Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 57 страниц)

Эскулапики вы мои дорогие! Да я ж из Конотопа. Мой одноклассник Володя Шерудило говорил:

– Я не могу игнорировать данных квази-псевдоиллюзий, во избежание ультра диффузии моей транскоммуникабельности.

После 8-го класса он ушёл в «бурсу», она же ГПТУ-4, не то сейчас возглавлял бы Академию Наук и сидели б вы у него в приёмной в трепетном ожидании – примет он, или нет, вас, ханориков созовских?

Короче, пока никто не знает откуда берётся шизофрения, куда девается и сколько берёт за визит, то идите вы… да не просто идите, а идите вы…

Вот именно …)

С наступлением осени я уже знал, что это последняя наша осень вместе. Мне никто этого не говорил, но я чувствовал; постоянно.

Когда я приезжал из Конотопа, мы втроём шли в детсад в узких улочках частного сектора неподалёку. По субботам он не работал и вся игровая площадка доставалась безраздельно тебе, со всеми этими его теремками, горками.

Качель на железных прутьях пронзительно вскрикивала – кратко, душераздирающе.

Ира стояла в отдалении.

Потом ты начинала бегать по жёлтым листьям на площадке от меня к ней и обратно; но даже это нас не сближало.

Мы возвращались теми же улочками без тротуаров.

Я держал тебя за руку и не сводил глаз с плавной игры круглых бёдер под лёгким платьем шагающей впереди Иры.

Тоня получила квартиру для своей семьи где-то на улице Шевченко.

Гаина Михайловна строила планы сдавать комнату кому-нибудь из военных лётчиков с аэродрома в авиагородке, что по вторникам и пятницам выли в небе своими тренировочными полётами.

Меня ни в каких планах не было, да и быть не могло – со мной Леночка; а оставить её ещё и без папы я не мог.

Наши размолвки с Ирой стали менее отчаянными, но более частыми.

Я чувствовал неуклонное продвижение к концу, когда стану совершенно уже отрезанным ломтём.

( … наверное, это же чувствовал и Достоевский, когда его везли на эшафот, а он по знакомым улицам вычислял сколько ещё осталось до казни.

Разница лишь в том, что я не мог знать сколько осталось до этих слов Иры, но знал, что услышу:

– Убирайся в свой Конотоп! И чтоб ноги твоей в Нежине не было!.. )

Когда Ира так сказала, то вместе с болью пришло и маленькое облегчение – не стало чего бояться.

Свершилось.

Я уехал в Конотоп и начал жить половинчатой жизнью.

Работал в нашей бригаде, читал, писал, разговаривал, но половина меня куда-то пропала – отрезалась цель, ради которой я всё это делал раньше.

Меня немного развеяла командировка в Киев.

От СМП-615 там оказался я один и не знаю откуда съехались остальные рабочие на реконструкцию какого-то молочного завода.

Мы жили в пассажирском вагоне загнанном в тупик на его территории. Нам выдали постельное бельё, жёлтое от ветхости, но из-за этого же ласково мягкое.

Я занимал вторую полку плацкартного купе, чтобы не сворачивать матрас.

Отовсюду звучала одна и та же песня:

Листья жёлтые по городу кружатся…

Вспоминались листья на площадке безлюдного детсада.

По выходным я ездил в библиотеку Киевского Университета, в корпусе налево от памятника Тарасу Шевченко. Туда пускают и без диплома, с одним только паспортом.

В огромном тихом читальном зале с длинными столами, для каждого читателя есть своя лампа с абажурчиком. Там я читал в оригинале трактат Джона Милля «О свободе».

Вот где настоящая философия!

Он показал мне, что существует всего лишь две разновидности людей:

1) законопослушные верноподданные;

2) эксперименталисты.

А прочие расы, классы и вероисповедания лишь средство натравливать людей друг на друга.

Потом я нашёл Дом Органной музыки.

Наверно прежде в нём был католический костёл; пониже Республиканского Стадиона.

На концерт я немного опоздал и дверь оказалась запертой, пришлось тарабанить.

Мне открыли и я закричал как в ромненском автобусе:

– У меня билет! У меня билет!

– Хорошо, но потише можно? Концерт идёт.

Там зал сразу за входом, без всякого вестибюля.

– Извините.

Но он продолжал ещё что-то бубнить.

– Мне что – по второму разу извиняться?

И он утих, потому что под интеллигентским плащом на мне оказался синий вельветовый пиджак рабочих и крестьян, а над головой торчала прядь волос, как вздыбленная пружина.

 Приглаживать не получалось, даже после дýша упрямая прядь, высохнув, снова вставала дыбом.

( … лет через тридцать такие взрывы из волос стали обыденной модой.

Так на меня подействовала разлука с Ирой …)

В первом отделении играли современную атональную симфонию – слушать просто мýка, кромсанье музыки; зато во втором звучал орган – фуги Баха.

Чудо случилось в январе.

Я приехал в Нежин к Жомниру и в автобусе на вокзале увидел Ивана Алексеевича. Он спросил меня что это я не приезжаю.

Сдерживая в горле ком обиды, я ответил, что Ира запретила мне.

– Да, ладно тебе – поехали!

Я всё-таки сошёл на улице Шевченко и позвонил уже от Жомнира.

Ира тоже сказала, да, приезжай.

Оставшиеся семь остановок до Красных Партизан я ехал спокойным наружно, но весь бушуя внутри.

За месяцы моего отсутствия случилось немало перемен.

Ира с тобою перешла в бывшую спальню семьи Тони, а тесть и тёща ушли в узкую спальню.

Гостиная осталась как была: «Неизвестная» всё так же высокомерно смотрела поверх серванта, а сдобная купеческая дочь жеманно рысила от сватающегося майора.

Зато у вас в спальне появилось новое трюмо уставленное толпой непонятных, но очень нужных косметических баночек.

Вплотную к зеркалу трюмо лежало широкое жёлтое кольцо из золота. На мои осторожные расспросы Ира сказала, что трюмо ей купил папа, а кольцо – мамин подарок.

И мы стали жить дальше.

Стройка. Нежин. Стройка. Нежин.

Ира работала воспитательницей в детском саду на Красных партизан, за сто метров от дома.

В её обязанности входила запись состояния здоровья детей её группы.

На трюмо лежала тонкая тетрадка с записями её почерком, с наклоном влево, по числам месяца.

Я только раз открыл ту тетрадку, а потом старался даже не смотреть на неё, чтобы не умирать от ревности.

Мне стало ясно, что больше нет никакого смысла в подвигах праведности, что от неизбежного уже не убежать – оно стало случившимся.

( … просто некоторые мысли нельзя начинать думать, а если уж начал, то лучше не додумывать до конца …)

Мне было стыдно спрашивать Иру как она жила эти месяцы и что делает между моими приездами, но увидев в тетрадке запись, что в четверг полгруппы пришли в растёрзанном простудой состоянии, я знал, что в среду Ира была на свидании, и умирал от ревности, но молчал.

Жизнь стала как пробежка по наезженному лабиринту – сюда не сверни, туда не смотри, про то не думай…

Затем Ира ввела порядок укладывать тебя рядом с собой на двуспальной кровати, а мне раскладывала кресло-кровать для сна.

Иногда она приходила ко мне в темноте, иногда – нет, и тогда я долго не спал, а всё мучился ревностью и обидой.

Всего один лишь раз я обрадовался её отказу.

Битком набитый автобус с обледенелыми стёклами вёз меня с вокзала на Красных партизан и где-то на полпути я вдруг явственно ощутил распирание ануса извне.

Мне в жизни не делали клизму и не вставляли зонд, так что ощущение было незнакомым и необъяснимым среди тесной толпы пассажиров в пальто и дублёнках.

После площади толпа поредела, но чувство, что меня поимели в прямой проход не исчезало.

Именно по этой причине я в тот вечер не настаивал на сексе, леденея от страха, что поимевший меня в автобусе впоследствии и Иру поимеет.

Конечно, очерёдность могла быть и обратной, но я гнал от себя эту мысль…

В конце февраля в СМП-615 была рабочая суббота, но я твёрдо сказал, что не приду и уехал в Нежин.

После ужина на кухне я прошёл в спальню, чтоб не мешать всем в гостиной смотреть телевизор, да там и сесть-то было негде – твоя тётя Вита уже недели две как приехала погостить из Чернигова.

Ты тоже пришла в спальню, мы немножко пошумели и Ира пришла разобрать постели.

Она выключила свет, чтобы ты поскорее заснула, а сама вернулась в гостиную – по телевизору повторяли новогоднюю «Кинопанораму».

Я остался сидеть в темноте перед новым трюмо.

Никаких планов я не составлял, всё шло как-то само по себе.

Услыхав по твоему дыханию, что ты уснула, я подождал ещё минут пять и переложил тебя на кресло-кровать, потом разделся и лёг на супружеское ложе.

Я долго лежал заложив руки под голову.

Машины по улице Красных партизан ходили всё реже, но всё так же шумно и свет их фар ползал по тюлевой занавеске окна.

Бедная Тоня. Как они тут жили?

Потом я стал думать про нас с Ирой: как мы до такого дóжили?

Вот у меня, к примеру, осталась к ней лишь ревность и желание, все остальные чувства стараюсь подавлять, чтобы не стало ещё больнее, и эти подавить не могу.

А у неё?

В институте понятно – вытащила из колоды такого имиджа на зависть всем подругам.

Подруги разъехались по направлению, а имидж оказался подмоченным.

А тут и мама с колечком. Ты такая молодая. Ещё встретится хороший человек. Желательно лётчик, у них зарплата выше жалких 120 руб.

И что в итоге? Имеет то, что имеем.

Советский Пушкин, камергер-литсотрудник назвал это похотью. Кретин. Похоть это когда уже нет вожделенья.

Снова машина воет, издалека, со стороны авиагородка; по свету видно, как он переползает по тюли оконной занавески, выгибает спину аркой, словно гусеница, а мы нашли-таки способ снятия стресса из-за прерывания естественного течения акта в его завершающей фазе для контроля рождаемости, подобно тому, как у Артура Кларка космонавты перепрыгивают без скафандров из одного шлюза в другой через открытый космос, с побочным бонусом утилизации семени для притираний, чья эффективность благотворного воздействия на кожу многажды выше, чем у всяких мумиёв, жень-шеней и даже травки оджилбой, пытливая затейливость любящих любить друг друга переплюнет любую Кама-Сутру, я всегда чувствовал это, хотя и не читал, а надо?..вот ещё одна… до чего же душу выматывают, пока провóют мимо… Бедная Тоня, как они тут жили?..

Потом из-за двери в гостиную донеслись прощающиеся на ночь голоса.

В спальню зашла Ира. В свете уличного фонаря по ту сторону тюля и оконной рамы она нашла нужный флакончик перед трюмо и снова вышла. Я напрягся.

Она долго не возвращалась, а когда пришла и закрыла дверь, то склонилась над тобою – проверить крепко ли я сплю.

Ты спала сном младенца и дальнейшее тебя не разбудило.

Ира легла рядом со мной под одеяло, прикоснулась ко мне, резко отпрянула и вскрикнула:

– Ты?!.. Вон отсюда!

– Да, тише ты…

– Папа!

Она позвала на помощь, чтоб защитили от меня!

Я не трогал её, лишь безучастно лежал подперев голову рукой, в позе пляжника, что прикидывает сколько там народу в воде.

В меня вселилась созерцательность постороннего, потому что мне всё как-то стало всё равно.

Спокойно и раздельно я произнёс:

– Ты мне надоела.

Я сказал это?! Неправда! Не надоела! Это не я!

А впрочем – я, и эти слова – часть ритуала.

Какого?!

Какая разница – мне уже всё это всё равно.

Всё так же опёршись головой на руку, я протянул ладонь второй и шлёпнул её по мягкой щеке.

Я?!

Ударил?!

Нет, конечно. Это был не удар, а часть ритуала.

Она изумлённо притихла рядом, но было поздно.

Я откинулся на подушку и подтянул одеяло до подбородка.

Щёлкнул выключатель, при ярком свете с потолка в дверях столпились её родители и сестра. Она выскочила из постели и присоединилась к группе.

Вита начала испускать традиционные крики семейных скандалов.

Иван Алексеевич в пижаме стоял опустив голову, я видел как трудно даётся ему решение – а вдруг я голый? перед его княжьим гаремом?

Но я ничем не мог ему помочь – у меня тут роль созерцателя.

Наконец, он сделал решительный шаг; даже два; схватил мою торчавшую из-под одеяла руку и сдёрнул меня на половик.

Одеяло осталось на кровати.

Я ещё немного полежал, пока тёща зачитывала отходную по моей беспардонности – валяюсь тут в таком виде перед женщинами.

Трусы и майка – спортивный вид для стадиона, но не для тёщ.

Я молча встал и, совершенно неожиданно для самого себя, сделал глубокий поклон, чтобы стряхнуть несуществующую пыль на волосах ниже колен.

Ритуал, есть ритуал.

Отречёмся от старого мира,

Отряхнём его прах с наших ног!..

Я оделся и вышел в прихожую. Тёща вышла следом.

Последить, чтобы не залез в холодильник?

Её сменила притихшая, внимательная Ира.

Я отдал ей один рублю, который неделю назад мне одолжила Вита и попросил передать.

Она согласно покивала головой. Я достал из портфеля листок бумаги и написал Вите записку с благодарностью за рубль.

Графомана и могила не исправит.

Ночь оказалась тихой и безветренной. Я провёл её стоя на ближайшей автобусной остановке, как когда-то перед запертой на перерыв кассой в одесском аэропорту…

Дождь и солнце вместе не живут,

Разве что на несколько минут,

Кратких и прекрасных,

Когда в безумной ласке

Два самых-самых разных

От счастья слёзы льют …

За всё ночь мимо остановки проехали три автомашины, одна из них «волга».

Мне было всё равно. Онемение чувств.

В одноэтажном доме напротив дважды загорался и гас свет; должно быть пожилой человек ходил в туалет.

В редеющей на рассвете темноте со стороны авиагородка показался автобус и отвёз меня на вокзал.

В половине восьмого я сошёл с электрички в Конотопе.

Не знаю где я провёл около часа, потому что когда я пришёл на 50-квартирный, рабочая суббота шла полным ходом.

Бульдозер во дворе окутывался сизым дымом и зарывался в гору грунта перед собой. Гриня и Лида были уже в рабочем.

– Ты не поехал в Нежин?– спросила Лида.

– Нет.

Я достал из портфеля листок в клеточку с объяснением в профком на что потрачены 3 руб. при посещении больного.

( … моей очередной общественной должностью было посещение в больницах работников СМП-615 и вручение им передачи от профсоюзного комитета.

Ходил я всегда один, но под бумагой на сумму в 3 руб. требовались три подписи – деньги немалые …)

Я положил листок на боковину одного из 1,5-метровых бетонных колец рядом с подъездом и они расписались.

– Ну, шо?– спросил Гриня.– Переодеваешься?

Я всегда был против рабочих суббот, но что ещё оставалось делать?

Переодевшись в вагончике, я взял лопату и пошёл, вместо Веры Шараповой, чистить кузов самосвала, что привёз раствор.

Она давно подметила, что так я лечусь от ревности.

Вечером, на Декабристов 13, я лежал в узком кресле-кровати навзничь в постойке «смирно», только расслабленной.

Долго лежать в одной позе – трудно, хочется перевернуться. Но я не позволял себе лишнего, потому что мне надо стать как можно неприметнее, а движение выдаёт.

Я стал дном безграничного и безмерно пустого мира. На дне нужно быть обтекаемым, чтобы ничто не цеплялось, и катилось мимо и – дальше.

Но до чего же она бескрайняя эта пустота!..

( … нет более страшного проклятия, чем «чтоб тебе пусто было!»; цель любых утрат и потерь в том, чтоб заставить тебя ощутить пустоту – чтобы тебе было пусто…

Любовь приходит как защитная реакция на пустопорожнее повторение витков жизни возвращающихся на круги своя, где что было, то и будет и в той же самой пустоте.

Она приходит от безысходности, когда не знаешь как распорядиться случайным и напрасным даром – своей жизнью, не видишь средств убить отмерянную тебе вечность.

Она приходит снять проблемы, дать жизни смысл – служение; показать цель – служение.

Любовь – добровольное рабство и ревностное служение предмету любви: двуногому млекопитающему, или коллекции марок, или …ну, неважно… кому как повезёт…

Но вот оковы разбиты, тебе сказано: убирайся! Ты свободен!

И ты оказываешься в пустоте, где нет ни цели, ни смысла, где надо просто жить – как кристалл, как трава, как дождевой червяк.

Мы не рабы, рабы не мы.

Нет! Я хочу обратно! Туда, где любовь.

Она избавит от жути видеть эту пустоту, подарит смысл суете сует. Она станет тем, кто всё за нас решит! Я буду лишь покорно исполнять приказы!

Любовь – песок, чтобы пугливо зарывать и прятать страусиные головы.

Будь ты проклята, любовь!

Как же без тебя пусто…)

Выжить в пустоте задача не из лёгких.

Конечно, выбор всегда есть.

Зачем выживать, если можно укромно прекратить мучения?

Однако, с мыслью о самоубийстве я в жизни не игрался даже гипотетически.

Не так запрограммирован.

Ну, а раз выбора нет – вынужден решать задачу.

Решение тоже одно – систематичность. Ничем иным пустоту не одолеть.

Систематически глушить водку, или систематически бегать трусцой – не так уж и важно, главное – повторение определённого цикла.

И тут у меня уже имелись определённые наработки, способные послужить опорой барахтанью в пустоте.

Пятидневная рабочая неделя – раз.

Участие в общественной жизни СМП-615 – два.

Посещения Нежина для интеллектуального общения с Жомниром с периодичностью в два-три месяца.

Любой системе, чтобы она работала, нужны пряники вознаграждающие вертящегося в ней винтика за успешное прохождение замкнутого круга и стимулирующие его верчение в таком же следующем круге.

По четвергам я ходил в баню с двумя заходами в парную.

Веники и мыло продавались в кассе на первом этаже; получив еженедельное удовольствие я оставлял их на крытых серым мрамором столах в помывочном зале, унося с собой лишь сетку с грязным бельём.

Следуя после бани к месту жительства, я выпивал две бутылки пива «Жигулёвское» и покупал в киоске на Миру газету «Morning Star» для чтения со словарём до следующего четверга.

По понедельникам у меня была стирка в тазу на дворовой лавочке; зимой она проводилась в пристроенной к сараю летней комнате.

День глажки зависел от погодных условий вокруг бельевой верёвки, которая была натянута уже от крыльца к сараю, а не к калитке.

Лучше поздно, чем никогда.

Выходные заполнять труднее, но раз в месяц в кинотеатре «Мир» показывали очередной боевик Бельмондо, или комедию Жана Ришара.

Летние воскресенья вообще проблем не представляли, я проводил их на Сейму, лёжа на розовом одеяльце с красными кругами для укутывания младенцев, оно же, по будням, служило подкладкой при глажке.

Одеяльце, что осталось после одного из твоих гостеваний на Декабристов 13.

Коротковато – ноги остаются на песке, но какая разница?

Трижды за день я выплывал за буйки, где кончаются визжащие купающиеся, ложился на спину раскинув руки и произносил самодельную ритуальную фразу:

– O, water, run into each corner of mine! We be of one blood, thou and me!

( … для составления этой фразы мне пришлось привлечь в соавторы Фицджеральда и Киплинга, но они и не противились моему плагиату …)

Затем я плыл обратно к визгам и брызгам, выходил на берег и переворачивался под солнцем на покрывальце вперемешку с чтением «Morning Star» без словаря – просто подчёркивал слова, которые надо будет выписать потом в тетрадку.

В обед я уходил с пляжа на Хутор Таранский, в его магазин – обычную хату под соломенной крышей, но с толстой железной полосой поперёк двери и висячим замком.

Завмаг, кряжистая баба, которая гордилась тем, что побывала даже и на Сахалине, отпирала его всего на час.

Когда она с грохотом снимала замок и полосу, за дверью открывалась комната с парой пыльных окон, с тремя прилавками вкруговую и широкими полками вдоль стен.

Я систематически покупал одну банку консервов, пачку печенья и бутылку лимонада.

Вскрыв обед одóлженной у продавщицы открывалкой, я выносил его на совершенно пустую улицу из четырёх хат и глубоченного песка прожаренного солнцем, чтобы съесть под деревом на толстой, но надтреснутой доске могучей лавки посеревшей от многих лет круговорота времён года.

Ассортимент на полках магазина не менялся. Покупая «Завтрак туриста», я видел, что в следующее воскресенье у меня на обед «Килька в томатном соусе», а ещё через неделю «Икра кабачковая».

Банка с наклейкой «Аджика» вселяла неясные опасения, но до неё ещё целый месяц.

Может скомбинировать с маленькой баночкой вишнёвого варенья со следующей полки? Будет комплексный обед.

Алюминиевую ложку я протирал обёрткой от печенья и прятал с обратной стороны хаты под соломенную стреху над глухой стеной; как кулацкий обрез.

Такая «Dolche Vita» не снилась и Марчелло Мастрояни.

Как раз в той хате я купил куколку на твой день рожденья.

На полках их было всего две – девочка и обезьянка. На спине каждой из них в резину вделана пищалка – издавать звуки когда надавят.

Два мотоциклиста в плавках, что умудрились одолеть глубокий песок дороги, советовали мне купить обезьянку, но я взял девочку, как и собирался; в разноцветном, тоже резиновом платье до колен.

Подарок можно было бы купить из Универмага в Конотопе, но там все игрушки из пластмассы.

К тому же я хотел подарить что-то из этой зачарованной хаты с прохладной тенью посреди летнего зноя.

Хотя не знаю, спасла ли бы меня какая угодно система без приложения к ней нашей бригады.

Не то, чтобы в ней друг друга окружали заботливым вниманием, лаской и моральной поддержкой. Держи карман!

В бригаде любят проехаться и погыгыкать на твой счёт. И там у каждого своих забот хватает, у всех семья, дети.

За исключением рыжего Петра Кирпы, он же Кирпонос, но и его впоследствии окрутила Рая из бригады штукатурш.

И всё-таки с 8 утра до 5 дня, при всех индивидуальных проблемах и заботах, наша бригада была семьёй.

При всей забористости шуток в чей угодно адрес, тебе тут не подсунут под нос тлеющую вату и тут можно не опасаться никаких членовредительных хаханек.

Матерятся ли каменщики при каменщицах?

И да, и нет.

Я ни разу не слыхал мата обращённого к кому-либо из женщин нашей бригады. Нет.

Но когда крановщик ставит тебе на ногу поддон кирпича, ты сообщаешь об этом на весь мир очень громко и без оглядки кто вокруг.

Матерятся ли женщины?

И да, и нет.

В травмоопасные моменты они орут «ой, мамоньки!», или просто визжат.

А в промежутке между загрузкой раствора по ящикам и заводкой стальных, поперекрученных на хрен тросов строп под поддоны с кирпичом, Катерина могла запросто поделиться фольклёром:

Эх, ёб вашу мать, с вашими делами!

Не хотите отдать дочь, так еби́те сами!

Признаюсь, что проигрывание этой частушки в извилинах головного мозга иногда служило мне хорошим болеутоляющим.

Но, в конце концов, разве на одном мате свет клином сходится?

Любовь Андреевна однажды пожаловалась случайно заехавшему на объект главному инженеру на обидные слова бригадира Хижняка, которыми тот определял всех женщин без разбору:

– Зáсланки навыворот!

До сих пор не улавливаю смысла этих слов, а вот её почему-то задело.

Наверное потому, что она была самая красивая женщина в бригаде, только иногда грустная. Трудно женщине, когда знает, что красива, а что с красотой этой делать неизвестно и только вот наблюдай как она уходит ни за что, ни про что.

Муж на пять лет моложе её и до женитьбы ходил с ножом за голенищем, а она из него сделала примерного семьянина и безопасного члена общества.

Но всё равно грустит, особенно зимой в морозы, когда раствор в ящиках при подъёме на линию берётся сантиметровой коркой льда.

– Ой, мама! Как же у меня рученьки помёрзли!

А этот паразит Серёга с другого конца захватки, сразу:

– Ото тебе ещё мало! Мама-папа сколько раз говорили «учись, доченька! бухгалтершей станешь!» Так нет! «я лопату люблю!» Вот и люби теперь до посинения!

– Паразит!

Анна Андреевна не такая красивая, но добрая.

Особенно после обеда.

Почти вся бригада живёт На Семи Ветрах и обедать домой ходят.

Вот она в обед дома клюкнет и возвращается размякшей и подобревшей.

Единственный недостаток её в том, что охотится на мою кирочку. Стоит мне утратить бдительность, она мою кирочку – хвать! – и в стену заложит, раствором заровняет.

Большинство каменщиков рубят кирпич кельмами, а мне, видите ли, кирочку подавай. Наверное, из-за созвучия имён…

Мужья Лиды и Виты тоже в СМП-615 работают, слесарят в производственном корпусе под началом главного механика.

Выпивают, конечно, а мне наутро целый час в вагончике выслушивать выговоры тем падлам, которых тут и близко нет.

Хотя выговоры от Лиды слушать можно – она их словно песню поёт, ну, а Вита подпевает.

Сама Вита красноречием не блещет. Мы когда на 110-квартирном уже под крышу стены выводили, она на линии рядом со мной была и, когда я через стену прыгнул, успела вслед сказать:

– Сергей! Ты куда?

Та часть стены, что я клал, осталась не затёртой и не расшитой, вот я и соскочил на бетонный козырёк над балконом пятого этажа. Но она-то козырька не видела!

У неё на глазах человек сигает с крыши пятиэтажки и всё, на что она способна, так это:

– Сергей! Ты куда?

Вот вам женская логика и знание физики – да, вниз я!

Куда ж ещё?

Бригада у нас молодая, самому старшему, Григорию Григорьевичу, сорок лет. Он так прямо и говорит:

– Мы ещё молодые.

У него исключительный педагогический дар, если заметит, что его сын девятиклассник в трамвае, или на улице засмотрелся на женщину при всех делах, сразу ловит момент:

– Хочешь, чтоб у тебя такая же была? Учись, зараза!

Лицо у него круглое, наполеоновское из-за редкой пряди на лбу. Сам такой крепкий, солидный.

Сколько раз я пытался обогнать его в кладке – бесполезно. Он уже кончит, а мне ещё с десяток кирпичей надо положить.

И рассудительный.

Рассудительность подвела его всего один единственный раз, это когда с обеда он вернулся с двустволкой.

Мы же строим в чистом поле – «строительный угодья».

А тут молодой мастер Середа с базы заехал. Григорий Григорьевич и ему дал оружие подержать.

А потом они заспорили – попадёт Середа из ружья в шапку Григория Григорьевича, или нет?

Ну, вышли за торцевую стену недостроенного здания, вокруг белым-бело, только лесополоса среди снегов чернеет.

Он шапку высоко так подкинул, а Середа чуть выждал и пульнул.

Шапка дёрнулась и – в снег.

Григорий Григорьевич её поднял, а в донышке дырка – два пальца пролазят. Картечь крупной оказалась.

А шапка хорошая была, из меха нутрии.

Просто он не учёл, что Середа из Закарпатья, а там бандеровцев хоть уже и нет, но огнестрельное оружие сохранилось; отсюда и навыки.

А Вера Шарапова никогда не грустит. Всё время песни поёт, смеётся. Разговорчивая со всеми.

И она тоже самая красивая, но только на работе, пока на ней телогрейка и штаны спецовочные. А как переоденется, чтобы ехать электричкой в свою Куколку, красота куда-то девается.

Не знаю почему мне грустно стало, когда она про свою свадьбу рассказывала и все смеялись вместе с ней:

– Дети – плачут! Петя – играет!

Петя – это тот горбатый мужик, что её с двумя детьми взял. Он тоже из Куколки в Конотоп на работу ездит и умеет на гармошке играть.

Шумная получилась свадьба.

Вера Шарапова подметила, что когда кто-то при мне на головную боль жалуется, я достаю из штанов носовой платок и перескладываю его наизнанку.

Иногда она толкает локтем Катерину, мол, смотри чудеса дрессировки; прикладывает руку ко лбу и делает страдальческое лицо:

– Ой, как же ж голова болит!

Я, конечно, вижу всю эту комедию, но процедуру исполняю, а когда Катерина и себе начинает хвататься, то говорю, что приём окончен – средство обслуживает лишь одного пациента в день.

Про Гарри Поттера тогда ещё не знали.

Пётр Лысун не всегда был каменщиком. Он служил в охране перевозок золота по железной дороге.

Есть специальные вооружённые охранники, что сопровождают сейфы в багажных вагонах.

Ехать приходится далеко, иногда неделями. Пол вагона качается, колёсные пары на стыках гахкают и мысли всякие крутятся и крутятся.

Вот как, к примеру, можно было бы это золото взять?

День крутятся, два – иногда неделями. Но безответно крутятся – неразрешимая задача.

На лица со-охранников посмотрит – тоже задумчивые. А о чём?

И начинает закрадываться страх: вдруг кто-то додумался до ответа?

Составит план, найдёт подельников и на одном из перегонов положит всех одной обоймой и с золотом уйдёт.

Устал Пётр от ожидания и ушёл в каменщики.

Щуплый низкорослый Гриня мне почему-то напоминал Гудериана, которого я в жизни не видел. Мелькало в нём что-то такое генштабовское, причём из вермахта.

По выходным он отдыхал от блиц-кригов и на пару с Григорием Григорьевичем ездил на рыбалку. Повсеместно, куда доходят электрички и дизель-поезда. На удочку, или мормышку, смотря по сезону.

Меня подкупила его вера в мои целительные свойства. Как-то остановил меня на лестничном марше уходящем в небо:

– Серёга, помоги!

И, задрав губу показал беловатый прыщик на десне. Потом отстегнул безопасную булавку с внутреннего кармана телогрейки, где в рабочее время он наручные часы держит, и протянул мне:

– Проколи, а то болит.

Я начал объяснять, что так нельзя – мы ж тут в пыли, в грязи, без антисептиков; нужна дезинфекция.

– А где я тебе тут дезинфекцию возьму?

В кино показывали, что над огнём обеззараживают.

Он подержал кончик булавки над зажжённой спичкой.

Результат меня не утешил – остриё покрылось чёрной копотью.

Гриня критически осмотрел булавку, отёр её о рукав телогрейки в многомесячной кирпичной и прочей пыли и протянул мне:

– На! Коли!

А куда денешься? Человек столько усилий затратил на дезинфекцию.

Микола Хижняк явился в Конотоп как те тёмноволосые и кудрявые герои французских романов, что приезжают в Париж с парой су в кармане и честолюбивыми планами покорить столицу.

Правда, у него была троячка и, вместо шляпы с пером, кепка, которая не спасала в тридцатиградусный мороз той ночи.

Он не стал капитаном мушкетёров, но он единственный известный мне каменщик шестого разряда.

У него есть квартира и мотоцикл «Урал» без коляски, и жена Катерина, которую, если ночью не спится, можно притянуть зá уши.

Ещё Микола Хижняк восполняет мне знания недополученные в вузе.

При обучении на англофаке НГПИ, я так и не смог себя заставить прочесть ни одного произведения Томаса Харди, хотя он был в экзаменационных билетах по зарубежке.

Какая-то у меня с ним несовместимость. Может из-за фамилии. Вот знаю, что надо, а не могу.

Как-то на плитах перекрытия Микола начал рассказывать мне длинную запутанную историю.

Я сперва подумал, что это сериал и лишь в самом конце, когда её настигла погоня, но она непробудно спала от усталости и он сказал пусть ещё поспит пока не знает, что её поймали, я понял, что это – так и не прочитанная мной «Тэсс из рода Д’Эбервилей», хотя по ходу Хижняк вплёл туда ещё какой-то билет на самолёт.

Но официально самой красивой в бригаде считалась строповщица Катерина, ей Вера Шарапова это прямо так в глаза и говорила, хотя она и сама это знала, тем более, что жена бригадира, и пусть они и не расписаны, зато у них уже сын семиклассник от её первого брака.

На голове Катерины косынка из полупрозрачного газа поверх жёлтых кудряшек, а на шее ожерелье из красных бусин. Под цвет помады на губах.

Где-то в штабелях бетонных плит перекрытия, недалеко от растворной площадки, она держит треугольный осколок толстого зеркала, чтобы смотреться в свободное от работы время.

Про себя она думает, что красива, как Анфиса из сериала «Угрюм-река», особенно когда та явилась видением, чтобы Громов со скалы метнулся.