Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 57 страниц)
Мама тоже письма пишет; брат с сестрой прислали по паре штук.
Во внутреннем кармане на груди у меня уже плотненькая пачка их писем.
Я не знаю что писать в ответ.
«Здравствуй, получил твоё письмо, за которое большое спасибо…»
А дальше?
«… отслужу, как надо, и – вернусь…»?
Ничего в голову не лезет, уже и думаю только матом.
Вроде, близкие люди – роднее не бывает, а какая-то во мне отстранённость.
Отстранённость?
Ну, примерно, как в тот раз, когда мы уже сидели в кузове грузовика под девятиэтажкой и дожидались кого-то из переодевающихся каменщиков.
Один из старослужащих начал доставать Мишу Хмельницкого, за то, что тот хохол.
Миша, пряча глаза, бормотал, что никакой он не хохол, просто фамилия такая.
Мы все сидели молча.
Старослужащий начал смеяться – что за призыв такой с Украины – ни одного хохла?!
– Ладно, я – хохол, ну, и что?
Только когда эти слова каким-то странным эхом вернулись в кузов от белеющей сквозь сумерки кирпичной стены, мне дошло, что это я сказал это.
Странно услышать себя со стороны, если не ожидаешь. Какая-то самоотстранённость.
Старослужащий заткнулся. И действительно – что дальше-то?
Позднее Миша Хмельницкий открылся мне, что он тоже женат и сверх того поделился интимными подробностями – ему всегда было охота в конце полового акта ещё и помочиться туда же, для хохмы, но никак не выходит.
Я мысленно от души порадовался, что процесс эволюции хомо сапиенса предусмотрел анатомический механизм препятствующий шуткам таких вот пизданýтых хохмачей.
Конечно, мои товарищи по службе не знали таких слов как «эволюция», или «хомо», зато могли пересказать по памяти части статей из книги Уголовного Кодекса.
– А ты по какой ходил?
– Статья шестьсот семнадцатая, часть вторая с отягчающими обстоятельствами.
– Чё пиздишь? Такой статьи нету.
– Недавно ввели – за людоедство.
Оказалось, что татуировка не просто украшение, а изотерические письмена для посвящённых – за что сел и какой достиг степени в лагерном табеле о рангах.
А кто загремит по полной, те у себя на лбу делают наколку «раб СССР».
Опять-таки, не все одинаковы.
У одного после зоны всего три слова на плече, неброским скромным шрифтом – «in vino veritas», с такой татуировкой можно и за доктора философии сойти.
Латинист, ебёна вошь.
Имеются и свои табу. За татуировку не по чину – жестокая расправа.
И со словом «вафли» тоже надо поосторожнее.
Алимоша после той получки зашёл в магазинчик напротив проходной и, показав пальцем на пачку вафлей, сказал продавщице:
– А дайте мне ото печенье в клеточку.
Но его это не спасло.
– Чё, Алимоша, на вафли потянуло?
– Да, пошёл ты…
( … а как не восхититься, не прийти в умиление от незатейливо безыскусных, но таких поэтично задорных дуэлей из пересмешливых лагерных двустиший?
– Я ебал тебя в лесу,
Хочешь – справку принесу?..
– Я ебал тебя на пне —
Вот и справочка при мне!..
– Я ебал тебя в малине
Вместе с справками твоими!..
И победная завершающая точка:
– Нечем крыть? Нет туза?
На, вот – хуй, протри глаза!..)
Кроме игры слов случаются и практические шутки.
После обеда, стоя у проходной, ожидаем свой грузовик.
Саша Хворостюк и Витя Стреляный накануне вечером побрили головы лезвием, теперь выделяются нежно-белой кожей над загаром лиц.
– А вот, если мне на темени зарубку сделать – стану я на хуй похожим?– спрашивает меня Витя.
– Витёк, ты и без зарубки похож.
– Будь другом, возьми меня за уши – сдрочи.
Разве другу откажешь? Стиснув его уши, дёргаю вверх-вниз.
– Тьфу-тьфу-тьфу…
Я не понял – белая слюна мелких плевков падает на грудь моей гимнастёрки…
– Это я кончил,– поясняет он.
Перед проходной тормозит грузовик, привёз отделение штукатуров, днепропетровские. Они заходят в раскрытые ворота.
Из проходной выскакивают пятеро «черпаков» и всей кодлой накидываются на здорового, как бугай, солдата нашего призыва.
Нет, отмахался, только пилотку сбили.
Это внутренние разборки третьей роты.
Водитель грузовика сигналит нам, чтоб лезли уже в кузов.
Девятиэтажку кладут и ночью, под гирляндой из электролампочек подвешенной над кладкой.
Из нашего призыва в ночной смене двое – долговязый солдат, который на гражданке работал каменщиком, да я.
Ему дали мастерок и он тоже ложит кирпичи, а я лопатой подношу раствор из железного ящика на стену. Ночи тут холодные и мы поодевали затасканные бушлаты и фуфайки неизвестно после кого.
В темноте за стеной вырисовывается кабинка башенного крана, а в ней неясное лицо кранового.
Каменщики уговаривают его поднять наверх питьевой воды в чайнике, но тому лень спускаться по длинной лесенке внутри башни, а внизу никого нет, чтобы наполнил чайник из трубы водопровода рядом с растворной площадкой.
Наконец, один из каменщиков становится на два из четырёх крючков «паука» – связки из стальных тросов – которыми цепляют растворные ящики и поддоны с кирпичом. Руками он хватается за те же тросы.
Крановой врубает свою махину, подымает и разворачивает стрелу крана и несёт стоящую на крюках фигуру далеко вниз, где горит одинокая лампочка растворной площадки.
Какая техника безопасности? В королевских войсках всё по понятиям.
Снизу крановой подымает поддон кирпича, а на нём чайник.
Поддон приняли на линию между каменщиками и скомандовали крановому отвести стрелу.
Один из крюков «паука» подцепил «молодого» каменщика за ремень на спине бушлата и поднял в воздух.
Вознесение не слишком высокое – на метр, не более, потому что сразу поднялся свист и крики «майна».
Крановой исполнил команду и всё обошлось, но каково было бедняге в те несколько секунд, когда он висел в воздухе, болтая длинными ногами и кричал «харэ! харэ!»?
( … это означает «хорóш вам баловаться!», хотя, возможно, так получилось само собой, случайно, потому что «старики» тоже кричали крановому «майна! вниз!» …)
Потом бригадир каменщиков отошёл на дальний угол возводимой секции, встал на краю кладки и помочился вниз, на далёкие останки лесополосы, дугообразной струёй с пунктирными отблесками от гирлянды электролампочек.
Нету лучшей красоты,
Чем поссать с высоты…
Он спрыгнул с угла и вернулся на линию – продолжать кладку.
Но не всегда всё обходилось…
Двое солдат схватились, шутя, бороться над шахтой лифта.
Вернее, тот, что поздоровей схватил того, что помельче – у здоровяков, обычно, настроение более шутливое.
Ну, и свалились оба в шахту.
Благодаря закону ускорения тел в свободном падении, здоровяк первым достиг дна шахты и всмятку расшибся на куче строительного мусора.
Мелкий долетел вторым – на подстилку из бывшего шутника – и отделался тяжёлыми переломами. Но его не комиссовали, дослуживал до своего дембеля сторожем на различных объектах.
Раз в месяц на утреннем разводе нам зачитывали приказы о тех, или иных летальных исходах вследствие злостного нарушения правил техники безопасности в военно-строительных отрядах бакинского округа ПВО, в подчинение которому входил и наш стройбат.
Всех «молодых» в начале службы нагружают, но наше отделение было самым «молодым» из «молодых».
Так сложилась цепь неблагоприятных обстоятельств.
Прапорщик, он же командир взвода, поймал сержанта, он же командир нашего отделения, с двумя бутылками вина из гастронома.
Что такое прапорщик?
Это «дед», которому нравится блатовать – вона как молодые перед ним трепещут! – и который понимает, что после дембеля, на гражданке, он – никто.
На гражданке другая иерархия.
Вот почему такой «дед» остаётся на сверхсрочную службу.
Четыре месяца школы прапорщиков и он приходит в ту же часть с одной звёздочкой на беспросветном погоне.
Ходит в парадке, шугает солдатиков, получает сто двадцать в месяц.
Как не порадоваться за человека нашедшего своё место в жизни?
И вот наше отделение созвано из разных мест девятиэтажки – кто-то клал перегородки, кто-то рыл траншею, кто-то складывал поддоны – и построено у груды щебня напротив второго подъезда.
Перед строем стоит наш сержант лишённый ремня с бляхой – явный признак арестанта – у ног его две бутылки вина с широкими наклейками, в трёх метрах от него – белобрысый прапорщик в рубахе от парадки; лето ведь.
Короче, этот пацан, который даже и не «дед», а всего лишь прапор, решил устроить воспитательно-показательную ораторию.
Мол, этот изменник родины покинул товарищей на трудовом посту, предательски ушёл в гастроном, но был пойман с поличным.
Дотолкал прапор свою речугу до конца, а что дальше – не знает.
Однако, он, по-видимому, не так давно смотрел сериал из жизни военных курсантов: кому-то там пришла посылка и он её втихаря жрал, пока не попался, и замполит заставляет его съесть плитку шоколада перед строем и жмот, понурив голову, сгорает от стыда и просит общего прощения.
И вот этот Песталоцци с одной звёздочкой начинает тут перед нами кинозвезду из себя строить, косить под замполита из телевизора:
– Ты бросил товарищей ради вина! Ну, так пей!
Он не учёл, что в жизни совсем другое кино.
Вместо того, чтоб понурить голову, сержант её задрал и засадил бутылку с горлá – не отрываясь.
Вторую не успел – прапорщик очнулся, подбежал и разбил её о щебень.
Сержанта отвезли в часть и заперли на «губу» в проходной, а утром разжаловали в рядовые и послали каменщиком в ту бригаду, где он и был до нашего призыва.
А как иначе? Чтоб он десять суток отлёживал бока на «губе» и даром хлеб ел? Не выйдет!
Ведь, даже и без татуировки на лбу, все мы – рабы СССР.
Бригадиром нам поставили рядового «черпака» по фамилии Простомолóтов.
– Зовите меня просто – Молотов.
Интеллектуал. Очки носит. Про Молотова знает, но – «черпак» и, хотя ему дали лычку ефрейтора, «деды» им помыкают, а он и не пикнет, чтобы те, хоть иногда, нагружали бы какое-то другое отделение «молодых».
Вот и получается, что после рабочего дня, вместо отбоя, мы идём на кухню и чистим картошку на обед всему личному составу части плюс отдельной роте – потому что картофелечистка поломалась.
Всю ночь напролёт. До пяти утра.
Правда, последний мешок, по частям, вынесли вёдрами на мусорку, присыпав картофельными очистками, чтоб дежурный по кухне не врубился. Типа, отходы.
А потом как заведено развод и – на работу.
Или после ужина везут нас обратно на девятиэтажку, потому что туда КАМАЗы со станции возят алебастр и если пойдёт дождь накроется целый вагон ценного строительного материала.
И мы, стоя по колено в сыпучем алебастре, загоняем его лопатами в подвал девятиэтажки через проём в блоках фундамента торцевой стены. Не успели перебросать один – подходит следующий самосвал; и будут ещё и ещё.
А внутри алебастр надо тоже перегонять в соседний отсек подвала, иначе всё не поместится.
( … не забуду синюшный цвет лица Васи из Бурыни в свете подвальной лампочки, когда он там заснул на алебастровом бархане …)
Вобщем, Простомолóтов, права армейская мудрость:
– Лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора.
Приехал папа Гриши Дорфмана и переговорил с кем-то в штабе.
Гришу перевели в четвёртую роту и дали должность портного.
Вскоре Гриша уже щеголяет в «пэша» и даже не ночует в казарме, ведь у него швейная мастерская рядом с баней.
«Пэша» значит «полушерстяное обмундирование», материал поплотнее хэбэ, цвета тёмной болотной тины – одного из оттенков хаки.
В «пэша» ходят аристократы срочной службы: водитель «козла» комбата, например, или киномеханик, он же почтальон.
Великое дело – иметь папу умеющего вести переговоры.
А Ванькá, всё-таки, комиссовали.
Сержант, который сопровождал его от психушки домой, рассказывал, что в Ставрополе на вокзале Ванёк бросил на пол свою сетку-авоську с газетным свёртком и кричал:
– Тикайте! Там – бомба!
Люди шарахались.
А когда прибыли в родную хату Ванькá, он, на прощанье, спокойно проговорил:
– Вот так, сержант, умные люди в армии служат.
Вобщем, в тот августовский выходной день, ища уединения от ленивой толпы пляжников в кирзовых сапогах, я хотел уйти за угол клуба части и из окна с арматурной решёткой, рядом с крыльцом и дверью в кинобудку, услышал акустическую гитару.
Гитара…
Я стоял и слушал, хоть слушать было нечего – кто-то коряво пытался сыграть аккорды «Шыз-гары», но с ритмом не ладилось; он бил балалаечным боем.
Я не выдержал и вернулся к входной двери в клуб. Она оказалась открытой.
В конце зала, по бокам от окошечек кинобудки – две двери. Одна – настежь, звук гитары – оттуда.
В узкой комнате, у окна с решёткой, твёрдая больничная кушетка, на которой сидит зверовидный солдат в пилотке, чёрном комбинезоне и тапочках. В руках у него гитара.
Другой солдат, тоже в тапочках сидит напротив него, у стены на стуле.
– Чё нада?!
– Это вы «Shocking Blue» сыграть хотите. Я могу показать.
Они переглянулись.
– Ну, покажи.
( … красота спасёт мир?
Ну, это ещё бабушка надвое сказала.
Уж больно расплывчатая это штука – красота.
Другое дело – музыка. Она способна творить конкретные чудеса. Наводить мосты. Отбрасывать лишнее.
Вместо «фазана» Замешкевича, «черпака» Рассолова и «салаги» Огольцова остались просто три парня, передающие гитару из рук в руки …)
Через пару дней в жестяную обивку двери постучал, изъеденными известковым раствором пальцами, днепропетровский, Саша Рудько.
Музыкант Александр Рудько.
Бас-гитарист. Он «на гражданке» работал в областной филармонии.
Так началось создание ВИА «Орион» в нашем военно-строительном отряде на аппаратуре и инструментах оставшихся от прежних призывов.
Ребята ходили в штаб, говорили с замполитом.
Сашу Рудько назначили завклубом части.
Но он так и не завёл себе «пэша» и ночевал в казарме второй роты и стоял там на вечерних проверках.
Он знал нотную грамоту. Играл на всём, что подвернётся. Учил нас делать распевку «ми-мэ-ма-мо-му» и страдальчески моргал мутновато-голубым взглядом на мою лажу в пении.
У него был большой, припухший от постоянных насморков нос, и он картавил.
Но он был Музыкант.
А я начал вести двойную жизнь.
После ужина – в клуб, до вечерней проверки.
– Разрешите стать в строй, товарищ старшина?
– А ты чё опаздываешь, Огольцов?
– Был в клубе.
– И чем это вы, клубники, там занимаетесь?
В строю хаханьки в поддержку намёка.
– Занимаемся сольфеджио, товарищ старшина!
У старшины тупо застывает лицо. Он таких слов отродясь не слыхал.
В строю хаханьки погромче, но уже в обратном направлении.
– Замполит части в курсе, товарищ старшина!
– Встань в строй, сафл… сажл… Ссука!
А в рабочее время я – как все.
Нас перебросили на пятиэтажку – её готовят к сдаче.
Витя Новиков и Валик Назаренко зазвали меня в пустую квартиру. Мы распили бутылку вина с горлá. Забытый кайф.
До вечерней проверки всё выветрилось. Да и по скольку там было-то на троих?
На вечерней проверке капитан Писак посылает дневального в посудомойку за кружкой – будет тест на употребление алкоголя.
Продвигаясь вдоль строя, Писак даёт солдатам кружку – дыхнуть в неё, потом нюхает оттуда. Двоим уже приказал выйти из строя.
Когда он протянул кружку мне, я понял, что мне – пиздец. Я сам себя выдал ещё до выдоха в неё тем, что меня бросает то в жар, то в холод.
За бляху он дал мне пять нарядов, а теперь – полный пиздец.
Писак нюхнул из кружки и, не глядя мне в глаза, садистски выговаривает:
– Ну, вот, если человек не пил – сразу видно.
После проверки Витя Стреляный с улыбкой говорит:
– Ты был белее стенки.
Как будто я сам не знаю!
Писак, сучара! Что за кошки-мышки?
И снова выходной. Аж не верится.
Вечером показали кино. Польский фильм «Анатомия любви» с намёками на эротику.
Может в Польше было больше, но, пока кино досюда докатилось, порезали кому не лень; начиная от цензуры и до прыщавых киномехаников, что вырезают из лент куски, где в кадре голые титьки.
Для близких друзей и личного пользования.
Кретины.
Утром, стоя в ряду мочящихся в сортире, я грустно встряхнул свой и, застёгиваясь, безмолвно сказал ему среди общего гама:
– Такие дела, кореш. Быть тебе два года всего лишь сливным краном.
На работе мы носилками вытаскивали строительный мусор и лишний грунт из подвала; делали планировку.
Все такие молчаливо тоскливые после вчерашнего фильма.
В перекуре я, от нечего делать, начал доставать Алимошу.
Он всё отмалчивался, или кратко посылал, а потом вдруг вскочил и набросился на меня с кулаками.
Пришлось отмахиваться как умею. А умею я, прямо скажем – никак.
Тут зашёл Простомолóтов, крикнул прекратить и мы опять взялись за носилки.
Я пару ходок сделал, смотрю, а боль в правой руке не утихает. Неудачно ударился большим пальцем об татаро-монгольскую Алимошину рожу.
Наутро кисть вообще распухла и, после развода, помощник фельдшера из санчасти – тот самый из нашего призыва, только уже в «пэша» – повёз меня в ставропольский военный госпиталь; до города грузовиком с бригадой, а там городским транспортом – для солдат проезд бесплатный.
Когда приехали, он сказал мне подождать во дворе, а сам зашёл в какое-то здание.
Хорошая территория. Густой сад с деревьями жёлтой алычи. Жаль аппетита нет – рука ноет.
Сидя на скамейке возле здания, я заснул.
Открываю глаза – круглая морда с длинными кошачьими усами прямо передо мной. Я аж дёрнулся, хорошо спинка скамьи удержала.
Гляжу – у котяры капитанские погоны. Понятно: увидал, что солдат спит спозаранку и начал обнюхивать на предмет выявления присутствия алкоголя.
Тут мой сопровождающий вышел, отвёл меня на проверку; оказалось – перелом.
Они мне кисть щупают, а я шиплю, как гусак, и второй рукой сам себя по боку хлопаю, словно крылом перебитым.
Ладно, говорят, и так срастётся. Обмотали кисть бинтом, гипсом обмазали и оставили меня в госпитале.
Спасибо, Алимоша!
Но мыться одной левой рукой неудобно.
Что может быть лучше перелома? Никаких уколов – лежи и жди, пока срастётся.
В столовой столики на четверых обедающих и стулья, а не лавки.
И хавка получше, чем у нас. Понятное дело – в госпитале офицерá тоже лечатся. Конечно, знаков различия тут нет, все пациенты в пижамах. Просто офицерские палаты на втором этаже, а для солдат в полуподвальном.
Какая разница где спать?
Тем более отсюда к столовой ближе, она у нас, в конце коридора.
Госпитализированных не слишком много. В моей палате кроме меня один грузин Резо, а коек четыре.
Чёрные волосы у Резо такие длинные, что может зачёсывать их назад. Явно «дед».
Левую руку он держит плотно прижатой к боку.
Он работал на уборке урожая водителем и там, на полевом стане, начал крутить любовь со стряпухой, а её муж ударил его в спину большим кухонным ножом.
Стряпуха теперь его навещает.
Они уходят в сад пониже аллеи, а потом Резо приносит алычу в карманах пижамной куртки; угощает меня, но мне не хочется.
А соседняя палата заполнена. Там даже есть один из нашего стройбата.
Тоже «дед», но русский – Санёк. Волосы русые, а правая бровь слизнута плоским шрамом.
Он ходил в самоволку на своём тракторе, куда-то там врезался, или перевернулся. Пришлось ампутировать обе ноги выше колен.
В столовую он не ходит. Ребята ему оттуда обед прямо в палату носят, хотя у него есть костыли и пара высоких протезов рядом с койкой.
В журнале «Сельская жизнь» на передней обложке он увидел фотографию ударницы-комбайнёрши со Ставрополья, на фоне комбайна и пшеничных колосьев; и теперь ей письма пишет.
«Здравствуйте, незнакомая Валентина…»
Иногда его навещают водители-сослуживцы из нашей части. После их визитов он орёт песни и скандалит с дежурным по госпиталю, но ему это сходит с рук; всё равно не сегодня-завтра комиссуют.
На втором этаже есть библиотека. Жаль читать нечего. Всего две полки книг и все переводы с китайского, о том как строится социализм в китайской деревне. Печаталось в пятидесятые, до разоблачения культа личности на ХХ-м съезде КПСС; то есть, до того, как Мао-цзе-Дун обиделся за своего корифана Сталина и в обеих великих державах перестали петь:
Москва – Пекин,
Навеки дружба…
А куда денешься, если читать нечего? Вот и читаешь социалистический реализм в духе Жеминь Жибао.
В соседней палате переполох на весь коридор – комбайнёрша Валентина ответила на письма личным появлением.
Стоит во дворе под деревом. Вся такая смуглянка-молдаванка лет за тридцать; красивая красотой киноактрис из первых советских цветных кинолент про колхозы в казачьих станицах.
Красавчик в госпитальной пижаме ей втолковывает, что Санёк сейчас выйдет – у него процедура.
А Санёк в полуистерике на койке в палате пристёгивает свои протезы; ему помогают натянуть сверху пижамные штаны и на двух костылях под мышками он неумело волочит своё тело к выходу.
Но Валентина – молодец, минуты три она с ним всё же посидела на скамейке перед входом.
Потом тот же красавчик повёл её по тропинке к выходу через прореху в заборе.
А Санёк в тот день опять нажрался.
Через два дня по той же тропинке… Смотрю – не врубаюсь… Не может быть!
Ольга!
Точно – она!
Подбежала. Обнялись. Только волосы у неё уже тёмно-рыжие и незнакомые брюки в больших жёлтых цветах.
В тот же вечер я в тех брюках пошёл с ней в парк на танцплощадку. Ещё какая-то водолазка в обтяжку. А на ней, конечно, мини-юбка.
На площадке какие-то местные начали вязаться, но меня два «черпака» из нашей части опознали и подошли.
Один в гражданке, второй в «пэша». Я и имён их не знаю.
Местные врубились, что стройбат гуляет в самоволке и – отвалили.
У Ольги в жизни – ворох новостей.
Она опять уехала в Феодосию, а там в яслях мест нет.
Она с Леночкой пошла в горисполком на приём к председателю, а тот тоже – нет мест, и всё тут. Так она Леночку просто на стол ему положила и ушла.
Он до самой лестницы за ней бежал:
– Женщина! Заберите ребёнка!
Вобщем, нашли место. Сейчас её мама за Леночкой смотрит, вот только по пути в Ставрополь в поезде у неё деньги вытащили.
И моё обручальное кольцо пропало.
Но это ещё в Конотопе – она ж его носила на пальце, а оно широкое и когда пелёнки стирала не заметила как оно в таз соскользнуло; так с мыльной водой и выплеснула в сливную яму.
На следующий день она заняла деньги на обратный путь у стряпухи, что как раз проведывала Резо, и ушла по той же тропинке.
Мне сняли гипс с руки и выписали.
Я поехал на юго-восточную окраину Ставрополя и от Кольцевого пошёл под высокими деревьями вдоль трассы на Элисту к развилке на Дёмино.
На грунтовой обочине лежали редкие ярко-жёлтые листья. Светило солнце, но чувствовалось, что уже осень.
А где же лето?
На трассе затормозил один из стройбатовских грузовиков. Водитель крикнул мне:
– Домой?
Я ответил, что да, домой, и запрыгнул в кузов; потому что ни с работы, ни из самоволки мы не возвращались в «часть», или в «казарму».
Мы возвращались «домой».
Дома тоже оказалось не без новостей.
За время моего отсутствие наше отделение пережило разгул «дедовщины», когда их после отбоя выводили на плац и заставляли ходить «гусиным шагом», в полуприседе.
Избивали.
Особо зверствовал Карлуха из второй роты – покалывал «молодых» ножом; не резал, но покалывал. А сам – шибздик, на полголовы ниже нормального роста.
Потом в подвале 50-квартирного ломанулся с ножом на Сергея Черненко, он же Серый, из Днепра; но у Серого после зоны остались навыки к таким разборкам и он его вырубил.
Карлуха блатовал только на том основании, что он «дед», но «деды» из тех, кто срок мотал и пайку хавал за него не писанулись против Серого.
Так что всё, типа, поутихло, но напряжённость сохраняется.
На волне этой напряжённости какой-то «фазан» ко мне прицепился:
– Ты чё – блатной?
Скажешь «да», так за слова отвечать надо, а для меня статьи Уголовного Кодекса такая же закрытая книга, как и формулы органической химии.
Я сказал «нет», он завёл меня в бытовку и начал стричь «под ноль» ручной машинкой – мол, чересчур оброс для «молодого».
А мне не жалко, за два года ещё отрастут. Только машинка тупая и пару раз дерганула очень больно.
В бытовке присутствовал штукатур из третьей роты, который пришёл проведать своих земляков-армян.
Он и предложил «фазану» – «давай я докончу», а тот уже и сам не рад, что начал – отдал машинку.
Вобщем, достригал меня Роберт Закарян, а когда машинка заедала, он говорил «извини».
Я уж и забыл, что такие слова бывают.
Потом он тоже начал приходить в клуб и стал вокалистом «Ориона».
У него чистейшее русское произношение, потому что он вырос на севере.
Его отца посадили за диссидентство, или что-то такое, а когда его выпустили на «химию», на том же севере, то мать взяла Роберта с братом и переехала туда же.
Потом отец подал заявление на выезд из Союза. Года два волокитили, отец умер, а тут и разрешение дали.
До выезда ещё оставалось время и Роберт поехал в Сочи отдохнуть.
Там он познакомился с девушкой Валей из Тулы и влюбился.
Они обменялись адресами и когда Роберт вернулся домой, то сказал, что никуда не поедет.
А бумаги уже все оформлены на семью в полном составе, если он откажется, то и мать с братом не выпустят.
Брат лез в драку, но Роберт стоял на своём. Потом мать начала плакать и он поехал с ними в Париж к родственникам, которые и присылали вызов.
Он работал там на стройке, языка не знал, друзей не имел и мечтал только про Валю из Тулы.
Через год, с туристической группой из Франции, Роберт Закарян приехал в Москву и в первый же вечер, отделившись от группы в гостинице, махнул в Тулу.
Десять дней он жил там в доме родителей Вали, а потом её мать уговорила его сдаться властям.
В тульском КГБ ему обрадовались, потому что в Москве уже на ушах стояли из-за исчезнувшего туриста из Парижа.
Его враз на самолёт и – во Францию.
В Париже он обратился в советское посольство с просьбой пустить обратно к любимой.
Потом каждую неделю приходил туда и работник посольства, с татуировкой «Толик» на руке, качал головой и говорил, что на заявление нет ответа.
Только через год Толик сказал, что пришёл положительный ответ.
Роберт приехал в Тулу, женился на Вале, у них родилась дочь и его забрали в стройбат.
Он любил показывать чёрно-белую фотографию своей семьи: слева он сам – широколицый черноволосый, с серьёзным взглядом широко расставленных глаз под широкими чёрными бровями положительного семьянина; справа жена Валя – в белой кофточке и с круглым лицом в обрамлении светлых волос; в центре – дочь-младенчик в чепчике в мелких кружевцах.
Так что в стройбате не одни только зэки с калеками, но и двойные эмигранты тоже попадаются.
К седьмому ноября ВИА «Орион» выступил со своим первым концертом в клубе части.
На барабане с хэтом стучал Володя Карпешин, он же Карпеша; вокал – В. Рассолов и Р. Закарян; Саша Рудько им подпевал и играл на бас-гитаре; я молча играл на ритм-гитаре.
В составе нашего вокально-инструментального ансамбля имелся также трубач Коля Комисаренко, он же Комиссар, невысокий чернявый парень из Днепра жизнерадостно еврейской наружности.
Играл он старательно, но лажал не меньше, чем я в своём пении.
Рудько страдал, но терпел, должно быть вид трубача на сцене ущекотывал его ностальгию по филармонии, а чтоб поменьше резало слух, он урезал партию трубы и делал её всё короче и короче.
Для концерта мы переоделись в парадки (трое из нас в чужие, потому что парадку выдают когда отслужишь один год).
Концерт начался исполнением «Полюшко-Поле» (типа, как патриотическая).
Рудько мечтал сделать её с раскладкой на голоса как у «Песняров», но при ограниченности голосового диапазона вокалистов и с заездами Комиссаровой трубы не в ту степь (на что он и сам оторопело таращился, но – дул), эту филармонию чуть не освистали.
Зато Роберту похлопали за его номер (типа, как лирическая).
Он исполнил переделку французской песни, под музыку к которой в телепрограмме новостей «Время» на Центральном Телевидении годами рассказывали про прогноз погоды на завтра.
Я тебя могу простить,
Как будто птицу в небо отпустить.. .
Военнослужащие кавказских национальностей (в основном из отдельной роты) с горячим воодушевлением приняли песню «Эмина» в исполнении В. Рассолова (типа, как восточно-комическая).
Под чадрой твоей подружки
Не подружка, а твой дед.
Э, Эмина!..
А песня «Дожди», из репертуара Фофика (ДК КЭМЗ, г. Конотоп), удостоилась единодушной овации (типа, как хит сезона).
Однако, в устной рецензии замполита части, высказанной после концерта в узком кругу музыкантов, заключительная песня получила самую низкую оценку.
– Рудько! Эти твои «Дожди» уже всем настопиздили…
Он состроил слащаво-гнусавый голос, подразумевая эстрадных звёзд:
– Дожди… ты меня жди… да, не буду я ждать… и пошёл ты нá хуй…
Мы невольно засмеялись.
Эту, конкретно, песню он слышал в первый раз, но в точности ухватил суть лирики музыкальной массовой продукции данного пошиба.
Я сквозь дожди пройду,
Ведь я тебя люблю-у-у-у!..
А в бригаде у нас опять поменялся командир отделения.
Простомолóтова вернули в его бригаду, но без разжалования из ефрейторов, потому что ни на чём он пойман не был, а просто зашёл в контры с прапором, командиром взвода.
Скорее всего, в какой-то момент не скрыл от прапорщика своё интеллектуальное превосходство; «заблатовал», как говорят в стройбате.
На его место пришёл азербайджанец Алик Алиев в фазанисто ушитом хэбэ.
Стройный парень высокого роста с красивым круглым лицом, в котором чистая тонкая кожа обтягивала высокие скулы и развитую челюсть.
Через неделю ему дали звание ефрейтора, он построил наше отделение, хлопнул ладонью о кулак и радостно объявил:
– Юбать буду!
Но он несколько поторопился в своих прогнозах и радостных предвкушениях.
В нашем отделении нашлись, не менее рослые, но более сдержанные в эмоциях рядовые, которые спокойно поделились с Аликом своими понятиями – и он их тоже понял и принял – что, если люди, попавшие в стройбат после зоны, не блатуют, то и ему, оказавшемуся здесь по причине недостаточно свободного владения русским языком, правильнее будет проявлять сдержанность.
Ну, а ко мне у него с самого начала не было никаких претензий.
Ещё будучи рядовым, он оказался невольным свидетелем случая, когда в бытовке роты Простомолóтову, тогда ещё командиру нашего отделения, двое старослужащих из «Ориона» втолковывали постулат о неприкосновенности музыкантов.
Так что на работе теперь мы просто делали своё дело – копали, таскали, клали, подымали, а после работы отдыхали в пределах очерченных стройбатовским бытом.
Конечно, нам не позволялось до отбоя лечь в кубрике на заправленную койку – это привилегия «дедов», но оставались ещё табуреты в проходе и бытовке; можно сесть и посидеть.
А выходить в беседку перед тамбуром стало уже слишком холодно.
Потом началась зима.
Нам выдали шапки и бушлаты. На ГАЗонах и УАЗах, которыми нас возили на работу, натянули брезентовый верх над кузовами, а в них появились лавки-доски от борта к борту, чтобы ездить сидя.
Тёмно-синим вечером, после работы, наше отделение собралось у подножия девятиэтажки, но грузовик за нами запаздывал. Мы даже вышли ему навстречу, по ту сторону останков лесополосы и ещё метров на сорок.
