Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 57 страниц)
Возвращались мы через калитку возле здания музпеда, где надо переступать железную полосу приваренную высоко на землёй и коляской там не проехать.
Я томно попросил Славика помочь перенести, но как только он протянул руки ухватить коляску спереди, Саша вдруг вызверился и без обиняков гаркнул на Славика:
– Пошёл отсюда!
Славик послушно стушевался и тебя перенесли мы с Сашей.
Мне было приятно и гордостно, что у меня такой брат, а у тебя заботливый дядя – не уступил племянницу Славику.
Второй твой выезд туда же состоялся по приезду из Киева брата Иры.
Игорь был с женой и она его постоянно шпыняла, а он примирительным тоном пытался сглаживать острые углы.
Мне тогда подумалось, что у неё, наверно, ПМС, но в дальнейшем выяснилось, что ПМС этот у неё пожизненно.
Во время прогулки она то и дело раскрывала свой зонт и тут же начинался дождик.
На десятый раз Ире тоже дошло в чём причина и следствие. Она попросила жену Игоря больше не раскрывать зонт.
Та обрадовалась, что её заметили и оценили, и на обратном пути дождя уже не было.
Семейным прозвищем Ивана Алексеевича было «князь» и такое обращение его тешило.
Ну, ещё бы – из крестьянских мальчиков да в князья!
Хотя по внешности ему оно подходило, особенно когда раскроет газету – весь такой сытно вальяжный, в белой майке и синих штанах от спортивки.
Вобщем, баловали его этим прозвищем и было за что; ведь он – добытчик.
В эпоху дефицита не только свадебные костюмы дефицит, но также и некоторые виды продуктов. А тесть мой их добывал. Однажды привёз даже целый мешок гречки.
Привёз и поставил на кухне, у батареи центрального отопления под подоконником.
В левом углу от окна газовая плита, в правом колонка титан для нагрева воды, а как раз посередине этот мешок гречки.
И правильно – есть чем гордиться; люди специально в Москву за гречкой ездят, а тут вон целый мешок.
( … это как предмет гордости, охотничий трофей, типа бивней на стене, или меча от рыбы, или … эти, ветвистые… вобщем, тоже на стену вешают…)
Ну, погордись ты неделю, пусть – две, а то уж скоро месяц, как этот мешок обходить приходится, уже и тёща ворчит, а в ответ.
– А? Ну, да…
И опять уткнулся.
Но тут мне подвернулась одна из прочитанных им газет, а в ней статья на археологическую тему. Саму статью я не стал читать, мне просто заголовок понравился. Броский такой. Мне даже туалет общаги вспомнился.
Сложил я эту газету определённым образом, чтоб один заголовок только виднелся, отнёс вечером на кухню и нежно так – голубоватым жестом – разместил его поверх мешка с гречкой.
Потом вернулся к двери, потушил свет и ушёл спать, оставив в темноте мешок с заголовком ГРОБНИЦА КНЯЗЯ.
Утром мешка не было.
Всё-таки, как зять, я – классический «отэ́ падло».
За день до отъезда я съездил в Конотоп, чтоб повидать Леночку, которая отдыхала в пионерлагере на Сейму.
Она там подтвердила, что я ей папа и отрядная воспитательница позволила нам покинуть территорию.
В сосновом лесу Леночка подобрала серое перо неизвестной птицы и я сунул его ей в волосы и дальше оно там само держалось.
( … индейцы не дураки – такие перья делают человека частью свободного мира, возникает сопричастность, контакт и взаимопонимание…)
Когда мы возвращались в лагерную цивилизацию, вовремя подбежавший порыв ветра встрепенул ей волосы и унёс перо.
Она даже не заметила.
~ ~ ~
~~~парад планет
В день отъезда всё висело на волоске, точнее на паутинке.
Я это заметил, когда вышел в подъезд раскумариться. В квартире я вообще не курил.
Паутинка свисала от верхней перекладины рассохшейся дверной рамы входа и на конце её болталась обгорелая спичка.
Долго ли продержится?
Горелые спички в щель над рамой всегда засовывал я, потому что в подъезде урны не было.
После того как Тонин Игорёк изобличил мою связь с коноплей, мне было без разницы что в моём дыму унюшат проходящие мимо соседи.
Сколько выдержит паутинка?
Я выглянул из тени подъезда во двор.
В расплавленном от зноя небе проплывала эскадрилья чёрных воронов. Они не шевелили крыльями – слишком жарко – и, зависнув в парении на северо-восток, даже чёрные перья на концах своих крыльев держали врастопырку, чтобы их обвевало.
Успею ли?
Ира провожала меня на электричку до Киева. Когда мы подымались в автобус, с какого-то балкона соседней пятиэтажки мне вслед взрыднула Пугачёва:
Приезжай хоть на денёк!..
Вещей у меня немного было – портфель с книгой рассказов Моэма на английском языке (в мягкой розовой обложке, издательство «Просвещение»); англо-английский словарь Hornby; тонкая школьная тетрадка с началом перевода рассказа «Дождь» (черновой карандашный вариант с исправлениями); паспорт, трудовая книжка, военный билет и принадлежности для бритья.
В синей спортивной сумке с плечевым ремнём уложена смена белья, джинсы и пошитая матерью зелёная куртка.
В электричке я забросил их на вагонную полку из тонких трубок и вышел обратно на перрон. Ира нервничала, что двери захлопнутся и электричка уедет без меня. Я поднялся на одну ступеньку и стоял там, ухватившись за никелированный поручень.
– Дома на подоконнике я что-то оставил – пусть так и будет до моего приезда.
– Что?
– Сама увидишь. Я приеду за вами ровно через месяц.
– Как туда доедешь, сразу позвони.
Это был последний вагон.
На перрон прибежала какая-то старуха, о чём-то спрашивала, но я не слушал и не слышал – смотрел на Иру, пока динамики в вагоне не прокричали «Осторожно! Двери закрываются!» и те отрезали меня от неё.
Электричка потянула, прибавила ходу и застучала по рельсам в сторону Киева.
Накануне вечером мы с Ирой выходили за покупками, но универмаг оказался уже закрытым, хорошо хоть киоск рядом с ним работал.
Там сидела дебелая цыганка средних лет и я купил у неё новый прибор для бритья, помазок, зеркальце и два платочка.
По полю каждого бежали ряды волнистых тонких линий, типа, море, а в центре – кружочек.
У одного в кружочке маленький парусник-яхта, а у другого – якорь.
Платочек с парусником я увожу с собой, а тот что с якорем оставлен на подоконнике.
Когда я приеду, приложу их – кружок к кружку. Кораблик на якорь.
Это будет ритуал возвращения.
А поздно вечером Гаина Михайловна вдруг начала сомневаться и говорить, что никуда не надо ехать, а купленный в предварительной кассе билет ещё не поздно сдать обратно.
Я ошалел – как обратно?
В разговоре ещё участвовали Тоня и Ира, а тестя срочно вызвали на хлебокомбинат.
Не подымая глаз от клеёнки на столе, тёща невнятно говорила про какое-то сложное положение, вон и Ваня не смог пробиться.
Муж Тони, Ваня, за неделю до этого отправился было в Закарпатье, но через день, не доехав, вернулся из Киева – я так и не понял почему – и теперь он отсиживался в спальне со своими детьми.
На тот момент я уже понимал, что в мире идёт непрестанная битва – но между кем и кем?
Конечно, всё это прикрывается поверхностным слоем обыденной жизни, но сквозь него я уже начал подмечать прогалы, нестыковки, тайные сигналы; начал улавливать, когда люди проговариваются о чём-то запредельном для обычной жизни.
Точно – люди?..
Ну, я не знаю как ещё назвать.
Проговариваются? О чём?
О том, чего не бывает в жизни к которой нас приучают… Ваню отрядили, как эмиссара, он не пробился… а вы за кого?.. ЧП на хлебокомбинате – часть вселенской битвы…
Кто за кого? Кто на кого?..
За чёрным окном гостиной грянула гроза. Шум воды перемежался раскатами грома. Сверкали вспышки молний. Столб ослепительного свет ударил в трансформаторную будку во дворе. Вокруг воцарил мрак.
Тоня ушла в свою спальню – успокоить детей и Ваню.
Она вернулась оттуда с горящей свечой.
В её мерцающем свете я увидел, что говорю с матерями. С теми самыми, которых так вскользь и с опаской упомянул Гёте.
Три матери – старая, но могучая, средняя и – начинающая; Ира. Она мне не союзник, она одна из них. Мне нужно их убедить, иначе ничего не выйдет.
С бушующей за стёклами грозой и моргающей свечой на столе, я всё же получил «добро» от матерей.
В заключение Гаина Михайловна сказала:
– Если что-то не так… совсем… в крайнем случае… обращайся к главному.
Ночью я видел вещий сон.
В помещении из бледно-серых стен я, затаившись, лежал на каталке под холодным флуоресцентным светом из потолка, а вокруг стояли кто-то в белых халатах.
Стоящий у меня над головой проговорил:
– Если убрать жир, то может и получится…
И я знал, что тот в белом халате, который это сказал – это тоже я.
Бросив неприметный взгляд на свой живот лежащего на каталке, я сквозь прозрачность кожи увидел тонкое напластование желтоватого жира…
Я вышел в тамбур и забил косяк. В небе за пыльным стеклом дверей плыла стая морских коньков, подвернув хвосты колечком себе под брюшка; по росту – от большого к маленькому.
Тоже любят строй, как те белые слоники.
Электричка спешила дальше, но не могла убежать от них.
В тамбур вышел мужик с рядочком медалей на пиджаке. Ветеран войны. Вот кто знал с кем и за что…
Мы завели дружелюбную болтовню ни о чём.
На остановке с перрона зашёл человек со связкой длинных реек. Он разделил нас ими и прошёл в вагон.
Ветеран вдруг испуганно уставился в верхний угол тамбура позади меня.
Я знал, что там ничего нет, но раз он разглядел, значит есть и я зашёл в вагон под полку с моими вещами, потому что приближался Киев.
На вокзале я отнёс вещи в прохладный подземный зал автоматических камер хранения, а затем из правого угла привокзальной площади спустился по крутой и длинной лестнице к столовой, которую ещё нам с Ольгой показал Лёха Кузько.
Внизу лестницы я закурил косяк, но перестал затягиваться, когда мне навстречу притопал от столовой взвод милиционеров.
Так и пришлось пройти сквозь строй с косяком в руках.
После столовой я вернулся на вокзал и начал обходить его.
Стеклянноглазых было меньше, чем в ночь обхода нежинского вокзала, но иногда попадались и сразу делали вид, что они тут просто так.
Я поднялся даже на третий этаж, где комната матери и ребёнка, и объяснил дежурной в коридоре, что через месяц буду тут проездом с женой и дочерью-младенцем, вот и ознакамливаюсь с условиями.
Вобщем, ничего тут у вас – чисто. Спасибо.
Возле туалетов на первом этаже молодой милиционер с тёмно-фиолетовым фингалом под глазом старательно не смотрел на меня, хотя мы оба знали что фингал ему навешен за то, что я прошёл сквозь их строй и что он, потерпевший во вселенской битве, этого мне не простит.
Потом я долго стоял в зале ожидания на втором этаже перед прилавком «Союзпечать», со стопкам различных газет, журналами, почтовыми конвертами.
Но всё это время я смотрел только на одну открытку. Там было синее-синее небо.
Мне пришлось долго ждать, пока не раздались шаги за спиной.
Я не оборачивался.
Шаги остановились. На синий цвет легла монетка размером с радужку.
Я повернулся и, не оглядываясь, ушёл – теперь никакие каузальные гены не сменят цвет твоих глаз на карий.
Только тут ко мне прорвался голос вокзальных репродукторов:
– Поезд Киев-Одесса отправляется от третьей платформы. Просим провожающих покинуть вагоны.
В ту пору никакие, даже самые смелые, умы в безудержных полётах своих фантазий и не помышляли об установке камер наблюдения в общественных местах.
Что же, в таком случае, стало причиной непонятной сцены случившейся вечером того же дня в очереди пассажиров ожидающих автобус «Полёт» на остановке у киевского автовокзала междугороднего сообщения?
Ответ один – бдительность таксиста.
( … под «причиной» тут подразумевается привычное понимание данного термина при описании реалий окружающей действительности посредством подстановки какой-либо из давно известных и ортодоксально согласованных причинно-следственных связей.
Сам же я в тот момент был слишком поглощён попытками увязать открывшуюся мне прерывистую цепь трансцендентальных символов и знаков различной значимости с тем, чтобы выйти на новый уровень понимания мира и моей роли в нём …)
Итак, вернёмся к водителю такси на стоянке у подземного перехода к залу автоматических камер хранения при киевском железнодорожном вокзале поездов дальнего следования.
В 17:06 из перехода поднялся молодой человек лет двадцати пяти-семи, рост один метр семьдесят восемь сантиметров, шатен, волосы прямые, с подстриженными усами.
На нём был серый пиджак и серые брюки, несовпадающего с пиджаком оттенка. Под пиджаком виднелась летняя рубаха синего цвета.
Шатен был явно чем-то расстроен и, сев в такси, предложил водителю спуститься вместо него в подземный зал и принести портфель и сумку из указанной камеры, шифр которой он назовёт.
Водитель, естественно, отказался.
Шатен впал в задумчивость, крутя в пальцах обгорелую спичку, затем вздохнул, сломал спичку, стиснув её в пальцах правой руки, попросил немного подождать и скрылся в подземном переходе.
Через пять минут он появился снова и попросил отвезти его на автовокзал.
По прибытии в указанное место, он расплатился, повесил сумку на левое плечо, взял портфель в ту же руку и, захлопнув дверцу, типа, неприметно протёр её никелированную ручку полой своего пиджака, чтоб уничтожить, по всем канонам криминальных фильмов, свои отпечатки пальцев; после чего скрылся в здании автовокзала.
Что оставалось делать водителю?
Он позвонил оперативному работнику, в штате которого числился секретным сотрудником с псевдонимом «Трактор».
Чему стала свидетелем очередь пассажиров, в которую встал и я, вернувшись из здания автовокзала после посещения там мужского туалета и пятиминутной остановки в вестибюле для разглядывания многометрового плаката «Летайте самолётами Аэрофлота!» с улыбающейся стюардессой в пилотке?
Неподалёку от остановки резко остановилась чисто вымытая машина «жигули» ярко-красного цвета. Из неё вышел темноволосый мужчина в тёмных очках, подошёл ко мне и, протянув ключ зажигания на связке с другими ключами, сказал:
– Садись в машину, сейчас поедем.
Я молча отвернулся.
Мужчина проследовал в здание автовокзала.
Вскоре из-за правого угла здания появились два молодых человека – один в форме милиционера, второй в гражданке – и заняли позицию сбоку очереди.
Из-за левого угла вышел тот же мужчина в тёмных очках со спутником невысокого роста, в кепке.
Мужчина остановился с другой стороны очереди, а человек в кепке – явный ханыга и алкаш – смешавшись с очередью, приблизился ко мне.
Он стал тереться об меня сзади. Очередь непонимающе оглядывалась. Я безучастно стоял с сумкой на одном плече и портфелем в другой руке.
Неприглядную сцену прекратило появление автобуса с надписью «Полёт» на борту.
По пути в Борисполь я не отвечал на недоуменные взгляды попутчиков, возвращаясь умственным взором к тому, чего не подсмотрела тогда ещё не установленная камера наблюдения в пустом мужском туалете автовокзала.
Я подошёл к наклонному корыту общего писсуара и высыпал туда горчично-коричневый порошок всей «дури», что была при мне. Упаковочный лист бумаги я смял и бросил в урну.
Всё по канонам криминальных фильмов с участием Бельмондо в главной роли.
( … так что меня можно программировать не только текстом, но и через фильмы тоже.
В дальнейшей жизни, вплоть до текущего момента, я не курил ни «дури», ни анаши, ни «дряни» ни иже с ними …)
В аэропорту Борисполя я сдал багаж в неавтоматическую камеру хранения – пускай проверят и убедятся, что нет смысле тереть об меня своих ханыг-провокаторов.
Билет до Одессы на пролетающий из Москвы самолёт стоил 17 руб., что не превышало остававшейся у меня для прожития до аванса на стройках города-порта Южный суммы в 20 руб.
Одесский аэропорт я в темноте не разглядел и оттуда автобусом доехал до автовокзала, который оказался абсолютной копией киевского и где все кассы были уже заперты, но камера хранения ещё работала и в зале ожидания имелись скамьи для ночёвки сидя.
Конечно же, я чувствовал себя победителем, поскольку, несмотря ни на что, сумел прорваться через Киев. Головокружение от успеха заверяло меня в полной своей неуязвимости.
Возвращение к реальному положению вещей оказалось не слишком приятным, когда к заднему выходу потянулась разрозненная шеренга пассажиров на первый утренний автобус, минуя, друг за другом, то место, где в полудрёме сидел я, откинув, с демонстративной наглостью победителя, голову на беззащитно открытой всем и вся шее поверх спинки скамьи.
Боль от иглы правее кадыка заставила меня ухватится за кожу в районе сонной артерии.
Разумеется, никакой иглы там не оказалось, но ощущение глубоко вонзённой или, скорее, впопыхах выдернутой оттуда иглы долго не проходило.
Ближайшие полчаса я морщился и потирал пустую шею.
В кассе мне ответили, что в Южный отсюда рейсов нет, туда ходят автобусы местного сообщения и мне нужно на автостанцию номер три у Нового базара.
Добравшись туда и стоя перед расписанием, где в разные часы повторялась строка «Южный», «Южный», «Южный» – я решил, что до отъезда должен прогуляться по Одессе, ведь это ж – боже ж ты чёрт побери мой!! – Одесса-мама!
Ё-моё! Я – в Одессе!
В конце небольшого зала стояли всего пара секций автоматических камер хранения. Все ячейки оказались запертыми, за исключением одной в верхнем ряду.
Я положил туда вещи, набрал шифр, опустил в щель 15 копеек и захлопнул дверцу. Она не запиралась, вот почему и камера свободна.
Я достал портфель, вынул документы и рассовал по внутренним карманам пиджака, потом поставил портфель обратно и потихоньку прикрыл дверцу, чтобы та не распахивалась.
На гребне подкатывающей эйфории я вышел из автостанции в Одессу.
Не каждому выпадает в жизни испытать полное счастье.
Я – счастливчик; более того – могу указать время и место испытанного мною абсолютного счастья. Это те несколько часов моего первого выхода в Одессу.
Улицы, по которым я шёл, наполнялись радостными бликами солнца.
Я был частью всего вокруг и всё было частью меня в этом незнакомом городе, где каждый узнавал меня и все так давно меня ждали.
Мне передавалось о чём думают люди и я мысленно отвечал им.
Вот идёт навстречу женщина, радуясь собственной красоте.
Что ж, есть чему! Ах, хороша!
И она победно расцветает.
Но у меня есть Ира.
Женщина грустнеет и потупясь проходит мимо.
Скучающему кавказцу средних лет я подбрасываю мысль: «Э, Джавад! Помню твой удар кинжалом!»
И плечи его горестно осели, он, дёрнув усом, заугрюмился от нежданно всплывшего воспоминания про вероломный выпад неизвестного ему Джавада.
Ладно, не будем о грустном!
Мимо спешит быстроногая стайка пионерского звена в алых галстуках и белых рубашках. Спешат на торжества по случаю прибытия меня.
Я захожу в большой книжный магазин, сделать выбор на будущее. Общаюсь с продавцами и посетителями не раскрывая рта.
Прохожу по знаменитой лестнице с памятником Ришелье, который не кардинал.
В зелёной роще неподалёку опять пионеры, но другое звено и мне уже приходится подать голос – слишком уж увлеклись наблюдением обыденных вагонов с товарами для порта.
– Пионеры! Кораблю красивее вагонов! – кричу я им.
Они, оглянувшись, улыбаются – узнали меня.
Таксист отвозит меня в ресторан «Братислава», который днём столовая; показывает откуда надо заходить по будням, но сегодня праздник – мой приезд; и он тоже знает, что это долгожданный я.
Помыв руки и освежив лицо под краном в туалете, я подымаюсь на верхний этаж.
Официантка приносит суп. На скатерти заглаженная утюгом складка. Я провожу по ней ладонью – складка исчезает.
Ну, ещё бы – после стольких пелёнок могу разглаживать простым возложеньем рук.
Я приступаю есть рыбный суп по рецептам портового города. Зал пуст.
Неподалёку возвышение с колонками и усилителями ресторанной группы.
Что бы такое послушать? Ну, пусть будет «Smokie».
Я щёлкаю пальцами. Тишина.
Что такое? Я не всемогущий?!! Или по другому включается?
И тут меня охватывает сокрушительное, как нежданный удар, чувство просчёта. Где-то допущен непоправимый просчёт. Где-то я ошибся.
Не могу есть суп. Рис превратился в мелко дроблёные ракушки и те осели на дно тарелки слоем мелких перламутровых осколков.
Где-то я ошибся. Что-то я забыл. Но что?
Я начинаю ходить от стола к столу. Подошедшей официантке объясняю, что я не могу есть, я что-то забыл.
– Что?
– Я забыл пиджак в туалете,– говорю я первое, что взбрело на ум.
И в этот миг дверь в зал приоткрывается и аккуратненький пенсионер объявляет, что меня зовут в раздевалку.
Я спускаюсь вниз – к барьеру раздевалки, где женщина с одесским выговором отдаёт мне пиджак, который тот старичок принёс ей из туалета.
– А ведь полные карманы были…– с укором говорит мне она.
Я подымаюсь наверх заплатить за суп из перламутра.
Это как в той настольной игре, когда подымаешься всё выше и выше по извилистой дорожке из цифр, а потом стремительно скатываешься в трубу прочерченную до самого низа.
Я выкатываюсь на улицу из ресторана «Братислава», где сознательно оставил в туалете свой пиджак, потому что в нём документы и деньги, а я вступал и был принят в новый сверкающий мир, где деньги и документы ни к чему.
По пути на автостанцию я замечаю длинную прореху у себя на брюках. На бедре. От правого кармана. И дальше уже иду прикрывая её пиджаком с пустыми карманами – без даров от нового мира, которые не сумел сохранить.
В автоматической камере хранения моих вещей не оказалось.
На последний рубль я покупаю билет до Южного и вместе с копейками сдачи прячу в задний карман.
Автобус битком; пассажиры стоят в проходе. Моя соседка по сиденью, неслышно вздыхая, трёт несводимое пятно на своей юбке.
Я знаю, что её запятнанность – моя вина, как и то, что душный автобус останавливается у каждого светофора – на каждом горит красный.
Потом он долго стоит на перекопанной траншеями улице, пропуская нескончаемую дружину недовольных пионеров, что плетутся в пыли вдоль земляных куч.
Моя вина – испорчен праздник.
На остановках за городом пассажиры мало-помалу покидают автобус; я тоже выхожу на предпоследней – неправильно явиться в Южный с такой прорехой, как раненый копьём в ногу Спартак.
На окраине посёлка я уважительно здороваюсь с пацаном лет двенадцати и прошу иголку с ниткой.
Он понимающе отводит меня в укромный бурьян позади забора из крупных каменных кубиков с широкими швами раствора кладки, уходит и возвращается с другом, у которого есть игла на длинной чёрной нитке.
Пацаны садятся на забор спиной ко мне, я снимаю брюки и начинаю зашивать лопнувший шов.
По ту сторону забора визжат колёса, грохочут моторы машин по непростым дорогам нескончаемой вселенской битвы.
Пацаны сидят, как будто вовсе не при чём и это не за их спиною, в бурьянах, член РВС штопает рану на бедре.
С благодарностью возвращаю им иглу с ниткой.
Оставшись один, я достаю «Беломор», закуриваю, и целиком вгоняю остаток обгоревшей спички в землю.
Как она взвыла!
Истошно отчаянным голосом – та пегая корова под деревом неподалёку.
Да не знал же я, что всё настолько тесно связано!
И я пошёл сквозь плотные заросли ивняка, над которым зависла в вышине большущая, как аист, птица в сопровожденьи неподвижного эскорта из птиц поменьше.
Так вот он – главный.
Бог ты или дьявол мне уж не понять, всё чересчур смешалось, слишком сплелось и спуталось в этом мире.
И – вот он я, и у меня нет ничего, лишь документы, блокнотик, ручка и платочек с корабликом. Давай же заключать договор, ведь, кажется, так положено?
Я вынимаю ручку и автобусный билет.
Как составлять подобный договор мне не известно, поэтому я просто ставлю подпись пониже ряда цифр выбитых кассовым аппаратом автостанции.
Ручку кладу в карман, а билет на листья гибкой ивовой развилки.
Я оборачиваюсь спиною к договору – играем по-честному, без подглядки.
Резкий порыв ветра взвихрил кусты, но когда я обернулся билет оставался всё на той же развилке, только был перевёрнут на обратную – чистую сторону.
Так вот какая у тебя подпись? Чётко – такую не подделать!
Я вышел из ивняка к высокому кирпичному корпусу, похожему на центральный склад завода КПВРЗ, и начал спрашивать где тут отдел кадров.
Мне сказали, что всё уже закрыто, но после второй смены пойдёт автобус в город, надо подождать. Я долго ждал, потом долго ехал сквозь ночь маленьким автобусом ПАЗ.
Попутчики, по двое-трое, покидали салон на тускло освещённых улицах, пока водитель не сказал, чтобы и я сошёл на углу большой пустынной площади.
Впереди мерцали фонари неширокой улицы и я пошёл вдоль заборов, потом свернул влево. На следующем раздорожьи я снова выбрал левый поворот.
У себя за спиной я услышал цоканье когтей по асфальту. Судя по звуку, это была очень большая собака, но я совсем не боялся и не оглядывался, а просто шёл дальше.
Впереди открылась та же самая площадь и, не доходя до неё метров двадцать, я остановился.
Да, точно – здесь мой пост.
Жёлтый свет истекал от фонарного столба, но я стоял так, чтобы он не доставал мне до ног.
От тёмной пятиэтажки слева через дорогу, крадучись, перебежала кошка во двор одноэтажного дома и там радостно забряцал цепью пёс, к которому явилась на свидание кошка.
Порой перепадает и рабам.
Ночь шла, а я недвижно стоял, делая вид, что не при чём и не имею отношения к этому скрежету за чертой горизонта, где стопорилось движение вселенского механизма из-за моей промашки.
Когда сзади подъехал самосвал, я не уступил дорогу, а лишь вскинул вверх правую руку – ведь это мой пост.
У сидящих в кабине не было голов, непроглядно чёрная тьма отрезала их им по плечи освещённые фонарём со столба.
Спустившийся из кабинки водитель оказался с головой и даже в кепке. Он бережно отвёл меня в сторону.
Я не оказывал сопротивления.
Самосвал уехал, увозя второго с аспидно-чёрной тьмой на плечах.
На дороге прочертились чёрным следы его покрышек. Так оставлять нельзя, по этим указующим знакам последует тьма.
Я принялся затирать следы подошвами своих туфлей.
Надолго ли их хватит?
Подымался ветер, от площади прибежала потереться мне об ногу распахнутая газета.
Я различил заголовок «Гробница князя». Долго же ты добиралась.
Она прощально шелестнула и поскользила дальше по асфальту.
Небо стало сереть. Усталая, но довольная кошка осторожно вернулась через дорогу к пятиэтажке продолжать свою великосветскую барскую жизнь в благородном сословии; вслед ей раздавался скулёж отчаянья и умоляющее звяканье цепи.
Наступил рассвет, но я так и стоял на посту, пока далеко на площади не появилась женщина в белом платье. Она прошла влево, к невидному от моего поста краю площади.
Вскоре вслед за ней появилась старуха в чёрном и пошла туда же, толкая перед собой детскую коляску. Но я знал, что в коляске нет никакого ребёнка. Там у неё яйца – белые круглые яйца.
Гроздьями.
И я понял, что теперь мне можно оставить этот пост и вышел на площадь.
Я шёл по пустым улицам, пока не свернул в дверь проходной какой-то фабрики.
В тесной дежурке я попросил воды у высокого старика в очках, чёрной робе и кепке.
Он дал мне стакан воды и мы с ним оба внимательно следили проглочу ли я чёрную соринку, что плавала на поверхности.
Я выпил до дна. Соринка осталась на стенке.
Чёрный старик сказал мне как пройти в Бюро по трудоустройству.
Бюро оказалось запертым, но потом пришла женщина с ключом и открыла. Я сказал, что ищу работу, а она ответила, что нужно подождать ещё одну работницу, которая скоро придёт.
Недалеко от Бюро нашлось открытое молочное кафе.
На остававшиеся копейки я купил большую бутылку молока, но выпил только половину. Над высоким стаканом из тонкого стекла я произнёс последнюю фразу Ромео:
– Пью за тебя, любовь!
И потом выпил.
Когда я вернулся в Бюро, вторая работница тоже уже пришла.
Намётанным глазом я сразу определил, что она – это смерть, а та, что пришла первой – любовь.
Смерть просмотрела мои документы и недовольно объявила, что я уже бывал в разводе, а любовь улыбнулась и сказала – ну, и что?
Потом она вышла в другую комнату позвонить, а я остался с недовольной смертью, чем-то похожей на Ольгу. Возможно крашенными волосами, только длиннее.
Вернувшаяся любовь сказала, что для меня нашлось место в одесском шахтоуправлении, мне надо пойти на площадь Полярников и встретиться с главным инженером и ещё передать ему, чтобы он прислал ей машину, а то она забыла сказать.
Машину для Марии. Хорошо?
Главный инженер сказал, что в самом управлении мест нет, а есть только работа крепильщика на шахте, но у меня высшее образование.
Я заверил, что оно не помешает и он повёз меня загород в кузове грузовика.
Вместе со мной в кузове ехал высокий белый, но обшарпанный холодильник и две чёрные цепи, как от бензопилы, но намного длиннее.
Они походили на змей и от тряски всё ближе подбирались ко мне по доскам пола кузова.
В посёлке Вапнярка мы заехали на территорию производственного вида.
Инженер сказал мне сбросить цепи и я швырнул проклятых змеищ через борт в глубокую лужу, хотя там было и сухое место.
– Ты что творишь?!– крикнул главный, но я видел, что ему понравилась эта расправа.
Водитель поволок утопленниц в раскрытую дверь склада.
В другом месте посёлка мы сгрузили холодильник в один из дачных домиков обнесённых невысоким общим забором-оградкой. Главный воткнул его шнур в розетку для пробы и тот довольно заурчал.
– Чуть не забыл, Мария просила прислать ей машину,– сказал я, хотя на самом деле всё время помнил, просто выбирал правильный момент.
Главный показал как пройти к водопроводному крану на улице. Я пошёл туда, скинул пиджак и вымыл руки по локоть, лицо и шею.
С одной стороны от меня стояли два милиционера в офицерских погонах, с другой двое военных в общевойсковой форме и терпеливо ждали пока я плескаюсь, потому что я с главным и после воды из этого крана никакая игла не прокусит мне шею.
Я отошёл, утираясь сразу промокшим крошечным платочком.
Грузовик снова выехал на шоссе и повёз меня дальше.
Дорога пошла резко вниз и справа открылось пустое пространство. Необозримое поле.
Я не понимал что это такое, но через секунду оно пришло в движение и длинные невысокие волны с белыми гребешками побежали к берегу.
Так это же море!
Я достал блокнотик и, сверяясь с часами на руке, вписал рядом с задней обложкой:
«20 июля 1979 г.
13 :
30 :15
Ира
Сергей
Лилиана»
Шоссе пошло вгору. Наверху подъёма грузовик свернул влево на грунтовку и через окраину посёлка выехал в поля, где дорога пролегала вдоль лесополосы, а через два километра, после длинного пологого спуска подвела к двум-трём строениям барачного типа, миновала их и ещё через сотню метров закончилась в широком котловане с пещерой-туннелем в одной из стен, куда уходили рельсы узкоколейки мимо домика конторы шахты «Дофиновка».
В затенённой комнате стояли три старые кресла с деревянными подлокотниками.
В одном, спиной к шторам окна, сидел мастер шахты; лет сорока пяти, лысеватый, с усами.
