Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 57 страниц)
Хочешь гитару с рогатым корпусом? Вырезай из трёхсантиметровой фанеры.
Больше всего возни с грифами. Те, что мы изготовили по чертежам не строили.
Как понять «не строили»?
Если дёрнешь гитарную струну прижав её на двенадцатом ладу, а потом её же, но отпущенную, должна звучать одна и та же нота, просто через октаву.
А у нас звучали неодинаковые ноты. Гитары не строили.
Вот что это значит.
Пришлось ставить грифы от обычных гитар.
Головки таких грифов с прорезями для натяжки струн никак не вяжутся с электрогитарным видом.
Чтоб заменить такие головки, их предварительно приходится выпиливать, вынимать и на их место подгонять самодельные, сплошные, с шестью колышками в один ряд.
Схемы электрической оснастки гитары паял отец и он же достал экранированный провод в металлической оплётке для подключения гитары в усилитель.
Без такого провода электрогитары жутко «фонят», то есть издают далёкий от музыки шум.
Испытания проводились у нас на хате с подключением изделия в древний радиоприёмник. Отец сказал, что без разницы – если заиграет тут, то через усилитель вообще как миленькая будет.
Больше всего мороки задал звукосниматель.
Это такая коробочка с электрокатушками определённого сопротивления; по катушке под каждую струну, по шестьсот витков тонкой как волос медной проволоки на каждую катушку.
Но вот всё собрано и из радиоприёмника рвутся электрогитарные взвывы нот и оглушительно сталистые аккорды. Мы довольны. Отец тоже.
Теперь можно всё разбирать, заравнивать фанеру наждаком, шпаклевать и снова полировать мелкой шкуркой. Красить пульверизатором.
И вот они – две красные и одна чёрная (бас-гитара); не такие лощёные как в журнальных картинках, но тоже рогатенькие.
В результате на участие в конкурсе были поданы две заявки: одна от ВИА «Кристалл» при Доме Культуры им. Луначарского, он же Лунатик, и вторая от ВИА «Орфеи» при Клубе завода КПВРЗ.
Ребята из Лунатика занимались этим делом не первый год, у них имелся электроорган, на котором играл Саша Баша закончивший музшколу по классу фортепиано.
Он являлся руководителем их ансамбля, а по совместительству капитаном команды КВН из престижной одиннадцатой школы.
Помимо концертов в ДК они ещё играли «халтуры» – то есть музыкальное сопровождение на свадьбах, днях рожденья, вечерах. Две гитары, орган, ударные.
Нас тоже было четверо, мы ни хрена не рубили в музграмоте, за исключением Чубы, но за нами стоял Клуб.
Если техническую мощь мы наращивали на хате, то местом повышения уровня музобразования нам служил Клуб.
Чубу, опять-таки это не касалось, он имел достаточную образованность по классу баяна.
Оттого-то ему легко освоить бас-гитару – её партия совпадает с той, что баянист играет на кнопочках басов под левой рукой.
Так что на концерт классической гитары, объявленный в Клубе скромной афишкой об исполнителе Звереве из Киевской филармонии, пошли только мы с Владей.
Чепе оно тоже незачем – ведь он барабанщик.
В вестибюле Клуба и на площадке у входа в кинозал оказалось необыкновенно людно. И всё молодёжь.
Кто бы мог подумать, что на Посёлке так любят гитарную классику!
Мы толпились у входа в зал, когда снизу вдоль лестницы и среди парней вокруг нас поднялся шумок, словно порыв ветра налетающий перед грозой:
– Вафлистки! Вафлистки идут!
По широкой лестнице с первого этажа подымались две девушки.
Когда они достигли площадки тут царила полная тишина, но все взгляды были прикованы к ним.
Меня поразила молочная чистота кожи на их лицах.
Окружённые стеной вылупившегося на них молчания, они свернули вправо – в зеркальный зал балетной секции Клуба, где проводился вечер отдыха «бурсаков», они же «ГПТУ номер четыре».
А нам с Владей налево, в горстку зрителей-слушателей черноволосого гитариста-лауреата в классическом чёрном костюме и в толстых очках с чёрной оправой.
Он сидел над нами на сцене с акустической гитарой, объявлял автора музыки и – играл.
Но как играл!
Непостижимо. Недостижимо.
После концерта мы с Владей постучали в дверь комнаты, где он укладывал свой классический чёрный костюм в твёрдый чёрный футляр своей гитары.
Мы представились как желающие научиться. Что делать? С чего начать?
И он дал нам бесплатную консультацию. Он достал из под костюма в футляре свой инструмент и показал как и на каких ладах берутся флажколеты.
Потом он сложил всё обратно и ушёл на вокзал ехать ещё куда-то на ночь глядя.
Напоследок он посоветовал нам найти польские музыкальные журналы. Они сейчас печатают много поп-музыки с указанием аккордов над словами песен.
Но в Конотопе таких журналов не сыскать.
Представив заявку на участие в конкурсе, мы обратились к директору Клуба, Павлу Митрофановичу.
Нам бы усилитель с двумя чёрными колонками от переносного кинопроектора, а то ведь у нас даже ударной установки нет, не говоря уже о месте для репетиций.
Пылая жарко раскраснелым лицом под мелкими завитками натурально купеческих кудряшек, Павел Митрофанович сказал, что для ребят с Посёлка Клуб сделает всё и ещё раз всё.
Вот что значит обращаться с просьбой в правильно выбранное время.
Директор распорядился предоставить нам для репетиций комнату Эстрадного ансамбля. Эстрадники во главе со своим руководителем Аксёновым переправили оттуда все инструменты, включая контрабас и саксофон с тромбоном в неизвестном направлении.
Сам Аксёнов тоже на какое-то время исчез неизвестно куда.
В комнате остался лишь тумбовый стол, фортепиано и «кухня» – ударная установка из большого барабана с педалью, хэта, малого барабана и том-тома.
Чепа часами отрабатывал выбивание бита на «кухне» всеми руками и ногами.
Как бить бит ему показал Анатолий Мелай, который по весне пришёл из армии, а до призыва на службу играл в Эстрадном ансамбле на трубе.
Ещё он показал аккорды песни «Жёлтая река» группы «Christie». Она в то время держалась в верхних строчках хит-парадов Европы.
Мы знали об этом из передач радиостанции «Радио-Швеция».
Она вещала на русском языке один час в неделю, по воскресеньям, и наши её не глушили – потому что там говорили лишь о рок-музыке и не велась пропаганда.
Анатолий даже знал слова этой песни на русском:
У жёлтой речки гуляли мы,
Вокруг прекрасно цвели цветы,
У жёлтой речки моей мечты,
Áловерида!
Дальше шёл неперевéденный припев:
Áловерида! Áловерида!
Юзы мамá! Юзы мамá!
Мы стали готовить её к конкурсу.
В одну из репетиций мне вдруг дошло, что раз песня про жёлтую реку, то припев должен быть «Йелоу рива!», а не какой-то там «Áловерида!»
Не зря всё же Алла Иосифовна мне вдалбливала, что «London is the capital of Great Britain.»
Анатолий крутил носом, но крыть ему было нечем.
За мой подвиг Чуба позволил мне подпевать ему в припеве терцией:
Yellow river! Yellow river!
is in my mind and in my eyes
Это меня окрылило, поскольку в нашей группе мне досталась нужная, но такая неприметная роль ритм-гитариста.
Вторым номером мы взяли «Перекрась в чёрное» группы Rolling Stones.
Мы знали аккорды к ней, знали название, но вместо слов только пабакали:
Па-бá-ба пá-ба-ба
Па-бá-ба па-ба-бá
Па-ба-бá
Однако, зная название, можешь представить о чём песня, а когда известен размер строк, то «что нам стоит дом построить? Нарисуем – будем жить! »
И тучи чёрные на город проливают,
капли дождя чернее даже, чем смола,
а лужи чёрные и звёзд не отражают,
ведь даже звёзды все украла с неба мгла…
( … в фильме «Адвокат дьявола», где Аль Пачино играет сатану, она звучит на заключительных титрах. В оригинале, разумеется.
Но тогда в Голливуде ещё не успели снять этот фильм.
И, кстати, с «Жёлтой рекой» наша гаражная группа опередила «Весёлых ребят» Буйнова. Они её исполнили аж года через два и у них это стало песней про Карлсона с крыши:
Вот мы слышим,
Вот мы слышим
Мотора стук —
Весёлый звук.
Это с крыши,
Прямо с крыши
Летит к нам друг,
Наш весёлый друг…
Так из песни про любовь сделали гимн Рембазы…)
Накануне конкурса мы репетировали днями напролёт. Выходили из Клуба только пообедать в павильоне «Встреча» на привокзальной площади.
Ели мы там пельмени, запивали бутылкой «Жигулёвского пива» на четверых и мнили себя забойными чуваками, которым по плечу лабать рок.
Буквально за день до конкурса группа «Кристалл» из Лунатика нанесли нам превентивный удар.
Они играли «халтуру» на выпускном вечере нашего класса.
Мы предлагали руководству школы отыграть за бесплатно, а пригласили их.
В своём отечестве тебя и за музыканта не считают!
Конечно, у них устоявшаяся репутация. Саша Баша со своим музшкольным образованием по классу фортепиано очень грамотно играет на электрооргане – и «семь-сорок», и вальс, и рокэнрол; но всё равно обидно.
Реванш состоялся на конкурсе.
У нас имелись скрытые резервы.
Во-первых, Павел Митрофанович разрешил взять у киномехаников усилитель мощностью в пятьдесят ватт.
Во-вторых, мы и внешне смотрелись победителями.
Ну, допустим у тебя электроорган плюс музшкольные навыки, плюс натасканный на «халтурах» коллектив, но кто этим впечатлится, если в летнем кинотеатре Центрального парка…
– А сейчас на сцену приглашаются участники вокально-инструментального ансамбля «Орфеи»!
И выходят четверо парней, у которых все три гитары – с рогами,
а сами они, все как один —
В БЕЛЫХ БРЮКАХ!
Что такое белые брюки в городе Конотопе в 1971 году объяснить невозможно, ведь это было ещё даже до начала джинсовой цивилизации…
Откуда белые брюки?
В Универмаг напротив Главной почты завезли так называемую «парусину» для хозяйственных нужд по рубль двадцать за метр.
После первой же стирки она превращается в обвисшую серую мешковину, но мы-то вышли нестираными!
Моя мама сострочила эти брюки, всем четверым, на своей швейной машинке за два дня до выступления.
Тогда в брючную моду, на смену широкому поясу на талии, вошло отсутствие всякого пояса и приспущенность на бёдра.
На одни брюки достаточно метр и десять сантиметров парусины.
Правда, на «Жёлтой речке» я лажанулся.
Чуба и на репетициях морщился на мою терцию в припеве, а на последней распевке перед выходом на сцену вообще за голову схватился.
Так что в момент, когда нам следовало на пару орать в один микрофон
«Yellow river! Yellow river!»,
я только лишь разевал рот, но не издавал ни звука.
Как при исполнении «Интернационала» на общешкольном комсомольском собрании, или изображая песню «Иерихон» в КВН.
Чуба делал круглые глаза, что я его оставил без терции, но это не помогло.
«Орфеи» одержали убедительную победу, но на моём вокализе был поставлен окончательный крест.
Да, мы смогли.
Мы сделали это!
Однако, нужно жить дальше…
«Куда ж нам плыть?» поэтически вопрошал ещё Пушкин, а Чернышевский перефразировал этот вопрос в прозу: «Что делать?»
Вот и всё —
Конец мечтам.
И теперь
Ты в жизни сам
Ответы все найди
К счастью
Своему приди.
(муз. В. Сакуна, сл. С. Огольцова)
Я попробовал поискать счастья в Киевском государственном университете им. Т. Шевченко и отвёз туда документы на отделение английского языка.
Неимоверная, конечно, наглость при моём запасе знаний – пара вызубренных таблиц в конце учебников английского языка для средней школы.
Но смелость вознаграждается и весь долгий путь от Конотопа до Киева – четыре часа электричкой – я проделал на одной скамье с Ириной Кондратенко, самой красивой девушкой нашего класса.
С её длинными чёрными волосами и чёрными глазами она была настолько красива, что я в жизни б не осмелился к ней подойти – ясно ведь, что бесполезно.
А тут четыре часа совместной езды и бесконечного разговора.
Она тоже ехала в Киев куда-то поступать и жить у родственников. Она же и подсказала на каком трамвае ехать от вокзала до Университета.
Там оказались очень высокие потолки, сразу видно – тут дают высшее образование.
В деканате у меня приняли аттестат о среднем образовании и справку, что я здоров, и направили в студенческое общежитие, куда пришлось очень долго ехать троллейбусом.
У заведующей, или дежурной по общежитию, что выдавала мне постельное бельё в обмен на мой паспорт, оказались расистские замашки.
При мне в её кабинет, или склад, зашли пара молодых северных вьетнамцев с просьбой о клеёнке для стола в их комнате.
А она в ответ:
– Какую тебе ещё «килиёнку»? Сам ты «килиёнка»! Иди отсюда!
И они ушли, такие щуплые на фоне этой дебелой украинской расистки.
Интересно, сама бы она смогла выговорить «клеёнку» на вьетнамском?
Хотя не стоит спешить с умозаключениями без достаточного знания всех обстоятельств.
Может это и не расизм был вовсе.
Может они зашли к ней за пятой по счёту клеёнкой в один и тот же день.
В одной комнате со мною оказался абитуриент, который поступал куда и я, но после службы в армии.
На следующий день мы с ним поехали в университет на ознакомительно-подготовительную лекцию. Он там так бойко переговаривался с преподавателем, что я почувствовал себя как на областной олимпиаде по физике в Сумах – все всё знают и друг друга понимают, один только я пень пнём.
Вот почему после лекции я пошёл в деканат и забрал сданные документы.
Не помню что я им там врал. Трудно ведь сказать правду: я – струсил. Поднял лапки вверх даже не попытавшись.
Пока я ехал в общежитие за паспортом, полил такой ливень, что местами троллейбусу приходилось от остановки до остановки переправляться вплавь.
Дождь смоет все следы…
Четыре часа в электричке до Конотопа я провёл молча – трусам не полагаются Ирины Кондратенки.
В Конотопе глубокие вопросы решаются с ходу.
Куда?
Да, туда ж, куда и все.
Чепа уже два года как проучился в железнодорожном техникуме над Путепроводом. Владя и Чуба сдали свои документы для поступления туда же.
Вопрос «куда?» решился до меня – мне оставалось только стать абитуриентом Конотопского техникума железнодорожного транспорта.
Даже Анатолий Мелай оказался там же.
Он туда пристроился на непонятную должность лаборанта, но до начала учебного года ходил по коридорам в синей спецовке и занимался электропроводкой в промежутках между пением.
Анатолий оказался фанатом «Песняров», которые недавно на концерте в Кремлёвском зале сделали песню «Тёмная ночь».
Прикинь! В первом ряду верхушка Политбюро: Брежнев, Суслов, там, Подгорный, а они со сцены врубают электрогитарный проигрыш на всю, с ревером…
Ну, и вокал, конечно, у них охренéнный – на четыре голоса:
Тёмная ночь разделяет, любимая, нас…
И Анатолий, запрокинув своё лицо в оспинках от давно исчезнувших прыщей, поёт на весь коридор один из тех четырёх голосов.
А почему не петь? Лето, занятий нет, экзамены ещё не начинались, а на нём спецовка:
Скрыпять мое лапти,
Як иду до тэбэ!
Он обещал замолвить слово экзаменаторам, но в техникум поступила лишь треть Орфеев-абитуриентов – Чуба и Владя отсеялись и поступили на завод КПВРЗ.
В начале августа мы сделали директору Клуба, Павлу Митрофановичу, предложение, от которого он не смог отказаться.
Мы будем играть на танцах в Парке КПВРЗ.
Бесплатно.
В каждом из трёх парков города Конотопа – Центральном, привокзальном, заводском – есть танцплощадка.
Все три устроены совершенно одинаково: метровой высоты сцена внутри оркестровой раковины, а перед нею круглая бетонированная площадь, окольцованная двухметровым забором из вертикально стоячих труб; диаметрально напротив сцены – входная калитка опять же из вертикально-трубчатой решётки.
Даже и покрашены все три ограды были одной и той же серой серебрянкой.
Отличие лишь в том, что на ограде в Центральном парке краска не так сильно облупилась.
Моя мама вспоминала, что в её молодости летом на сцене танцплощадки играл духовой оркестр.
Потом всё как-то заглохло и вместо вальсирования молодые конотопчане в тёплое время года стали ходить кругами по аллеям площади Мира заплёванным шелухой от семечек.
И вот настало августовское воскресенье, когда танцплощадка в заводском Парке вышла, наконец, из комы.
Оковы ржавой цепи с висячим замком на входе – рухнули, и мы потянули к сцене возок на резиновом ходу.
Обычно этим возком киномеханики перевозили из Клуба в Парк цилиндрические жестяные коробки с катушками кинолент для сеанса в летнем кинотеатре.
На этот раз он был загружен усилителями и колонками динамиков.
Мы начали устанавливать и собирать аппаратуру. Подключать и пробовать гитары взбряком аккорда, пробежкой по струнам баса.
Короткое эхо приносило эти бздыни обратно от многоквартирной двухэтажки за забором Парка. Оттуда же сбежалась околопарковая пацанва и, не решаясь войти в круг танцплощадки, стала скапливаться за трубным ограждением.
Вот напыщенно важный Чепа устанавливает «кухню» ударника, бухает педальной колотушкой, бряцает по хэту.
Пробуется микрофон:
– Ряссь! Ряссь-два!..
Чепа задаёт темп сухим стуком палочки о палочку.
Раз-два. Раз-два-три-четыре!
Погнааали!
Так вершилась смена эпох в одном, отдельно взятом Парке.
Пацаны, видя, что калитка без охраны, потихоньку втягиваются внутрь, но всё равно держатся поближе к трубам, лишь пара безнадзорных дошколят бегают туда-сюда.
Зашли три девушки и сели под оградой на лавочку без спинки.
Зашла какая-то парочка. Наверное, ту укромную скамейку заняли уже до них.
Вот ещё одна парочка. Тут есть где посидеть.
Танцев в первый вечер не было. Мы играли для себя.
Потом перевезли аппаратуру и инструменты в кассу кинотеатра на первом этаже кинобудки.
То же самое повторилось и в среду.
Да! В среду! Мы играем трижды в неделю – среда, суббота, воскресенье.
В субботу, за полчаса до начала в аллеях Парка уже необычно людно.
На простор танцплощадки заходит Витя Батрак, он же Раб, со свитой своих парней с площади Мира.
Широкие кудри каштановых волос рассыпаны по плечам шёлковой рубахи цвета пиратского флага. Манжеты длинных рукавов – нараспашку. Воротник – тоже, аж до солнечного сплетения.
Он затевает картинный спор с кем-то из парней по поводу противоударности своих часов на широком ремешке.
Ремешок расстёгивается, часы подбрасываются высоко в воздух и хряпаются на бетон площадки.
Парни собираются вокруг удостовериться – вдрызг или ещё идут?
Тем временем, через калитку начинает вливаться поток молодых людей обоего пола.
Всё. Город поверил, что в Парке КПВРЗ играют танцы.
В воскресенье танцуют – все.
Кружкáми.
Кружок из десяти-пятнадцати танцоров вокруг двух-трёх сумочек положенных на бетон. Каждый кружок танцует по-своему.
Сверху хорошо видно.
Те вон твистуют. Эти, типа, изображают конькобежцев на длинную дистанцию – плывут, сцепив руки за спину. А там до сих пор ещё лишь «семь-сорок» ногами выписывают.
Иногда в отдельных кружках визжат или вскрикивают.
В следующую субботу у входа на танцплощадку возникла тётя Шура-контролёр, в своём вечном шлёме-платке, и заворачивает всех в сторону кассы летнего кинотеатра.
Вход пятьдесят копеек.
Мы с Владей подходим к тёте Шуре. Мы возмущены. Что за дела? Мы ж за бесплатно!
Тётя Шура невозмутима. Приказ директора.
Владя, белея в сумерках своей водолазкой с коротким рукавом, кричит всем подходящим от лестницы Путепровода, чтоб заходили так – танцы бесплатно!
На него не обращают внимания и послушно бредут покупать билеты.
Так же как все…
Если людей столько лет продержать без даже духового оркестра, они готовы заплатить пятьдесят копеек за пустой кинобилет, на котором напечатано «35 коп.»
Когда мы убирали аппаратуру, кассирша нам сказала, что продала пятьсот билетов.
На следующий день Павел Митрофанович распорядился убрать с танцплощадки все лавочки – так больше народу влезет.
Наверно, у него и впрямь купеческие гены.
Что мы играли?
В основном инструменталки, как на той пластинке «Поющих гитар».
Пели пару тех конкурсных песен, уже без моей терции.
Иногда, по просьбе публики, Квэк выходил к микрофону заделать «Шыз-гары!»
Он классно смотрелся со своими длинными блондинными патлами и усиками альбиносового цвета. Вот только долго заставлял себя уламывать, но зато потом…
– Шыз-гары!
И слитный вопль из нескольких сот глоток:
– Вааааааааааааа!..
( … ты не слыхала эту песню?
Конечно же, слышала и не раз, просто без слов. Её любят вставлять в телерекламу всякой женской атрибутики.
А тогда голландская группа «Shocking Blue», практически, с одной этой своей песней «Venus» объездила весь мир и стала группой года, чего никто не ожидал, а они и того меньше.
Я согласен, что они пели:
– She’s goddess!
Но «килиёночное» произношение Квэка никому не мешало балдеть по полной и вопить:
– Вааааааааааааа!..
То есть, я хочу сказать, что настоящее высокое искусство находит путь к массам и отклик в их сердцах несмотря на любой акцент.
– Шыз-гары!!!..)
А массы всё уплотнялись.
Когда посреди танцевального вечера мы объявляли небольшой перерыв, мне приходилось долго проталкиваться к выходу, чтобы по боковой аллее сходить в длинную дощатую будку белёную известью, с буквами «М» и «Ж».
И – снова на сцену, где уже начинает побухивать бас в полутораметровой колонке из летнего кинотеатра, за которой Чепины подружки и подружки Чепиных подружек складывали свои сумочки.
Да, из нашей «богемы» именно он имел наиболее бешеный успех.
И что только девушки находят в этих барабанщиках?
Я, например, всего один раз проводил блондинку Ирину.
Не знаю кто из нас быстрее охладел – она ли, что столько приходится меня ждать пока уберём аппаратуру, или я – из-за того, что она жила на Загребелье.
Потом её подхватил Анатолий Мелай, так он вообще на такси провожался.
Довезёт до калитки, выйдет с ней и просит шофёра:
– Шеф, когда на рубль настучит, ты посигналь.
Потому что Загребелье – суровый край для влюблённых.
Ну, ещё там один раз ко мне подходил Коля Певрый, который меня в школе зашугивал, когда я был семиклассником.
Довёл до того, что я вычислять начал сколько мне ещё терпеть покуда он уйдёт в ГПТУ после восьмого.
А теперь с полным уважением попросил выйти к его однокласснице Вале, которая тоже была на год старше меня.
Она куда-то там уезжает на операцию от врождённого порока сердца, хочет со мной поговорить.
Вышел я в перерыве, постоял с ней рядом, помолчали, она повздыхала – тут и перерыв кончился.
Романтическое свидание.
( … как мы играли?
Могу ответить одним словом:
ГРОМКО!
О, бедные жильцы многоквартирной им многострадальной двухэтажки за забором Парка!..
В начале третьего тысячелетия король Испании попросил у евреев прощения, что пятьсот лет назад их прародителей депортировали с земли испанской.
Лучше позже, чем никогда.
Простите нас, глушимые жильцы!
Мы больше не будем …)
Но жизнь Клуба не зациклилась на одних лишь танцах.
Снова вынырнул руководитель Эстрадного ансамбля белобрысый саксофонист Аксёнов и интегрировал нас в свой коллектив для сопровождения певицы Жанны Парасюк в концертах художественной самодеятельности.
Одна из репетиций проходила в летнем кинотеатре Парка.
Мы работали на сцене с отдёрнутым экраном – сезон кинопоказа под открытым небом был на исходе.
Зал пуст. Песня в ля-минорчике:
Потолок ледяной, дверь скрипучая…
Сумерки густеют.
И тут от тоннельного входа под кинобудкой заходят две девушки и пацан с ними.
Зашли, так зашли. Кому мешают? Сели где-то в пятом ряду от сцены.
Одна темноволосая, но толстая.
Вторая – то, что надо, в мини-юбке, жилетка клетчатая. Волосы волнистые, в короткой стрижке; жёлтые – видно, что крашенные.
И так спокойно, не таясь, достаёт из жилетки пачку сигарет и – закуривает.
Чепины подружки всегда как-то прячутся, оглядываются, а тут…
Они сидят. Мы репетируем. Она что-то своей толстушке-подружке говорит.
Уже потом я узнал, что это она ей про меня сказала:
– Этого я забила. Спорим – мой будет?
Отыграли, вобщем, и тот малолетка ко мне на сцену подходит:
– Вон та девушка хочет с тобой поговорить.
Через минуту я уже рядом с ними – Оля, Света, очень приятно! – а через полчаса провожаю.
Недалеко, метров двести от Парка, третий переулок улицы Будённого, не доходя до Болота.
А Чепа с Квэком тоже увязались.
Непонятно как-то; подружка одна, а их – двое.
Кто кого провожает?
Как свернули в переулок, Света «пока-пока» и – в калитку своей хаты.
Я провожаю Ольгу до следующей; она сказала, что там живёт; а Чепа с Квэком не отстают, ещё и в наш с ней разговор реплики вставляют.
И только когда мы с ней начали целоваться, им дошло, что тут не светит.
Перешли к противоположному забору, помочились на него под фонарём – богема, блин! – и ушли не солоно хлебавши. Как будто не могли до Будённого дотерпеть.
Откуда Квэк на репетиции взялся?
Так ведь солистка Жанна Парасюк его сестра родная.
Концерты художественной самодеятельности проходили не только в Клубе. Иногда их вывозили в разные сёла конотопского района, на заводском автобусе марки ПАЗ.
Именно для одного из таких концертов и репетировался ледяной потолок со скрипучей дверью.
Поскольку автобус не резиновый, везти с собой аппаратуру не получается, также некуда грузить маловозрастных снежинок из балетной студии.
Один «гопак», один молдаванский «жок» в дуэтном варианте под баян Аиды.
Потом она передаёт инструмент Чубе для использования в составе эстрадного ансамбля.
У меня в ансамбле роль ритм-гитариста, но на простой, акустической.
Владю Аксёнов не задействовал – вместо соло-гитары у него свой саксофон.
Ну, а Чепа как был ударником, так и остался; просто «кухня» у него в скелетном составе – из трёх предметов для битья палочками.
Мурашковский – общепризнанный гвоздь программы; то песни поёт, то «гуморески» рассказывает.
Автор «гуморесок» Павло Глазовой на тему «про меня и про моего кума».
То как мы штангу футбольных ворот головой сносим, то на мотоцикле в быка врезаемся, а он нас через дуб перебрасывает.
Публике нравится – смеются и хлопают.
Потом на сцену опять выходит солистка Жанна и мы – музыкальное сопровождение.
Чепа задаёт темп, мы вступаем и я чувствую, что гитарные струны у меня под пальцами совсем ослаблены. Это Аксёнов во время «гуморески», а может «гопака», гитару раскрутил для смеху.
Хохмач толстощёкий.
Ну, ладно; Чуба с Чепой гармонию и ритм восполняют, а я, типа, живая декорация – медиатором по струнам бью, но струны не прижимаю, чтоб звука не было.
В заключение концерта – «под занавес» – Мурашковский, как всегда, выдаёт свою главную «бомбу» – гумореска про примака и тёщу.
( … в те времена слово «тёща» было самым магическим заклинанием артистов-юмористов. Стоило человеку со сцены произнести – «тёща!» – и зал от хохота покатом ложился.
Нынче-то население поизощрённей стало, избаловано юмором; теперь актёру комедийного жанра надо поднапрячься и громко крикнуть в микрофон – «жопа!» – а то ведь им и не дойдёт, что пора смеяться.
Ладно, идём обратно на концерт в сельском клубе начала семидесятых …)
Значит, Мурашковский от задней двери с воплями несётся через весь небольшой зал к сцене. В руках у него футляр от баяна, типа, как чемодан с личными пожитками.
Взбирается на сцену и начинает рассказывать гумореску о горькой доле примака.
Как его жена и тёща сдали в милицию на пятнадцать суток, чтоб спасти от запоя.
За это время он приготовил план мести.
Вернувшись после отсидки к месту жительства, он – так, между прочим – извещает, что в погребе развалилась бочка с огурцами.
(Зал оживляется и начинает гыкать.)
Жена с тёщей всполошились и наперегонки спускаются в погреб по приставной лестнице. Примак сверху зачитывает доктрину ветхого завета «око за око» – вы меня посадили, теперь я вас приговариваю к пятнадцати суткам – с разгону хряскает крышкой погреба.
(В зале ликующий гогот.)
Примак спускает в погреб передачу на верёвочке, с интервалом в один день.
(Децибелы хохота докатываются до соседнего села.
Зрители с особенно ярким воображением уже не могут смеяться – просто дёргают головой с судорожно раскрытым ртом, глаза зажмурены и истекают слезами, которые нечем утирать – руки, стиснутые в кулаки стучат по спинке сиденья в предыдущем ряду.)
Через четыре дня вызванная кем-то из сельчан милиция освобождает узниц, а примак получает ещё пятнадцать суток.
(«Бу-га-га!» зала начинает смахивать на коллективный припадок.)
Мурашковский выдаёт заключительную строку, как тореадор добивающий быка:
– Всё – ухожу! Но вашу хату не сожгу, хотя и мог бы!
Обычно на эту фразу зал реагирует прощальным взрывом хохота, способным вынести окна и двери вместе с рамами.
Мурашковский изготавливается делать поклон на общую овацию и…
Тишина.
Абсолютная тишина.
Ни звука.
Все замерли как экспонаты в театре восковых фигур мадам Тюссо.
Лишь где-то в семнадцатом ряду негромко шлёпается в пол запоздавшая слезинка, выхохотанная всего пару секунд назад.
Потом начинают поскрипывать спинки сидений.
Председатель сельсовета подымается на сцену со скомканным словом благодарности за шефский концерт.
Зрители уныло расходятся.
За кулисами Мурашковский бьётся в истерике. Его не знают как унять.
Инструменты и костюмы в рекордный срок загружены в автобус.
Все садятся в комнате завклуба за обычное благодарственное угощенье – хлеб, сало, огурцы, самогон.
После первого стакана председатель сельсовета приносит неловкое извинение Мурашковскому:
– Ну, тут… теє… у нас на селе за месяц три хаты сгорели… никак не найдут кто…
Директор Клуба, Павел Митрофанович, всё более краснея лицом, прослеживает, чтоб водитель автобуса не пил более двух стаканов и после третьего мы выезжаем в ночь.
Меня в ту пору ещё передёргивало от вкуса самогонки, поэтому те пара глотков, заеденные хлебом с салом, быстро выветриваются.
Я смотрю в непроглядную ночь за оконным стеклом. Водитель всю душу вкладывает в скорость и давит педаль газа до самого пола.
Мы несёмся. Несёмся по мягким грунтовым дорогам района.
Свет фар выхватывает из темноты мелькающие мимо ветки придорожных деревьев. Порой промелькивают хаты сёл.
Вон у одной из хат хлопец и девушка. Провожаются. Смотрят на пролетающий автобус. Думают: живут же люди! В городе живут.
Завидуют мне.
Странно, но я завидую им. Провожаются. Мне тоже хочется вот так же. В тёмной украинской ночи.
Но у меня ведь есть Ольга. В её переулке такая же ночь.
А всё равно завидую тому хлопцу.
Странно.
Целоваться Ольга умела и любила, не зря же у неё такие чувственные губы.
Горьковатый привкус горелого табака в её дыхании меня не слишком отвлекал. Да и потом, на следующем провожании до калитки она поделилась со мной сигаретой.
Я опасливо попробовал, но прошло без эксцессов, а дальше и сам втянулся.
В хате, до которой я её провожал, жила её тётка. Ольга приехала к ней на лето, погостить.
Сама она из Феодосии, там у неё мама и старшая сестра.
Отец погиб, когда ей было двенадцать лет. Несчастный случай на тракторе.
Она его так любила, что иногда ходила ночью на кладбище – плакать возле арматурного памятника с табличкой «Абрам Косьменко».
Блатное имя – да? Но он не еврей, просто имя такое.
Мать привела отчима, правда, они не расписаны. Музыкант, на ударнике стучит.
