Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 57 страниц)

Капли шелестом своим

Всё твердят, что счастье дым,

Так трудно не поверить им,

Когда один, один.

Ну, скажи о чём ты плачешь, дождь?

Что ты хочешь от меня и ждёшь?

Ты мне не поможешь

И понять не сможешь,

Что давно прошло всё,

Ветер листья носит,

Ты мне дней минувших не вернёшь…

Замполит бы не одобрил, что опять про дождь, но в оригинале тоже так, и гармония классная.

С Верой мы ходили не по дороге, а известным ей коротким путём – через поле.

Там есть одно место, укромное углубление, словно от бывшей землянки; всё травой заросло. Мы там легли отдохнуть.

Вера девушка красивая – черноволосая смуглянка с правильными чертами лица, а по характеру бой-девка.

Когда Вере надоело, что я всё только про Иру говорю, мы пошли дальше.

На выходе из землянки я заметил в траве фантики от конфет. Похоже, это был местный дом свиданий, где я совсем не оправдал свой «имидж».

Уже много позже Ира мне рассказывала, что в один из длинных вечеров в Большевике, ещё до моего появления в их комнате, они устроили шаманские танцы при закрытых дверях.

Вера прицепила на свои спортивные штаны кусок колбасы и две луковицы.

Так и прыгала: Уу! Уу!

( … эти смуглые славянки кому хочешь фору дадут; в чём и кроется разгадка музыки Игоря Стравинского…)

Ира приехала и я переночевал в их комнате.

Это само собой получилось. Свет давно был потушен. Мы одетыми лежали на её койке и всё теснее и теснее, а потом теснее уже стало некуда. Только я не хотел скрипеть, как Марик с Катранихой и всё как-то…

(Аня не спала и потом Ире рассказывала, что взяла и сама себя поцеловала в предплечье)

…но мне всё равно понравилось.

Уже днём Ира мне сказала:

– Знаешь, похоже, я преодолела психологический барьер.

– Так и физический, похоже, тоже.

После того как Оля отказалась выйти за него замуж, бедняга Ян совсем обрусел.

Неразделённая любовь моментально содрала с него лак цивилизации.

Язык он так и не выучил, но бриться бросил, ходил в щетине и чёрной телогрейке, из-под которой доставал бутылку водки и глотал с горлá, как валидол.

Гомеопатия по большевистски.

В последний вечер перед отъездом Вера очень заботливо постелила нам с Ирой в соседней комнате, которая уже освободилась.

Я не стал выключать свет и Ира потом рассказывала, что испугалась, когда увидела с чем я на неё лезу.

Утром, до прихода автобусов, она со мной почти не разговаривала: «да», «нет», «ничего».

Тогда я так и не смог выпытать, что Оля её убедила – всё это колхозный роман и в Нежине я о ней и не вспомню.

Когда автобусы пришли, я не сел со всеми вместе, а взял гитару и пошёл к дальней лесополосе на горизонте, где проходит московская трасса, чтобы ловить попутку до Батурина, а оттуда до Конотопа.

– Говорят, ты с дочкой преподавателя романы крутишь?

– Говорят, ты замуж вышла?

Да, она вышла, а теперь вот приехала в Нежин по каким-то бумажным делам и зашла в 72 комнату на третьем этаже общаги, перед отъездом в Монголию, куда распределили мужа.

Он, кстати, понял, что она не девочка. После первой брачной ночи спросил, мол, ну, обычно женщины, как бы сравнивают.

– Да, сравнивают,– ответила она и больше не добавила ни слова.

( … вот так прихлопнула нáхрен мужа. Наступила и размазала. Нет, чтобы словом ласковым утешить, обнадёжить. С тебя убудет?

Всё-таки безжалостные твари эти бабы.

А потом мы ещё удивляемся – и откуда только Тугрики берутся?..)

Однако, иногда лучше заниматься любовью, чем говорить.

И мы легли на бывшую Федину, а теперь мою койку, потому что она у окна.

Первый и единственный раз в своей жизни я был с замужней женщиной. Да и то – по знакомству.

Когда мы оделись и обнялись на прощанье, она дважды воскликнула:

– Я – блядь!

Да так радостно. Типа, Архимед в своей знаменитой пробежке после бани.

«Эврика! Я нашла себя! Буду знать чем мне в Монголии заняться!»

– Я – блядь!

Прощай, Надька. Всё равно ты – самая безоблачная моя любовь.

Старший преп-надзиратель сдержал свою угрозу в отношении меня.

Опять в лекционной аудитории общее факультетское собрание, чтобы поставить перед ректоратом вопрос о моём отчислении.

Накануне, по совету Вирича, я созвал собрание своего курса – ну, тех, кто живёт в общаге – в своей комнате, чтобы сплотить ряды.

Вирич – четверокурсник, он тоже поступил после армии.

Набились – битком. Друг на дружке сидели, и не подумал бы что 72-я может стольких вместить. Кроме Игоря и Володи – сплошные девушки.

Мне пришлось на подоконнике ютиться.

Так ещё как сплотились!

Пришли ведь объединённые одной целью – полюбоваться на меня раздавленного, из «имиджа» выдернутого, на подоконнике распятого.

Аж слюна из глаз капает, как у тех, что на площадях собирались публичные казни смотреть.

Заодно и суд Линча устроили за то, что в Большевике от наших девушек нос воротил. Аукнулся мне тот лозунг «филфак for ever!»

Одна из девушек рассказала даже, будто я ей с глазу на глаз такое сказал, что она, умирать будет, а этого не забудет и мне не простит.

Она даже ещё и взрыднула, излагая свою печальную повесть, и все кинулись выспрашивать – что за слова такие? – но она лишь повторила клятву унести их с собой в могилу.

Аж и меня заинтриговала: что это за такие неизгладимые слова я знаю?

Тем более что до этого момента мне и в голову не приходило, что она с моего курса; клянусь – первый раз вижу!

Надоел мне этот самосуд.

– Ладно,– говорю.– Спасибо за поддержку, но мне на завтра ещё домашние задания готовить надо.

Ирина из Бахмача аж заржала.

На собрании после старшего преп-надзирателя выступили парочка сплочённых моих однокурсниц.

Они подтвердили, что да, на работу ходил когда вздумается, а на клеёнке спал.

Потом Вирич сделал попытку переломить монотонное настроение.

Вышел перед собравшимися, на кафедру приопёрся и начал вещать какой я надёжный товарищ и друг и что на днях спас первокурсниц, которые подверглись хулиганским приставаниям в Графском парке.

Я бесстрашно бросился на посягнувших, хотя у одного в руках было горлышко от разбитой бутылки.

Вирич продемонстрировал аудитории как надо правильно держать горлышко в руке и пояснил, что такое оружие опаснее, чем нож.

Информацию восприняли похолодев от внимания.

В общих чертах, он не слишком-то отклонился.

В тот вечер из вестибюля Славик с Двойкой прибежали, говорят, там первокурсницы в истерике – их подружку в парке держат, не пускают.

Мы втроём и побежали, местных шуганули, а полонённая первокурсница на нас халяву развернула, что мы ей личную жизнь ломаем.

Видно кто-то из кандидатов в насильники приглянулся красной девице.

Чтоб я когда-нибудь ещё хоть раз писанýся за этих кошёлок в активном поиске!

Но деталь с горлышком это уже плод полёта фантазии Вирича, я такого не видел.

Под конец мне слово дали.

– Каждый человек – кузнец своего счастья, своей судьбы. И я тоже отковал себе – вот она, тёпленькая, с пылу, с жару, и теперь только от вас зависит, как она обернётся…

Дальше стереотипно повинился, а-ля́ Марк Новоселицкий на собрании «о партийных играх» и с минимальным отрывом – кто за? против? воздержался? – я получил строгий выговор с последним предупреждением.

( … хотя исход собрания был ясен ещё до того как оно началось – отчислили б меня тогда, откуда б ты взялась?

Некоторые осколки просто обязаны пролетать мимо…)

Нет добра без худа – не успел порадоваться, что отчисление просвистало мимо, как снова пришлось впрягаться в постылую лямку. Кагебист помаячил газеткой – пора явиться для отчёта и инструкций.

На встрече выяснилось, что я в этой конторе по рукам пошёл.

Капитана, за проявленные героизм и бдительность в деле «о партийных играх», поощрили повышением из провинциальной глуши в столичный Киев.

Он не скрывал радости по этому поводу, передавая меня, как инвентарь, своему преемнику.

Преемник оказался чернявый, молодой, только что окончивший институт в Чернигове, на историческом факультете которого готовились партийные кадры.

После того факультета не нужно ехать по распределению в село, а получаешь должность, как минимум в райкоме партии и – расти хоть до члена Политбюро ЦК КПСС, если способности позволяют и данные есть.

Но не всякому под силу закончить этот факультет.

Двое студентов нашего филфака перевелись туда учиться, так через месяц плюнули на все карьерные перспективы и вернулись обратно.

Там дисциплина – как в кадетской школе, если при входе лектора в аудиторию не встанешь в постойку «смирно», то староста группы, такой же студент, как ты, на тебя вызверится не хуже, чем «фазан» на салагу.

А в общежитии все вообще по струнке ходят и друг за другом подсматривают, чтобы настучать. Ведь райком райкому рознь – может оказаться в занюханном райцентре, а может и в столичном городе.

Классический пример борьбы за выживание – чем больше выживешь других, тем труднее тебя выжить.

Этот молодой чернявый ходил в длинном кожухе и на мой не зарился.

Он оказался поромантичней повышенного капитана, а может просто облениться не успел, и потому назначал мне встречи в различных городских учреждениях.

То в ЗАГСе, когда уже закрыт после рабочего дня, то в бюро по туризму.

Один раз на кухне пустой квартиры на четвёртом этаже пятиэтажки, недалеко от главной площади.

В тот раз он своего нового начальника привёл. Когда-то на таких говорили «интересный мужчина», седые волосы в стрижке бобриком над загорелым моложавым лицом.

Сразу чувствуется Европа.

Его за что-то из филиала в Венгрии турнули в это захолустье, вот он и заинтересовался сексотом, через которого предыдущий капитан поднялся в Киев.

Однако, послужить и этому трамплином я уже не мог. Хватит. Нахлебался.

Чернявый чуть не плакал от моего неизменного доклада, что нынешняя студенческая молодёжь это аморфная масса думающая лишь о том, сколько сала осталось в «торбе».

Миновали игривые времена.

А ему, неуёмному, до того ж уж хотелось, что он даже и ко мне сексота подсылал, в 72-ю комнату, а вдруг я перевербовался и стал двойным агентом и под койкой у меня подпольная типография?

Конечно, тот сексот мне не представился, что он секретный сотрудник под псевдонимом «Вовчик», но я его всё равно вычислил.

Нормальный студент с физмата обратится ко мне с просьбой, чтоб я его подтянул по английскому? При моём-то «имидже».

Он оправдывался тем, что мы живём в одном общежитии.

Хорошо, если смогу – помогу.

Вот он приходит, я гостеприимно ему предоставляю койку первокурсника из нашей комнаты и называю номер упражнения из его же учебника, и он начинает выполнять его в свою тетрадку.

Теперь я могу вернуться за стол, где уже начата «пуля» в преферанс.

И что он может украдкой записать в тетрадку: «семь червей», «вист», «пас», «мизер»?

В ту эпоху на пачках сигарет и папирос ещё не писали «Минздрав предупреждает – курение опасно для здоровья» и в 72-й комнате дым плавал слоями и свивался в медленные клубы.

Некурящему физматовцу хватило всего двух занятий, чтоб убедиться – да, студенческая масса абсолютно аморфна: по две копейки за вист.

Но один раз чернявый продиктовал мне донос на Жомнира.

Никакого компромата, а просто, что будто бы в такой-то день, в такой-то час Жомнир выходил из лингафонной лаборатории.

Ну, лингафонка это не явочная квартира и, кроме лаборантки, там полно первокурсников за стеклянными дверями кабинок – в наушниках сидят и попугаят тексты Meet the Parkers. Совершенно неподходящее место для раздувания украинского национализма.

По-моему, донос ему понадобился когда узнал, что я бываю на дому у Жомнира для обсуждения моих переводов в «Translator», с которыми я так и не завязал.

Такая бумажка завсегда пригодиться может:

– Почерк вам знаком, Александр Васильевич?

Последним моим заданием стало знакомство с американцами.

В Киеве проходила сельскохозяйственная выставка США и я получил инструкцию посетить её и попытаться завязать знакомство хоть с кем-нибудь из персонала.

Я прихватил с собой Славика и мы погнали в Киев на территорию республиканской ВДНХа, где в большущем ангаре проходила эта десятидневная выставка.

Живые американцы тогда в диковинку были. На выставке толкучка жуткая – поплотнее, чем даже в Мавзолей Ленина на Красной площади в Москве.

Как войдёшь, висит громадный портрет президента США Джимми Картера с наилучшими пожеланиями советскому народу; и дальше толпа движется змейкой вдоль турникетов с отсеками по сторонам – трактора там, сеялки-веялки всякие, картинки фермерских хозяйств.

В одном закутке надувная свинья стояла, симпатичная такая – крупными цветами изрисована в стиле мультика «Жёлтая субмарина» Beatles.

А рядом с цветастой свиньёй – девушка. Так себе, если не знать, что американка, во второй раз и не глянешь.

Стоит и твердит, как заводная:

– This is a piglet! This is a piglet!

Глаза словно стеклом затянуты, наверно, обалдела часами перед толпой стоять, что с гулом мимо валит, как Ниагарский водопад.

– This is a piglet! This is a piglet!

А кто её поймёт в этом людском потоке? Мне жалко стало, притормозил, говорю:

– Call it «porosyonok».

– This is a piglet! This is a piglet!

( … на тот момент две великие нации ещё не созрели для диалога…)

Вышли мы со Славиком из ангара и раскумарились на промозглом весеннем ветру республиканской ВДНХа.

А чернявому я доложил, что американцы зашуганные какие-то. Он понял, что из «зашуганных», как и из «аморфных» дело не сошьёшь и – опечалился.

Задание это оказалось последним потому, что после него я вскоре сам себе яму выкопал.

Чернявый уже внаглую требовал написать хоть что-нибудь новое. И тут мне подвернулось – и ему в радость, и людям без вреда.

В читальном зале института, в Новом корпусе, я перелистывал биографию Богдана Хмельницкого и на одной из страниц увидел карандашную пометку на украинском языке «Богдан Хмельницкий – предатель украинского народа».

Вот на эту пометку я и донёс. Он обрадовался – раз воссоединитель с Россией предателем назван, то это махровый украинский национализм.

– А страница какая?

– Ну, где-то посередине.

Вобщем, изъяли эту книгу, долистались до страницы и на следующем свидании:

– А ведь в книге это ты написал.

– Что?!

– Почерк твой – вот что! Лучше сам признайся – зачем?

Короче, на пушку берёт, экспертизой стращает.

Через месяц он мне объяснил, что у меня буква «а» хоть и похожа, но другая. Так ему графолог говорил.

И, что характерно, не извинился даже.

Вобщем, я, типа, обиделся и перестал ходить на свидания, сколько бы он ни семафорил.

А при случайных встречах в городском транспорте я сводил общение к безразличной незаинтересованности.

Ему, похоже, дошло, что от такого сексота пользы – как от двух тузов в прикупе на мизер с дырками и – отстал.

Так в архивах КГБ перестали копиться доносы с моим почерком и подписью «Павел».

Но я ни разу в жизни об этом не пожалел – особой любви между нами никогда не было.

( … да, но теперь придётся отмотать назад – что это за Славик с Двойкой?..)

Они пришли в мою общаговую жизнь на смену Феде с Яковом.

Первокурсники.

Славик из Чернигова поступил на англофак и даже поселился в одной со мною комнате.

Он тоже служил в стройбате, правда в привилегированной его прослойке – заведовал завскладом, чмошник, следовательно происходил из семьи достаточно зажиточной для ведения переговоров с командованием части.

А в стройбат он угодил из-за зрения, которое и прятал за линзами полутёмных очков. Длинный чуб из прямых каштановых волос наискосок покрывал его лоб – от края и до края. Верхнюю губу он не брил, сберегая мягкие женские усики.

Прошедшему школу стройбата не нужно долго объяснять значение всеобъемлющей мягкости, всепонимания и всепрощения во взгляде сожителя по комнате после недолгой отлучки в Графский парк.

Стройбатовец найдёт в себе решимость задать прямой вопрос и, после прямого ответа, попросить.

В просвещённых кругах это называется «упасть на хвост».

Дурь сплотила нас и сделала, практически, неразлучными.

Вспоминается случай зимнего подсоса, когда я прямо среди недели решил смотаться в Конотоп: трёхчасовой электричкой туда, семичасовой обратно. Так Славик со мной поехал, вот до чего преданный друг.

В Конотопе мы к Ляльке зашли, а тот спросил у меня – помню ли я того фраера питерского?

Как не помнить, мне ещё ботинки на нём понравились: увесистые такие, сразу видно, что выносливые.

Лялька тогда его покорял широтой размаха жизни провинциального захолустья.

Завёл питерца в свой подвал, где травка до кондиции доходит; мы ещё там курнули – ничего, доходчивая травка.

– Так эта гнида,– говорит Лялька,– на той неделе мой подвал бомбанул. Дверь сломал и всё вынес. Его Серёга Король на вокзале видел, тот с рюкзаком, на ленинградский поезд садился.

Да, чистая работа: Питер – культурная столица.

Вобщем, Лялька пару головок уделил, но с предупреждением, что качество ещё не проверял. Я, на всякий, ещё на Декабристов 13 заскочил, на чердаке в сарае одну-две веточки нашёл.

На обратной электричке совсем невтерпёж стало, я из лялькиной в тамбуре косяк забил, пока Славик вокруг меня ширму в меховой шапке изображал.

Выкурили, в вагон зашли сели напротив друг друга.

Он на меня смотрит, я на него. В надежде, так сказать, может это меня просто ещё цапанýть не успело?

Но всё это туфта. Если начинаешь такие надежды строить, значит в дряни дозы не больше, чем в кухонном венике.

В Нежин приехали поздно. Подавленные такие, обезнадёженные.

Пока до общаги доехали совсем темно стало.

Но, на всякий, прошли к Старому корпусу.

Безлюдье. Ночь. Зима.

Я из чердачной забил. Затяжку сделал.

Славик рядом стоит, но сдерживается.

Я ещё раз затянулся и сказал:

– Славик, ( … а от мраморной дощечки на углу Старого корпуса с надписью «Здесь учился Н. В. Гоголь…» мне мои же слова эхом возвращаются…), мы не зря сегодня загнали трёх лошадей.

И передал косяк в его вожделеющие пальцы.

Ну, а Двойка из Бахмача, вообще-то был Сашей. Я его сперва «Двоечником» назвал, но потом укоротилось до «Двойки».

Он же дал мне кличку «Ахуля», от моего полуцензурного клича, которым я отвечал на любые всплески течения жизни: «А хули!»

И даже не из Бахмача он, а из села, что к Бахмачу примыкает.

Вот он и строил из себя наивное дитё природы, сельского простачка.

Родители его не слабо харчевали, каждый выходной собирали в дорогу добрячую «торбу». Так что здоровый получился детинушка.

Суть человека лучше всего проявляется в его способе смеяться.

У Двойки он таков: запрокинет широкое лицо и отрывисто всхикнет своим характерным смешком, при этом плотно зажмурит глаза, чтоб потом чуть раздвинуть веки и, через узкие прощелки, булавочными зрачками остро обшарить обстановку: что тут и как.

Учился он на биофаке и, следовательно, жил на втором этаже общаги.

Тоже был хвостопад, но главное не в этом.

Главный фактор, что сделал нас троицей «не-разлей-вода», это – преферанс.

Отличная игра, если вникнуть.

Покер, храп, кинг или его уменьшенная модификация, ералаш – это игры для актёров.

Преферанс – интеллектуальная игра разума.

Просто мне в него катастрофически не везло.

Я пытался зауздать и объездить фортуну и потому отчаянно рисковал. «Сизые» мизерá являлись визитной карточкой Ахули.

Отчётливо сознавая, что после кражи малиновой скатерти рыжего дембеля удача от меня отвернулась, я пытался во что бы то ни стало переломить такой status quo и снова поймать её за чуб.

В результате, получив две-три взятки, а то и «паровоз» на «сизом» мизере, безучастно и вяло досиживал до конца расписываемого «сороковничка».

Мне платили студенческую стипендию в размере 45 руб. Почти каждый выходной моя мать давала мне десятку перед отъездом в Нежин.

Всё уходило на карточные долги, ну, ещё на столовую.

Ни о каких «довгих» с сухим вином не могло быть и речи.

Я перешёл на здоровый образ трезвой жизни, хотя постоянное безденежье заколёбывало.

Плюс к тому, Двойка со Славиком играли «на лапу», то есть сговорившись, а это значит – забудь надежду о том, что у тебя сыграет второй король, или третья дама.

Играя «на лапу», двое в 50% случаев оставят одного без взятки, или без виста.

Таков закон – суровый, но справедливый: в картишки нет братишки, среди друзей хлебальником не щёлкай.

( … конечно, тебе ни к чему разбираться во всей этой преф-терминологии. Но для примера достаточно представить пару карманников работающих в маршрутке; один держит жертву за руки, второй обшаривает карманы и вытаскивает деньги.

Разница лишь в том, что ты больше в одну маршрутку с ними не сядешь, а в преферансе ты назавтра придёшь к ним и скажешь:

–Ну, чё распишем пульку?

Об их сговоре мне напрямую было сказано годы спустя после окончания института…)

Разумеется, я примечал их «педальную систему» из почёсывания брови и дёрганья себя за мочку уха под видом рефлекторных телодвижений организма, но мне было наплевать.

Я должен был укротить фортуну даже при столь неблагоприятных обстоятельствах – двое на одного.

Зная, что в 72-й «играют», к нам приходили преферансисты и с других факультетов.

С теми у меня сохранялся примерный паритет.

Мог бы оставаться и в выигрыше, не будь так падок на ненадёжные – «сизые» – мизерá.

Помимо партнёрства в карты Двойка стал источником полезных знакомств.

Симпатичные воспитанные «голубые» из местных пару раз приходили в нашу комнату.

Один рассказывал «голубые» анекдоты:

– Палучи, фашист праклятый, гранату ат савецкава гомосексуалиста!

Он смешно, очень точно передавал «голубые» интонации.

А доктор Гриша рассказывал как, отдыхая на пляже Золотые Пески в Болгарии, он закрывал обзор англичанину, который купался в море, пока его партнёр крал солидные часы из-под шмоток англичанина.

Мы снова смеялись.

Нет, Двойка не был «голубым». Я вообще ни одного «голубого» в институте не встретил.

В чём смысл? Поступить и оказаться в группе из одних девушек?

Так что они просто промелькнули, как весёлый эпизод.

Но доктор Гриша оказался полезным. Один раз он сделал мне больничный аж на двенадцать дней; написал в диагнозе какой-то бронхитис.

Такой милый мужчинка, волосы очень красивые, даже слово «причёска» не подойдёт, лучше сказать – волнистая шевелюра.

Лицо приятное, только рост небольшой. Зато большой коричневый мягкий портфель и походка от бедра, а сзади – шарнирная.

С ним у меня были вполне дружеские отношения, несмотря на разность ориентации. Не то, что с Тугриком.

Кстати, Гриша тоже был женат и имел двух детей; мальчиков.

А больничный на три дня, за острое респираторное заболевание, ОРЗ, я мог и без Гриши получать.

Позади Старого корпуса стояло одноэтажное зданьице – институтский медпункт.

Перед занятиями приходишь, тебе дают градусник и, если есть температура, получи ОРЗ и гуляй три дня.

Только нужно ещё зайти в свою группу и предупредить старосту, чтобы в журнале пометки «absent» не писала, всё равно через три дня справку принесу.

Двойка, как специалист биологии рассказал, что при напряжении мышц температура вокруг них повышается. А подмышкой мышцы есть.

Засунув туда градусник, я начинаю их сокращать и расслаблять под одеждой, пока старшая медсестра по прозвищу Пилюля не скажет:

– Хватит уже.

У меня постоянно получалось не меньше 37.3.

Пилюля очень удивлялась отчего я так часто хвораю, или иммунитета нет?

Впоследствии она разозлилась и стала мне по два градусника выдавать, по одному для каждой подмышки.

Так разница составляла всего одну десятую: 37.3 и 37.2 – всё равно ОРЗ.

И тогда Пилюля озверела:

– Хватит! Раз так – вот тебе направление, иди ложись в городскую больницу.

Но и я не пошёл на попятную, отправился в больницу и пролежал там полторы недели; за ни за что, фактически, из чистой принципиальности.

При всём при этом, не нужно сбрасывать со счетов и моё основное занятие – учёбу.

Я отсиживал практические занятия, иногда посещал общие лекции, сдавал зачёты и экзамены.

И кроме того я занимался самообразованием.

На втором курсе мне посчастливилось встретить «Конармию» и «Одесские рассказы» Ивана Бабеля.

Он убедил меня: что и после революции в России остались писатели, а не одни только Шолоховы-Проскурины-Марковы.

На третьем, в институтской читалке я обнаружил журналы с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Он меня потряс.

На четвёртом курсе нескончаемые, как течение Нила, «Иосиф и его братья» ходили со мной на лекции.

И это не считая обычного чтива, что, не имея отношения к моему образованию, просто заполняло время.

Скажем, прошёл по общаге слушок: Ефремов! «Таис Афинская»! Потолок! Вершина и предел мечтаний!

Илюша Липес дал мне эту гетеру на два дня; пришлось даже, когда отключат в комнатах свет, выходить в коридор и читать под светильником у окна, между дверей в умывальник и мужской туалет.

Запахнувшись в чёрный кожух и с голыми ногами, я сидел там на стуле, потому что лень одеваться, если перед этим лежал под одеялом койки.

А что такого? На пляже не бывали?

Но при всём уважении к Илюше, это не литература, а иллюстрация к учебнику «История древнего мира» за пятый класс средней школы; я там такие же цветные картинки уже видел на всю страницу – рабы Египта тащат к пирамиде каменные блоки по песку.

Красочно, конечно, но лубки и литература не одно и то же.

Вот только наперёд не знаешь: где найдёшь, где потеряешь.

Когда я там, у тёмного замёрзшего окна, читал описание древнего ритуального празднества, участники которого бегали средь ночи нагишом, то у меня опять случилось видение.

Всего на секунду, но я оказался в тёмной греческой ночи и бежал совершенно нагой под чёрными деревьями и большими влажными звёздами.

Но тут же – щёлк! – и снова в кожухе на стуле под лампой дневного света и серый бетонный пол уходит во мглу коридора спящей общаги, но я всё ещё отчётливо помню те два шага-прыжка за ту долю секунды, а кожа всё ещё ощущает холодок от бега в ночи далёкого прошлого.

( … ну? Что тут будешь делать?

А делай как все – отмахнись, забудь и живи дальше.

Но книжка сама по себе всё равно – нудятина…)

Точно также и лекции: теорграмматика, теорфонетика, научный коммунизм, эстетика…

Хотя лекторов я, отчасти, даже и понимаю; им ведь и самим пришлось всё эту херню заучивать.

Теперь, на основании перенесённых мук, на нас, студентах, вымещают неудовлетворённость несправедливым устройством жизни.

Приходи ко мне в перинхму,

Позиготимся чуток…

По настоящему, мне всего одна лекция понравилась теоретическая… грамматика?.. фонетика?.. вобщем, Скнар нам её читал.

Фамилия у него такая, а сам неплохой мужик. Когда я в горбольницу ложился, он мне «Тихого американца» дал с собою, на английском языке.

В одиночку мне б там трудно пришлось – сосед по палате до того громко храпел, что аж оконные занавески пузырились.

Перед той лекцией я на выходной в Конотопе зашёл к Ляльке. Его дома не было, только брат, Рабентус. Он меня подогрел.

Такой травы я ещё не видал. Типа, тонкие сухие скелетики веточек. И такого прихода, как от неё, тоже ещё никогда не получал.

На Рабентуса смотрю как через линзу: вверху и внизу узко, а середина растянута.

Он приметил, что у меня таскалово зашкаливает, посоветовал лицо из-под крана ополоснуть. Без толку.

Но помню, что надо в Нежин ехать. По дороге на вокзал я ещё к Игорю Рекуну зашёл, на проспекте Мира. Мамаша его:

– Как приятно познакомиться! Садитесь, покушайте на дорожку.

А я сидеть не могу; меня туда-сюда таскает – из гостиной на балкон, с балкона в гостиную. Я Игорька попросил – пусть бумагу найдёт и пишет чего скажу. Типа, там:

Мир – обезглавленный небом…

потом ещё:

Ватные тучи лезут и трутся об мозг сквозь череп…

всякая сюрреалистическая хренотень; не то меня в конец накрыло б.

Вобщем, только уже в электричке, между станциями Плиски и Круты, у меня отходняк пошёл.

А те психоделические лоскутья Жомнир потом в факультетской газете поместил, рядом с «Translator’ом», до того ему понравилось.

Но речь не об этом, а про лекцию Скнара.

Мне ж тогда Рабентус на пару косяков уделил. Так я, зная какая это термоядерная дурь, уже не злоупотреблял, проявлял умеренность.

И вот в такой, умеренном до тихого, состоянии зашёл я на лекцию, а то до общаги идти далеко показалось.

Сидим, значит, а Скнар читает из-за кафедры.

Я смотрю – хорошая какая кафедра! Фанера жёлтая, вся полированная.

Потом вдруг не понял – что за дела? Скнар зачем-то на латынь перешёл.

Прислушиваюсь: точно – латынь!

Причём шпарит покруче Люпуса, но так распевно как-то, и глаза вверх устремил, типа, к тебе взываю de profundis!

Я насторожился – Скнар, или не Скнар?

Присматриваюсь, а от Скнара там один только бюст остался.

Серьёзно, на жёлтой кафедре стоит бюст Скнара, без рук даже – одни плечи. Но голова говорить продолжает.

А на верхней губе у него ямочка, и вот стала она углубляться, темнеть и превращаться в усики Адольфа Гитлера.

Ну, ни хрена себе! В советском вузе бюст Гитлера лекцию читает, причём на латыни!

Молодец Скнар!

Не всякий преп решится отчебучить такую лекцию. Без него я б и поныне думал, что если лекция, то обязательно туфта.

Стереотипы, они очень привязчивы.

А у Жомнира я на дому учился.

Как очередной рассказ переведу, приношу к нему домой и он его целый вечер драконит – тут не то, там не так.

Да я и без него чувствовал, что фраза «лорд впав на рейки» – не то; но почему? И как по другому сказать?

– А то вже твоя справа. Шукай.

– Может так: «лорд жвакнувся на рельси»?

– Нi! Це вже перебор.

Угодить ему невозможно, всегда найдёт к чему придраться.

И потому работа с Жомниром стала хорошей школой не сдаваться.

После тисков украинской «мови» тянуло расслабиться. Я попросил у Жоры Ильченко одну из книг, что он прикупил в Индии и начал переводить её на русский.

Не толстая такая книжица, страниц на двести; автор Питер Бенчли, писатель в третьем поколении, то есть и дед, и папа занимались тем же ремеслом.

Название – «Челюсти», про акулу-людоедку.

Профессиональный винегрет, всего понемногу – откушенные конечности, любовная линия, шериф, мафия проездом.

Правда, заключительная сцена гибели акулы без зазрения совести списана из «Моби Дика», но кто теперь читает Мелвилла?

Я исписал несколько общих тетрадок. Закончил зимой в Конотопе.

Значит это была ночь с субботы на воскресенье, или зимние каникулы.

Часы на стене кухни показывали далеко заполночь, последнюю точку я намалевал на полстраницы – хотел извести пасту в ручке, но она так и не кончилась.

Я выключил свет и лёг на диване в гостиной. За двумя большими окнами стояла какая-то белесая ночь, наверное, снег отсвечивал. И мне казалось, что она, эта ночь, как-то аж налегла на стёкла окон, вот-вот вломится.

Пришлось поскорее заснуть – никогда не любил ужастики.

А тетрадки те моя сестра Наташа потом дала кому-то почитать и они бесследно ушли по рукам.

Всё это хорошо, но когда же о главном?

Ира.

Мои отношения с ней в тот период можно передать одним словом – мýка.

Если хорошенько поднапрячься, то можно и пару слов подобрать – мýка мученическая.