Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 57 страниц)
Один раз Ольга лежала на диване с температурой, телевизор смотрела. Он сел в ногах и краем её одеяла укрыл свои колени. Мать как увидела, так орала!
Потом она занялась лёгкой атлетикой. Бег на сто метров. Тренер говорил, что у неё хорошие данные.
Их возили в Симферополь на соревнования. Перед забегом тренер заставлял всех съесть по целому лимону. Без сахара. Говорил: «Прямо – в кровь!»
Так, между поцелуями, мы всё ближе узнавали друг друга.
После того концерта Чепа, Владя и я поехали на Сейм с ночёвкой.
Мы с Чепой вечерней электричкой привезли с собой большой виниловый мешок. Его отец достал в Рембазе. Там это упаковка от каких-то вертолётных частей.
Большой такой мешок – целая палатка на троих.
Ещё мы привезли гитару, а потом приехал Владя на своём мопеде «Рига-4» и привёз ужин.
Мешок-палатку мы поставили на заросшей ивняком песчаной косе, недалеко от железнодорожного моста.
Стемнело. Мы развели костёр. Поужинали.
Правда, Владя привёз слишком много зáкуси – больше разбросали, чем съели.
Ничего, утром опять сгоняет в город, подвезёт жратвы.
Владя начал играть на гитаре проигрыши из разных рокэнролов. Над водой гитара звучит улётно. Ништяк, чётко звучит.
Одному рыбаку, что заякорил свою плоскодонку посреди Сейма для ночного лова, понравилось, попросил ещё чего-нибудь сбацать.
Но когда мы завели «Шыз-гары!» другой ночной ловец издалека – аж от того берега – начал материться, что рыбу распугаем.
Чепа посоветовал не связываться, а то пойдёт позовёт ещё мужиков из домиков.
Костёр догорел и мы залезли под виниловую крышу.
На рассвете я проснулся от воды капавшей мне на лицо.
Винил совершенно водо– и воздухонепроницаемый материал. Наше тёплое дыхание оседало на охлаждённом августовской ночью виниле и превращалось в водяные капли – конденсат. О нём не учат в школе.
Так что утро мы встретили холодными и голодными.
Я еле-еле уговорил Владю, чтоб он доверил мне «Ригу-4», сгонять за едой в город вместо него.
Всё же моторы – это вещь. Ничего крутить не надо, кроме рукоятки газа.
Я въехал в город прокладывая в уме маршруты – сперва к себе на хату, потом на хату к Чепе, потом к Владе.
Собрать что будет съестного и – обратно на Сейм.
Рассчитали на бумаге,
Да забыли про овраги…
Войдя в левый вираж между Вокзалом и парком Лунатика, я услышал своё имя.
Через привокзальную площадь неслась Ольга в своей красной мини-юбке.
Прав был её тренер – данные что надо.
Я сбросил газ и дал мопеду остановиться.
Она подбежала почти не запыхавшись и начала делать мне вливание – уже три дня, как я пропал неизвестно где, не хочу с нею встречаться, так и не надо, она не напрашивается, вчера мать вызвала её телеграммой на телефонный разговор с Феодосией, говорит, хватит уже сколько погостила, может послезавтра она уже уедет от тётки, а мне всё равно, умотал себе на Сейм, друзья мне дороже, таких друзей за хуй да в музей, а она такая дура, нашла с кем связаться, а если она мне дорогá, я должен остаться с нею…
После холодного конденсатного душа столь пылкое бушевание и угроза замаячившей разлуки, и надежда – а вдруг даст напоследок? – сделали своё дело.
Я выпросил только пару часов – отвести мопед к Владе на хату и сходить переодеться перед нашей встречей в Парке…
Вот так становятся тряпками. Так предают друзей.
Конечно, они приехали с Сейма пятичасовой электричкой, после того, как прочесали всю заросшую ивняком косу в поисках объедков, которые так бездумно расшвыривали куда попало накануне вечером.
И я их понимаю – однажды и сам чуть не сдох на Сейму с голодухи.
Три дня они со мной не разговаривали – бойкот.
И я их понимаю – дольше не продержаться, когда делаешь одно дело, а общаться вынужден только через Чубу.
( … подло предавать друзей. Согласен.
Но из всех подлостей совершённых мною за свою жизнь об этой, почему-то, я сожалею менее всего.
Хотя, конечно, сожалею.
– Бабник, тряпка, предал своих корешей за кусок вонючей дырки, за бабу предал,– скажут 95% реальных пацанов.
Ну, ладно – переборщил – 93%.
И я их пойму.
И соглашусь с ними.
И я их пожалею – не повезло беднягам. Не попадалась им такая баба, ради которой стоило предать …)
Итак, Ольга.
Конечно, размер её груди намного уступал размерам Натали́ .
И они у неё не отличались упругостью, как предписывается грудям девственниц в литературных традициях.
Но когда я впервые, стоя у тёткиной калитки, расстегнул на себе рубаху, а на ней кофточку и стиснул её наготу, то поразился необъятности ощущения от прижавшейся женской плоти.
Лифчика на ней не было, она перед этим заходила в тёмный двор хаты.
А то, что грудь такая небольшая и соски не твёрдые объяснила нырянием со скалы за рапанами.
Глубина оказалась большой и потом в больнице пришлось прокалывать ей груди.
( … лапша на уши? Понятия не имею.
При моей лопоухости я верю всему, что мне говорят.
Серьёзно, пока слушаю – верю всем и вся. А из-за своего, не менее фундаментального, тугодумия логическое осмысление услышанного начинаю на вторые или третьи сутки.
Но в тот момент мне было вовсе не до логики – рапаны, так рапаны.
Это лишь теперь немного интересно – что оно за хрень? Да, и то не очень …)
Но что в ней безоговорочно пленяло, так это – ноги.
( … тогда во всём мире бурлила сексуальная революция, а законы революционного времени – беспощадны. И уж тем более законы революционной моды.
Это в нынешние демократические времена хочешь – макси одевай, хочешь – миди, а можешь и всю жизнь в трениках проходить, если, конечно, на них есть адидасовские полоски.
Сексуальная революция установила диктатуру мини.
Так что, коль ты считаешь себя женщиной – изволь обнажить колени.
Закон – есть закон.
Если ты не махнула на себя рукой, как на женщину, твоя юбка или платье должны кончаться, как минимум, на три сантиметра выше колен.
Закон суров, но справедлив, или записывайся в пенсионерки…)
У Ольги мини было на двадцать сантиметров выше колен. Поэтому, когда она садилась, то кисть руки её целомудренно спускалась между спортивно спелых ляжек, чтоб не выглядывали трусики.
И когда я сверкающим солнечным днём стоял у тоннеля Путепровода, а она в жёлтоволосой стрижке и красной мини-юбке сбегала с лёгкой атлетической припрыжкой вниз по лестнице от Парка, мне стало ясно, что я родился в очень даже правильную эпоху.
Порыв ветра взметнул на ней юбку и она, на бегу, оправила её классическим жестом Мэрилин Монро из другой эпохи.
( … в такие мгновения все рапаны мира и голодные братаны, жующие горбушки с сухим сеймовским песком, пусть катятся в тартарары!
…две ножки… грустный, охладелый,
я всё их помню…
Или, как сказал иной, более прагматичный избранник муз:
– Ольга, за твои ножки я б отдал всё, кроме получки и выходного дня!..)
Он был её сотрудником на Тряпках, куда она устроилась работать, потому что не уехала к маме в Феодосию, а осталась жить у тётки.
Тряпками в Конотопе называют Фабрику Вторсырья.
Она на самом краю города – первая остановка электрички по пути на Сейм.
Зачем так далеко?
Просто на Тряпках не слишком-то оглядываются на трудовое законодательство, а Ольге тогда едва исполнилось пятнадцать лет.
Первого сентября я пришёл в Конотопский техникум железнодорожного транспорта вместе с моими братом и сестрой, которые поступили туда же после восьмого класса.
Студентов погруппно построили во дворе на линейку и директор техникума начал толкать речь.
Я почувствовал себя как зэк, которому по истечении десятилетнего срока накинули ещё три года. Так, ни за что.
Когда линейка кончилась, я зашёл в отдел кадров техникума, забрал свои документы и отправился трудоустраиваться на завод КПВРЗ.
Меня приняли туда же, где уже был Владя – учеником слесаря по монтажу металлоконструкций в экспериментальном участке Ремонтного цеха.
Как и большинство цехов в КПВРЗ, Механический построен из кирпича огнеупорного цвета. Прямые гладкие стены без дореволюционных загогулин.
Просторный корпус длиной метров сто тридцать, высотой – восемь; внутри под крышей громыхает поперечная кран-балка по рельсам вдоль стен.
Кабинка крановщицы снизу, в самом краю тридцатиметровой балки, по которой бегает тельфер с мощным крюком на толстом тросе. В кабинку крановщица подымается по лесенке вмурованной в стену цеха.
К зданию Механического цеха пристроены три крыла, но меньшей высоты.
В одном Инструментальный цех, а в другом тоже станки Механического, но более мелкие; не такие махины как по обе стороны центрального прохода в основном здании.
Центральный проход достаточно широк, чтобы смогли разъехаться два встречных автокара.
Автокар – это самодвижущаяся телега, только колёса чуть поменьше, зато покрепче. Впереди телеги небольшая площадка, где стоит водительница.
Между нею и кузовом – узкий металлический ящик, тоже стоймя, из боков которого торчат два параллельных рычага, чтобы она могла за них держаться.
Но это только так кажется, на самом деле через эти рычаги водительница управляет каром, они вместо руля – тянет вверх, или вниз и кар делает нужный поворот.
Автокар, как Тяни-Толкай. Куда-то заехал, его загрузили, или наоборот разгрузили и, не разворачивая транспорт, водительница сама поворачивается на своей площадочке лицом к кузову и гонит кар обратно. Удобно придумано.
Пол в цеху бетонный, но до того завозюкался машинным маслом, что стал чёрнющим, как асфальт.
Центральный проход, не доходя метров тридцать до торцевой стены, пересекается дорогой из крыла в крыло, а также придорожной оградой из труб.
Это – граница; за трубами начинается отсек Ремонтного цеха.
Граница, конечно, прозрачная и с двумя бестаможенными въездами вдоль стен корпуса.
За левым въездом – деревянная дверь в стене, ведущая в бытовку со шкафчиками для одежды рабочих.
Вслед за дверью деревянный стол – метр на полтора – с двумя лавками по бокам; это гнездовье мастеров.
Далее – просторный стол-верстак вдоль высоких окон в стене.
В него ввинчены здоровенные слесарные тиски – восемь штук, на солидном расстоянии друг от друга – сперва Яшины, потом Мыколы-старого, потом Петра, потом Мыколы-молодого и так далее, аж до высоких ворот в этой же стене, под которыми проложены рельсы железнодорожного пути.
Спереди стол с тисками тоже обшит листовым железом, а в нём железные дверцы отсеков-ящиков с аккуратными висячими замками, где рабочие держат свои инструменты; сперва ящик Яши, потом Мыколы-старого, ну, и так далее.
Над бытовкой, на втором этаже, кабинет начальства.
Туда ведёт железная лестница с поручнями из двух пролётов, и площадка перед кабинетом тоже с поручнями, как в трюмах морских кораблей.
На площадке, помимо двери к начальству, начинается узкая лесенка из перекладин, по ней крановщица кран-балки по утрам и после обеда подымается в свою кабинку и уезжает в Механический цех.
Рельсы в конце Ремонтного цеха – тупик, сюда загоняют платформы с махинами, которым требуется ремонт, а те, что помельче и автокаром можно привезти.
Параллельно рельсам, метра за два от них, торцевая стена корпуса.
В ней тоже высокие окна, подéленные железным переплётом на квадраты пыльного стекла, а над ними, под самым потолком, большие круглые часы, как на вокзалах.
Они электрические, спят-спят, а потом – цок! – и полметровая стрелка перескочила минуты на две, и снова спит до следующего «цока».
Третья стена с такими же высокими окнами. Справа под окнами сверлильный станок для общего пользования, затем громадный стол разметчика и в левом углу токарный станок со своим токарем.
Параллельно стене, но ближе к середине цеха, опять многометровый слесарный стол, вернее даже два, плотно поставленные лицом к лицу и разделённые сеткой.
Всё по технике безопасности: если молоток вылетит из рук, то сетка не позволит, чтоб он зашиб рабочего за столом напротив.
Пересекая цех, нужно смотреть в оба – на полу громоздятся гигантские червячные передачи, промасленные кожухи и уйма прочей всячины, которую привезли и свалили тут уже который месяц назад, но никак руки не доходят – всегда найдётся что-то более неотложно требующее срочного ремонта.
Но это не по моей части.
Наш – экспериментальный – участок это тот верстачный стол рядом с бытовкой.
Мы не ремонтируем, мы воплощаем в металле проекты наэкспериментированные в чертежах работников конструкторского бюро из заводоуправления.
Четырёхколёсный возок, например, или стенд трудовой славы перед главной проходной завода.
Или делаем всякие несущие конструкции из швеллеров – консоли, фермы крыш.
Но для такой продукции в цеху места мало, их мы собираем за воротами, на стеллажах под окнами конторы цеха и бытовки.
Кстати, детали городской телевышки тоже здесь готовили; и монтировала её тоже бригада нашего участка. Но это было до меня.
Меня прикрепили учеником к слесарю Петру Хоменко. На три месяца.
Он и рад, отчасти – за ученика наставнику полагается прибавка к зарплате – но и не знал что ему со мной делать, после того как дал запасной ключ от ящика под тисками, чтоб и я там складывал свой молоток, зубило и напильник, выданные мне под расписку в инструментальном цеху.
Ну, показал как делать из тонкой сталистой проволоки чертилку, а дальше?
В нашем ряду тисков редко когда увидишь работающего рабочего. Разве что в конце дня, когда клепает какую-нибудь «шабашку» для хозяйственных нужд себе домой.
Но все всегда при деле.
Двое-трое работают со сварщиком на стеллажах.
Кто-то ушёл на демонтаж рольганга в Литейном цеху.
Кого-то старший мастер увёл устанавливать анкерные болты под стационарный тельферный кран в Котельном.
Вобщем, работа кипит…
Где-то…
Начальство работает в кабинете над бытовкой.
Правда, начальник цеха Лебедев туда редко приходит, раза два за день. Где он работает покинув цех я не знаю.
Ему идёт чёрная форменная шинель железнодорожника. Хотя летом, конечно, пиджак, но всё равно с серебристыми пуговицами.
При ходьбе он настолько прямо держит спину, что нетрудно догадаться – человек идёт хорошо поддавши. Но, сколько бы ни принято на грудь, Лебедев ни капли не шатается.
Ни-ни.
Рабочие его уважают. Может потому, что он не засиживается в кабинете.
Дальше идут начальники участков.
Начальник ремонтного участка – Мозговой.
Его тонкий голосок как-то не вяжется с его плотной комплекцией, но его тоже уважают за безвредность.
Один раз в цеху восстанавливали вогнутость профиля какой-то крупной детали от непонятно чего. У кого не спросишь что оно за хрень – ответ один:
– А х….. его знает!
Причём звук «у» протяжно так выговаривают, почти с подвывом:
– …у-у-у-й его знает!
Вобщем, недели две эту вогнутость по очереди шабровали. Кому делать не … – то есть нечего – берут шабер в руки и шабруют.
Довели до зеркального блеска и уже другая хренотень – выпуклая такая – стала свободно входить и проворачиваться, туда-сюда…
Мозговой обрадовался – это ж на его участке трудовое достижение.
Ну, а тут Лёха из Подлипного, который недавно дембельнулся, в конце рабочего дня приставил к нашабренной поверхности зубило и говорит:
– Ну, что, Мозговой – долбануть?– и над зубилом молоток занёс.
А Мозговой в ответ усталым тонким голосом:
– Если ума нет, так – долбани.
Лёха пошутил, конечно, но Мозговой его не заложил, хотя и мог бы.
Начальник экспериментального участка Лёня – не помню фамилии. Широкую родинку на верхней губе помню, а фамилию – нет.
Про него ещё не знали – уважать его, или нет. Молодой ещё.
Он до недавних пор сидел за столом мастеров, на первом этаже перед дверью в бытовку, а потом закончил что-то там заочное и поднялся в кабинет начальства.
Потом шёл инженер-технолог, за столом спиной к окну. Но я его даже имени не помню.
И старший мастер Мелай, отец Анатолия.
У него был широкий, горизонтально прорезанный рот и он всегда молчал, в отличие от певучего сына.
Два раза в месяц в кабинет приходила кассирша с брезентовой сумкой – выдавать аванс и зарплату.
В самый первый раз она выдала мне аванс одними рублёвками – штук двадцать.
Когда я принёс свой первый заработок домой, то к приходу мамы разложил деньги на кушетке в кухне. Именно разложил. По одной.
Чтоб больше казалось.
Сказал:
– Мама, это тебе – распоряжайся.
А потом попросил два рубля на сигареты, но не сказал зачем.
Рабочий день начинался в восемь утра.
Мы проходили через тихий ещё Механический в свою бытовку, где вдоль трёх стен стояли фанерные шкафчики и ещё два ряда – спиной к спине – делившие бытовку пополам по продольной оси.
В каждом шкафчике два вертикальных отделения – для чистой одежды, и для полученной на год спецовки.
Поверх перегородки отделений шкафчика – полочка для шапки и свёртка с обедом.
Но мы обедать ходили домой – через забор перемахнул и за пять минут дома.
Пока мы переодевались в рабочее и перекуривали, в Механическом один за другим начинали включаться станки. Вой, перестук и громыханье их моторов сливались с визгом обдираемой резцами стали.
Дверь слегка приглушала какофонию трудовых будней, но потом она распахивалась и мастер Боря Сакун выгонял нас на работу; то есть к тискам, или к стеллажам во дворе, где мы, вроде бы, как бы при деле.
Оставшуюся часть дня Боря Сакун проводил сидя перед дверью в бытовку на лавке за столом мастеров, в который он упирался то одним, то другим локтем, непрерывно покуривая сигареты «Прима».
Невысокого роста, с поределыми волосами и какой-то обесцвеченостью в лице, он был всего лишь однофамильцем Влади, потому что оба отрицали какое-либо родство.
На него часто нападал приступ кашля и он стаскивал кепку на лицо и кашлял через неё в ладони.
Если приступ затягивался, он бросал кепку на стол и, воткнувшись в неё лицом доставал очередную сигарету, закуривал и кашель утихал до следующего приступа.
Иногда он подымался из-за стола, чтоб потянуться всем телом – такой мелкий на фоне громыханья Механического цеха, закуривал и снова садился.
Один раз он поманил меня пальцем и, перекрикивая рокочущий вой станков, начал рассказывать как после войны ходил на танцы в клуб Подлипного, а хлопцы стали присикуваться и он убежал, но они погнались и пришлось отстреливаться из кювета пистолетом «вальтер», а ещё на его глазах кончали всесоюзного вора в законе по кличке Кущ, который заехал в Конотоп, но за ним следили и на улице Будённого просто подошли и шмальнули в затылок, тут же и «воронок» подъехал, а ему, тогда ещё молодому пареньку Боре, сказали взять Куща за ноги и помочь закинуть в машину.
– Такого материала, как у Куща на том костюме и сейчас нигде не купишь,– докричал он, снимая пальцами с губ волоконце табака от сигареты «Прима».
Но Боря Сакун не всегда смотрелся таким несчастным и затурканным.
Однажды Владя зазвал меня в Лунатик, посмотреть как наш мастер занимается с балетным кружком.
В зале на втором этаже десяток девушек держались за поручень вдоль зеркальной стены и Боря наш вышагивал вдоль их строя как петушок карра, в коротком ромбовидном галстуке, а как показывал движенье, то закинул ногу чуть не выше головы.
Самое трудное время рабочего дня это последние полчаса.
В эти полчаса времени вообще нет – оно останавливается.
Лучше даже и не смотреть на эти круглые электрические часы над оконными переплётами в торцевой стене. Одно расстройство.
Так и хочется подтолкнуть застывшую стрелку соломинкой.
( … почему соломинкой – не знаю, но именно так мне тогда хотелось, хоть и понимал, что соломинка сама сломается, но не сдвинет эту железяку хренову …)
В Механическом мало-помалу затихают станки.
Слесари экспериментального участка поопирались спинами на свои тиски. Двухметроворостый Мыкола-старый высмаркивает свой лошадиный нос в комочек тряпочки землисто-пепельного цвета. В жизни б не подумал, что у него есть-таки носовой платок.
Мыкола-молóдый задумчиво колупает гнойнички прыщей на своих щеках.
Цок!
Без двадцати семи.
Смуглолицый Яша начинает рассказывать, как, освободив Конотоп, Красная армия забрала его в свои ряды.
Одиночный «шабашник» на точильном кругу не мешает течению спокойного рассказа.
Они бежали в атаку, а сзади для поддержки били наши «сорокопятки» и одному из наших яйца отстрелили.
Яша ладонью показывает траекторию полёта 45-миллиметрового снаряда.
Так он ещё с полкилометра пробежал, пока кончился.
Я вспоминаю как тоже ничего не чувствовал, а только прыгала земля перед глазами, когда мы в Зарнице атаковали косматый туман над полем и – верю Яше.
Он сдвигает кепку на затылок, открывая острый, как наконечник стрелы, уголок на лбу, откуда чёрные прямые волосы уходят назад под кепку.
Ни единой сединки. На вид вдвое моложе Бори Сакуна.
Боря Сакун говорил, что когда устанавливали телевышку, на самой верхней секции что-то не заладилось, а зима, мороз, так Яша скинул кожух, влез туда и оправил как надо.
Мыкола-старый на две головы выше него. Они, типа, приятели – после работы едут домой одним и тем же дизель-поездом, только до разных остановок.
Цок!
Без семи. Можно идти переодеваться.
Чепа тоже бросил техникум и поступил к нам на участок. И правильно, стипендию он не получает, а за диплом потом придётся ехать и где-то отрабатывать. Кому надо?
Так что три Орфея вместе, а Чуба в Вагоно-ремонтном. Иногда встречаемся.
Мы продолжаем играть на танцах.
Даже когда Владя пришиб молотком палец.
Клуб платит нам по тридцать шесть рублей в месяц. Вроде мало, а что делать?
Заикнулись Павлу Митрофановичу, так говорит, вон электрогитару купили за сто пятьдесят рублей – откуда теперь вам деньги возьму?
Гитара – класс, такая маленькая, аккуратная, а звучит – потолок! «Йоланта» называется, не то что из журнала «Радио».
Потом директор послал меня вместе с киномехаником Борисом Константиновичем в город Чернигов, привезти ещё две электрогитары с тамошней музыкальной фабрики – бас и ритм.
Павел Митрофанович договорился в заводоуправлении и меня освободили с работы на два дня, потому что в Чернигов долго ехать.
Мы там переночевали в гостинице, как командировочные, а утром – на фабрику.
Очень долго пришлось ждать, но потом принесли гитары. Даже без чехлов. Чёрные, лакированные. Намного тяжелее «Йоланты».
Видно фабрика ещё не освоила электрогитарное производство.
Но про бас-гитару Чуба сказал, что пойдёт.
А в следующий понедельник Владя с утра начал агитировать, чтоб мы освободились от работы по состоянию здоровья.
Пойдём в заводской медпункт и скажем, что вчера играли на свадьбе и у нас теперь отравление желудка. Колбаса оказалась несвежая.
Только надо всем вместе идти и говорить одно и то же.
Нашли мы Чубу в Вагоно-ремонтном и вчетвером пришли в медпункт с дружной жалобой на свадебную колбасу.
Нас там посадили на стулья и медсестра принесла банные тазики-«шайки», а потом ведро подогретой воды подкрашенной марганцовкой.
Доктор сказал нам пить её литрами, а потом совать два пальца в рот, поглубже, до самого корня языка – и это нас спасёт от отравления.
У Чубы с Чепой кризис миновал ещё до начала промывания желудка и они разошлись по рабочим местам.
Но мы с Владей стойко продержались до конца процедуры и выбросили в тазики всё, чем завтракали в то утро.
За наши старания доктор выписал нам освобождение до конца рабочего дня.
Пока мы переоделись и дошли до проходной, начался обеденный перерыв.
Выходит мы себе вырвали всего четыре часа свободы, а завтра с утра опять на работу.
Павел Митрофанович сказал, что Клуб покупает электроорган «Йоника» и с нами теперь будет играть Лёха Кузько.
Лёха – сын Анатолия Ефимовича Кузько и тоже баянист.
У него рыжеватые редеющие волосы и песняровские усы скобочкой, чтоб не так бросался в глаза его чересчур горбатый нос, свёрнутый в давней драке. Из-за этого носа кличка у него – Рог.
Он на семь лет старше нас, но свой парень. Приглашал к себе домой послушать магнитофонную запись «Белого Альбома» Beatles.
Его отец, Анатолий Ефимович, во дворе своей хаты построил ему двухэтажный дом из красного кирпича.
На первом этаже гараж, а на втором кухня и две комнаты. Живут же люди.
Но машину он ему не купил, потому что Лёха бухáет по чёрному, оттого и жена Татьяна ушла от него вместе с ребёнком.
Пока слушали «Beatles», Лёха дал посмотреть толстую книгу «Учебник Судебно-медицинской экспертизы».
На пожелтелой бумаге страниц много чёрно-белых фотографий с пояснениями, в основном одни трупы.
Но он раскрыл в одном месте десятка два мелких снимков – как для паспорта – в несколько рядов, они показывают разницу между нетронутой девственной плевой и повреждённой.
( … наверное, именно тот учебник отбил во мне интерес к порнографическим изданиям. Страшно мне: сейчас вот переверну страницу в журнале «Playboy», а там – убийство с помощью ножниц, или удавленник на перекладине табурета …)
Домой на обед мы ходили в спецовках – зачем обтрёпывать чистое об бетонную стену вокруг завода?
Согрев на керогазе суп, или вермишель, я приносил обед на кухню и тут уже снимал спецовочную куртку и штаны, оставаясь в трусах и рубашке.
Дома всё равно никого, родители на работе, младшие в техникуме.
Спецовку я снимал потому, что после обеда оставалось минут десять до выхода обратно. Не садиться же в грязном на диван или в кресло.
В эти десять минут я наяривал на гитаре и орал разные песни для развития вокальных данных, которых у меня не было и нет.
Но я всё равно пел, да простит меня Беата Тышкевич, польская красотка из цветного журнала, приколотая вместе с чёрно-белой фотографией группы «Who» над диваном.
Однажды доголосился до того, что началась эрекция и, ухватив линейку забытую младшими на столе под окном, я замерил длину своего члена.
Слесарное дело прививает уважительность к точному знанию.
После одного из обеденных перерывов, когда мы с Владей вернулись в цех, Чепа сидел за столом перед дверью бытовки вместе с мастером и незнакомым мужчиной в чистом.
– Вот они,– сказал Боря Сакун и незнакомец пригласил Чепу и нас пройти вместе с ним.
Мы последовали за его атлетической фигурой в клетчатой рубашке.
Был жаркий октябрьский день, поэтому мы тоже шли без курток, а в футболках и спецовочных штанах.
По прощальным ужимкам Бори Сакуна мы догадывались, что нас ведёт представитель власти, но понятия не имели почему.
Навстречу от центральной проходной шли припоздавшие из заводской столовой на площади за воротами.
Всё как обычно, только мы выдернуты из заведённого течения жизни завода и отделены от неё.
– Куда это вы намылились?– спросил с улыбочкой Пётр Хоменко из встречного потока рабочих, но, уловив резкий разворот идущего впереди нас мужчины в чистом, резко утратил весёлость и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь по направлению к цеху.
– Это кто?– цепко спросил сопровождающий.
Я ответил, что это мой наставник и мы вышли через проходную.
Он сказал нам садиться в «волгу», где сквозь стёкла уже виднелся Чуба и отвёз нас в Горотдел милиции рядом с Паспортным столом.
За воротами Горотдела оказался широкий двор в окружении одноэтажных зданий барачного типа.
Нас развели по разным кабинетам разных зданий и начали задавать вопросы и записывать наши ответы.
Конечно, писалось не всё подряд. Например, у Чепы допрос начинался так:
– Знаешь этого долбоёба?
– Какого долбоёба?
– Того, что вас сюда привёз.
– Нет.
– Это начальник уголовного розыска.
– Не. Не знаю.
А мне попался именно этот начальник.
Он сидел за большим столом, мускулистый, с прилегающей к черепу причёской русых волос и спрашивал кто вчера был на репетиции в комнате Эстрадного ансамбля.
Кто уходил последним.
Кто подходил к шкафу, где хранился такой дорогой немецкий баян с четырьмя регистрами.
Он всё время записывал, а когда отвечал на телефонные звонки, то прижимал трубку к уху плечом, как Марлон Брандо в роли шерифа.
Допросив всех, нам сказали, что мы свободны и можем возвращаться на работу.
Мы потопали вверх к Универмагу, потом налево через площадь Мира.
Четыре Орфея в измазанных спецовочных штанах и старых линялых футболках.
По проспекту Мира мы шли не торопясь – рабочий день кончается в пять.
На Зеленчаке мы малость побесились. Начали прыгать друг на друга как мазандаранские тигры и драть футболки на теле.
Не унимались покуда на каждом не подрали в клочья, от ворота до пупа.
Ну, и что? День солнечный, тёплый. Завязали их на животах узлами и пошли, как хиппари, дальше.
А первым Чепа начинал.
Наверное, потому что у него такая грудь волосатая.
На следующей неделе, по пути с обеда на завод, я, как всегда, зашёл к Владе.
У соседа в их дворе только что сдохла курица и Владя предложил оттащить её в цех и повесить в бытовке.
Для хохмы.
Этот план не слишком-то меня воодушевил, но я всё равно помог Владе переправить её в завод.
Для стенолазания нужна свобода рук, а когда несёшь газетный свёрток с курицей нечем хвататься за дырки в бетоне.
Посреди потолка бытовки свисал электропровод для лампочки, которой там не было, да и патрона тоже.
Владя взял чью-то незавершённую «шабашку» под окном, опёр её на срединный ряд шкафчиков, взобрался сверху и обмотал безработным проводом курицу за шею.
Там она и застыла, развесив грязно-белые крылья поверх костлявых дохлых ног.
Перерыв кончился, в Механическом начали заводиться станки и в бытовку зашёл чернявый плотный слесарь с ремонтного участка.
Увидав бездыханное пернатое, он почему-то не засмеялся, а тут же вышел.
На смену ему в дверь влетел мастер Боря Сакун.
Сдвинув брови и раскрыв рот в виде маленькой буквы «о», он две секунды снизу вверх смотрел на птицу, а потом развернулся к нам:
– Волосатики! Суки! Ваша работа!
Он почему-то называл нас «волосатиками».
Мы поотнекивались, но потом Владя снял и унёс курицу – зашвырнуть куда-нибудь.
Вобщем-то, по большому счёту, Боря был прав – всего даже при двух свидетелях к концу рабочего дня весь Ремонтный цех знал, что волосатики повесили в бытовке курицу. А повиси она там хотя бы час, через неделю по Конотопу ходили бы глухие слухи, что на заводе КПВРЗ кого-то повесили в бытовке.
Мы с Ольгой перестали провожаться до хаты её тётки.
Нашлось более подходящее место, вернее она его показала.
Чуть дальше по Будённого тупик налево, что заканчивался железными воротами нефтяной базы.
Вблизи ворот, вдоль забора на обочине, стояла парковская скамейка. Кто и когда приволок её – неизвестно, но место выбрали удачно, чтобы не падал свет от фонаря возле ворот.
Вобщем, есть где без помех выкурить сигарету в задушевном разговоре.
Там я заочно познакомился с конотопскими родственниками Ольги.
Мать её сестры сразу после войны служила связисткой при штабе расквартированном в Польше. Когда её демобилизовали, она не вернулась на родину, потому что вышла замуж за поляка, родила ребёнка и осталась жить среди поляков.
Спустя четыре года она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей.
Обратно её уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь оставалась в Польше, а сама страна входит в содружество социалистического лагеря.
