Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 49 (всего у книги 57 страниц)
Жара и меня под него загоняла и я садился на одну из фанерных скамеечек, которые все игнорировали из-за их неудобства.
Действительно, высидеть целый день на одной плоскости тяжело – под вечер не знаешь на какую ягодицу перевалиться.
Сама Площадка пребывала в постоянном движении: туда-сюда, кругами – куда? зачем?
У забора позади лавок, на которых я валялся утром, сменяются спины больных прикипевших к щелям между толстых досок.
Кто-то хихикает, кто-то подзывает друга, кто-то дрочит в штанах, потому что четвёртое отделение, находясь на одном с нами уровне умственного развития, всё-таки больные противоположного пола и среди них тоже имеются абсолютно свободные, в чём мать родила.
Это всего лишь моё предположения, потому что сам я к тому забору не подходил и видел всего одну.
Черноволосая, худая, лет за тридцать, она по пояс высунулась поверх досок и балетно плавным движением руки бросила большой цветок в пыль под топочущими ногами наших.
Полудурки затеяли свалку вокруг цветка, а её сдёрнули с той стороны обратно, но грудь была красивой формы.
Трижды в день, чтобы размять запухшие от уколов ягодицы, я покидал тень навеса и ходил по Площадке широкими кругами. При этом я наизусть воссоздавал в уме строчки «Романа в картинках», который зародился у меня ещё на воле, но окончательно оформился уже тут.
Общий объём его составляет около страницы текста и мне важно было не утерять ни одной запятой и не допустить подмены слов в предложениях, ведь ни карандаша, ни бумаги у меня на этот раз с собой не было.
Однажды, чересчур углубившись в пунктуацию ненаписанных строк, я переступил невидимую черту вдоль лавок абсолютно свободных и два-три удара по корпусу и в голову вернули меня в окружающую действительность.
Я не мог позволить этой действительности поломать мою систему выживания в пустоте.
Поэтому по воскресеньям я отправлялся на пляж.
Я вытаскивал две фанерные скамейки к железной сетке – подальше от свободных, и целый день принимал солнечные ванны, с перерывом на обед и когда покличут идти получать свой шприц в задницу.
Так я лежал там целый день с закрытыми глазами под жарким солнцем, а окружающий шумовой фон в точности воссоздавал вопли и визги переполненного летнего пляжа.
При поступлении в пятую палату, вместо трусов мне выдали длинные кальсоны с завязками, которые невозможно закатать выше колен. На пляже я снимал их, а свои чресла обматывал майкой.
В одно из воскресений дежурила заведующая и до глубины души вознегодовала на фривольность моего костюма:
– И это человек с высшим образованием!
Как она вычислила, что под майкой нет ничего кроме голого меня?
Ей помогла детская считалочка про "А и Б": если пижама под головой, а измазанные сукровицей кальсоны на спинке скамейки – что осталось на трубе после гульфика?
Через день после её оглашения о моём подмоченном вузом прошлом, ко мне подошёл Таратун, из новой волны больных.
Он пригласил меня посотрудничать в деле создания ядерной бомбы, где у них уже есть хорошая рабочая группа.
Я отказался под предлогом, что опять придётся расщеплять эти долбанные ядра – ну, их, не хочу!
Больше он не подходил.
Среди медбратьев тоже появились новенькие – один мужик невысокого роста с красивой шевелюрой из мелко кудрявых рыжих волос и перебитой правой ногой. Или она короче оказалась, но он сильно на неё припадал.
Другой – стройный черноволосый юноша в безукоризненно белом халате.
Он там единственный называл меня на «вы» и собирался поступать в какой-то медицинский институт в Ленинграде. А пока что делал мне уколы поверх спущенных штанов и кальсонов и сочувственно приговаривал, что просто места уже не осталось куда колоть – потому и кровит.
Однажды вечером, когда мы с гиканьем вернулись с Площадки, тот голый обожжённый солнцем качок – весь потный и облипший пылью, прижался к двери «манипуляционный кабинет» в холле перед палатой наблюдения.
Юноша-медбрат, дабы не пачкать белоснежность своего халата, отогнал его прочь высокими пинками чёрных начищенных туфлей.
– Вы представляете? Теперь дверь придётся мыть.
Мне в тот момент показалось, что я понимаю голого качка – прижаться истёрзанным зноем телом к такой чистой, источающей прохладу двери; пусть хоть и заперта…
У Герберта Уэльса есть роман – «Когда спящий проснётся».
Спящий бритоголовый Саша проснулся на койке под навесом и, не открывая глаз, сказал:
– До чего смешная фамилия – Таратун.
Секунду спустя на Площадке раздались крики медбрата.
Я повернул голову: звякнув сеткой, Таратун преодолел её двухметровую высоту и – был таков.
Медбрат, припадая на правую ногу подбежал следом, но – куда ему! Даже и пытаться не стал.
Он отдал свой халат другому медбрату и ушёл. Вскоре появился медбрат ему на подмену.
Площадка пребывала в возбуждении до самого вечера, даже дрочить перестали.
Перед помывкой ног явился колченогий рыжий – довольный, как слон; он поймал этого падлу!
Мы поднялись в отделение и заглянули в шестую палату, где Таратун уже лежал на койке прификсированный и умиротворённый полученным уколом серы.
Он затягивался сигаретным дымом из бычка, который кто-то из полудурков держал перед его губами и негромко повествовал.
Он убежал на окраину города и затаился в кустах глубокого оврага; его никто не видел, там вообще и хат нет. Как этот рыжий падла его нашёл?
( … а меня снедáла грусть-тоска.
То есть, они там зациклились на своей шизофрении с монографиями, а тут открываются неоглядные горизонты непостижимых человеческих возможностей.
Как спящий Саша узнал о предстоящем побеге Таратуна за несколько секунд до его совершения?
Что привело рыжего в нужный овраг и именно к тому кусту, за которым скрывался беглец?
На некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа.
Никогда…
А остальным до них и дела нет …)
Среди представителей новой волны, этот озабоченно исхудалый высокий черноволосый молодой человек выделялся нормальным выражением лица, но он легко возбуждался от слов.
Один раз начал мне говорить о каких-то фашистах готовых идти по трупам для достижения того, чего хотят. Я пожал плечами и сказал:
– Цель оправдывает средства.
А он решил, что это я оправдываю тех самых фашистов и очень вспылил, но меня не ударил.
Он, кстати, тоже из строителей и его забрали прямо со стройки, в восемь часов вечера.
– У вас две смены?
– Нет, мы до пяти, просто зашёл посмотреть, спланировать свою работу на завтра.
Ну, дорогой! Ты после пяти пришёл на рабочее место?
Они правы – твоё место здесь.
Ах, да! На Площадке была ещё музыка!
Её делал больной баянист своим репертуаром из двух-трёх песен: «По Дону гуляет», «Ты – лягавый, я – блатной» и… кажется всё.
Их исполнение он начинал утром, с интервалом в час, но тот всё укорачивался и к вечеру они уже шли подряд. Тем самым, он достиг совершенной виртуозности исполнения, к которому вечером добавлялось и пение, тоже без ошибок.
Этой парой песен баянист доводил Площадку до экстатично оргиастичного состояния, превращая нас к вечеру в единый организм, где каждый орган делает что ему положено.
Кто хором подпевал, кто пускался в пляс; даже абсолютно свободные в их керамическом потресканом загаре начинали визжать как-то в такт.
Я видел пожилую медсестру, поддавшись порыву общего восторга, она тоже плясала и эйкала в кругу полудурков под жёлтой лампочкой в летних сумерках.
Такая эйфория накатывала не ежедневно, но накатывала.
Потом баяниста выписали – его сорокопятидневка истекла.
Два дня нам чего-то не хватало. Но вдруг после обеда, смущённо улыбаясь он вновь появился в калитке, потому что утром одел галстук и пошёл в горисполком указывать им на их ошибки в руководстве городом Ромны.
Ваня Король был бы вполне нормальным, но фамилия довела его до мании величия и вот он среди нас, один из нас, но с монаршими замашками.
Мало ему четвёртого отделения за щелями в заборе, он – гурман. Людовик-Солнце.
Дождался, когда из строящейся одноэтажки за сеткой покажутся штукатурши в спецовках заляпанных раствором, зашёл в сортир меж трёх жестяных стенок и, поглядывая сквозь щели в жести на баб в рабочем, размашисто гоняет ладонью по члену – туда-сюда – стоя в профиль к остальной Площадке.
И это пример для подданных?
Достигнув чего хотел, он опустошённо покидает сортир.
Тем временем, одна из штукатурш взяла щётку для побелки, положила на крылечко стройки и начала подрубать топором, типа, равняет, а может и в отместку.
Мужской голос прорезал какофонию джунглей Площадки
– Доску подложи! Бетон рубишь, дура!
Она никак не ждала указаний с этой стороны, думала тут одни керамические.
Просто я не люблю, когда портят инструмент.
Наверное, это у меня фамильное.
( … пока что я лишь обозначил внешние контуры Площадки, её оболочку.
Но в чём её суть?
Какой смысл в этом хаотично бурлящем движении или забившей на всё неподвижности?
Он существует?
Безусловно.
Бульонно кипящий хаос похлёбки из сумятливых ингредиентов и недвижно залёгших на дно овощей, не что иное как срез составных и состояния рода человеческого.
Вопрос «а вкусно ли варево?» к делу не относится.
Итак, навскидку, но без промаха, внутри Площадки легко выделить нижеследующие категории:
а) нормальные, они же персонал, они же медбратья, они же падлы в белом и т. п., и т. д.;
б) «не все дома», они же «сдвиг по фазе», они же «малость тогó» и т. п., и т. д.;
в) свихнутые, они же тронутые, они же чокнутые, они же шизики и т. п., и т. д.;
г) полудурки, они же полуцвéты, они же с прибабахом, и т. п., и т. д.;
д) «совсем тогó», они же «безвозвратно свободные», они же
«невозвращенцы» и т. п., и т. д.
Для начала, нужно чётко осознать размытость и подвижность границ между вышеизложенными категориями – некоторых медбратьев от некоторых категорий отделяет лишь цвет униформы.
Во-вторых (и это важно!), пробным камнем, позволяющим проводить разграничения, является возможность утилизации данного индивидуума в интересах текущей общественной формации, которая и создаёт Площадки.
Такая формация необходимо должна быть текущей.
Теперь по порядку.
Страдающих «сдвигом по фазе» от нормальных отличает их неумение всегда и во всём быть таким же, как все. Поэтому для всех, кто как все, они – «малость тогó».
Дон-Кихот, у которого «не все дома», великолепно вписался бы в ряды нормальных в предыдущей до него формации; там бы он был как все.
Чокнутые, эти непостижимые гении, изобретают теорию вероятности, или пишут роман «Поминки по Финнигану», а потом нормальным приходится прикидываться будто смыслят хоть малейший бельмес во всём этом.
Вот за это, если ты толкаешь свои бредовые идеи не располагая соответствующим дипломом – добро пожаловать в пятое отделение.
Курорт Площадки ждёт вас!
Полудурки не в состоянии доходчиво изложить логику своих действий, однако, располагая опорно-двигательным аппаратом достаточным для перемещения тяжестей, а также способностью к репродукции, они являются становым хребтом любой формации.
Просто их время от времени надо подрихтовывать, чтоб эти санчи пансы отирали висящую с их губ слюну и не переходили бы улицу на красный.
Тарзанно ревущий «невозвращенец», достигший абсолютной свободы от условностей морали и поведения человечьей породы, запросто станет своим в семье бурых медведей, либо в утраченном переходном звене между обезьяньим и человечьим стадом, но нынешним нормальным его качества ни к чему.
Да, но зачем мы друг другу?
На кой ляд нормальным те, что «совсем тогó»?
Не будем забывать о подвижности категорий – до прихода к абсолюту, «невозвращенцы» начинали в предыдущих лигах.
И, кроме того, кое-кто из нормальных (или тех, кто коси́т под них) могут питать надежду – а вдруг те всплывут обратно из своих грубин?
Shine! Shine on!
You, crazy diamond!..
Не бойся! Не догонят!
Им не подняться до сияющих вершин твоей абсолютной свободы…
К какой категории отношусь я лично?
Методом исключения лишнего, неопровержимо оказываюсь «малость тогó».
Ведь нормальный не станет ржать непонятно с чего, когда один, а телевизор не включён на «Comedy Club».
К тому же я слышу голоса во сне, таить не стану.
Я сплю, а они мне читают – таким отстранённым тоном – куски прозы.
Неплохо сложенная ёмкая проза – я так не умею; смахивает на сценарии голливудовских фильмов.
Голос сменяется визуальной иллюстрацией, а при смене в сюжетной линии, он снова начинает бубнить.
Мне эти голоса не нравятся – спать мешают, но как их отключать не знаю.
В полудурки я не прохожу из-за своей брезгливости к нечистотам; физическим и прочим.
Ну, а в категорию гениев у меня IQ не хватит. Я не проверялся, но точно знаю, что не хватит.
Конечно, по ходу жизни приходится промелькивать в любых категориях, ведь я всего лишь капля в струях текущей формации.
Порой и меня выносит на стрежень, а ино – и по перекатам волочит, или в затоне прохлаждаюсь.
О чём, вобщем-то, и толкую в этом вот письме, к которому давно пора вернуться …)
Всё возвращается на круги своя и через сорок пять дней я вернулся в нашу бригаду.
Два месяца спустя ягодицы тоже вернулись в свою нормальную форму.
Тело заплывчиво.
Просто, идя по улицам Посёлка, где в пыльных колдобинах будущих луж валялись груды яблок-падалок, вынесенныe вёдрами из огородов, я жалел, что как-то всё катится без меня.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало…
На Декабристов 13 появился Гена, муж моей сестры Наташи.
Он представитель зажиточной прослойки населения.
Мать его, Наталья Савельевна, лицом и синими глазами походила на киноактрису с Мосфильма, а работала в ресторане на Вокзале, откуда каждый вечер возвращалась с сумками съестного.
Отец, Анатолий Анатольевич, уже вышел на пенсию, постоянно на всех покрикивал и пил свои лекарства – явный представитель руководящего звена.
У молодожёнов пока что не всё ладилось с родителями мужа, но всему своё время.
Да, свадьбу я пропустил, но нет худа без добра – Леночка съездила всё же в «Артек».
Дело выгорела, вопреки пессимистическим прогнозам Слаушевского.
К тому же так дёшево – я и копейки не заплатил, всё за счёт профсоюза.
Повидалась ли Леночка со своей матерью, Ольгой? Ведь Феодосия тоже в Крыму.
Не знаю.
Я так никогда и не научился задавать самые элементарные, простые вопросы.
Молодожёны вернулись жить к родителям молодомужа и, в качестве свадебного подарка, я построил во дворе их хаты гараж и летнюю кухню под одной крышей.
Крыша, конечно, не моя забота – от меня стены и проёмы.
Ну, ещё там перегородки в ванной внутри хаты.
Так, по мелочам.
Почту, приходившую мне на Декабристов 13, перекладывали на вторую полку этажерки, рядом с фотографией Иры.
Она стояла в летнем ручье во время пионерской практики возле города Козельск, на севере Черниговской области, в чёрных спортивных штанах, закатанных выше колен и улыбалась из-под козырька косынки.
Почта не менялась – раз в месяц журнал «Всесвит».
Я раскрывал его и, зажмурившись, нюхал где-нибудь из середины – мне всегда нравился запах свежей типографской краски.
Однако, на этот раз нюхать было нечего – там лежал конверт, который мне сразу не понравился.
Его словно бы второпях вспороли кухонным ножом, а потом в испуге заклеили канцелярским клеем, положив, для верности, ещё два слоя того же клея поверх всего.
Тут явно чувствовалась рука дилетанта; проба пера подрастающего поколения.
Я вскрыл конверт сбоку, но всё равно пришлось отдирать бумажку прихваченную клеем, пожертвовав кусками машинописного текста.
– Что там, Серёжа?– с тревогой спросила моя мать.
– Тебе Леночка не сказала?
– Нет.
– Ну, ещё скажет.
Это был вызов в местный народный суд по поводу иска жительницы Нежина гражданки Иры, на расторжение брака, поскольку семьи, фактически, никогда не было, а я безвылазно провожу время в психушках с диагнозом шизофреника.
В бракоразводной очереди на втором этаже народного суда я оказался вторым – вслед за парой местных расторженцев крупной комплекции.
Они походили на пару голубей-дутышей, совершенно между собой не разговаривали и каждый смотрел в другую сторону.
Девушка немногим старше лет двадцати пригласила их зайти на процедуру.
За дверью несколько минут слышался диалог различной громкости, но одинаковой неразборчивости.
Потом пара вышла, всё так же не глядя друг на друга, но уже покраснело распаренные, как после бани.
По одиночке – мужик первым – они ушли.
В комнате коридорного типа два стола образовывали букву «Т».
Судья сидел по центру перекладины, а пара народных заседателей по бокам её; тридцатилетний белобрысый мужик военноспортивной выправки слева, а справа женщина за сорок, которой давно всё насточертело.
Девушка-писарь сидела за вторым столом, где тот сходился с верхним.
Судья мне сразу же понравился – симпатичный, лет тридцати пяти и похожий на судей из вестернов. Пиджак он снял и даже на жилете расстегнул пару пуговиц – полная Западная демократия.
Я решил ему подыграть и, сев на стул за метр от нижнего стола, принял свою излюбленную позу усталого ковбоя – левая нога вытянута вперёд, опёршись пяткой о пол, а правая пятка покоится на левой ступне.
– А ну, сядь как положено! Не понял куда пришёл?– вызверился белобрысый.
– Если вы покажите как сидеть в постойке «смирно», я с удовольствием повторю вашу позу, товарищ ефрейто…
– Хорошо-хорошо!– вмешался судья. – Пусть сидит, как хочет.
Потом он зачитал иск гражданки Иры про отсутствие семьи, и про психушки, и про диагноз. Закончив, он вопросил меня:
– Что вы про всё это скажете?
– Моя жена всегда и во всём права. Каждое слово её – святая, чистая правда.
Девушка-писарь запротоколировала, чтоб понимали – не только у Цезаря жена вне подозрений.
Судья пустил в ход домашнюю заготовку, которой, по-видимому, раскочегаривал разводящихся:
– Но неужели в вашем браке не было чего-нибудь хорошего?
– Как не быть? Мы были лучшими любовниками института.
Покосившись на невинный румянец девушки-писаря, судья объявил, что этого достаточно и суду всё ясно.
Так были расторгнуты мои с Ирой брачные узы.
~ ~ ~
~~~бурлак-одиночка
Хлёсткие отповеди народному судье расправили мою грудь, но не надолго.
Всё снова вернулось к страдальческому «за что?!» – ведь я так любил, ведь я так старался…
Вместо ответа оставалось лишь неизбывно томящее мечтание, что в один прекрасный день появится Ира и всё опять станет хорошо…
Тот факт, что Ира этим разводом с логической неизбежностью расчищала себе путь для дальнейшей жизни без меня, ничуть не уменьшал томление по несбыточному и надежду, что всё всё равно будет хорошо…
Однако, страдать бесперестанку занятие довольно утомительное и у меня постепенно сложилось мнение, что развод надо как-то отметить.
Но как?
Обрядов на эту тему я не знал, оставалось лишь импровизировать.
Несомненно одно – мне нужен день не такой, как другие.
Именно за таким днём я и поехал в Киев.
Бабье лето в тот год настолько распоясалось, что, несмотря на первую неделю ноября, я поехал туда в пиджаке.
С оглядкой на глубину осеннего сезона, под пиджак был пододет жилет тёмного сукна.
Он не принадлежал ни к какому костюму «тройке», а был пошит ещё в школе, всё той же остроносой портнихой из ателье рядом с автовокзалом.
Таким вот фраером я вышел из метро на Хрещатике и не спеша двинулся вдоль его привольных тротуаров с мощными каштанами.
Я спустился до мощёной гладкой брусчаткой улицы Красноармейской и двигался дальше под уклон до магазина «Зарубежная книга», чтобы сделать себе подарок присмотренный ещё во время командировок.
Немного тревожило: дождался ли он? Но я был почти уверен и не слишком удивился, когда ярко-красная суперобложка англо-английского словаря «Chambers» замаячила всё с той же полки.
Продавец, оглядев мой праздничный наряд – под жилетом виднелся ворот светло-красной рубахи – вежливо переспросил: точно ли я хочу именно эту книгу?
( … меня не удивили его сомнения – в ту эпоху не каждый мог позволить себе книгу за 31 руб. 60 коп.
Если не считать, конечно, каменщиков празднующих свой развод …)
Я вышел из магазина с толстым томом туго обтянутым нежно-лавандовой бумагой упаковки. Его нужно оставить в ячейке камеры хранения на вокзале.
Но как туда? Опять на метро?
Нет, это не такой день, и я подошёл к бордюру мостовой, мимо которого носились, пришепётывая шинами, стайки такси по брусчатке.
С вокзала я ещё съездил в магазин «Охотник», по адресу данному мне Гриней, для покупки ему какой-то складной удочки.
После шоппинга началась культурная программа.
В Доме Органной музыки в тот вечер звучала музыка Дебюсси.
Рябь морских волн искрилась солнцем.
В детстве мой отец говорил мне, что под музыку надо представлять какие-нибудь картины.
У меня никогда так не получалось. Звуки слишком подчиняют себе, не оставляя места ничему другому.
В послеконцертных сумерках на тротуаре оказалось слишком прохладно и хотелось есть. Таксист повёз меня в ресторан гостиницы «Золотой колос».
Сперва я попытался снять номер на ночь, но регистратура, взглянув на мой наряд не по сезону и отсутствие багажа, отделалась от меня обычным вопросом ниже пояса: у вас есть бронь?
А у меня, как всегда, ни брони, ни лат.
В ресторане, чтоб сориентироваться, я взял для начала бутылку вина и ко мне присоседился мужик в берете.
( … если есть берет, но нет портфеля – значит имеешь дело с электриком …)
Мы не успели распить и по бокалу, когда за столом возник молодой светловолосый парень. Он зачем-то начал складывать пальцы в позу «моргала выколю!».
Электрик притих под беретом.
В программе праздника у меня не было гладиаторских увеселений. Я встал:
– Ладно, юноша, оставляю это застолье вам. Наслаждайтесь.
Отойдя к официантам, я заплатил за вино и покинул ресторан.
Парень рванулся следом в вестибюль, но запутался в стеклянных тамбурах входа, из которых не все открывались.
Ночевать на вокзале не празднично. Очередной таксист отвёз меня в гостиницу «Старая Прага».
Молодая регистраторша и там начала с брони, но вдруг сменила гнев на милость и уделила номер, только подороже, из двух комнат, где в прихожей стоит сервант с посудой.
Поднявшись туда, я решил не испытывать судьбу своим нарядом и заказал ужин в номер – рыбу с картошкой и вино, непременно белое, пожалуйста.
Проснувшись поздно утром, я вышел прогуляться по городу.
Возле Золотых Ворот по тротуару запыхавшись пробежал светловолосый юноша, явно из монады того, что накануне застрял в стеклянной коробке лабиринтных входов-выходов вестибюля «Золотого колоса».
Да, похоже всей монаде придётся попыхтеть, чтоб выпутаться из подаренного застолья, но он сам нарвался.
На спуске к Бессарабскому рынку я решил, что пора пообедать и свернул в ресторан «Ленинград». Передо мною туда же свернула группа негров, но я не расист, хотя мне не понравился чересчур упитанный загривок замыкающего.
Зажравшаяся Африка.
В дневном полусумраке ресторана я их не увидел – успели куда-то рассосаться, и целый зал достался мне одному.
Я заказал какое-то блюдо в горшочке – так было написано в меню.
И действительно, принесли керамический горшочек, а в нём картошку с мясом.
Есть из горшочка оказалось очень неудобно и слишком горячо. Пришлось догадаться пересыпать часть порции в тарелку на столе и потом постепенно добавлять из него в неё же.
Расплатившись, я зашёл в тихий пустой туалет и вышел оттуда совсем другим человеком.
Не таким, как входил в ресторан.
В голове повторялись строки Ивана Франко:
Обриваються звiльна всi пута,
Що в’язали нас з давним життєм…
Основная разница между мною выходящим из ресторана и мною заходившим туда же заключалась в отсутствии пиджака, который я намеренно оставил висеть в туалете.
Тот самый свадебный пиджак, в котором нежинский ЗАГС регистрировал мой брак с Ирой.
Стоял ли этот пункт в программе праздника?
Нет, скорее всего случился экспромт, но он мне понравился.
Налегке я зашагал вверх по Хрещатику.
Там готовились к ноябрьской демонстрации – играл духовой оркестр и маршировали войска киевского гарнизона.
Вдоль тротуара проложены нескончаемые дощатые ступени для зрителей – всего три, но очень широкие, чтобы с них смотреть на демонстрацию и приветственно махать руками.
До демонстрации оставалось ещё два дня и ступени пока пустовали.
Я шёл вдоль средней, гулко притопывая каблуками по её толстым доскам – мужик в расцвете сил, в красной рубахе под серым жилетом – и солнце трепетало сквозь ветви каштанов.
Я шёл к метро и на вокзал и снова был готов к траншеям, стенам и перегородкам.
Всё-таки, праздники нужны людям.
То, что Панченко, типа, от не хрен делать, швырнул с четвёртого этажа радиатор отопления из четырёх чугунных секций, даже не выглянув – а вдруг пришибёт кого-то? – имело очень даже обоснованный резон.
Своим швырком он просигналил всем, кого это могло касаться, что у неоднократного рецидивиста есть ещё порох в пороховницах и под кепкой-восьмиклинкой, в каких пижонили отрываки пятидесятых, он всё ещё достаточно безбашенный резвак.
Адресовался сигнал, в первую очередь, его мастеру, который закрывал наряды для начисления ему месячной зарплаты, и главному механику, в отделе которого Панченко начал новую честную жизнь.
Да и пора уж – пятьдесят лет мужику.
Его, конечно, никаким боком не касалось, что после вторичной отбывки в Ромнах мне больше уж никак не светила должность профсоюзного посетителя хворых из СМП-615.
Эту, сперва несколько хаотичную, должность мне удалось довести до выверенного совершенства.
Канули в лету дни, когда кто-то из грузчиков, или плотников попадали в железнодорожную больницу на пару дней, а выйдя бухтели, что я их не проведал, как кого-нибудь из своей бригады.
Хотя откуда мне было знать?!
Проблема решилась радикально – в конце всякого рабочего дня я звонил в регистратуру больницы: а не поступал ли к вам кто из наших?
Затем встал вопрос трёх рублей, выделяемых профсоюзом на посещение попавшего в больницу.
Как потратить их, чтобы каждый страждущий получил равное количество утешения невзирая на возраст, пол и прочие склонности?
Не сразу, но и этот вопрос нашёл своё, без ложной скромности, чёткое решение.
На один рубль закупалось питьё – неизменные три бутылки: пиво, ситро, кефир.
Тебе не нравится пиво? Отдай соседям по палате.
Второй рубль шёл на сладости: пирожные, зефиры и т. п.
Для траты третьего рубля я заходил на железнодорожный Вокзал и на большом прилавке «Союзпечать», рядом со входом в ресторан, покупал журнал «Перець», конотопскую городскую газету «Радянський прапор», которую отец мой ласково называл «наш брехунок», и что-нибудь из центральных.
Пакет готов, можно идти навещать.
Трения возникали лишь при последующих отчётах за потраченную троячку, которую мне возмещал профсоюз.
Слаушевский никак не соглашался на упоминание в отчётах бутылки пива.
Профсоюз и пиво – две вещи несовместные.
Тогда, в качестве компромисса, я предлагал, чтоб он сам писал отчёты, а я подпишу что угодно.
Вот какой, красиво сбалансированной системе жить оставалось лишь до ноябрьского отчётно-выборного собрания профсоюза СМП-615.
И тем не менее, я успел накормить Панченко вафлями.
Услыхав по телефону регистратуры, что от нас поступил некий Панченко, я понял, что откладывать нельзя – мне ни к чему риск скоропостижной выписки.
На усладительный рубль я закупил ему вафли, а потом снова вафли и опять вафли – все в разных упаковках и из разных магазинов.
Я похвалил интерьер его отделения, с уже тёмным вечером за окнами железнодорожной больницы, и передал чуть звякнувший пакет.
Он не мог отказаться, он знал, что там есть пиво.
Почему я так безудержно хохотал, мотаясь между магазинами в поисках вафлей разного цвета?
Трудно объяснить, но я смеялся до слёз.
Через пару дней Лида из нашей бригады спросила меня с глазу на глаз в вагончике:
– Панченко навещал?
– А как же.
– Тоже пирожные?
– Не. Ему только вафли…
Она знала, что я принципиально не вру и – умолкла, а мне снова пришлось сдерживать неуместный смех.
Вскоре в вагончик зачем-то зашёл Панченко.
Осторожно, взвешивая каждое слово, Лида спросила навещал ли я его.
– Да.
– С передачей?
– А там какие-то газетки, я их и не читал.
Больше не было сказано ни слова.
Остальное она высказала дома своему Мыколе. Что он уже семейный мужик и пусть поменьше слушает и заглядывает в рот этому вафлеглоту Панченко…
Я не сразу понял отчего бракоразводный процесс оставил во мне ощущение какой-то недовершённости.
Чего-то ему не хватало.
( … отличительная черта моего тугодумия в том, что в конце концов мне доходит то, о чём я поначалу и думать не думал …)
Оказывается, этот народный судья совершенно забыл даже и словом обмолвиться про алименты! Как будто я бездетный.
На мои плечи легла задача исправить судебную ошибку.
С декабря месяца я начал ежемесячно пересылать по 30 руб. на Красных партизан.
Для этого в день получки я пользовался почтовым отделением напротив автовокзала.
Но поскольку ты была не единственным моим ребёнком, точно такую же сумму я отправлял и на Декабристов 13.
«30 в Нежин, 30 в Конотоп» на несколько лет стало моим финансовым образом жизни и самой повторяемой строчкой в записной книжке.
Почему именно столько? Не знаю.
В сумме это составляло половину моей зарплаты, а на вторую половину, помимо гигиено-банно-прачечных расходов, я иногда покупал книги и ежедневно обедал в столовых.
Мать моя поначалу пыталась мне доказать, что это неправильно и конотопскую «тридцатку» я мог бы приносить и отдавать на Декабристов 13 из рук в руки, хотя ей эти деньги и не нужны, но я отвечал, что мне так удобнее.
От бригады, конечно, алименты не остались секретом – при моём принципе отвечать на прямые вопросы без увёрток, им достаточно было спросить чего это я каждую получку иду на почту возле автовокзала.
Женщины-каменщицы тоже спрашивали: почему именно 30 руб?
С непонятно откуда и на кого нахлынувшей злостью, я ответил, что большего и не надо и, даже когда я начну получать по 3000 руб. в месяц, «тридцатки» в Нежин и Конотоп так и останутся «тридцатками».
Случались месяца когда я не мог разослать алименты, поэтому строке в блокноте «30 в Нежин, 30 в Конотоп» приходилось ждать, пока наскребётся искомая сумма и после её отправки рядом со строкой появится «птичка».
В какой-то период я посылал всего по 15 руб.
Это случилось после того, как я случайно услышал разговор Наташи с моей матерью, что Ира когда-то продала мой кожух, оставив себе все деньги.
Я замечал исчезновение кожуха, но куда и как он делся понятия не имел.
Теперь, для восстановления репутации жены Цезаря мне пришлось понизить алиментную ставку, покуда не набралась сумма в 90 руб.
Деньги я отвёз в Нежин и в почтовом отделении на Красных партизан попросил случайную посетительницу заполнить почтовый бланк под мою диктовку.
В отведённом на бланке месте для приписок личного характера я написал корявым почерком с наклоном влево: «за кожух».
