Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 51 (всего у книги 57 страниц)
Чуть разочаровавшись, я покинул большой очаг культуры, в котором мне не светит.
Неподалёку от входа на тротуаре оказалась стеклянная кубическая будка сплошь занавешенная изнутри всевозможными афишами, в ней продавались билеты в театры и концертные залы Столицы.
На предстоящий вечер мне предложили выбор: концерт звёзд эстрады в Кремлёвском зале, либо концерт джазовой группы в Центральном Театре Советской Армии.
То есть отправиться в Кремль на ту муру, от которой и по телеку тошно, или…
– Конечно, джаз!
( … говорят, что железнодорожный вокзал Чернигова построен при немцам, во время оккупации.
И этим говорильщикам я верю. Почему?
Да просто лишь за то, что они за это не получают зарплаты, в отличие от множества составителей бесчисленных советских учебников истории.
И ещё говорят, что вид сверху черниговского вокзала являет собой тевтонский крест.
С высоты птичьего полёта я его не рассматривал, однако, могу засвидетельствовать – из всех посещённых мною вокзалов, только там в любое время суток можешь набрать готовый крутой кипяток из специального медного крана …)
Всё это к тому, что здание Центрального Театра Советской Армии сверху смотрится пятиконечной звездой. Говорят.
Внутри же это добротное здание с большим зрительным залом на первом этаже и выставочными стендами в широких галереях второго.
Я скрупулёзно рассмотрел выставку конвертов и спичечных этикеток выпущенных в годы Отечественной войны, потому что приехал туда за два часа до концерта.
А что ещё оставалось делать в незнакомой зимней Москве?
Картинки на конвертах и этикетках, при всей их наивной примитивности, оказались ностальгически моими, ведь я вырастал на чёрно-белых кинокартинах той поры.
Затем я спустился в зал, где вскоре джазмены начали устанавливать и опробовать на сцене свои инструменты – ударник, виброфон, колонки.
Покончив с этими приготовлениями, музыканты набросились на опоздавшего лысого еврейчика, но тот наплёл им с три короба про неуютности московской жизни, а потом перешёл в контрнаступление, что скоро он вообще завяжет со всей этой музыкой – оно ему надо?
Они покинули сцену, а зал начал потихоньку заполняться. Собралось до сотни слушателей привольно рассевшихся там и сям на мягких креслах.
И начался концерт.
Номера объявляла высокая толстая девушка в чёрном, иногда она ещё и пела.
Я поглощал номер за номером и хотел лишь одного – пусть они не кончаются.
Какой диксиленд на виброфоне! А бас-гитарист!
Один раз он остался наедине с девушкой и своей бас-гитарой и они, оставшись втроём, сделали блюз на пустой сцене. О!
Еврейчик вышел всего один раз. Он играл на там-таме.
Играл? Вся Африка не сумеет выдать такого на барабанах.
Я простил ему лысину и тупую болтовню перед концертом, потому что он превратился в совершенно другого человека. Он забыл, что оно ему не надо и творил такие ритмы!..
– Браво!!
По-видимому, в ЦТСА параллельно концерту проводилось ещё какое-то мероприятие, потому что к барьеру раздевалки толпились с номерками ещё и офицеры, которых в зале не было.
Девушка-гардеробщица принесла на стойку две одежды сразу: генеральскую шинель с красной шёлковой подкладкой и каракулевым воротником – (так этот опёнок справа от меня, оказывается, генерал?) – и демисезонную шинелку от Алёши Очерета.
Она положила и вздохнула над ними.
( … а что поделаешь?
Обычная дилемма жизни: или гусар – кровь с молоком, но без гроша в кармане, или замухрышка-генерал с обеспеченным доходом.
У каждого имеется рычаг для ублаготворения вздыхающих дам, вот только рычаги для разных сфер …)
Московские водители профессиональнее киевских.
Во всяком случае тот, что подобрал меня после концерта, оценив мой вид и безбагажность догадался отвезти в такую гостиницу, где не требуют брони.
Гостиница «Полярная» уходила вверх от тротуара и где-то там терялась в тёмной высоте.
Из регистратуры меня направили лифтом на невообразимо высокий этаж – аж где-то между двенадцатым и шестнадцатым.
Номер оказался очень похожим на комнату отдыха на украинских вокзалах; был бы паспорт при себе да рубль за койку. Просто здесь побольше наставлено коек – штук двадцать и на них уже валялись постояльцы в спортивных костюмах.
В этот момент желудок мне напомнил, что гоняясь за культурной жизнью я как-то забыл пообедать, и что жрать охота – дальше некуда.
Я спросил где тут столовая или буфет и спортивные мужики, с каким-то даже злорадством, пояснили, что всё такое подобное тут закрывают в семь.
Жрать хотелось всё сильнее, да ещё примешивалось желание осадить этих, довольных своим знанием, соседей по номеру, поэтому я разделся до пиджака и поехал на лифте вниз.
Там я вышел на низенькое широкое крыльцо, где рядом с гостиничным входом находилась ещё и высоченная дверь в ресторан. Заперта, конечно, но внутри виднелся свет и мельтешение.
Я начал колотить в коричневое обрамление дверных стёкол. С той стороны показался мужик в фуражке и жёлтых полосках на пиджаке.
При виде меня, стоящего на фоне чернильной темени позднего вечера в мелком снегу без шапки, в распахнутом на белой рубахе пиджаке, ему не оставалось иного вывода – я явно выходил из ресторана просвежиться, а теперь хочу обратно.
Он отпер дверь и я устремился в зал.
Ресторан занимал немалую площадь; в нём разместилось гулеванье сразу двух свадеб и ещё оставались свободные столики.
Ждать пришлось долго, но наконец ко мне подошёл официант и я объяснил, что хочу просто поужинать без излишеств.
Чтоб скоротать время, пока он принесёт мой спартанский заказ, я понаблюдал танец молодых из ближайшей ко мне свадьбы.
Под конец танца дебелая невеста в белом платье раздражённо заехала локтем в грудь тщедушному жениху и вернулась за стол.
Схватившись за галстук, он заулыбался жалкой улыбкой, где не хватало нескольких зубов.
Фундамент брачных отношений закладывался ещё на свадьбе.
Бедняга! Угораздило же тебя…
То есть – совет, да любовь!
По счёту за ужин мне не хватило одного рубля. Вернее рубль у меня ещё оставался, но его я берёг на завтрашние расходы. Официанту я без подробностей объяснил про нехватку, пообещал, что непременно верну и спросил его имя.
Он назвался и не стал настаивать на рубле.
В номер я поднялся сытым и довольным, а на расспросы постояльцев рассеянно пояснил, что ресторан внизу ещё работает.
Bечером следующего я приехал в Конотоп дня и гордо повёз подарок На Семь Ветров. Семья Наташи уже жила там в девятиэтажке построенной ПМК-7.
Поездка лифтом на четвёртый этаж показалась провинциально короткой, но дверь мне не открыли.
Гена иногда уезжал на сессии своего заочного техникума на Донбассе, а Наташа могла выйти к какой-то из соседок.
В виде помощи молодой семье я писал для Гены все работы по философии и истории.
С паршивого шурина хоть шерсти клок.
По пути на Декабристов 13 я завернул в переулки улицы Пирогова, где жили Генины родители.
Папа его уже спал, а Наталья Савельевна сидела в гостиной с Андреем – её внуком и моим племянником.
Я хотел оставить коробку и уйти, но она попросила собрать игрушку – всё равно Андрюша ещё не спит.
Когда поезд, чуть жужжа, начал бегать кругами по полу гостиной, мы с Андреем сравнялись по возрасту.
Восстановление переводов, утраченных в хмельном столбняке в электричке, заняло около года.
Оттого, что они свежи ещё были в памяти, не получилось растянуть удовольствие.
Поставив заключительную точку в последнем переводе, я повёз четырёхтомник Моэма в Нежин, вернуть Ноне.
На подходе к дому преподавателей в Графском парке, я догнал Нону и Лидию Панову, что когда-то кураторствовала в моей группы на англофаке.
Они направлялись к общему подъезду своих квартир, но заметив меня – остановились.
Поздоровавшись с обеими, я пояснил Ноне про невозможность передать словами мою благодарность ей за четыре тома оригиналов, которые привёз, вот, обратно.
Она улыбнулась из-под очков и протянула руку за целлофановым пакетом.
Я перехватил её руку, типа, для демократичного рукопожатия, в стиле героев Джека Лондона. Затем склонился и, отчасти неожиданно даже и для самого себя, я поцеловал ей руку.
Только после этого пакет перешёл от меня к ней.
Распрямившись, я уделил Пановой чопорный кивок и удалился.
Хорошо хоть каблуками не щёлкнул, как поручик Ржевский.
В электричке моя эйфория сошла на первой же остановке и вместо неё насела неотвязная озабоченность.
Какое, всё-таки, благо неумение строить детальные планы!
Планы нужно держать предельно короткими. «Сделаю сборник переводов для издания средним тиражом в сто тысяч экземпляров», и – точка.
Продумывая план в деталях подвергаешь его смертельному риску. Непременно всплывёт какая-то неодолимая подробность, в которую твой план упрётся, как «Титаник» в свой айсберг.
Бздынь! А там и буль-буль…
Какое издательство станет рассматривать закорючки моего почерка?
Но как превратить переводы в машинописный текст?
Обучиться печатать самому – заманчивый план, вот только где машинку взять?
У секретарши СМП-615 стоит бандура с нашлёпкой «Ятрань» и с электрическим шнуром, чтобы совать в розетку.
Питаясь напряжением в 220 вольт, машинка да-дахает неудержимыми очередями, как автомат Калашникова, ничуть не похожими на зазывное цоканье печатных машинок в кинофильмах.
Вот только секретарша украинского не знает, и вообще печатает одним пальцем.
О том, чтоб мне после работы приходить в контору на часок и мало-помалу… – и думать не моги: новый начальник чересчур ревнив.
На административный корпус у него воззрение как на персональный курятник, он не потерпит ничего подобного, даже после работы.
Упор в непредвиденную подробность крепко меня озаботил и полностью затормозил исполнение плана…
Мы работали в локомотивном депо, строили трёхэтажный административный корпус, когда Наташа, при встрече, походя сказала мне, что Ира в Нежине собралась замуж.
Усомняться в словах сестры бесполезно; их просто надо принимать как данность.
Однако, такая данность навалилась и придавила меня не на один день.
Выручил случай. Бригадир Микола Хижняк предложил мне разобрать риштовку вдоль готовой перегородки на втором этаже.
Чтобы поднять перегородку до плит перекрытия, приходится устанавливать кóзлы, настилать на них доски и уже с них продолжать кладку, потом добавить ещё один настил и вот он потолок.
Перегородок на этаже много и кóзлов на всех не хватает и тогда устраивается «рацуха» (так в бригаде переиначили слово «рацпредложение»).
Несколько поддонов сшиваются попарно гвоздями и работают вместо кóзлов. У поддонов рост пониже, поэтому поверх первого настила снова устанавливаются спаренные «кóзлы» для следующего.
Вся эта приспособа смахивает на карточный домик и хлипче, чем кóзлы, однако, работает.
Разборка всей этой мудрации тоже не сахар – какие-то из досок настилов прибиты к поддонам, другие нет; сдёргиваешь их и сверху сыпятся осколки кирпича и наслоившийся засохший раствор.
Мало кто любит разбирать риштовку, ну, а мне оно, типа, шахматного этюда.
Просто от осколков надо вовремя уклоняться.
Но в тот раз я послал шахматы к чёрту.
Взбеленившись, как облопавшийся мухоморами викинг, я выворачивал железным ломом доски, визжавшие застрявшими гвоздями.
Я сбросил верхний настил и, мечась и беснуясь по навалу досок под ногами, расшибал опорные шалашики сшитых поддонов замашистыми ударами всё того же лома и то ли рыкал, то ли орал:
– Свадьба?! Вот вам свадьба!
Ноздри мои округлились, распираемые бешеным гневом и толчками гоняли сухую пыль, взбитую валящейся риштовкой, в себя и обратно.
Хорошо хоть иногда дать себе волю до полного самозабвения. Только не каждому это дано.
Я, например, отлично сознавал, что повторяю игру актёра из недавней экранизации странствий Одиссея.
Он точно так же стягивал губы поверх оскала зубов, когда вернулся домой и начал одного за другим мочить женихов своей жены Пенелопы.
И насчёт свадьбы, которая «вот вам!», то и это цитата из фильма.
В любом случае, за считанные минуты на месте риштовки валялась груда досок вперемешку с поддонами.
Клубы пыли заполнили помещение, а в коридоре Катерина, затаившись у дверного проёма, напряжённо вслушивалась – о какой это я свадьбе?
Моя сестра Наташа так никогда и не сообщила о новом замужестве Иры.
Похоже, в тот раз мы с Одисеем сломали нормальный ход её дальнейшей жизни.
( … вот и выяснилось, что никакой я не волк и не ахулинамист, а обычная собака на сене.
Типа тех королей, что отправляли своих разведённых жён под домашний арест в какой-нибудь монастырь.
Хотя, если при монастыре найдётся правильный садовник от Боккаччо…
Опять меня заносит: мало мне своих проблем, чтоб лезть в королевские?..)
Зато именно Наташа подарила мне решение титанически непреодолимой проблемы превращения рукописей в печатный текст.
Она сказала, что по улице между площадью Конотопских дивизий и Сенным рынком есть машинописное бюро.
Может там кто-нибудь согласиться напечатать мои переводы?
Двухэтажный дом машинописного бюро напоминал «Черевкину школу». От входа наверх вела широкая деревянная лестница и там в паре смежных комнат машинистки с поразительной скоростью стрекотали своими печатными машинками.
Одна из них, по имени Валя, в короткой блондинной стрижке, согласилась напечатать небольшой рассказ из тонкой тетрадки, который я принёс для пробы.
Она назначила день, когда мне надо будет придти за готовым текстом.
Замирая сердцем, я сказал, что у меня есть ещё переводы. Она ответила, что могу приносить и их – по одному, по два.
На мой вопрос об оплате она непонятно отмахнулась.
Месяца два с половиной, может три, я пробирался в назначенные Валей дни в машинописное бюро.
К дому бюро я подходил по противоположному тротуару, как обучают друг друга подпольщики и конспираторы. Нырнув в дверь входа, я прокрадывался на второй этаж – лишь бы не спугнуть подвернувшуюся шальную удачу.
Когда я отдал Вале перевод последнего из рассказов и снова попытался выяснить насчёт оплаты, она опять отмахнулась.
Труд обязан вознаграждаться, поэтому я решил заплатить – если не деньгами, так натурой.
Возле трамвайной остановки на Миру в первом этаже пятиэтажки тянулся ряд магазинов, нависавших над тротуаром своими косыми витринами. Крайний справа – «Цветы», а на другом конце, ближе к площади, ювелирный магазин.
Там, после обхода стеклянных ящиков-шкафов с непомерно дорогими ожерельями, браслетами и золотыми кольцами, я купил серебряную цепочку за 25 руб.
В качестве футляра для неё была приобретена круглая лакированная пудреница с орнаментом, за 5 руб. с чем-то, но это уже из отдела «Сувениры» в Универмаге.
Забирая текст последнего рассказа, я отдал Вале пудреницу и попросил заглянуть под крышку. Оттуда потянулась длинная цепочка белого металла.
– Мельхиор?– спросила машинистка из-за соседнего стола.
Я не стал никому ничего объяснять: кто захочет – найдёт способ определить из чего.
В тот месяц алименты в Нежин и Конотоп съехали на 15 руб.
За пару дней до Первомая меня опять потянуло на ритуалы.
С Декабристов 13 я принёс на объект кусок яркокрасного кумача, 40 х 40 см, прибил его на двухметровый брус из кучи останков бывших риштовок и получился весёлый флажок.
Чтобы флажок не мешал работать, я закрепил его на готовом углу кладки стен третьего этажа и там он радостно реял под весенним ветром, над рекой железнодорожных рельсов, стекающих к Вокзалу по ту сторону стены из бетонных секций вокруг локомотивного депо.
Пётр Кирпа спросил что это я опять творю и мне пришлось прогнать ему насчёт дня международной солидарности трудящихся.
Он пообещал, что я допрыгаюсь, но бригада промолчала.
Укладывая кирпич в стену захватки, мы иногда оглядывались на весело трепещущий кусок кумача над нашими трудовыми спинами.
Утром первого мая, в джинсах и светлой рубашке, я вышел на веранду обуть туфли.
Там же оказались и мои родители.
Они уже много лет считали себя свободными от хождения на демонстрации.
Я сел на маленькую табуреточку отцовского производства, чтобы завязать шнурки на чёрных кожаных туфлях.
– Ты никуда не пойдёшь,– сказала мне моя мать, стоя между мной и остеклённой дверью веранды.
– Посидишь дома,– подтвердил мой отец и задвинул засовчик на двери – плод своего слесарного искусства в Рембазе.
Происходящее смахивало на домашний арест без суда и следствия. Всё так же сидя, я кручинно опустил голову и негромко затянул протяжную песню:
Ой, Днипро, Днипро,
Ты широк могуч,
Над тобой плывут облака…
Дальше я не знал слов, медленно поднялся и сделал шаг к выходу.
Мой отец поймал мою шею в захват своими трудовыми руками молотобойца, дизелиста и слесаря.
Меня всегда восхищала рельефность бицепсов его рук.
Мать моя повисла на моём противоположном плече.
Волоча их суммарный вес, я продолжал медленно продвигаться к двери. Там я отодвинул задвижку, выкрутился из удушающей хватки двух противоборцев и спрыгнул с крыльца на кирпичную дорожку к калитке.
– Гадёныш!– крикнул мой отец.
– Негодяй!– вторила ему моя мать.
С победным смехом я воскликнул:
– Мама! Догогонь!
( … так, по рассказам родителей, в двухлетнем возрасте я выговаривал «догони!» …)
С тех пор я перестал разговаривать с родителями и перестал ходить на демонстрации.
Вместо этого я сворачивал на Профессийной влево и шёл до самой окраины, где дома сменяются лугом и деревьями лесополосы вдоль насыпи железнодорожного полотна. Оттуда пустынная полевая дорога вела меня в сторону станции Куколка.
До станции я не доходил, а через пару километров сворачивал на отделяющуюся от насыпи ветку пути, по которому никто не ездит – он запасной, на случай войны.
Одинокая рельсовая колея соединяет киевскую и московскую часть магистрали в объезд Конотопа.
Он ж стратегически важная узловая станция и его разбомбят в первую очередь.
Вот зачем понадобился объездной путь, который, не заходя в Конотоп, плавной дугой через пустые поля выводит к сеймовскому лесу.
Возле остановки «Присеймовье» я уходил к реке, где когда-то, ещё неженатыми, мы отдыхали с Ирой.
Там я прочитывал «Morning Star» почти от корки до корки – кроме последней спортивной страницы, которую всегда игнорировал.
Газету я оставлял лежать на берегу – авось кому и пригодится.
Обратный путь тянулся вдоль основной двухколейной магистрали. Тропою под её высокой насыпью я входил в Конотоп и долго шёл вдоль огородов – аж до второго моста, где железная дорога сворачивает к Вокзалу.
Тут мы с ней расставались и по окраинным улочкам я шёл вдоль Болота уже в вечерней темноте, чтобы за старым кладбищем пересечь улицу Богдана Хмельницкого, а потом по Сосновской выйти к конечной трамвая, откуда до Декабристов всего ничего.
В целом получался замкнутый круг – откуда вышел, туда и вернулся, прошагав весь день. Эти сольные марш-броски заменили мне демонстрации.
…ах, о чём
мы хохóчем?
ведь не óчень
охóчи…
Но всё это в дальнейшем, а в самый первый раз при мне не было газеты «Morning Star», но было ощущение булавочного укола в грудь слева. И он никак не проходил, сколько не почёсывай рубашку в этом месте.
И даже ночью он оставался со мной, поэтому с утра я решил заняться трудотерапией.
Я отправился в локомотивное депо, проник на его безлюдную и тихую, по поводу второго праздничного дня, территорию и там вышел к незавершённому строительству административного корпуса.
У груды силикатного кирпича навéзенного самосвалами я установил пустой поддон и принялся складывать на него кирпичи.
Иногда приходилось левым локтем зажимать грудь, пронзаемую уже не булавкой, а спицей.
Когда на поддон были сложены все двенадцать рядов кирпича, я сказал себе, что жить буду и поднялся на незавершённый третий этаж.
Тут я снял с угла кладки Весёлого Роджера, сунул его в дыру одной из плит перекрытия и присыпал засохшим раствором.
Запугиванья Кирпы остались пустой угрозой – в то лето меня так и не увезли в Ромны.
Неужто я поумнел?
Сомневаюсь. Просто как-то не подвернулись ничьи высокопоставленные мозоли.
К середине мая игла, или булавка, или что уж там воткнулось мне в грудь, потихоньку сама собой вытянулась, а через много лет мне стало ясно, что это я пережил свой первый инфаркт.
В моём не продуманном в подробностях плане подкатила несложная и даже приятная деталь – сборка отпечатанных текстов в один общий том рассказов.
Для этого я купил в Универмаге папку с плотной пластиковой обложкой и никелированными кольцами-застёжками внутри.
Обычно в таких папках держат общегодовые бухгалтерские отчёты на полках, в ряду таких же папок с широкими корешками.
Дырокол для пробивки страниц машинописного текста по размеру кольцевых застёжек я взял у секретарши СМП-615.
Начальник аж позеленел, увидав меня в пределах своей птицефабрики, но его мозоли ещё не доросли считаться высокопоставленными.
Смонтированный в папке сборник рассказов разместился в симпатичном целлофановом пакете и я повёз его – трубите фанфары! литавры гремите! – в стольный град Киев, в книжное издательство «Днiпро».
В первом кабинете, где я гордо объявил, что тут, вот, у меня сборник переведённых рассказов В. С. Моэма, улыбчивый молодой человек ответил, что по Моэму он не специалист и нужный мне сотрудник сидит через два кабинета по коридору, может быть, проводить?
С не меньшей благовоспитанностью я сказал, что, по-моему, и сам найду, спасибо.
В кабинете по указанному адресу сидел полноватый, но тоже молодой человек и с отвращением смотрел на кучку машинописных страниц в фиолетовой картонной папке с белыми шнурочками-завязками на своём столе.
От Моэма он не открещивался и тогда я вынул и положил ему на стол увесистый том в серой пластиковой обложке.
Он нехотя открыл, глянул на название первого рассказа – «Дождь» – и спросил кто меня прислал.
Я обомлел и начал лихорадочно догадываться: выходит, сюда нельзя от самого себя. Такие номера тут не проходят. Надо чтоб меня прислал герцог ***, тогда приёмщик поймёт чей я вассал, сопоставит вес герцога со своим сюзереном – маркизом ***, и будет знать как меня принять.
Последует удостоверительный звонок по телефону и станет уже окончательно ясно куда сунуть страницы печатного текста оказавшиеся у него на столе.
Но куда, при такой системе, независимому копьеносцу податься?!
Он, на всякий случай, ещё раз раскрыл том где-то посередине и тут же захлопнул обложку.
– Я просто посыльный,– ответил я.– Меня попросили отнести в ваше издательство, вот я и принёс.
– Кто?
Я открыл обложку и показал квадратик бумаги приклеенный к ней с изнанки, где, на всякий, значился мой конотопский адрес.
– Вот этот мой друг,– сказал я.
Должностным лицам говорить с посыльными гонцами не по рангу, тем более даже не от какого-нибудь никудышного маркграфа, а из Конотопа.
Мы холодно простились и я ушёл.
На следующий вечер в Конотопе, на улице Декабристов 13, меня, после работы, ждала на полках этажерки бандероль в жёсткой горчично-коричневой бумаге почтовых отправлений.
У меня не было причин открывать бандероль. Зачем?
По размерам и знакомому весу я и не глядя знал чтó там внутри.
Годовой отчёт за минувшие шесть лет жизни – 472 страницы; 35 рассказов Моэма в переводе на украинский язык.
Странно как она вообще не пришла в Конотоп раньше моего возвращения из Киева.
А ещё странно, что эта нераспечатанная бандероль с нечитанными рассказами оставила меня таким отморожено безразличным.
( … ага, выходит, эти шесть лет не вписываются в феодально разгрáфленную систему книгоиздательского дела.
– Кто вас прислал в нашу квадратно-гнездовую реальность?
– Извините, я не в ту дверь постучал.
«Прощайте, пэры и пэрухи, сэры и сэрухи!»,– как говаривал дядя Вадя, большой знаток вассальной зависимости из учебника средних веков …)
~ ~ ~
~~~башня слоновой кости
Вместо одного экземпляра книги рассказов Моэма из не очень большого, стотысячного тиража, на полках прочно улеглась увесистая бандероль.
В той части, что зависела от меня, план был исполнен по всем пунктам и это лишило жизнь дальнейшей цели.
Жизнь катилась по наезженной до блеска колее, но уже беспланово и бесцельно.
Впрочем, если не задаваться вопросом «зачем?», то и парнóй по четвергам с последующими парой бутылок пива достаточно, чтобы прожить ещё неделю.
Вон, тибетские монахи и без этого обходятся.
В моём, не совсем тибетском образе жизни явно не доставало плотских утех.
Однажды я поймал себя на том, что приходя с работы на Декабристов 13, всякий раз окидываю взглядом стадо обуви, беспорядочно толпившейся вокруг обувной полки на веранде.
Углублённый самодопрос прояснил, что мой взгляд высматривает высокие австрийские сапоги на танкетке.
Но это не моя вина, если выпускаемая в Австрии обувь настолько долговечна, что просто ни в какую не желает износиться в памяти.
Однако, откуда взяться сапогам летом?
И чего ради она приедет в Конотоп, а тем более на Декабристов 13?
Такие риторические вопросы помогали выставлять себя на смех перед самим собою, но не могли предотвратить ночных поллюций.
Глубокой ночью сон мой прервался оттого, что вскинув голову, я резко уронил её на деревянный подлокотник раздвижного дивана, повыше подушки.
Однако, боль и кровь из рассечённой брови не заслонила факта промоченных трусов. Я снял их, обтёрся и забросил за дальний подлокотник возле оклеенной обоями стены – утром уберу.
Включив стоявшую на столе лампу, я вернулся и откинул одеяло.
Блин!
Тёмное влажное пятно красовалось на малиновой скатерти, которая давно лишилась бахромы и перешла в разряд диванного покрывала.
– Всё правильно,– сказал я сам себе.– Именно для этого ты её и украл.
Потом я сделал в покрывале складку поверх пятна, чтоб не касаться мокрого, и лёг досыпать ночь.
Для меня дыры чёрные —
Белые пятна…
…И сплетаются в жгут без ответов вопросы,
Окропя чёрным семенем белую простынь.
А ещё трудно стало ездить трамваем в часы пик. Если стиснут со всех сторон, как вогнутую бубну, это куда ни шло, но когда при этом уткнут в пышное бедро молодой женщины – хоть «караул!» кричи.
У тебя тут, естественно, попрёт ломовая эрекция, которую не в силах утаить даже оба ваших плаща. Причём отступать некуда – пассажиров больше, чем селёдок в бочке.
Вот и стоишь, уныло глядя за окна бегущего вагона, типа, я тут не при чём.
Но если не твой, то чей же?
Благословенны будьте повороты
и прочие извивы
у путей трамвайных –
Пособники сладчайших прикасательств,
вполне пристойных и почти случайных…
Вот это всё и доводит до сексуального голодания, которые научные умники укоротили до термина «либидо». Лебеду эту весьма рекомендуют людям творческих профессий, типа, от неё круто поднимается качество произведений.
Но мне на кой хрен это либидо?! Я вам не Ван Гог, и не Волт Витмен.
Мой план исполнен и забандеролен.
Но как избавиться? Вот в чём вопрос.
Проклятое либидо настигало меня не только в общественном транспорте, или эротических сновидениях, но даже и на рабочем месте. Просто здесь творческий оргазм начинался минуя стадию физиологической эрекции.
Например, на 100-квартирном меня привлекла незнакомая молодая штукатурша.
С одного взгляда ясно, что эта сельская красотка лишена каких-либо интеллектуальных запросов, но чистота румянца, манящие абрисы грудей и бёдер (даже под наглухо застёгнутой спецовкой) обезоружили меня и приковали.
Я решил накропать свою Песню Песней, используя штукатуршу как натурщицу.
Обычно штукатурные работы на объекте начинаются после засыпки плит пола керамзитом.
Керамзит – хороший теплоизоляционный материал, вот только хрустит под ногами пока не покрыт стяжкой.
Обернувшись пару раз на мои осторожные шаги по керамзиту – я подходил к дверному проёму уточнить детали уже слагаемого шедевра – натурщица спросила Трепетилиху, которая затирала оконный откос:
– А может этот украл мой мастерок?
– Ты шо!– ответила Трепетилиха.– То такой, шо потопчется по твоему мастерку, но не поцупит.
С учётом размеров моего тогдашнего либидо, новая Песнь Песней, как пить дать, превзошла бы творение Соломона и лишь облыжное подозрение в краже уберегло всемирную литературу от предстоящей переоценки своих ценностей.
С высокой скалы сбросил либидо своё
Я в синее море
И увидáл —
Как синее море тонет в либидо моём…
Блин! Три залёта в Ромны и два развода не оставляют и одного шанса из тысячи на серьёзные отношения.
Вот и держишь себя в смирительной рубашке.
А вот вьюгу не зануздаешь.
Хорошо хоть не в морду, а в спину; подгоняет меня к Вокзалу в предутренних сумерках. Плотные потоки снега в шквалах ветра обращают сумерки обратно в темень.
По колено в сугробах, я бреду по предполагаемой дорожке вдоль путей. Бетонные столбы, что держат над рельсами контактный провод, стали вехами, чтобы не очень-то петлял.
А вот назад уж лучше не оглядываться – снег мигом облепит лицо.
Да и смотреть там не на что: было – прошло.
Только зачем я вижу её обнажённое тело в этой белой пене пурги?
И она не одна – слепляется с кем-то. Не со мной…
Я отворачиваю лицо назад – под оплеухи снега, чтобы очнуться и не видеть.
Включаю в мозгу взрыды органа из подвала Дома Органной музыки, они обрывисты и не точны, но отвлекают…
Наверное, я точно извращенец – даже от любовной сцены между моей женой и неизвестно кем, впадаю в эрекцию среди этой снежной бури.
Жена? У тебя нет жены!
Ну, ладно, не жена – любовь всей жизни.
Заткнись, придурок!..
Я отчаянно мотаю головой и со стоном пошатываюсь на ходу.
Твёрдый скользящий удар сзади по левому плечу призывает к порядку. Электричка из Нежина пробирается сквозь пургу к Вокзалу.
Электрички всегда правы – у них нет отклонений.
Вон и фонари завиднелись над четвёртой платформой, а на площади будет автобус-«чаечка».
Всё нормально, я такой же как все.
Весенним поздним вечером на привокзальной площади кому-то поплохело. Может, сердчишко подкачало, или ещё что, но рухнул мужчина на асфальт.
Однако, «скорая» – молодец; подкатила, когда ещё не утихли женские «ахи!» в небольшой сгрудившейся толпе.
Идя к Вокзалу через парк Лунатика, начало я пропустил, увидел только заключительный акт – отъезжающую скорую и рассасывающуюся группу людей.
Однако, от пьедестала памятника Ленина ещё доходили отголоски эха «ахов!», так что сложить остальные два плюс два труда не составляло.
С площади, по аллее от входа в парк навстречу мне задумчиво шагала одна из свидетельниц происшествия.
Когда мы поравнялись, она вдруг повторила «ах!», но уже потише; всплеснула руками, как в Лебедином озере, и повалилась на меня.
Что оставалось делать? Естественно, подхватил. Подмышки.
И джентельменски отволок на лавку из зелёных брусьев в невысокой стене подстриженных кустов.
Она сидела молча, свесив голову, и я галантно помалкивал рядом – в густой тени дерева, заслонившего свет фонаря из аллеи.
Я сидел рядом и молча, в уме, зачитывал себе на тему бесполезности каких-либо затей при моём непроглядным прошлом, тем более в городе, где все друг друга знают.
