Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 57 страниц)

Потому что на такой земле только ленивый живёт бедно.

Он так и не дождался Раису и ушёл, опираясь на две короткие палки, вперив взгляд в песок дороги.

( … оказывается, кража малиновой скатерти не самое худшее, что может с тобой случиться; есть вещи, за которые наказываешь себя построже …)

Потом Сергей предложил большой проект – поднять кирпичный цоколь вокруг хаты. Кирпич у него уже несколько лет, как заготовлен.

На это ушло три приезда; хата не маленькая. Двойка мешал раствор и подносил кирпич. Мы закончили в субботу.

В воскресенье утром я встал раньше всех и вышел на крыльцо веранды.

Мои туфли стояли на второй ступеньке носом в направлении ворот, хотя вечером я оставлял их в точности наоборот.

( … я читать умею знаки! Мавр сделал своё дело …)

Я обулся, вышел за ворота и, пройдя до конца улицы, свернул к лесополосе, потому что в её прогалинах призывно бамкал очень медленный товарный поезд. Я перешёл на бег и всё-таки успел вскочить на площадку заднего вагона.

( … всё получается как надо, если правильно прочтёшь …)

Товарняк набрал скорость и без остановки миновал Бахмач.

Люди на перроне удивлённо смотрели ему вслед.

На задней площадке стоял я, счастливый и довольный собой и ветер трепал мои волосы, как бродягам у Джека Лондона.

Зимой в селе работ нет и Двойка вызвал меня только в апреле следующего года.

Мы вскапывали огород, когда услышали про взрыв в Чернобыле. День был холодный и ветреный; низко неслись серые тучи.

Двойка начал рассказывать про радиацию, но мне было пóфиг.

Какая разница?

Однако, ветер дул с востока и он не пропустил радиацию до села, а отнёс её аж в Шотландию, на развешенную там стирку на бельевых верёвках.

Конечно, шотландцы потом эту стирку выбросили, по свидетельству «Morning Star».

Но всё это будет потом, а сейчас Двойка, прислонясь к стене у висячего телефона, набирает номер, а я прочёсываю взглядом нескончаемо спешащую толпу у него за спиной, которая понятия не имеет про тонкости взаимоотношений мафиозных боссов и их телохранителей, и пытаюсь вычислить: кому из нас нужнее эта дружба?

Будущему кандидату наук Двойке, или мне – его джинну из бутылки?

Дохлое дело заниматься психоанализом, если толком не знаешь как оно делается.

В педвузе, конечно, объясняли, что это какая-то зловредная и наглая выдумка загнивающего Запада, шарлатанство и поклёп на гордо звучащую личность Человека.

Жаль только не сказали в чём суть и методы у этого непотребства. Вот и приходится под вывеску «психоанализ» придумывать содержание и самому изобретать методы.

Размахнись рука, раззудись плечо – мы и вручную синхрафазатрон запустим!

( … допустим, суть анализа в том, чтобы ответить на самый пакостный из всех вопросов – «почему?» …)

Итак, почему я держусь Двойки? В чём причина?

Здоровая деревенская пища в исполнении его бабушки?

Это – да, предвкушаю едý, éдя с букетом в электричке.

Во-вторых, есть приманка, на которую я, словно осёл Тиля Уленшпигеля, раскатал губу, хотя она недостижима.

Для любого осла можно найти траву, за которой побежит как миленький.

Так на какую же клюнул я?

Разухабистые картины постельных пиршеств плоти, которыми так щедро делится Двойка, вселяют надежду, что и мне, слуге верному, перепадут крохи скоромных угощений.

Скажем, какая-нибудь там подружка очередной шлюшки.

Этого, пока что, не случилось, но где сказано, что ослу удастся дотянуться до травы?

Осёл хитрит и не смотрит даже на пучок травы перед своим носом, прикидывается, что он её в упор не видит, а бежит просто так, ради разминки, ведь ему жуть как приятны физические нагрузки и прочие сельхозработы.

Однако, чтоб раскусить осла, семи пядей во лбу не требуется.

Вообще-то, насчёт подружки была попытка.

Они приехали из Нежина в Бахмач: бывшая любовница Двойки и её подруга.

Мы с Двойкой встретили их и на автобусе доставили в село.

На устланном сеном чердаке летней кухни были заранее разложены два матраса.

Из деликатности Двойка увёл свою любовницу в рощу, предоставив мне свободу действий.

Девушка попалась аппетитная – стройненькая, грудастенькая, но раздеть себя позволила лишь до колготок.

Спору нет, они тоже неплохо смотрелись – чёрная сеточка на стройненьких ножках, но на кой мне хрен эта сеточка?

Старый знакомый неизменный упор – открытый верх, закрытый низ.

Колготки я не стал рвать, а все попытки возбудить в ней ответное пламя страсти её не соблазнили. Ничейный результат сохранялся до возвращения Двойки из рощи.

Наутро я встал первым и пошёл искупаться в «кóпанке» – пруд метров пятнадцати в длину, вырытый в поле экскаватором.

Когда я вернулся, на крыльце веранды сидела Раиса Александровна.

– И как водичка?– спросила она с намёком в прищуре чёрных глаз.

– Холодная,– ответил я во всех смыслах.

После завтрака, уже без Раисы, Двойка спросил впрямую:

– Ну, как?

– А никак; у меня с ней несовместимость.

– Это, как это?

– Она хотела, чтоб было изнасилование, а я хотел обоюдного удовольствия.

Не совместились.

Выходит, на поводке у Двойки меня держит желудок, орган воспроизводства и… и?..

Нужно же ещё что-то третье, двухмерность мышления это как-то уже не по-гегельянски…

Где третий? Говори!…

А вот и он родимый – мозг!

С его духовными запросами. С его потребностью излить поглощённые знания.

А то же ведь и лопнуть недолго.

Это ж такая мýка, когда бисер есть, дa метать не перед кем.

( … кого не прельстит роль Ментора? Изрекаешь перлы мудрости пред наивно внемлющим отроком …)

Двойка даёт мне такую возможность своими вопросами.

Как правильнее вести себя в джунглях возленаучных склок, где каждый паук за себя, а банка одна на всех?

Кто полезнее в научной карьере – талантливый, но пьющий микрошеф (завлабораторией), или тупой, как валенок, но макрошеф (начальник институтского отдела)?

Кому служить?

Отвечая на эти и подобные вопросы, я поразился запасам своего маккиавелизма.

Такое про себя мне и во сне не снилось, общение с Двойкой открыло мне глаза и на такую мою грань.

Впрочем, суть моих моралей настолько проста, что Двойка их и сам нутром чует и поступает сообразно, вот только выразить не может, что все мы приходим в этот мир, когда уже всё занято – «местов нет!»; и тут возникает цель – урвать себе место под солнцем, а цель оправдывает средства…

Двойка с готовностью согласен согласиться, но сам-то я?

Живу ли я по этой проповеди? Блюду ли, следую ли ей?

( … а совсем не обязательно следовать собственным теориям.

Ницше, изобретатель сверхчеловека в образе «белокурой бестии», физически был жалким хлюпиком.

«Урви себе место под солнцем»,– поучаю я.

Всё так.

Но сам, пожалуй, предпочту искать другое солнце, чем лезть в их тесноту, грызню и давку …)

Ну, что – натешился самопсихоанализом? Все изнанки вывернуты?

Да не стесняйся ты – я тут один, Двойке не до меня, всё так же накручивает телефонный диск, заглядывая в блокнотик.

Ну, всё, что ли? Ублажение желудка, поманка подержаными шлюхами, да тщеславное самощекотание об свой интеллектуальный бисер?

Поэтому я с ним?

Что ж, и поэтому тоже.

А ещё, пожалуй, от ощущения свободы, когда вырываюсь к нему из рутины своего упорядоченного, утрамбованного, отшлифованного жизненного цикла с баней по четвергам, стиркой по понедельникам, глажкой по вторникам, с пляжем или читалкой по выходным и всегда с ощущением какой-то нехватки и пустоты, и всегда начеку…

Понятно, ещё и свободолюбием блеснул. Ай, молодец! Ну, теперь-то – всё?

Конечно, всё, разве мало такого для дружбы?

По диалектике – мало. Нужна ещё доля ненависти.

А за что мне его ненавидеть? Поит, кормит, даёт возможность вырваться.

Плюс возможность поупражняться в мазохизме. Что есть блаженство если не сладкая боль ?

( … спал он с ней или нет?

Всё во мне стискивается и мучительно-сладко ноет: не может быть… а если?..

Снова боль и тягучее тёплое растекание: нет, нет …)

В один из моих приездов к Двойке в село, поздней ветреной ночью мы сидели в автобусной ожидаловке на пустой раздольной площади.

Побелку стен и все лавки избороздили клейма разных «Deep Purple», ДИНАМО, Блицов, Светок, Вохов и множества дат.

Двойка вдруг свёл разговор на Иру.

– Она говорила, что лучше, чем с тобой ей ни с кем не было.

Он словно скальп с меня содрал этим комплиментом.

Такое не говорится за столиком в кафешке. Для этого надо лежать в одной постели после акта.

Рассчитывала, что когда-нибудь Двойка донесёт до меня эти слова и я дорисую остальное?

Или просто из кошачьей женской склонности царапнуть ёбаря?

То-то он враз потянулся за «Беломором»…

Зря комплексуешь, Двойка, сексуальным гигантом я никогда не был.

Он вдруг почувствовал, что ляпнул лишнее и, чтоб замылить, начал что есть мочи уверять, что у него с ней в жизни ничего, никогда…

Как будто я его спрашивал.

( … если слишком долго косить под простачка, то временами таким и становишься …)

– Ты её когда-нибудь бил?– спросил он чуть погодя.

М-да, и про ту пощёчину рассказала.

– Ударил один раз, при заключительном свидании,– отчитался я,– но совсем слегка; исключительно для соблюдения протокола.

Двойка хохотнул своим фирменным смешком.

На следующее утро мы пошли искупаться в «кóпанке».

Мне не захотелось лезть в воду. Я обошёл пруд кругом и лёг на берегу.

Двойка проплыл из конца в конец.

В его глазах плавилось довольное голубое мерцание, когда, поправляя истекающие водой плавки, он вышел на берег рядом со мной.

«С таким же взглядом он слезал с неё,»– подумал я. Эта мысль принесла боль.

Слабее, чем я ожидал. Сильнее, чем хотелось бы.

Она сама подошла на пляже и начала разговор о «Morning Star», что лежала на песке рядом с розовым одеяльцем, на котором я сидел.

Это я на самом деле читаю, или это такая приманка для девушек? Вот тут про что написано?

Мне пришлось рассказать, что там про 19-летнего юношу, члена семьи контрабандистов.

Они регулярно летали из Пакистана в Англию, заглотавши по куче целлофановых пакетиков с наркотой.

Желудок – идеальный тайничок, ни одна собака в аэропорту не унюхает.

По прибытии на явочную квартиру в Лондоне, вся семья проходила промывание желудка и – пожалста! – очередная партия доставлена.

Прокол случился во время полёта, когда у юноши в желудке лопнул один из пакетиков.

Туда упаковывалось куда больше, чем на одну дозу и парня потащило так, что из аэропорта его отвезли прямиком в госпиталь.

Наркотики ему из желудка вымыли и жизнь спасли.

Вот только семейный бизнес накрылся.

Грустная, вобщем, история.

Она посочувствовала и сообщила, что тоже работает медсестрой.

Хорошая профессия для девушки лет тридцати. Лицом не киноактриса, а остальное всё на месте.

Купальник не даст соврать.

Закончив осмотр, мне пришлось подтянуть свои колени к подбородку, чтоб и дальше сидеть культурно.

А дальше всё пошло как в сказке, она сказала мне свой адрес На Семи Ветрах и мы условились, что во вторник я посещу её с визитом дружбы и взаимопонимания.

Она ушла по пляжному песку, а мне пришлось растянуться на животе, чтоб не бросаться в глаза пляжникам своими вздыбленными плавками по случаю многообещающего вторника.

Он наконец пришёл и после работы я поехал с привокзальной площади на Мир, в магазин «Цветы».

Ничего путного там не оказалось. Пришлось купить какую-то помесь между ромашками и подсолнечником.

До условного часа оставалось ещё немало времени и я пошёл пешком обратно на Вокзал, чтобы по Клубной выйти к Семи Ветрам.

На Зеленчаке водитель автокрана из нашего СМП, Владимир Гавкалов, который лицом схож с Игорем, братом Иры, рысцой пересёк мне дорогу.

– Серёга!– крикнул он на бегу.– Ты перепутал – баня в другой стороне.

Букет мне и самому не слишком нравился, но я продолжил нести его.

До Семи Ветров я всё равно дошёл на полчаса раньше срока и решил исполнить давно данное себе обещание – что когда-нибудь посещу ту семейку берёз посреди строительных угодий.

По тропке среди жёстких трав я подошёл к их белоствольной группке.

Вот же суки!

Жильцы с ближайшей улицы устроили под деревьями свалку бытового мусора.

Солнце стиснутое облаками зашло без заката. В расстроенных чувствах я понёс свой дурацкий букет по адресу.

– О!– сказала она.– С цветами!

Зря, что не с водкой, сразу подумалось мне.

Мы о чём-то говорили на кухне однокомнатной квартиры на первом этаже.

За чаепитием случилось происшествие – банка с клубничным вареньем выскользнула у неё из рук и хлопнулась на пол.

Пришлось долго собирать широкую липкую лужу и замывать пол.

Часов в одиннадцать она начала отправлять меня восвояси. Мне пришлось гнать дуру, что там уже всё заперто и бегают цепные псы соседки.

Она, типа, сжалилась и уступила мне половину широкой кровати, но только, чтоб не лез.

Когда она потушила свет и тоже легла, я попытался продолжить отношения самым естественным образом, но встретил упорное сопротивление.

Вот те на! Приглашала показать свою девочкóвость?

Я прекратил попытки и мне стало всё равно, как с бандеролью на полках этажерки.

А может она потрясена утратой варенья. Всё-таки трёхлитровая банка.

Наверное, недобрый знак для суеверных.

И наплевать, что они там устроили свалку. Когда я с разных объектов смотрел как они мне машут, то становилось как-то хорошо. Словно обещание чего-то прекрасного.

Даже когда на их месте поставят очередную пятиэтажку, они всё так же будут махать мне упругими верхушками сквозь марево зноя.

Это останется со мной, а куча останется жильцам.

Среди ночи я проснулся от осторожного ощупывания моего члена через трусы.

Не дождавшаяся изнасилования медсестра проверяла на месте ли. Спросила б лучше у пляжного песка на Сейму.

Но эти чужие пальцы обшаривающие мою плоть… Это уже где-то было…

Только я не мог вспомнить где и когда и снова уснул.

Утром я ушёл отказавшись от чая с сахаром.

Как её звали?

Ну, наверное, как-то, примерно, может быть… м-да…

Всё, что мне осталось, так это танцплощадка в Центральном парке на Миру.

Правда, туда я ходил не как запоздалый стрелок в поисках дичи, а просто потосковать.

Сеанс ностальгии ценой в 50 коп.

Одним из первых я заходил в огороженный круг танцплощадки и усаживался на брусья круговой скамьи в давно облезлой краске.

Большие чёрные ящики колонок в оркестровой раковине бушевали неплохими записями.

«Живая» музыка канула в прошлое.

Между номерами один, так сказать, диск-жокей включал микрофон и объявлял что прозвучало только что и что будет дальше.

Иногда он пытался нелепо шутить. Хорошо, что редко.

Я смирно сидел, упёршись затылком в трубу ограждения. Вокруг сгущался вечер, но высоко в небе, под ещё не угасшими облаками метались стаи ласточек.

Точь-в-точь как в день, когда тебе исполнился один месяц и мы привезли тебя на осмотр в детскую поликлинику в коляске с тюлем от сглаза.

Только те ласточки ещё и пронзительно пищали, кружа над крышей универмага, а этих не слыхать – слишком высоко.

Потом и небо гасло, наступала ночь, а я всё так же сидел и не танцевал, потому что знал своё место.

Оно, как и у прочих тридцатилетних, снаружи; под фонарём на парковой аллее. Можешь остановиться на несколько минут, поглазеть как скачет следующее поколение и – топай в свой быт с диваном напротив телевизора.

Я сидел тихо, как инородная частица, слушал музыку и наблюдал сблизи всё уплотняющуюся массу молодняка вокруг себя.

Вон у той девушки шея длиннее, чем у Нефертити. Красиво. Словно стебель одуванчика.

И я любовался без всякого возбуждения.

Когда она пришла с виновато поникшей и словно бы укоротившейся шеей, я знал – срезалась на экзаменах в институт.

В двенадцатом часу я в общей толпе выходил из парка к трамвайной остановке на Миру. Живущие поближе расходились парами и компаниями.

Живущие подальше обсуждали: ждать или не ждать? Трамваи в эту пору редко ходят.

Однажды на остановке нас встретил стеклянноглазый мужик лет сорока.

Он с издёвкой смотрел на подходивших молокососов своими залитыми зенками, уперев ладони в ягодицы; в позе нацистского офицера у ворот в лагерь смерти, над которыми надпись «Забудь надежду всяк сюда входящий».

Парочки и компашки испуганно обходили его, чтобы толпиться на другой половине остановки.

Он победно лыбился в завоёванном жизненном пространстве.

Я остановился напротив него, не доходя метра три.

Что, штурмбанфюрер, потягаемся позами?

Моя пришла сама собой из кинохроники с Парада победы в Москве сорок пятого года. Помимо свалки фашистских знамён к Мавзолею Ленина там есть ещё кадры мирных жителей.

Очень часты девушки с печальными лицами и почти у всех одна и та же поза —левая рука опущена вдоль тела, а правая согнута поперёк живота и хватается за локоть левой.

Вот эту позу я и принял, стоя против стеклянноглазого.

Только у меня правая охватывала левую повыше, чем у печальных девушек – вокруг предплечья. В результате левая свисала уже как, типа, хобот.

Противник не выдержал и минуты.

Он горестно опустил голову, сцепил руки за спиной в зэковской ухватке и начал мелкими шажками ходить туда-сюда поперёк метровой ширины остановки, насколько пускали стены невидимой клетки.

Молодняк изумился лёгкости моей победы над тараканищем и они стали заполнять всю остановку, беря на заметку, на будущее, что знание – сила.

На самом же деле, всё это был чистый импровиз – подарок моего поколения ихнему.

И опять как всегда, стуча колёсами и качаясь, вагон электрички уносит меня из Конотопа…

Куда это, кстати, я?

За окном чернильная темень, значит не дальше, чем до Нежина; значит к Жомниру еду.

В чёрном окне моё, неясно смазанное двойными стёклами, отражение согласно подкивывает в такт перестуку на стыках: ту-да к не-му ку-да ж е-щё?

А зачем я туда еду?

Ну, мало ли… Напечатать его машинкой очередной рассказ, или там, триптих…

( … пойди упомни из эдакого далека …)

Но всё это лишь для отвода глаз, сплошная ложь. На самом деле я еду, чтоб снова и снова испытывать щемящее томление по необратимо невозвратному.

Еду самоистязаться меланхолией на берегу невидимой реки, на берегу, мимо которого вечность тому назад прожурчала струя, в которой я был любим и мил кому-то…

Вот зачем электричка мчит, покачиваясь, через ночь, и в одном из её вагонов, над проходом, я сижу на краю трёхместного сиденья, где посерёдке развязно развалился мой портфель.

Редко, но бывает – вагон пуст.

Ну, или почти пуст.

Метров за двадцать от меня на сиденьи по эту же сторону от прохода едет девушка. Она едет спиной по ходу поезда, лицом ко мне, одиноко прислонившись головой к стеклу окна.

С моего места черт её лица не разобрать: просто девушка, одна в пустом вагоне ночной электрички со стрижкой светлых волос.

До меня ей и дела нет. Она с тихой задумчивостью смотрит за окно, где проносится картина уже ночной темноты позади тусклого отблеска ламп в потолке пустого вагона.

Конечно пустого – я не в счёт; я смирно сижу вдалеке и вовсе не пялюсь.

Просто смотрю себе вдоль прохода на подрагивающее стекло раздвижной двери в пустой тамбур.

Это, конечно, не мешает мне сентиментальным краем глаза улавливать её светловолосую головку и часть плечей, что видна поверх множества рядов спинок разделяющих нас сидений.

Двое в пустом вагоне мчащейся сквозь ночь электрички…

Но вот она очнулась от грустного оцепенения. Правая рука поправила волосы стрижки.

Она чуть глубже поворачивается к окну, демонстрируя свой профиль, а затем оборачивает своё лицо ко мне.

Отсюда не видно куда смотрят её глаза, но и мне уже незачем изображать любопытство к пустому тамбуру: я устремляю взгляд на неё и любуюсь, с платонической откровенностью, обёрнутым ко мне лицом и плечами покрытыми тканью плаща.

Это всё, на что я способен; я не подкачу к ней с ухарскими прибаутками и предложениями: «вы привлекательны, я замечательный, станьте мне третьей женой…»

Но – ах, она хороша! – даже на этой отдалённой полуразличимости…

Стук колёс отходит на второй план, его заслоняет прекрасная мелодия Таривердиева из кинофильма «17 мгновений весны», когда разведчику Исаеву, он же Штирлиц, в неприметном кафе Центр устроил свидание с женой.

Она сидела через три столика от него, чтоб он любовался ею после десяти лет разлуки.

Как живётся ей в уже неведомом ему СССР?

Но он отметает все лишние мысли и смотрит украдкой, неприметно, на новые черты почти полузнакомой женщины. Ещё немного! Ещё чуть-чуть!..

Нет. Сопровождающий её разведчик в штатском смотрит на свои часы. Свидание окончено.

Он уводит её, чтобы сбить со следа гестаповских ищеек…

Но здесь, в вагоне, не стихает мелодия Таривердиева – мы бесконтрольно одни…

БРЭННГГ! ЗПРТЫЧ!!

Из череды сиденных спинок между нами, как из чуть скошенной колоды карт, всплывает красная рожа джокера.

Мы не одни!

Этот алкаш всю дорогу спал между нами!

Его похмельно красная харя семафорит:

– Стоп! Дистанционный флирт окончен!..

Как я ржал! Без удержу и остановок.

Ханыга с мутным недопониманием уставился на мои пароксизмы, оглянулся на девушку, утёр отвешенные губы и нетвёрдой походкой направился к тамбуру, а там и в другой вагон.

Ему не в кайф в одном вагоне с ржущими конями.

Ты прав, ханыга! Каждому – своё.

И мне пора завязывать с одной и той же меланхоличной жвачкой…

Когда Брежнев умер, то его нехорошо похоронили.

Два мужика в чёрно-траурных нарукавных повязках просто сбросили гроб в яму у Кремлёвской стены.

Кто смотрел церемонию в трансляции, без урезок для программы «Время», были просто шокированы.

Кончина Лёни с его причмокиванием, любовью к блестящим орденам и троекратным поцелуям, явилась испытанием для советского народонаселения.

За почти двадцать лет, люди при нём втянулись жить пусть худо и бедно, но без сталинских массовых репрессий, и без расстрела голодных бунтов воинскими частями, как при Хрущёве.

Выйдя из бани поздним вечером четверга, я воочию увидел как растеряны люди, как сбиваются поплотнее и озираются в поисках пастыря.

А на Декабристов 13, вроде и со смехом, но всерьёз отгораживались от неведомого грядущего стеной бумажных грамот, которыми награждались члены семьи на протяжении её существования.

Пришпиленные вплотную друг к дружке, грамоты тянулись в одну шеренгу вдоль рейки прибитой над клеёнкой, что заменяла кафель на стене.

Я и не представлял, что так их много: от буфета рядом с окном и аж до рукомойника у двери на веранду.

Когда-то их получали за отличную учёбу в третьем классе, за второе место в шашечном турнире пионерлагеря, за участие в самодеятельности, а теперь вот служат охранительным частоколом.

Сказать тут нечего, можно лишь пожать плечами.

После Брежнева пошла чехарда мумий, которые приходили к власти на три-четыре месяца, а потом населению опять приходилось на три дня выключать телевизор, потому что там ничего не показывали, кроме тягучей камерной музыки, а программа «Время» зачитывала телеграммы с соболезнованиями от братских партий и международных лидеров.

На то он и траур.

Но вот, после очередных похорон, у кормила власти встал Горбачёв – вполне ещё средних лет, хотя и с непонятным пятном на лысине.

Он начал говорить об ускорении и перестройке, с украинским прононсом выговаривая звук «г».

Ну, говорит, пусть говорит – кому мешает?

Однако, в тот год до которого я дошёл в этом моём письме к тебе, он издал указ с длинным названием, а короче ввёл сухой закон.

Это сразу показало, что Джона Милля он в жизни не читал.

У того чёрным по белому сказано – подобные меры принимают лишь те правительства, которые свой народ считают малолетней бестолочью.

Типа, задвинуть засов на двери и сказать:

– Сегодня ты никуда не пойдёшь.

Такого я стерпеть не мог и в день вступления закона в силу сошёл с «чаечки» у гастронома На Семи Ветрах. Там я купил бутылку вина и выжрал из горлá, не выходя на улицу.

Так выражался мой знак протеста.

Какая-то из продавщиц начала возникать, чтобы хватали меня и поскорей звонили бы в милицию, но в очереди не нашлось исполнителя верноподданного проекта.

Пустую бутылку я аккуратно опустил в урну у входа в гастроном.

С трамвайными пересадками я доехал в конец Посёлка, хоть это оказалось нелегко. После обеда «Всесвитом» и без никакой закуси, вино плохо держалось в желудке. Мне с трудом удалось донести его на Декабристов 13, где и выбросил в помойное ведро на веранде.

Моя мать, показавшись из кухни, испуганно закричала:

– Коля! Он кровью рвёт!

Отец мой тоже вышел, но почуяв знакомый дух, отмахнулся:

– Какая кровь! Не видишь? Налыгался как чувырло последнее…

Я накрыл ведро крышкой, переобулся в домашники и молча прошёл, чтобы свалиться на диван, и не варнякал, что среди чувырл передние ничем не лучше последних…

До сухого закона я выпивал очень даже умеренно. Обычно недельная доза алкоголя составляла две бутылки пива после бани, но Горбачёв буквально довёл меня своим указом до этого эксцесса.

Бесспорно, раз на раз не приходится, случались более насыщенные недели, когда каменщики нашей бригады и мне уделяли вино из принéсенной в вагончик бутылки.

Но приносили они не каждую неделю, да и делились не всегда.

А всё из-за принципа, с которым я вернулся из киевской командировки.

Там у меня случилась дискуссия с одним молодым прорабом. Мы рассматривали случай рабочего лежащего, чисто теоретически, на земле у недоконченной, скажем, траншеи.

Прораб утверждал, что работяга тот ужрался в лоскуты – это единственно возможная гипотеза, ну, а я стоял на том, что человеку просто плохо стало и доказательство тому – его рабочая спецовка; ведь люди не пьют на работе.

Разумеется, я прекрасно знал, что они пьют где угодно и в чём попало, но в тот момент меня зачем-то потянуло встать на позиции идеализма.

По возвращении в Конотоп, когда мне в бригаде предложили глотнуть винишка, я продолжал корчить из себя борца за идеал и заявил, что на работе не пью, хотя и хотелось.

На это последовало резонное возражение, что вагончик не рабочее место.

Пришлось подредактировать формулировку и моим принципом стало – «я не пью в рабочей одежде».

Тогда мне, в виде компромисса, предложили переодеться в чистое, бухнуть и снова одеть робу.

Впоследствии процедура сократилась. Я просто раздевался до нижнего, делал пару вежливых глотков и опять натягивал спецуху.

В нашей бригаде к принципам относились уважительно и принимали меня даже в неглиже.

Вот только крановщик Виталя взрывался и выходил из себя:

– Чё ты ему оставляешь? Он же всех спалит.

– Не, он не стукач.

– А если мастер зайдёт, его в трусах увидит; не врубится, что бухáем?

Но крановщик не член бригады, а Виталя даже и не конотопчанин. Он на работу приезжает из Бахмача, а что бесится так это темперамент у него такой.

Как-то в обед, после первой кружки, он начал строить смехуёчки:

– Ну, чё ты влип в тот «Всесвит»? Иди и тебе налью. Но только не раздеваться. У меня тоже принципы.

Он хохотал, весело блестел глазами, хватал бутылку четырёхпалой кистью и наливал себе и Кирпе.

Долг платежом красен.

В обеденный перерыв следующего дня я взял в гастрономе бутылку «Золотой осени» и плитку шоколада. Виталя с Кирпой играли в вагончике в карты.

Я не спеша разделся до трусов и начал подавать коллегам возвышенный пример сибаритского отношения к жизни, отхлёбывая понемногу из бутылки за 1 руб. 28 коп., вприкуску с дорогим шоколадом.

( … это вовсе не месть была, а чистая педагогика …)

Виталя долго сдерживался, но темперамент взял своё:

– Блииин! Бормотуху с «Алёнкой»! Во, извращенец!

Но это он, конечно же, из зависти – сам-то в жизни так не пробовал.

И я невозмутимо допил всю бутылку, даже и Кирпе не оставил, который Витале вчера подхихикивал.

( … хотя порой закрадывается сомнение – точно ли это педагогика, или всё же мстительный эксгибиционизм?..)

Но это исключительные случаи, а в основном я был непьющим, пока не грянул указ.

В четверг я малость перекайфовал в парной и на выходе из бани время перевалило уж за семь.

Прежде я б и внимания не обратил на это – счастливые часов не наблюдают – однако, указом по борьбе за трезвость торговля алкоголем поставлена в жёсткие рамки. И где теперь я выпью пива?

В забегаловке по ту сторону площади Конотопских дивизий вместо обычного сиянья флуоресцентных ламп внутри виднелся лишь свет одинокой дежурной лампочки.

С грустью проходил я мимо, покуда не заметил, что дверь забегаловки открылась и пара мужиков спустились с высокого крыльца.

Ну-ка, ну-ка, поглядим!

Незапертая дверь подалась под лёгким нажимом.

Тут и впрямь горела лишь одна лампочка в 100 ватт, как раз над пивным краном, но из крана текло пиво в бокалы!

Мужика разбирали их и отходили к высоким круглым столикам. Если б не скудное освещение – всё как в старые добрые беззаконные времена.

Нет, не всё. Нету прежнего шума и гама тёплых дружеских разговоров.

Продавец в белой поварской куртке раз за разом предупреждает из-за стойки:

– Тише, мужики, и давай по быстрому! И так нарушаем.

Нет кайфа в кайфе под кнутом секундомера.

Здесь, в полутёмном зале подземелья, где не различить лица пьющего за столиком напротив, мы словно последние остатки ордена тамплиеров после его разгрома и предания анафеме. Прячемся от безалкогольных соглядатаев и доносчиков. Последняя торговка может тыкнуть в тебя пальцем и заорать:

– Держи его! Хватай! Зовите милицию!

Мы вне закона.

Честно говоря, забегаловки мне не сильно нравятся.

Стоишь в очереди и смотришь как подваливают корифаны и просто знакомые к стоящим впереди тебя:

– Братан, и мне парочку.

И вместо одной очереди выстаиваешь, фактически, две-три.

Ещё противнее, когда до крана уж совсем рукой подать, тебя вдруг толкает в бок полузнакомый кент – подмигивает, лыбится:

– Ты ж не забыл, что и мне три кружки.

Нет, в следующий раз уж лучше я в кафе; там только бутылочное, подороже, но этих наглых хвостопадных рож не будет.

И после очередной бани я гордо прохожу мимо забегаловки и топаю до кафе.

– Пива нет.

Блин! Придётся на Мир переться.

Но и в кафе рядом с кинотеатром тоже пива нет. Последний шанс – вокзальный ресторан.

Та же картина. Но ведь это четверг!

Пришлось брать бутылку белого вина.

Столы в ресторане большие, человек на десять каждый в окружении тяжких стульев в кожаной обивке, а посетителей почти нет.

Я уселся за один из столов где-то посреди зала и начал наливать в фужер как будто цежу пиво из бутылки – тонкой, словно спица, струйкой. Так уж у меня рука набита.

После первого фужера подошёл ко мне какой-то мужик неопределённого рода занятий, попросил разрешения присесть. Полный зал пустых столов, а его сюда тянет.

Ну, я не стал возражать.

Сидя на соседнем стуле, он начал излагать, что здесь проездом из города Львова.

Я ответил, что Львов тоже хороший город, добро пожаловать и всё такое; и начал наливать себе второй фужер.

Он уставился на тонкую струйку и сообщил, что недавно вышел с зоны.

Пара парней через один стол притихли.

Я поздравил его с освобождением и выпил.