термин в жизнь даже с той, что возлегла со мной по собственной воле, не могу.
Она скажет «нет» и я начинаю укрощать свою целеустремлённость, чего бы мне это ни стоило.
Всё потому, что люблю честные сделки. Ну, и плюс к тому родился слишком поздно – после происхождения семьи, частной собственности и государства…)
Это теперь в Нежине городские автобусы останавливаются рядом с железнодорожным вокзалом, а тогда автомобильный мост над путями ещё не бы построен и к месту их остановки приходилось идти по высокому пешеходному.
Потом нужно было долго дожидаться автобуса, штурмом втискиваться в него и не менее долго ехать до главной площади.
От площади уже пешком спускаешься до моста через реку Остёр, на правом берегу которой находится и общежитие, и учебные корпуса, и Графский парк с колоннами тёмных старинных вязов, обхваченный длинной подковой озера.
Однажды всю дорогу от вокзала до площади я уговаривал Якова Демьянко продать мне рубаху.
Белая нарядная, в широкую жёлто-синюю клетку из тонких линий.
Яков привёз эту рубаху из Полтавы, чтобы фарцануть, то есть продать по договорной цене и в автобусе показал мне её из портфеля.
Вот я и пристал, а он никак не соглашался, потому что на нём была такая же, а мы с ним с одного факультета.
Нехорошо, если двое в одинаковом.
Пришлось поклясться, что буду одевать её только с его разрешения, когда у него постирана, или ещё там что.
( … мы жили в эпоху дефицита и отлично знали об этом.
Меня не шокировало, что у однокурсницы, сидевшей рядом на общей лекции, прорехи в колготках заклеены изолентой.
Всё равно при ходьбе из-под юбки не видно, а колготки итальянские…)
Федя, Яков и я крепко сдружились на почве сухого вина.
После занятий мы шли в гастроном за универмагом, что напротив церкви, в которой когда-то бракосочетался Богдан Хмельницкий, и покупали четыре-пять бутылок сухого белого вина ёмкостью по 0,75 литра.
Яков был сторонником умеренности и его дозу составляла всего лишь «одна довга».
Мы же с Фёдором придерживались более либеральных воззрений.
От универмага мы спускались мимо базара и ресторана «Полiсся» ко второму мосту через Остёр, за которым начиналась улица Красных партизан постепенно переходящая в шоссе на Чернигов.
Но наш маршрут покороче. Мы спускались в густую прибрежную траву недалеко от католической часовни и ложились там для возлияния.
Дно винных бутылок покрывал толстый слой осадка, но мы умели пить с горлá не взбаламучивая его.
Пустые бутылки мы швыряли в воды Остра, почти неподвижные, потому что где-то внизу по течению закрыты шлюзы плотины. Укоризненно покивав и покачавшись словно поплавок, бутылки застывали, указуя горлышком в небо.
( … борцы с загрязнением окружающей среды не одобрили бы наши действия, но молодым беззаботным студентам все поллюции по колено.
Кроме того, если сравнивать наше поведение со студенческими подвигами Михаила Ломоносова в германских университетах, мы – просто агнцы невинные.
Читая о его фортелях, понимаешь – не зря шёл человек пешком от самогó Архангельска и аж до Москвы.
Тяга к знаниям знает куда тянуть…)
И в той траве, куда она нас притянула, мы вели просвещённые беседы о том, о сём, перемежая их прихлёбами из «довгих».
Про то, что в Остре, когда он был ещё судоходным, затонул купеческий корабль с драгоценностями. Японцы предлагали провести чистку всего русла за свой счёт, при условии, что клад им достанется, но наши сказали: «дзуски, вам!»
А латинист Литвинов, по кличке Люпус, безжалостная скотина.
– Упражнение пятое. Прочтите седьмое предложение.
А как прочтёшь, если впервые видишь?
Конечно, это упражнение из домашнего задания, но где ты время найдёшь на всё те задания?
– Седьмое напечатано за шестым.
– …
– Перед восьмым.
– …
– Садитесь – два.
Спокоен. Невозмутим.
Голова похожа на электролампочку, только волос чуть побольше.
Его красавица-жена сейчас на четвёртом курсе; а на первом, в зимнюю сессию, она смогла сдать ему зачёт только с шестого захода. Он расписался в зачётке и сказал:
– Выходите за меня замуж.
Она просекла, что в летнюю сессию по латыни будет не зачёт, а экзамен и поняла – сопротивление бесполезно.
И мы условились, что когда Федя с Яшей получат диплом, то на прощальной пирушке я забреду в воду Остра с бокалом шампанского в руке. Как в фильме «Земля Санникова» поручик царской армии заходит в полосу прибоя вслед уплывающей к открытиям шхуне.
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь…
Потом мы, размякшие и счастливые, подымаемся из травы и идём к общежитию, обгоняя застывшие посреди реки горлышки ленивых бутылок.
( … мы жили в эпоху застоя, но ещё не знали об этом…)
В обложенном голубым кафелем душе на первом этаже общаги, я сделал открытие, что у меня очень даже звучный голос. Вот и привёз из Конотопа гитару и пел из своей комнаты на третьем этаже серенады никому.
Ирина из Бахмача, похоже, оповестила англофачных артемид, что я не кошерная дичь.
Томная задумчивость во взорах сменилась выражением насторожённой бдительности и моё появление в комнате каких-нибудь девушек уже не вызывало мгновенного предложения попить чайкý.
Но я всё равно пел.
Иногда с пятого этажа спускались ребята из музпеда и просили одолжить гитару хотя бы на вечер.
Наверное, отдохнуть хотели…
А в конце сентября, когда наш курс поехал на свадьбу однокурсницы Гали из Борзны, я там всю ночь бренчал и пел из репертуара «Орфеев», «Ориона» и Дюка Эллингтона.
И люди под меня танцевали!
Стройная невеста в длинном белом платье, приникнув к массивной фигуре жениха, бросала мне благодарные взгляды, а её брат отваживал от проигрывателя желающих поставить пластинку.
Не на всякой свадьбе бывает «живая музыка».
В начале октября меня вызвали в отдел кадров НГПИ.
Начальник отдела кадров, не глядя мне в лицо, предложил пройти в дополнительную комнату позади стола в его кабинете, а сам остался сидеть, где сидел.
В его захребетной комнате тоже имелся стол, а за ним физкультурного вида мужчина с бритым лицом лет за сорок и блекло-тёмными волосами неопределённой длины.
Сцепив пальцы длинных рук поверх стола, он представился капитаном Комитета госбезопасности и объяснил, что, для пресечения шпионской деятельности агентов ЦРУ, приезжающих в нашу страну под видом корреспондентов, КГБ нужны молодые люди владеющие английским языком.
Впоследствии, после соответствующих курсов спецподготовки, их направят в зарубежные страны для обеспечения нашей государственной безопасности.
Ух, ты! Мечты сбываются и не надо идти к участковому Соловью!
Капитан КГБ сам пришёл и сделал мне предложение, от которого невозможно отказаться; не зря же в юных грёзах я примерял рубаху Баниониса из «Мёртвого сезона».
Осталось обсудить детали.
Если по пути в общежитие после занятий я увижу его с газетой в руках, значит спустя час мне нужно позвонить ему вот по этому номеру для получения дальнейших инструкций.
На том мы и расстались.
Через неделю, когда я звонил ему по телефону-автомату из стеклянного отсека в вестибюле общаги, он проинструктировал меня приехать на вокзал и на первом этаже деревянного особнячка вокзальной милиции, рядом с общественной уборной, зайти в первую дверь направо.
За этой дверью, под его диктовку я написал заявление с просьбой зачислить меня в секретные сотрудники Комитета государственной безопасности, где, в целях конспирации, моим рабочим псевдонимом считать имя «Павел».
На третьей встрече, он сказал, что замполит войсковой части, где я прослужил два года срочной службы, очень плохого обо мне мнения. Мол, и такой я, и сякой, и, снова-таки, этакий.
( … похоже, в КГБ всё поставлено с ног на голову – сперва он меня вербует в разведчики, а потом начинает собирать справки стоит ли это делать.
Хотя, возможно, тут есть доля и моей вины – слишком уж красивую характеристику я себе составил при поступлении в вуз.
А ведь недаром говорил великий и мудрый крановщик Гавкалов из СМП-615 (о котором попозже), что «слишком хорошо – это совсем не хорошо»…)
Я спросил, не сообщает ли замполит ещё и о моём участии в ограблении банка, на что капитан хмыкнул, но всё же пожелал узнать за что именно так сильно невзлюбил меня товарищ замполит.
Причина, указанная мною, не являлась абсолютным вымыслом, я лишь заменил собою киномеханика части, которому замполит доверял развозить подарочки своим малолетний пассиям.
По моей версии, именно я случайно переспал с одной из девушек, а та нечаянно проболталась и замполит впал в яростную ревность, на почве которой и делает теперь из меня наркомана и дебошира.
После этого разговора ореол моей мечты о работе разведчиком в Соединённых Штатах крепко потускнел. Я заподозрил, что стал просто-напросто стукачом – «ухом гестапо в кармане обывателя».
Будущее подтвердило мрачные предчувствия. Ни о какой разведывательной школе уже и речи не было – она служила лишь вербовочной наживкой, зато два раза в месяц на встречах в комнате на первом этаже привокзальной милиции я докладывал, что никаких разговоров о политике среди студентов не слыхал.
С одной стороны, неудобно – не оправдываю возложенных на меня капитаном надежд, но что я ему расскажу?
Что Игорёша Рекун, мой однокурсник, поступивший в институт прямо со школьной скамьи, влюбился в Ольгу Жидову, четверокурсницу из Чернигова?
Все вечера он пропадает в её комнате, а Ольгины сожительницы эксплуатируют чувства юного влюблённого и посылают его с чайником за водой из крана в умывальнике.
Однажды в коридоре его остановил мой сокомнатник-четверокурсник Марк Новоселицкий.
– Ты что – у них за водоноса?– спросил он с усмешечкой.
– Ну, и что? – не сробел вчерашний школьник, вскинув острый носик со стёклами очков чайного цвета и жуя, с независимым видом, жевательную резинку.
– В Ольгу Жидову влюбился?
– Ну, и что?
– Может, и жениться на ней хочешь?
– Ну, и что?
– Как ты можешь жениться, если я её трахал?
– Ну, и что?
Игорёк выдержал и этот удар. Только чайник-предатель перекосился в ослабевшей вдруг руке и тонкая, как спица, струйка побежала на серый бетонный пол.
Аж жалко парня.
Сожитель мой не врал, конечно, и свой поступок объяснял желанием уберечь Игоря от роковой ошибки, но всё равно – сволочь он, этот Новоселицкий, хоть и еврей.
Короче, нéчем мне выслужиться перед кагебистом и нéчем подсушить подмоченную замполитом репутацию.
( … а ведь если бы закрыли на неё глаза и на факт крещения дочери в подпольной церкви, и на оскорбление работника КГБ на Комсомольской горке в городе Ставрополе, то я, глядишь, и без разведшколы в президенты б вышел.
Мама всегда говорила, что я очень способный.
По сути дела, я собственными руками отравил свои студенческие годы.
Две ежемесячные встречи с безымянным капитаном выматывали меня как неизбывная зубная боль.
Я глушил и гнал от себя мысли об этом, но они возвращались, как возвращаются к больному смертельной болезнью мысли о подступающем конце.
В моменты самых ломоносовских разгулов вдруг вспоминалось, что через три дня мне опять на встречу; и что хотя «сексот» всего лишь сокращение от «секретный сотрудник», но звучит парашнее, чем «чмо».
А деваться некуда – у них моё заявление и доносы с подписью «Павел».
Даже если залечу на зону, там враз «кум» подкатит, чтоб я стучал и дальше, иначе архивы КГБ дотекут до «пахана».
Жить мне стало тесно, как Синдбаду-Мореходу, когда в каком-то из путешествий на шею ему примостился подлый старик и душил ногами при непослушании.
Но почему чекист вдруг оказался безымянным?
Он называл мне своё имя-отчество, вот только убей – не вспомню.
Не то, чтобы боюсь – нет, а просто провал в памяти.
Как ни напрягаюсь, не могу вспомнить.
А впрочем, не слишком-то и хочется…)
Ресторанов в Нежине тогда насчитывалось два – «Полiсся» на базарной площади, и «Чайка» в одноимённой гостинице возле горкома-райкома и Ленина на главной.
Третий находился в первом этаже вокзала, но днём он работал как столовая, поэтому я его не считаю.
Эпически провинциальная глушь; до умиления.
Даже площадь перед базаром, в сущности, всего лишь улица, но просто очень широкая, вверх от моста к универмагу.
В ресторан мы ходили очень редко и то не все – Яша и Фёдор отказывались.
Их замещала Светочка, невеста Марика.
Длинные белые скатерти на столах и широкая зелёная дорожка от входа и до ширмы в углу, за которой окно на кухню, показывали, что тут вам ресторан, а не забегаловка.
И надо очень долго ждать, пока официантка принесёт заказанный гуляш с картошкой.
Саша Остролуцкий всякий раз принимался тереть салфеткой ложку-вилку-нож из разложенного перед ним прибора на столе.
Типа, он такой чистоплотный. Хорошо хоть нет мизинчик не отставляет при этом.
Чистоплюй детдомовский.
Светочка как всегда шпыняет Марика: «что такое, Марик? Я не поняла!», но уже вполголоса.
Наконец-то из-за ширмы показалась официантка с подносом в руках. Нет. Понесла к другому столику.
Но вот уже и к нам. Она переставляет тарелки с подноса на скатерть.
Саша деловито разливает водочку из круглого, как колба в химических опытах, графинчика.
Вздрогнем!
И после второй стопки ты уже участник остроумной застольной беседы. Твои ухватистые пальцы так ловко покручивают вилкой.
Музыка из динамиков за ширмой звучит уже не слишком резко.
Ты ненавязчиво обводишь взглядом зал.
Какую тут можно пригласить для медленного танца на зелёной дорожке?
Марик всех их знает: с какого факультета вон те, скажем, девушки и даже курс какой.
А если местные, то Светик изложит всю их подноготную.
Золотая молодёжь. Прожигатели жизни.
В конце Марик платит за всех из мягкого коричневого кошелька – в общежитии рассчитаемся за свои доли.
Вобщем, Марик парень неплохой, вот только очень любит поучать.
При возвращении из душа на первом этаже, он непременно заглянет в вестибюль, поблагодарить вахтёршу тётю Дину за горячую водичку.
И начинает мне толкать, что она к водичке ни при чём, но это неважно, зато теперь готова делать тебе одолжения.
Это как если кому-нибудь что-нибудь пообещать. Никто не знает когда ты выполнишь обещанное и выполнишь ли вообще, но человек уже зависит от тебя и, в ходе ожидания, он – за тебя.
( … мне кажется, что он просто повторял то, чему его с детства научал его отец.
Еврейская мудрость – от поколения к поколению.
Вот у кого чекисты научились сулить разведшколу…)
За обучение уму-разуму я расплачиваюсь книгой «Замок Отранто» в толстом коричневом переплёте, которую по его просьбе украл в библиотеке Клуба КПВРЗ.
Это несложно – засунул книгу под ремень брюк под кожухом и вышел записать какую-то ещё в свой формуляр.
Пиры у себя в комнате обходятся дешевле. Яша с Федей отправились за «Кальвадосом» в приплюснутых бутылках; мы с Остролуцким – на кухню.
На каждом этаже две кухни, рядом с каждой из лестничных площадок, в каждой кухне по две газовые плиты, один кран с раковиной и дверцы ящиков в три ряда, как в автоматических камерах хранения, только не железные, а из ДСП.
Мы чистим картошку. Много картошки.
У Саши спортивно-подтянутый вид, зиппер курточки взжикнут до верху, висюлька собачки болтается под подбородком.
Ладно, хватит. Теперь нарежем. Ты постой там у двери, просто обопрись.
Посмотрим, что тут у нас….
Остролуцкий открывает дверцу ящика и выгружает кусок сливочного масла на огромную сковороду.
А тут и лучок есть, отлично!
Он с такой непринуждённостью проверяет ящики, что мне как-то не сразу доходит, что это мы с ним грабим «торбы» однофакультетниц.
Так запросто и ловко, что и язык не повернётся назвать это воровством.
( … ну, ладно, Сашу оправдывает полуголодное детдомовское детство, а мне-то как после такого смотреть в глаза Робин Гуду?
Но, даже при всех угрызениях совести, ничего не ел я вкуснее той студенческой картошки; а вот «Кальвадос» – паршивое пойло.
Им даже и опохмеляться противно…)
Из Индии вернулся Жора Ильченко.
По окончании второго курса его послали туда работать при советском посольстве, а теперь вот вернулся, чтоб доучиться до диплома.
По англофаку заходили книги, которые он там накупил.
Я с Жорой не знаком, пару раз издали видел; лысеватый такой, в усиках; ну, позавидовал ему, конечно – целый год в Индии! – и попросил Игорька, когда дочитает взятую у Жоры книгу, чтобы и мне дал.
Рассказы В. С. Моэма в оригинале, напечатано в издательстве «Penguin».
Читать трудно – столько всяких слов заковыристых; пришлось попросить у Наташи Жабы большой англо-русский словарь.
Она из моей группы и Жаба это не кличка, а натуральная фамилия. Вот кто точно возьмёт в ЗАГСе фамилию мужа.
А у Моэма попался мне рассказ – совсем короткий, страницы на три – «Человек со шрамом», и именно его размер подкинул мне идею: что если взять, да и перевести?
Тем более, что есть где размещать – на третьем этаже Старого Корпуса, напротив двери в лингафонную лабораторию, рядом с расписанием англофака висит газета «Translator», где вклеены машинописные страницы студенческих переводов.
Рассказ хоть и короткий, но представляет самую суть всех этих латиноамериканских революционеров.
У них ведь оно там как – наберёт банду, присвоит себе звание полковника, или генерала и начинает освободительную войну под лозунгом «Свобода или смерть!», пока не станет диктатором.
Однако, в рассказе у этого освободителя-революционера, до того как он стал человеком со шрамом, боеприпасов не хватило.
На рассвете перед расстрелом он зарезал свою девушку, которая прибежала попрощаться.
Настолько сильно любили они друг друга.
И за это правящий диктатор его не расстрелял вместе с остальной бандой, а приказал депортировать в соседнюю латиноамериканскую страну.
И он там спивался и продавал лотерейные билеты.
Один раз у него лопнула бутылка пива и на лице остался шрам от стекла.
Такая вот незамысловатая история, но Моэм в своих рассказах умеет подать кинематографически краткие, но ощутимые детали.
Выпукло зараза пишет.
( … слова в английском языке короткие, кроме заимствованных, и одно предложение смотрится как горстка риса, а смыслов в нём на полмешка.
Ну, а в русском слова, из-за своих суффиксов с приставками, длинные как спагетти, или паутина, из которой и выплетается о чём, собственно, речь…)
Перевод я собирался в два вечера закончить, а ушло две недели.
Стенную газету «Translator» редактировал преподаватель теоретической грамматики, или ещё чего-то изучаемого на старших курсах, Александр Васильевич Жомнир.
Интересный тип.
( … нынче его назвали бы неформалом, а тогда это означало – непойманный диссидент…)
Внешне он больше смахивал на украинского националиста, чем на диссидента, но всё равно непойманного, иначе не пустили б в институте преподавать.
Свои длинные серые волосы он зачёсывал назад, но они тут же падали обратно на широкий лоб и густые брови.
Он круглил чуть вскинутые плечи, как будто собирался принять на них мешок картошки, а в движениях чудилась годами отрабатываемая неуклюжесть.
Типа, хуторянский пасечник, или мельник, который пробился в профессорá лингвохирургии.
В институт он приезжал на велосипеде, как мужик, но интеллектуально пристёгивал его висячим замком за спицы.
Поверхностно перелистав половину тонкой тетради с моим переводом Моэма, Жомнир на слишком старательном русском языке объяснил, что не работает с русскоязычными текстами и потому в «Traslator’e» все переводы на украинском, за исключением стихов.
Да, в моём школьном аттестате за украинскую мову и литературу стоит «н/а» – «не аттестован», но после переезда в Конотоп я с первого же месяца читал библиотечные книги на украинском языке.
Через две недели я принёс Жомниру украинский вариант всё того же «Человека со шрамом».
Он оживился, заблистал глазами и камня на камне не оставил от моих трудов.
Обидно было, но я видел, что он прав.
Плюнуть на всю эту шрамотень я не мог не потому, что гордость заела, а просто вошёл во вкус борьбы с неподатливостью славянских слов для полного выражения того, что я смог уразуметь в бисере языка Моэма.
Борьба оказалась настолько увлекательной, что я отвёз гитару обратно в Конотоп.
