Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 57 страниц)
Дошедшие до меня год спустя слухи о том, будто, приезжая по субботам в Конотоп, я бросал свой чёрный пластмассовый «дипломат» в прихожей, а сам сразу отправлялся по блядям и не обращал внимание на то, что моя жена гуляет регулярно и напропалую, были сильно преувеличены.
Наши с Ольгой отношения оставались неизменно бурными и приносили чувство глубокого удовлетворения.
Кроме того раза, когда я устроил хронометраж.
Мой сожитель по комнате Марк Новоселицкий вдруг ни с того, ни с сего меня спросил какова продолжительность моих половых актов с женой и я, навскидку, ответил: минут десять-пятнадцать.
Он начал подымать меня на смех, мол, такое невозможно и мы поспорили.
Ольга не поняла зачем я притащил в спальню будильник из кухни, но я не стал ей пояснять. Его цоканье по мозгам довело до плачевного результата.
Вернувшись в воскресенье в Нежин, я честно признался Марику, что набежало всего пять минут и он победно расцвёл.
Но в остальные разы всё было как надо – минуты теряли всякий смысл.
Перед этим мы шли в Лунатик и тесно танцевали медленные танцы, а быстрые – размашисто.
Она в любом была хороша.
Наблюдали пару драк на паркете – Лялька называл их гладиаторскими боями – и выходили из зала в неосвещённый коридор библиотечного крыла.
Приопёршись на высокий подоконник молчаливо чёрного окна за спиной, мы с Лялькой курили травку, постепенно и всё глубже постигая аквариумную суть интерьера вокруг; а Ольга курила свои сигареты с рыжим фильтром.
Всё становилось ништяк и мысли о моём сексотстве в Нежине отступали на самое дно аквариума.
Так что супружеский долг я исполнял сполна, а когда Ольга сказала, что беременна и что за аборт муж должен сдать в больнице стакан своей крови, я беспрекословно отправился туда, хоть, вроде, и предохранялся.
В кабинете по переливанию крови меня обули в белые бахилы и уложили на покрытый холодной клеёнкой стол.
Меня поразило выражение глаз тамошних работниц, вернее всякое отсутствие его, глаза у них словно задёрнуты тусклой ширмой, как у уснулых рыб.
С гибким шлангом и иглой у него на конце, они подступили ко мне, стараясь воткнуть её в вену руки, чтоб кровь потекла через шланг.
С трёх попыток, им так и не удалось проколоть вену, та упруго упорствовала и откатывалась от введённой под кожу иглы.
От изумления они сжалились и поставили отметку в бумажке, будто кровь сдана, и тот аборт обошёлся бесплатно.
Отступать я не мог, да и не хотел.
Мне пришлось изучить ещё одну письменность – похожую на арабскую вязь, но поразмашистей – почерк Жомнира, которым он делал пометки между строк моего перевода.
И пришёл день, когда он поднял кустистую бровь и сказал, что вот теперь – ничего и перевод можно поместить в следующем «Translator’е».
Яша и Федя, стоя перед новым номером «Translator’а» с рядочком машинописных страниц моего перевода, в изысканно вычурных выражениях поздравили Жомнира с открытием нового таланта на ниве украинских переводов со столь истинно украинским окончанием фамилии – ОгольцОВ.
Жомнир отвечал попроще – не его вина, что щирi украинцы ДемьянКО и ВеличКО за все четыре года так и не почухались.
Пришла весна, а с нею – самая безоблачно чистая любовь моей жизни.
Все её называли Швычей, а я – Надькой.
Она возродила во мне веру, что женское начало, всё-таки, ещё живо в этом затруханном цивилизацией мире.
Мы любили друг друга.
Упивались любовью.
Любовь ради любви и есть чистая любовь, она же любовь в чистом виде.
С чего это я расписываюсь за обоих? Какое тому основание?
Очень просто – Надька была девственницей, ещё неискушённой в притворстве.
Так может я снова забыл сказать что женат?
В этом не было необходимости – она заканчивала четвёртый курс англофака и жила на том же самом третьем этаже общаги.
Редкостное сочетание: девственность и четвёртый курс.
…немало есть на свете, друг Горацио, такого,
что не снилось нашим мудрецам…
Ребята-четверокурсники гуляли чей-то день рождения в комнате напротив нашей, позвали и меня.
Мы с Надькой оказались сидящими на одной койке, и когда кто-то выключил свет, я чисто рефлективно расстегнул молнию спортивной курточки на ней.
Она мгновенно задёрнула её обратно. Когда включили свет – всё чин-чином, даже полиция нравов не придерётся, но Марик слышал как вжикал зиппер в темноте – вниз-вверх, и начал насмехаться.
Надька ушла, тем всё и кончилось.
На следующий день она встретила меня в коридоре общаги всё в том же спортивном костюме, заговорила и улыбнулась.
О, улыбка Надьки – это что-то!
Эти ямочки на щеках, эти чёртовы искры в чёрных глазах!
Она отвечала всем параметрам украинской красотки.
Чёрные гладкие волосы до середины спины; дуги бровей на круглом лице; налитые груди; округлые плечи плавно переходили в руки, упёртые в крепкий стан над роскошными бёдрами тренированной пловчихи.
Потому что она занималась именно этим спортом.
И, спрашивается, зачем я ей?
Да, очень просто – в то лето она выходила замуж.
Не за меня, конечно, а за какого-то лейтенанта какого-то военного училища, который после свадьбы должен увезти её к месту своей службы.
Времени оставалось не так уж много и мы не хотели его терять. Мы любили любить друг друга и хотели ещё и ещё.
Но это потом, а сперва нужно было разобраться с её девственностью.
Две первых встречи мы провели в отсеке умывальника – с одним окном, одной раковиной, одним подоконником – зачем-то отгороженными одной дверью от остальных раковин.
Меблировка скудная, но для начальных стадий узнавания друг друга и такой достаточно, тем более, что дверь отсека открывается внутрь.
А затем ребята из 71-й комнаты куда-то уехали, оставив ключ Жоре Ильченко.
Вообще-то, он жил на квартире, но кто откажется от ключа свободной комнаты в общаге?
Вот только ключ они передали не из рук в руки, а оставили висеть на гвоздике возле вахтёрши в вестибюле.
Не знаю как до меня досочилась вся эта информация, но повторного приглашения к такому подарку судьбы я ждать не стал и снял тот ключ пораньше Ромы.
Вечером мы с Надькой уединились в комнате 71 и заперлись изнутри.
Когда стуки в дверь комнаты прекратились и в гулком коридоре утихли крики Жоры Ильченко:
– Кто-нибудь видел Огольцова?!
Надька начала постепенно снимать свою спортивку, сопровождая стриптиз эпохи застоя припевкой из довоенной кинокартины «Цирк»:
Тики-тики-дуу!
Я из пушки в небо уйду!..
хотя немного нервничала.
Мы легли на койку у окна.
По ту сторону двойной перегородки из гипсовых плит находилась моя комната, 72. Там под окном стояла койка Феди, рядом с вывалившейся из стены розеткой.
Вскрик Надьки из розетки привлёк его внимание, он вынул её вовсе, приник к образовавшемуся «уху Дионисия» и долго заполночь слушал последующие Надькины стоны.
Мы с ней не знали, что нас прослушивают, но даже и зная б не остановились.
На следующий день ребята из 71-й вернулись и ключ пришлось отдать.
В понедельник в умывальнике Надька была грустна и молчалива, но я сумел выпытать причину.
Марк Новоселицкий распустил на четвёртом курсе грязный слух, что Огольцов Швычу в умывальнике раком…
Я как чувствовал, что он к ней неравнодушен.
Иначе с чего бы так вслушивался во вжиканье зиппера на том дне рождения?
Ну, погоди, морда жидовская!
Во вторник он пошёл в душ, а когда вернулся с влажными ещё волосами и полотенцем через плечо, то в комнате застал одного только меня. Я запер дверь на ключ и сказал:
– Снимай очки, Марик. Я тебя бить буду.
Очки он так и не снял, а начал бегать вокруг коричневого стола с подсунутыми под него стульями.
Пришлось сдвинуть стол к тумбочке и ему не осталось места делать витки по орбите.
В закутке между подоконником, койкой и столом он стоял понурив голову, как Андрий, сын Тараса Бульбы – безропотный агнец готовый к закланию.
Я ударил его в подбородок, чтоб не повредить очки, и на повышенных тонах пообещал, что если он, блядь, ещё хоть одно слово про Швычу…
Когда я закончил нагорную проповедь, он с заискивающей улыбкой поправил свои очки и сказал:
– А здорово ты меня ебанýл, а?
( … мудрость веков, впитанная с молоком матери.
И, что характерно, на лету ухватил выражения из моей проповеди.
Способность к языкам у них в крови…)
В четверг, в конце свидания в отсеке умывальника, она задумчиво сказала:
– А ведь он правду говорил…
Меня заело, что я, типа, исполняю планы предначертанные Мариком.
Тоже мне – пророк Натан.
Но где выход?
Манна небесная явилась в виде студента первого курса музпеда.
В светлых ангелоподобных кудрях, сияя золотистой оправой своих очков, он спустился с высот пятого этажа на наш третий и дал мне ключ от свободной комнаты на ихнем. Аллилуйя!
Но почему?
Ведь я не просил и даже понятия не имел о существовании той комнаты. Да, осенью я давал ему гитару, но с тех пор мы не общались. Откуда он узнал?!!!
( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои удачи или радости, все взлёты и…
– ДА ЗАТКНИСЬ ТЫ ТАМ УЖЕ В СВОЁМ СПАЛЬНИКЕ!..)
И всё.
С тем ключом мы с Надькой перешли на ночной образ жизни, подымаясь на пятый, когда в коридорах уж по вечернему стихает шум жизни студенческого общежития, и спускаясь на третий в тиши рассветных сумерек.
Она стала, типа, первокурсницей.
Когда наш курс для обучения возили в Киев на экскурсию для иностранных туристов, она тоже присоединилась.
Гид в том автобусе говорил исключительно на английском:
– Look to your left… Look to your right…
В конце экскурсии он спросил:
– Do you have any questions?
Я до того втянулся в роль интуриста, что задал вопрос:
– Are you a Communist, Mr. Guide?
Он малость не ожидал, но ответил:
– I am a Candidate to the Communist Party Membership.
– OK. I see Comrade Guide.
Потом мы с Надькой сидели на скамье в скверике одной из улиц, что спускаются к Хрещатику.
Светило солнце, а вокруг него плавали облачка.
Мы с Надькой целовались долгими поцелуями.
Рядом сидел печальный Игорь Рекун и бросал кусочки печенья разномастным голубям, что шумно толпились на асфальте у наших ног.
Надеюсь, в тот день Киев почувствовал, что он тоже хоть и маленький, но тоже Париж…
( … почему меня так мучило моё сексотство?
Я ведь никого не закладывал. Кагебист даже вздыхал на мою безрезультативность.
И всё же чувство, что я пойман на крючок, стиснут обстоятельствами, из которых нет выхода, и постоянный страх, что моё стукачество откроется, оставались источником неизбывных внутренних мучений – «шестёрка», даже если и не капает, всё равно «шестёрка».
В то же время, оставалось чувство неловкости перед капитаном.
Особенно после того, как я не уважил его зимой…)
Капитан попросил продать ему мой кожух, чтобы он в нём ходил на охоту.
Короткий чёрный кожух из косматой овчины, отцовский, ещё с Объекта.
Кожух, на котором мы с Ольгой сидели на своей свадьбе, был частью моего «имиджа», вместе с чёрным пластмассовым «дипломатом» и неизменным полуцензурным ответом на все жизненные проблемы:
– А хули нам? Прорвёмся!
Продать кожух всё равно, что продать часть себя.
Капитану всего этого я не сказал, просто ответил, что не могу.
Настаивать он не стал, возможно, это просто была проверка моей готовности продать самого себя.
Но зато в мае я порадовал его по полной программе.
Вознаградил за все те пустопорожние доносы, писанные под его диктовку, что ничего особенного не замечено и не произошло.
Он диктовал, а я писал, чтобы накапливались бумажки с моим почерком за подписью «Павел» и чтобы я ещё глубже насаживался на крючок.
В мае после выходных Марик приехал очень оживлённый и, едва зайдя в комнату, объявил, что узнал в Киеве новую игру «в партии», которую надо попробовать – до того интересно.
Мы с Федей оторвались от игры в «дурака» на одеяле его койки, Остролуцкий присел на свою, и мы выслушали правила.
Суть игры, чтобы как бы начать историю заново, с лета 1917 года, когда ещё не было однопартийной системы, а всякие меньшевики, большевики, эсеры, анархисты; и каждый выберет себе партию по душе и будет доказывать остальным чем его партия лучше.
Наша комната 72 по популярности не уступала проходному двору и всем, кто заходил сюда, Марик с весёлым смехом повторял предложение поиграть в эту ролевую игру.
Илюша Липес, сам он и Остролуцкий сперва, по национальному признаку, назвались Бундом, но потом переметнулись в меньшевики и социал-демократы.
Заглянувший в комнату Саша Нестерук помахал своим чёрным шарфом и объявил анархию матерью порядка,
Мы с Федей объявили себя махновцами, чтоб посылать всех, кто помешает нам и дальше играть в «дурака».
Полтавчанин Яков стал, «безсумнiвно», представителем Украинской Центральной рады.
Поржали и разошлись.
Наутро никто уже не вспоминал и не вспомнил бы об игре в партии, если бы в тот день я сдуру не проболтался на встрече с кагебистом.
Капитан оживился и вместо обычных двух строк вымотал из меня целую страницу фамилий всех побывавших в комнате и кто за какую партию выступал.
Ему не понравилась концовка моего доноса – что игра сдохла к концу вечера, пришлось переписывать заново.
И – понеслась!
Ребят, даже кто и близко не был, начали вызывать на допросы в КГБ, записывать их показания – кто зашёл вторым, где сидел, почему объявил себя эсером?
Студенты с вытянувшимися лицами возвращались в общагу, пересказывали ход допросов, тревожно обсуждали возможный исход.
При однопартийной системе можно запросто и не получить диплом даже после четырёх лет обучения.
Через три недели состоялось общефакультетское собрание о том, что в нашей студенческой среде обнаружились нездоровые тенденции…
Представленный собранию капитан КГБ зачитал список участников нездоровой игры в партии (у меня отлегло, когда услышал и свою фамилию – не догадаются, что это я настучал).
Потом начали выборочно вызывать игроков к большой доске в аудитории.
Липес сказал, что он заходил случайно на две минуты попросить чайник и не успел вникнуть что за игра там шла.
Сергей Нестеренко из Киева с места в карьер врубил декламацию отрывка из пьесы Шекспира:
Romans! Countrymen! Lend me your ears!..
Его призвали прекратить балаган и он вернулся на место.
А Яков Демьянко даже рад был случаю строить логические силлогизмы на выспренно украинском языке по поводу беспрецедентного прецедента.
Последним, как зачинщик, вышел Марк Новоселицкий и повинился, что не подумал насколько это плохая игра и обещал, что больше не будет.
Собрание закончилось вынесением выговора всем из списка капитана и призывом блюсти честь советской молодёжи.
По пути в общагу мне казалось, что все косятся на меня и перешёптываются за спиной.
Саша Остролуцкий для снятия стресса от допросов в КГБ выпил бутылку водки не закусывая и ему стало плохо, но он успел выбежать в туалет.
Все доучились и получили свои дипломы.
«Партийные игры» не удалось раздуть до масштабов «дела о врачах-отравителях», посягнувших на жизнь Вождя всех народов, товарища Сталина.
Однако, капитан доказал начальству своей Конторы, что не даром получает зарплату.
( … а я вот всё думаю, что не зря ко мне в кочегарку приходил Серый с разборкой за стукачество.
Просто он перепутал время, предвосхитил события…)
В первый раз я так подумал, когда на прощальной встрече в текущем учебном году капитан КГБ выдал мне двадцать рублей и взял расписку, что их я получил за секретное сотрудничество.
О, да! Сумма не совпадает, деньги тоже не серебром, но они жгли мне руки и хотелось поскорей приехать в Конотоп и тут же обменять все двадцать рублей на дурь.
Но и после этого успокоенье не пришло, я ехал на подножке третьего трамвая, смотрел на отражение себя в стекле складной двери – мне всегда нравилось как я в нём отражаюсь – но теперь меня тянуло плюнуть в эту рожу.
Зачем я исковеркал себе жизнь?
Между Новым корпусом и общагой тянется довольно широкий ров для стока избытка воды из озера Графского парка в Остёр.
Мы шли втроём – Надька, я и Игорь Рекун – почему-то огибая Новый корпус с обратной стороны, когда я обратил внимание на железную трубу от одного берега рва до другого.
Она провисал где-то за метр от неподвижной воды заросшей тиной.
– Перейду – спорим? – сказал я.
Надька закричала, что «нет, не надо!», а Игорёк сразу сказал:
– Спорим!
Труба неширокая, сечением 10 см, и над серединой рва она зашаталась из стороны в сторону. Под Надькины «охи» за спиной, я начал ловить равновесие, продвинулся ещё метра на два, а остаток пути пробежал.
– А-а!– заорал я и оглянулся. Игорёк помахал мне:
– Ну, теперь давай обратно!
Ищи дурака! Я – Огольцов, но не настолько же.
Зачем я вообще на неё полез?
Подштопать мужское самолюбие.
За день перед этим наш курс устроил пикник на берегу Остра, почти за городом.
Там Надька вызвала меня соревноваться в плавании. Заплыв на сто метров вдоль реки.
Она сразу ушла вперёд, а мне через двадцать метров дошло, что мой кандыбинский полукроль – фигня рядом с её мощным брассом.
Что оставалось делать?
Я вылез на берег и первым добежал к финишу, а по пути нарвал цветы в траве для встречи победительницы.
– Ты чемпионка, Надь!
Когда мы втроём – Федя, Яков и я – пришли с грузом «довгих» в сень великанских вязов в Графском парке и возлегли в траве для возлияния под шелест зелёной листвы над головой, Яков спросил, правда ли, что я строил из себя канатоходца на трубе.
Я удивился, ведь его там не было, но Федя сказал, что весь англофак уже знает.
Мы выпили, Федя начал жаловаться на проректора Будовского, который испортил ему всю зачётку – за четыре года обучения там стоят одни лишь тройки, а гад Будовский взял и четвёрку поставил, хоть Федя и просил его не делать этого.
По этому поводу Яков поделился философской поговоркой «плыв, плыв, а перед берегом втопывся».
Мы снова выпили и, вдохновившись ярким тёплым днём, я сказал, что канатоходство – ерунда и мне по силам взобраться даже на вон тот вяз.
Его широкий неохватный ствол раздваивался метрах в восьми над землёй.
Яков назидательно поднял указательный палец и объявил это невозможным, и он готов поставить две «довгих», если я помашу ему рукой из листвы кроны.
С моей стороны не обошлось без мухлевания – позади вяза росло тонкое дерево, откуда можно перебраться в развилку вяза.
Я поднялся на условленную высоту и благополучно возвратился на родную землю.
Яков начал было витийствовать, что про подставу не уславливались, но Федя, в качестве третейского судьи, сказал ему заткнуться – оговорённая точка достигнута и две бутылки за ним.
Когда мы допили и по шли обратно в общагу, я показал им трубу надо рвом – вот она, канатоходная.
У Яши взыграло ретивое и он сказал, что тут и переходить-то нечего и он запросто это докажет за две «довгих». Только пусть я подержу его штаны.
Чего не сделаешь для старшего товарища c твоего факультета, наставника по преферансу и в затяжного «дурака»?
И он пошёл в белой нарядной рубахе в широкую клетку из «жовто-блакитних» полосок, из-под которой длились его длинные ноги в носках и чёрных туфлях.
Он не знал насколько коварна эта труба над серединой рва.
Вобщем, там оказалось не так уж и глубоко.
Когда он выбрался обратно на берег, к цветовой гамме облепившей его торс рубахи добавилась зелень тины.
Терять ему уже было нечего и он пошёл во второй раз с таким же успехом, как и в первый.
Я начал ржать и Федя, для поддержания чести четвёртого курса, отдал мне свои штаны и тоже пошёл по шаткой железяке.
После приводнения ему хватило ума вылезти на тот, противоположный берег.
Чёрт побери! Как я угорал с их штанами в руках!
Хорошо хоть общага рядом, а там четверокурсник без штанов не такая уж и редкость.
Но смеялся я, похоже, не к добру.
Приехав домой в Конотоп, я узнал, что Ольга пропала.
Вчера ушла на работу и больше её не видели.
Моя мать ходила к её тётке, но и та ничего не знает.
По настоянию матери я всё-таки поужинал перед тем, как отправился к тёте Нине в надежде на более свежие новости. Та опечаленно качала головой, ничего.
Тогда я пошёл на кирпичный завод.
Уже давно стемнело и в цеху основного корпуса горел жёлтый свет.
Оказывается, на конотопском кирпичном печь не кольцевая, а с вагонетками, по принципу туда-сюда.
В цеху я увидал только одного мужика и спросил где Ольга.
– А где ей быть? Таскается в городе,– со злостью ответил он.
Тут я узнал его – тот самый с кем она меня знакомила возле Первого магазина.
Узнал ли он меня?
Не знаю.
Я вышел в ночь на территории завода. Таскается…
Но, может, ещё придёт на третью смену? Мне всё равно идти некуда.
Неподалёку от цеха я взобрался на кладку стены недостроенного здания и уселся там, как тот филин, или сова, что прилетела ко мне в детстве на Объект, посланная неизвестно кем.
Вот так я и сидел там, посреди ночи, думая мысли, которые лучше не начинать думать, а если уж начал, то лучше не додумывать до конца, потому что наступает момент, когда их критическая масса доходит до точки, за которой – хочешь ты того, или не хочешь – надо уже что-то делать, неважно, додуманы они у тебя, или нет.
Вот только что?
Распахнулся прямоугольник жёлтого света, из двери цеха вышел мужик и захлопнул свет темнотой.
Опять открыл, зашёл и – снова темно. Выходил помочиться.
Мне тут делать нечего. Пойду домой.
Следующий день принёс новость.
Саша Плаксин, он же Эса с улицы Гоголя, видел Ольгу на Сейму возле домиков. Он с ней не говорил, но видел, два дня подряд.
Я не стал ждать дальнейшего развития событий и уехал в Нежин. Главное – жива-здорова, а у меня завтра утром экзамен.
Люпус поставил мне четвёрку.
Перед дверью в аудиторию, где шёл экзамен, я зычным голосом взревел:
Gaudeamus igitur …
Пропажа и заочное возникновение жены совсем не там, где хотелось бы, меня примяли, но главное начать, а дальше оно само пойдёт:
Juvenes dum sumus!..
Люпус выскочил из аудитории убедиться, что это я так хорошо латынь усвоил, а затем уже экзамен у меня принимал словно на конвейере – открыл зачётку, поставил четвёрку, закрыл зачётку.
Прощай, латынь.
После экзамена я вернулся в Конотоп и мать мне рассказала, что утром приходила Ольга.
Та не заметила, что мать в спальне, и сразу бросилась в комнату, к зеркалу в шифоньере.
Блузку расстегнула и стала рассматривать пятна на груди.
Клеймо владельца.
Каждому – своё; кому иероглифы на запястье, кому ожерелье из засосов на грудь.
– Накричала я на неё, чтоб убиралась где была. Она собрала одежду и ушла. Что теперь будет?
Я пожал плечами:
– Что теперь может быть?
– Ленку я ей не отдам,– сказала моя мать.
Всё это было очень тягостно.
Ольга пришла на следующее утро, но уже в водолазке. Сказала, что ночует у тёти Нины, потому что моя мать её выгнала.
Начала вешать мне лапшу про отдых на Сейму со Светкой в домике знакомых дяди Коли.
Я попросил её не напрягаться, всё равно мы разводимся.
– А Леночка?
– Останется здесь.
Она начала грозить, что увезёт дочку в Феодосию к своей матери. Потом сказала, что это я её довёл своими блядками в Нежине, про которые ей докладывали, но она молчала, что, да, она поехала на Сейм назло мне, но там ничего не было, а у нас ещё может всё наладиться.
( … в жизни всегда есть выбор.
Можно копать землю, а можно и не копать.
Подав на развод, признаёшь себя рогоносцем, принимающим ответные меры в рамках текущих правил общественной морали.
Не подав на развод, всё равно остаёшься рогоносцем, но только, если смотришь на себя глазами общества; либо – но это уже дано не каждому – становишься ахулинамистом, забившим на всё и живущим в своё удовольствие.
Маленький нюанс в том, что истинный ахулинамист не замечает никакой дилеммы – он так и живёт в своё удовольствие.
Мне всегда хорошо было с Ольгой, но на меня навалилась масса вековых устоев морали и кодексов «чести», так что я стоял перед выбором: становиться рогоносцем, или перейти в другую лигу?
Выбор всегда трагедия – выбирая одно, утрачиваешь другое…)
Не люблю выбирать, предоставляю трагедию другим – судьбе, или случаю.
Но в тот момент я вместо монетки использовал Ольгу и сказал ей, что всё будет забыто и мы начнём с чистого листа, если она до конца дня достанет мне дури на один косяк.
Она ушла и вернулась под вечер усталая, сказала, что обошла весь город, но ни у кого не нашлось.
Перст судьбы. Жестокий случай.
Alea jacta est!..
( … если бы Ольга достала косяк, мне, как благородному человеку, оставалось бы только сдержать данное слово.
Нам пришлось бы жить дальше и теперь это письмо тебе писал бы кто-нибудь другой.
А может никакое письмо и не понадобилось бы, а были бы у тебя и папа, и мама. Ведь изменение всего одной, даже мелкой детали приводит к неисчислимым вариантам возможных последствий.
Допустим, летишь на машине времени в Мезозойскую эру, где случайно раздавливаешь одного единственного комарика и по возвращении оказываешься в необратимо изменённом будущем – год тот же, откуда вылетал, но сам ты уже не соответствуешь современным нормам.
Сам виноват – глядел бы лучше на что наступаешь в мезозойском прошлом.
Всего один косяк вернул бы мне семейную идиллию с идеальной женщиной.
Она ведь не торговала собой, не обменивалась на деньги, или другие какие-то выгоды и мне изменяла ради личного удовольствия.
Натуральный обмен утехами; ты – мне, я – тебе.
То, что она ещё там с кем-то менялась, не умаляло моего наслажденья ею.
Зачем же я так тупо отказался от того что хотел и получал?
Устои общества не оставляли мне иного выбора, кроме как влиться в толпу тупорылых «бурсаков»…)
Она сделала мне отличный минет на прощанье и попросила прийти назавтра к тёте Нине для чего-то важного.
Так, по воле жестокого случая, я стал рогоносцем.
( … долгое время я всё не мог понять за что так не люблю Лермонтова; теперь знаю – за его ложь.
Лермонтов лгал с первого же шага, со стихотворения на смерть Пушкина:
…с свинцом в груди… поникнув… головой…
Ну, допустим, эта ложь вызвана незнанием анатомии; гусар – не лекарь, ему что пах, куда попала пуля, что грудь, всё едино; полметра туда, полметра сюда.
Но следующей лжи я уж никак не могу простить:
…восстал он против мнений света…
Голубчик, Лермонтуша! Не восставал он, а именно что в точности исполнил предписания света на подобный случай.
Неукоснительно, с рабской верноподданностью исполнил.
А коль скоро Пушкин не смел ослушаться морального устава общества, то нам, простым обывателям, и сам бог Аполлон велел в случае нарушения супружеской верности подавать на развод…
Любимым ищешь оправданья.
А вдруг если Пушкин вовсе и не подчинялся диктату обычаев и нравов, но наоборот – с умыслом использовал их в личных целях?
Что если стареющий, истрёпанный поэтическими излишествами, он прицепился к залётному пацану Дантесу и симулировал из себя шекспировского Отелло с единственной целью – красиво уйти?
Однако, развитие этой гипотезы требует трёх докторских: по геронтологии, психологии, филологии; а у меня есть дело поважней – письмо к дочери, поэтому вернёмся-ка обратно, с Варанды в Конотоп…)
На следующий день, на хате у тёти Нины, та повторила уже слышанное мною от Ольги, насчёт нашей новой совместной жизни.
Потом она ушла на работу во вторую смену.
Мы с Ольгой выпили по стакану самогона и целый час терзали друг друга в пустой гостиной и на кухне.
Когда мы оделись, Ольга спросила – что же дальше?
Я ответил, что вопрос решён и, увы, не мною.
Она заплакала и сказала, что она знает что ей теперь делать, и начала глотать какие-то таблетки.
Две я сумел отнять, но их было больше.
Я выскочил из хаты, добежал до улицы Будённого и мимо Парка к Базару, где у перекрёстка висел телефон-автомат. Он к счастью работал и я вызвал «скорую».
Наверное, их не каждый день вызывают по поводу таблеток, но машина «скорой помощи» обогнала меня на обратном пути.
В хате тёти Нины Ольга вяло, но самостоятельно сидела на табурете посреди кухни и нехотя отвечала на вопросы врача и медсестры в белых халатах.
В руках у неё была большая кружка, а на полу возле ног – таз, куда делала промывание желудка.
Кризис миновал и я ушёл не вдаваясь в подробности – вряд ли у неё найдётся вторая доза, да и на собственном опыте я знал, что в ходе данной процедуры происходит переоценка ценностей.
Через два дня мне сказали, что Ольгу видели на Вокзале, когда она садилась на московский поезд с каким-то чернявым парнем.
Скорее всего – тот самый, которому она изменяла со мной два дня назад.
В конце месяца я поехал в Нежин на выпускной вечер четвёртого курса, потому что обещал Надьке.
Вечер проходил в Зале торжеств на первом этаже столовой.
Надька была самой красивой, в длинном платье из лёгкого шифона, как у невест на свадьбе, только розовое.
Под конец все пошли на берег Остра позади общаги и устроили костёр из общих тетрадей с конспектами лекций, которые писали четыре года.
Светила полная луна, костёр бесцельно горел языками националистически жёлто-синего пламени.
Бывшие студенты разобщённо стояли глядя в огонь – дальше уже каждый за себя – а вокруг по тёмной траве бродил кругами преподаватель по теоретической грамматике.
Он был карликом – всем по пояс, но про него говорили, что он очень умный.
Одна из выпускниц, самая некрасивая и, по сплетням, тупая и грубая, согласилась выйти за него замуж, чтобы не ехать по распределению в село.
Сама она тоже была из села, так что знала от чего отказывается, делая такой выбор.
Для нашей прощальной брачной ночи с Надькой мы поднялись в её комнату, где даже были занавесочки на окнах.
Мы прощались, засыпали и просыпались, и снова прощались; и брассом, и кролем, и на спине, и вольным стилем.
Когда белесый свет утра начал вливаться поверх занавесок в комнату и она потянулась за первым в своей жизни минетом, я устало отстранился.
Пускай её будущему мужу хоть в чём-то достанется быть первым.
Всем нам – рогатикам – нужно по-братски делиться друг с другом.
Мужику делать нечего, так он работу себе находит.
Хата на Декабристов 13 с лихвой обеспечила моего отца заполнением досуга, а он, в свою очередь, и меня запрягал в реконструкцию инфраструктуры.
Обложить кирпичом стены погреба под кухней, поставить новый забор с калиткой, летний душ рядом с сараем, утеплённый туалет в огороде, проложить кирпичные дорожки, чтоб осенью грязь не месить. Дел на лето всегда найдётся.
Для заполнения своего культурного досуга я отправлялся к Ляльке.
Он жил аж на Миру, на втором этаже одной из краснокирпичных пятиэтажек между кинотеатром «Мир» и Универмагом; в той, что рядом с кафе-мороженым «Снежинка».
Отец его по молодости блатовал, а под старость стал идейным вдохновителем следующих поколений блатняков.
Возвращаясь с зоны, они с умилением вспоминали, как Лялькин стары́й приходил на заседание их суда в пиджаке поверх одной майки, давал напутственные наставления, чтоб и там держали хвост пистолетом, пререкался с судьёй и принудительно покидал зал.
