Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 57 страниц)
Начать с того, что возобновление с ней отношений в Нежине оказалось непростым делом.
Зачем возобновлять?
Так ведь я ж был влюблён!
С первого взгляда на той тропе через мокрые стебли кукурузы.
И не следует забывать, что по своей натуре я – однолюб. Раз уж влюбился, то разлюбливать, перелюбливать – не по мне.
Недаром из крылатых выражений отец мой чаще всего повторял, что моя лень-матушка раньше меня родилась.
К тому же, Нежин подтвердил правильность моей влюблённости – при всей многоликости, многоногости, многобёдрости, многогрудости выбора – ей не было равных.
Начиная с одежды – в эпоху дефицита она умудрялась выглядеть по-европейски, как в фильмах итало-франко-германского производства.
Переходя к белью – я в жизни ещё не видел столь утончённо женского белья.
Обращаясь к самому важному – к телу.
Такие тела как у неё я видел только в ванной на Объекте, сидя рядом с огнём пылающим в титане, когда рассматривал изваяния богинь, дриад и нимф Эллады на чёрно-белых иллюстрациях в книге «Легенды и мифы Древней Греции».
А вот походка у неё современно немецкая – размашисто широкий шаг, решительный взмах рук.
Круглое лицо, высокие скулы, нос с крохотной горбинкой, широкие, но не вывернутые губы, правильный подбородок; волосы – идеальной длины, причёска – моей излюбленной формы.
Я любил смотреть как она приближается своим решительным шагом по улице ведущей к Старому корпусу, а в далёком круге её лица из нерезких, как на полной луне, разводов начинают проступать черты Иры.
Но это не сразу.
Поначалу она верила зловещим предсказаниям Оли.
И даже Вера, которая так рьяно готовила нам ложе в Большевике для плотских утех и пролития потоков сладострастья, неопределённо пожимала плечами – про него такое рассказывают!
Так что первые наши встречи в Нежине не слишком обнадёживали и у меня даже закралось сомнение, что случившееся в Большевике не более, чем «колхозный» роман, в котором дочь преподавательницы попросту использовала меня.
Спустя какое-то время ко мне в общагу пришла Аня, однокурсница Иры, и сказала, что та ждёт меня в их комнате филфаковского общежития на площади.
Кляня себя за мягкотелость и всякое отсутствие мужской гордости, я отправился туда.
Ира лежала на одной из коек, почему-то без кофты, но в, как всегда, красивом женском белье. Девушки тактично оставили нас одних.
Я присел на койку рядом с ней, стараясь не подавать вида насколько пленён красотой её торса и странно бледного лица.
Она сказала, что у неё была беременность и молодой хирург-гинеколог сделал ей аборт на дому под наркозом.
Аборт под наркозом? На дому? Молодой?
( … некоторые мысли лучше не начинать думать, а если уж начал, то, по крайней мере, не додумывать до конца…)
К моей любви добавились чувства вины и сострадания. Я ничего не мог с собой поделать, обнял её за плечи и, приподняв с подушки, прижал к себе.
– Я люблю тебя, Ира. Всегда знай, что я тебя люблю.
( … и вот опять я упираюсь в несвоевременность своего рождения. Веду себя как древний грек, во времена которых именно женщины отвечали за контроль рождаемости. Притирания там всякие, амулеты.
А в нынешний просвещённый век слабый пол нам уже на голову сел и ножки свесил, причём продолжает прикидываться слабым…)
В дополнение к недоразумениям из-за плотной опеки подруг, у нас на первой стадии любви никак не складывались половые отношения.
То есть условия для отношений имелись. Без проблем.
Стоило Ире прийти в 72-ю и мои сожители-первокурсники по собственному почину отправлялись на первый этаж общаги – переключать каналы телевизора или сидеть в буфете над бутылкой лимонада.
Проблема коренилась глубже…
Не сразу, но я заметил, что после наших занятий любовью у Иры портилось настроение и по дороге от общаги домой она говорила со мною о грустном.
Как грустно, когда по стадиону, куда ты два года ходила на лёгкую атлетику, ветер тащит осенние листья, а ты знаешь, что тебе тут уже больше не бегать – ты зашла попрощаться после растяжения связок.
Как грустно, когда за праздничным столом твои родители настолько увлечены выяснением своих отношений, что и не замечают, что ты берёшь со стола уже третью тарелку и не спеша позволяешь ей упасть на пол, где валяются осколки двух предыдущих – бздынь! – прежде, чем мама с папой наконец обернутся к тебе…
Дальше – больше.
Смена настроения переросла в прямой саботаж.
Как ещё назвать, если в конце акта партнёрша выдёргивается из-под тебя?
Мне стоило немалых усилий, чтобы добиться признания – причина непостижимого поведения в явственных позывах к неудержимому мочеиспусканию.
( … да здравствует наша советская система образования – самая лучшая система в мире!
Деревенских жителей она не смогла искалечить до такой степени – спасало непосредственное наблюдение естественных фактов жизни. Там девушка с одного взгляда определит с чем ты на неё лезешь. Но в городе?
В конце учебника анатомии за 8-й класс среди цветных иллюстраций имелось изображение мужского члена, деликатно прикрытого выпущенными кишками, на общей схеме внутренних органов.
Картинки в конце книги дети проходили самостоятельно – за весь учебный год класс успевал дойти лишь до половины учебника.
Откуда же бедной дочери преподавательницы знать разницу между оргазмом и мочеиспусканием?..)
Не знаю, помогли ли мои настойчивые просьбы довериться своему собственному телу, которое мудрее чем она.
Во всяком случае, выдёргиваться перестала.
Все эти мучительные кризисы в отношениях требовали восстановления сил и рихтовки ущемлённого самоуважения, что и привело к возникновению Светы, которая жила в общаге, и Марии, которая в общаге не жила, но туда приходила, а иногда я ходил ночевать к ней.
Несмотря на то, что Света училась на биофаке, в общаге она жила на пятом этаже.
В ходе одного из визитов с пятого на третий, её покорила моя сдержанность.
Я как раз вернулся с провожания Иры в подъезд её дома и мне сказали, что в 74-й на столе есть куриный суп.
Одно из преимуществ студенческой столовой в том, что после неё ты в любое время суток найдёшь в себе место для куриного супа.
Я зашёл, включил свет. На одной из коек лежала девушка не делавшая тайны из того, что кроме простыни на ней ничего нет.
На столе стояла кастрюля, а при ней пара ложек. Под крышкой оказался суп – порции две. Остывший, но куриный.
Я обтёр ложку, сел на свободную койку и начал есть.
Девушка с простынёй запротестовала, что свет мешает ей уснуть.
Выключив свет, я распахнул дверь, поскольку есть суп в темноте неудобно и доел его в отсветах от коридорного светильника. Вкусный суп, мне понравился, хоть и остывший.
И я ушёл.
Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…
Зализывать раны после мук с Ирой я подымался на пятый этаж. Света просто создана для этого.
Небольшого роста, в мальчишеской стрижке, с грудями от «Playboy».
Она была хороша по всякому, но фирменное её достоинство это – минет.
А ещё она буквально теряла голову от прикосновения к её соскам.
Счастливый дар природы – и ей хорошо и тебе тоже.
Помимо физиологических проблем – наследия советской школы – у меня с Ирой порою возникали непримиримые идеологические разногласия.
В институте устроили субботник. Наш курс в Графском парке сгребал опавшие листья в большущие кучи и мы с Игорем Рекуном их поджигали.
После перевода «Челюстей» я знал, что сжигание листьев на открытом воздухе это преступление против земной атмосферы; там есть эпизод на эту тему, но разве тут что-то докажешь?
– Сергей, не ломайся! Все так делают. Мы не в Америке.
С волками жить – по волчьи выть. Когда Графский парк утонул в белом дыме, мы разошлись.
Возле Старого корпуса я увидел девушку в спортивке. Она меня сразу чем-то привлекла.
Даже не знаю чем. Широкая белая косынка на шее, в большой чёрный горошек, это понятно. Но не только ведь этим. И не кедами же.
Подхожу ближе – ё-моё! – так это же Ира!
И я до того расчувствовался, что сразу рассказал, как только что в неё заново влюбился.
– Ты не знал, что это я и – влюбился?
– Да! Представляешь?
– Как ты мог!
– Так в тебя же…
– Ты не знал, что это я!
– Да пойми же, раз это оказалась ты, значит у меня нет шансов полюбить другую. Могу только тебя.
– Раз ты только что не меня полюбил, то сможешь и ещё!
– Кого ещё? Разве не ясно, что других как ты нет?
– Ты ничего не понимаешь!
– Хорошо. Так мне в тебя влюбляться нельзя?
– Нет!
– Никогда?
– Нет!
Замкнутый круг. Люби меня, но не влюбляйся.
А она хороша в спортивке, так классно движется…
( … при всех потугах выпятить себя как некую помесь записного Казановы с утончённым аристократом духа, я, в сущности, являюсь классическим примером лоха.
Почему? Слишком простодушен и чересчур падок на новизну…)
Стоило услыхать от Илюши Липеса незнакомое слово «волы», и я увязался за ним как цуцик.
– Ну, что? Пойдёшь к волам?
«Волы» мне представлялись чем-то, типа, бесплатных гетер без комплексов, а оказались те же девушки, каких и в общаге вáлом. А у одной из волиц день рождения.
И вот теперь эта полутёмная большая комната в доме древней застройки и мы в ней общим кругом, типа, веселимся, типа, танцуем быстрый.
Оно мне надо?
Потом лягу с какой-нибудь на одну из двух кроватей, она меня будет потчевать открытым верхом, закрытым низом и говорить:
– Не мучай ни меня, ни себя.
От этой тоски воловьей вышел я в коридор и позвонил Ире, ещё раз объясниться, что я её люблю.
Лох-сентименталист.
А она сразу:
– Это что там за музыка? Ты где?
Обычно я ей из будки в вестибюле общаги звоню. Та почти звуконепроницаемая – в застеклённом отсеке тамбура.
По полчаса говорим. Совершенно ни о чём. Просто люблю слушать её голос.
Она там слово скажет, а я тут умлеваю.
– Да, так, в одном месте, потом скажу, не телефонный разговор. Я люблю тебя. Пока.
( … тогда все знали, что телефоны прослушиваются, так что фраза «не телефонный разговор» исключала дальнейшие расспросы…)
Ну, а потом пришлось гнать парашу, будто в Нежин заехал знакомый наркодилер, попросил проводить его на блат-хату, от которой у него адрес имелся, так что музыка звучала по поводу высокого гостя, а я сразу же и ушёл.
Такое наплёл, что и на уши не налезет. Надо очень захотеть, чтоб такому поверить.
Хотя, может, и поверила после тех икон.
Ах, да, иконы…
Мне сказали меня Вирич к себе зовёт, я и пошёл.
Он на зимних каникулах отдыхал в Карпатах и вместе с лыжами одну ногу поломал, потому сам не ходит – загипсованный.
Он с женой-студенткой в городе на квартире жил.
Когда она на кухню вышла, Вирич и завёл свой монолог про грязную длинную руку сионизма, что тянется за нашим культурным достоянием и духовным наследием.
Это всё к тому, что у Илюши Липеса в общаге под кроватью в портфеле три, не то четыре православные иконы. Где-то сельскую церковь бомбанули, а он теперь хочет их толкнуть как редкий антиквариат. Разве такое можно допустить?
Если б не гипс, Вирич не допустил бы, чтоб наши святыни…
Короче, могу я бомбануть их обратно и восстановить историческую справедливость?
( … насчёт разности религиозных конфессий это он зря старался.
В Зевса, или там Посейдона, я б ещё мог поверить, а все теперешние боги у меня особых симпатий не вызывают; но что характерно – в атеизм я тоже не верю.
А вот с просьбой бомбануть, это он по адресу. Нет проблем. Мне ведь что скажут, я и делаю…)
Дождался когда все утром на занятия уйдут. Ногой в запертую дверь саданул – замок сразу выскочил.
Всё точно: под койкой портфель, в портфеле иконы.
Вот у них нюх у этих сербов, даже в третьем поколении.
Портфель я оставил, а иконы вынес в отсек умывальника. Примерно такие, как у бабы Кати висела, только доски побольше.
А в умывальнике меня уже чёрный дипломат дожидался, куда я их аккуратной стопочкой сложил. И тут прочувствовал справедливость поговорки «курей воровал».
– Чё это у тебя руки так дрожат? Курей воровал, что ли?
Пальцы просто ходуном ходили в неудержимом треморе.
Но не такая дрожь, как после того перевертухеса в УАЗе. Та была напряжённо мелкая, а эта крупно так бьёт.
Вот до чего святотатство-то доводит.
За отпечатки я не переживал. Илюша же не пойдёт в уголовный розыск:
– Снимите, пожалуйста, отпечатки с моего портфеля, где я держал иконы из ограбленного храма.
Однако, и сразу к Виричу тащить добычу неправильно. Попросил Иру пару дней подержать дипломат у себя дома, только не заглядывать. Она как раз болела.
Потом, как, примерный студент, я ещё и на занятия сходил; а после столовой подымаюсь на третий этаж – там шум стоит. В комнате Липеса дверь сломали!
Я подошёл посмотрел – действительно дверь выбита.
Это ж надо! А что пропало-то?
Молчит Илюша, только цыкает от расстройства.
А потом я решил окончательно порвать с Ирой. Ну, сколько можно мучится? Тем более, раз у неё совершенно нет ко мне никакого доверия.
Получаю письмо:
«Сергей, я давно увлечена тобою, но сказать не решалась. Сегодня буду ждать тебя в 7 часов возле Старого корпуса. Люба».
В тот вечер, когда я проводил Иру, в ней вдруг, в подъезде, такое пламя страсти воспылало:
– Не уходи, ещё побудь немного.
А я смотрю на часах уже без десяти семь.
– Да, ребята там ждут. Договорились «пулю» расписать.
– Подождут, куда денутся.
Еле вырвался.
К Старому корпусу успел ровно в семь; я на подходе под фонарём часы проверил.
А на площади перед Старым корпусом – ни души.
Но я не стал там останавливаться, курить, ждать. Нет.
Пересёк наискосок пустую площадь. Только малость шаг замедлил. Могу же я на ходу полюбоваться природой зимнего вечера?
Вон та сосна на кедр похожа. Может и вправду кедр?
До того густые ветки – там сова живёт, ей за теми ветками даже и днём сумерки. А на сугробе под кедровой сосной остатки её трапез мелкими грызунами.
Санитар природы.
И, кстати, я ни капли не соврал. Захожу в 72-ю, а Славик с Двойкой тут как тут:
– Чё? Запишем «пульку»?
Я не сразу узнал, что то письмо подружка Иры под диктовку Иры написала.
На новизну все клюют, но лохи ещё и попадаются.
Ну, и к тому же появилась Мария.
Брюнетка Бальзаковского возраста.
Когда она мне улыбнулась на тротуаре, я не сразу понял с чего это.
Оказывается, она на пару минут заходила тогда к волам на день рожденья.
Вобщем, объяснила в каком доме живёт и номер квартиры сказала.
У меня тот день напряжённый был – вечером концерт в актовом зале Старого корпуса – но я нашёл время и деньги на бутылку водки.
Нёс её по способу Алимоши, в рукаве; такой твёрдый бицепс получается.
Пришёл по адресу; четвёртый этаж. Дверь налево.
Она открыла. Мы немного пообедали и – на диван.
Не люблю кончать едва начав, но и такое бывает.
– Извини,– говорю,– спешу. В пять часов концерт.
Какой? Где?
Она во втором ряду сидела, когда я со сцены, уже с бас-гитарой, уже как ведущий вокалист, орал:
Ты помнишь плыли в вышине-е-е!..
И вдруг погасли две звезды-ы-ы?!..
Третьекурсник Витя Кононевич играл на ритм-гитаре и подпевал в терцию; а на барабанах тоже с его курса – Лёша, кажется? – из местных жевжиков.
После концерта мы с Марией гуляли.
Она повела к какой-то своей подруге и та вынесла в подъезд кружку спирта. Медицинский, от него язык прилипает к нёбу.
Зато с тех пор наши акты с Марией по продолжительности не уступали актам в пьесах Шекспира.
У неё был сын шестиклассник, но я его ни разу не видел – не пересекались как-то.
Уютная однокомнатная квартира. Кроме дивана – широкая двуспальная кровать, а рядом с ней ламповый радиоприёмник на тумбочке.
Всю ночь негромко играет себе чего-то на средних волнах и шкала мерцает жёлтым.
Кончала она красиво.
– Ещё! Ещё! А! Ещё хочу-у-у!
Может и отработанное, но всё равно красиво.
И не переносила запаха семени, просила сразу же пойти в ванную.
Я шёл беспрекословно – оно того стоило.
За это она делала мне массаж, такая у неё специальность.
Не понимаю почему за ним так с ума сходят. Ах, массаж!
Но я и тут не прекословил.
Иногда, даже совсем поздно, в дверь звонили.
Она подымалась из кровати, накидывала длинный халат и выходила на площадку объяснить несвоевременность визита.
Я не был в претензии, понимал, что медицинской сестре, даже и массажистке, как-то приходится выживать в этом мире.
Тело у неё было красивое, как на чёрно-белых фотках советской любительской порнографии, да и сама она тоже в таком закарпатском стиле.
Но в постели сорочку не снимала, или совсем редко, говорила какая-то проблема с грудью, мастит, что ли.
А меня после стольких упоров в «открытый верх, закрытый низ» такая перемена даже освежала. Тем более, что низом она знала как пользоваться.
– А можно я так?
И устроит такое, чего я и не воображал возможным, да и вообще не воображал.
Ещё как можно!
Когда она заглядывала в 72-ю, то умело пользовалась тамошней незамысловатой мебелью.
Отношения между актами у нас были дружескими и благожелательными.
Она делилась планами покупки домашних тапочек для меня и обещала вылечить, когда заболею венерическим заболеванием.
Она рассказывала…
Впрочем, это неважно, а то я никогда не кончу.
Как после кружки спирта.
Одним словом, хочу сказать: Бальзак – не дурак, хоть и француз.
Первого мая, если ты один из всего четырёх мальчиков на курсе, то, хочешь, не хочешь, придётся нести на демонстрации портрет какого-нибудь члена Политбюро ЦК КПСС.
Пройдя в институтских колоннах по площади, этого члена надо ещё отнести в Старый корпус и сдать завхозу.
Когда я уже вышел от завхоза, Славик меня предупредил, что перед корпусом видел Иру и она его спрашивала где я.
Славик знал, что у меня с ней уже скоро месяц как всё кончено, потому и предупредил.
Разлука эта мне давалась нелегко.
Пустынно тянулись вечера без её голоса по телефону.
И мне не хватало её немецкой походки издалека.
Случайно увидев её в институте, я ещё раз убеждался, что красивее неё нет никого и у меня сжималось сердце.
Но лучше уж перетерпеть и поставить, в конце концов, точку.
Поэтому, во избежание невыносимой мучительной встречи, я решил отсидеться в Старом корпусе пока она уйдёт.
Тем более, что накануне, на загородной вылазке с Марией, мы условились провести Первомай у неё.
Для вылазки мы поехали на вокзал и в лучах заката пошли вдоль путей в лесок на окраине.
Навстречу попались двое мужиков рабочих. Один начал что-то вякать, но я не обратил внимания – кто угодно позавидует, когда идёшь в лесок с такой красоткой, а вокруг соловьи надрываются настолько густыми непрерывными трелями, что те просто стеной стоят.
Мы нашли поляну и в наступившей темноте я разложил костёр.
Было совсем тепло и она даже плащ сняла. С вином мы обошлись без стаканов.
– Ещё! А! Ещё!..
Костёр, оказывается уже догорел и в переливчатом мерцании его углей неразборчивая тень метнулась поперёк поляны.
Собака.
Как же она испугалась!
Нет ничего умилительней женских страхов. Ты, типа, былинный витязь и охранительно приобнимаешь её за плечи. Мне даже опять захотелось.
– Ещё! Ещё!..
Возвращались мы уже среди ночи и долго ждали автобус.
Это оказался последний, что возит рабочих оборонного завода «Прогресс» после второй смены. Вернее работниц – в салоне почти сплошь женщины.
Они так неприязненно смотрели на Марию. Мы-то пашем, а эта сучка стерва заполночь с хахалем вожжается.
Весной даже бабы звереют.
То есть эта встреча с Ирой мне уже была не нужна.
Я ещё минут двадцать поволынил, прежде чем выйти из Старого корпуса.
– Серёжа!
Она всё-таки дождалась между колоннами высокого крыльца.
Ну, что я могу поделать, если она такая красивая? Если у меня стискивает дыхание и ёкает сердце?
Мы зашли за угол с доской «Здесь учился Н. В. Гоголь» и остановились для разговора у высокого цоколя стены под старинными окнами.
Меня поразила её бледность. Не серовато-болезненная, а словно тонкий фарфор.
До прозрачности белый фарфор.
Уже не знаю от чего больше сжимается сердце: от её красоты, или от жалости к ней.
Конечно же, я тупая скотина, столько мучил и себя и её.
Я снова её обнимаю. Она смеётся и плачет у меня на груди.
Как я люблю её!
Этот проклятый месяц она приходила домой и просто пластом лежала.
Боль буквально физическая. И всё безразлично. Мама не знала что и делать.
– Что с тобой, Ирочка?
– Ничего.
Скотина. Подлец.
До чего бледная. Какая красивая.
– Приходи. В комнате никого.
Она радостно отправилась домой переодеться и сказать маме, что празднует и ночует у подружки.
( … в советских праздниках мне больше всего нравилось именно это вот затишье после демонстрации.
Улицы пустеют, машин и пешеходов почти нет.
Люди разошлись по домам, начинают праздновать…)
Общага тоже стоит пустая. Кроме 72-й комнаты на третьем этаже. Это наша комната, наш этаж, наша общага, наш праздник.
Праздник примирения.
Света чуть было не испортила праздник.
Пользуясь царящими вокруг безлюдьем и тишью, я вышел в туалет в одних трусах, а потом зашёл в умывальник. Тут она меня и прищучила.
– Это что за дела?
И пошла причёсывать мне ухо, что не допустит расширения штата без предварительного согласования. Она мне прощает Ирку, прощает Машку, но что это за новая лярва у меня в комнате?!
– Да ты что?! Это же Ира!
Нет, она только что туда заглянула, а та спиной стоит у окна – откуда может быть у Ирки такой пеньюар?
Как будто я знаю. Сам первый раз вижу.
На второй день я утром вышел из общаги. В гастрономе на площади продавали редкий дефицит – бело-синие банки сгущёнки.
Гордый своей добычей, я вернулся в 72-ю, а Ира с койки у окна сказала:
– Что? Сгущёнку принёс?
Я ох.. опешил, то есть.
– Это ты как это?
– У тебя такой нос довольный, сразу видно.
И с такими способностями писать подмётные письма?
Что-то тут не то…
Так я сдался и мы стали жить-поживать одной общей дружной семьёй.
Полигамия называется.
Мне в ней досталась роль связующего звена.
( … связующее звено должен усвоить одно золотое правило – никаких имён.
«Милая» – самое оно; и ей приятно и недоразумений нет.
Возможно, кто-то предпочтёт «зайку», или «рыбку», это дело вкуса, но, по моему скромному мнению, к чему лишний зоопарк разводить?
– Да, милая. Конечно, милая…)
Сцен Света больше не устраивала.
Она чётко знала своё место – после Иры, перед Марией.
Официально девушки не были представлены, но знали о существовании друг дружки.
Ира и Света наверняка, а Мария, скорей всего – да.
В общении с милыми я особо эту тему не затрагивал – кто что знает, чего не знает, но Нежин провинциальный городок, где все всё про всех.
Когда на третьем курсе я проходил педагогическую практику во школе № 2, какая-то из преподавательниц на перемене начала выдавать порочащую информацию о Марии.
Она старательно смотрела не на меня, а на мою однокурсницу, что тоже проходила там практику.
Это была очень старательная студентка. И она очень старательно готовилась к своему первому уроку.
У себя дома она собрала всех-всех своих кукол и куколок, усадила на крышку пианино и готовилась:
– Good morning, children!
( … инфантилизм – смертоносное оружие, он для меня страшнее пулемёта.
То есть, хочу сказать, от него меня на рвоту тянет…)
То ли дело молодожёны на нашем этаже.
Когда они поженились, им отдали целую комнату. В смысле студентов отселили, а мебель осталась.
Иногда, чтобы расслабиться после напряжённого умственного труда в ходе учебного процесса, они устраивали «скачки» по субботам.
Приглашали в гости какую-нибудь парочку с ночёвкой и после ужина начинали заезды со сменой партнёров, или, может, партнёрш меняли.
Детали мне не известны, я в скачках не участвовал. Витя Кононевич гостевал там как основной жокей.
По-моему, если честно, секс – занятие лишь для двоих, он настолько интимен, что даже презерватив – третий лишний.
Понимаю, что я старомоден, но таким уж уродился.
Летом я поехал на пионерскую практику в лагерь «Юный строитель» рядом с Седневым.
Во время Черниговского княжества там крепость стояла для обороны от татар, литвы, или новгородцев – это уж кто нагрянет.
А теперь от крепости всего одна башня осталась.
От башни крутой спуск к реке Снов с песчаными берегами; за мостом и сосновым лесом два лагеря бок о бок: «Юный строитель» и «Юный химик», а дальше уже пшеничные поля.
В «Строителе» я практиковался на должности подменного воспитателя.
То есть, когда воспитатель какого-нибудь отряда уезжала в Чернигов, я присматривал как дежурные её отряда расставляют в столовой еду на завтрак-обед-полдник-ужин и при выводе детей на речной пляж следил, чтобы пионеры не плескались за пределами железной сетки-решётки, а только в огороженной части русла реки.
Уезжали воспитатели не часто – дорога до Чернигова не близкая – так что основная моя работа заключалась в передаче музыки из радиоузла и в объявлениях отбоя на «мёртвый» час и на ночь.
Я почему-то делал это пидарастическим голосом:
– Вынимание! В лагири абивляица аутбой. Павтаряйу! Вынимание – аутбой!
В радиоузле жила старшая пионервожатая, а за стеной находился небольшой спортзал, но без всякого оборудования, кроме одной койки, на которой я спал.
Дверь в дальней стене спортзала выходила на сцену небольшого зрительного зала под открытым небом в окружении сосен.
Я валялся где попало, читал что подвернётся в лагерной библиотеке и отпускал бороду, потому что после лагеря собирался ехать в студенческий стройотряд.
Одним словом, вёл образ жизни небритого отщепенца.
Должность старшей пионервожатой исполняла моя однокурсница, Ирина из Бахмача.
Мне как-то не сразу дошло, что она меня обхаживает, пока не пригласила в старинную башню Седнева, где встроен романтический ресторан.
Стены там в полтора метра, а из бойниц видно как по равнине, далеко внизу, галопом пролетают тени облаков, словно всадники разбойной ватаги.
Она угощала ликёром из ежевики. Мне не понравился – слишком приторная хрень.
За два года обучения у неё явно поменялись приоритеты и взгляд на жизнь, по сравнению с той ночью, что мы с ней провели на первом курсе.
Однако, всерьёз воспринять её в практических целях я не мог.
И дело вовсе не в злопамятности, типа «ах, не дала, так теперь иди погуляй».
Нет, я не такой.
Всё из-за моей послушливой исполнительности; мне один раз скажут «нет» и я послушно отступаю, а чтобы впоследствии я снова приступил мне нужно сказать «иди сюда».
Она же понадеялась обойтись ликёром.
Не мог я сосредоточиться и на другой практикантке, тоже Ирине, но уже из Нежина – на дочери проректора Будовского.
Во-первых, мне не импонировала его лысина и общий моральный облик, а во-вторых, сразу ж видно, что она ещё целка.
Так что лавры первенства, вполне предсказуемо и неизбежно, достались блондинке-физруку, опять-таки Ирине, но из соседнего лагеря.
Сначала мы встречались с ней на берегу реки в сопровождении её «спидолы», но в моём спортзале оказалось теплее.
Один раз меня посетила группа гостей: Славик, Двойка и Петюня для игры в преферанс и Света для всего остального.
После игры мальчики побегали по спортзалу за ёжиком, которого в тот день принесли ко мне пионеры.
Я попросил их не мучить животное и они переключились на подслушивание эротических арий из радиоузла, где Ирина из Бахмача принимала приехавшего к ней в тот же день гостя, тоже из Бахмача.
Я выдал мальчикам лагерные одеяла – не спать же им на голых досках, и выключил свет.
Света, имевшая законное право на часть моей койки, исполнила с этого возвышения для трёх, притихших вдруг на полу меломанов, концерт для флейты без оркестра.
В другой раз я съездил в Нежин, типа, на выходной, но повёл там себя как свинья.
Облопался колёсами и, обедая в столовой на вокзале, хотел уснуть на тарелке с борщом.
Иру это возмутило и она ушла.
Пришлось Славику, который тоже ехал в Чернигов, тащить меня, как овощ, в дизель-поезд.
Потому что ветка до Чернигова не электрофицирована.
В дизель-поезде я проспался, но мне всё равно было нудно. Как и большую часть той практики.
Нудно, что соврал мужику в поле, который спросил из какого я лагеря.
Зачем сказал, что из «Химика»?
Нудно, что когда в лес, на чьей-то папиной «волге», заехали черниговские недоросли, начали блатовать и один из них достал красивый нож-тесак, я заоглядывался за какой-нибудь палкой, хоть видно ж было – он только и ждёт, чтобы у него отняли.
Секунда промедления, момент упущен и – трофей достался шофёру лагеря. Молодец мужик.
Нудно, что, ныряя с обрыва, я чересчур запрокинулся и, типа, вывихнул хребет, но отлежался.
Нудно, что, при ночном купании в реке, на берег заехала какая-то легковушка, высвечивая фарами девушек, которые уже передумали купаться, и мне пришлось выходить из воды в чём мать родила, вооружённому лишь перекошенным выражением небритого лица.
Не знаю какую аборигеновую маску изобразил мой анфас, но фары потушили.
Потом Ирина из Бахмача насмешки строила – вот уж не знала, что у меня такой маленький. Меня и это не задело – как-то всё нудно…
Дар напрасный, дар случайный, Жизнь, зачем ты мне дана?..
А что на день Посейдона пионеры двух лагерей меня поймали и бросили в пруд рядом с речкой, это правильно, а не нудно.
Сперва обидно, мокро, а потом смешно – молодцы, шпингалеты! Так и надо!
В ночь перед отъездом мы с Ириной физруком опять сидели над рекой.
Звёзд высыпало столько, что за ними и неба не видно и меня охватило томление, что как-то всё уходит, утрачивается.
Она почему-то не дала и мы просто сидели, опёршись спиной в спину.
Звёзды светили снизу – из широкого плёса тихого Снова, и сверху тоже.
Вот они были и будут, а удержать их всё равно невозможно. Всё утекает.
Наверное, это всё из-за «спидолы», что начала вдруг читать проповедь на английском.
О чём конкретно я не понял, потому что говорилось не про семью Паркеров из институтских текстов, но можно догадаться, что проповедь.
Я проводил Ирину до «Химика». Она зашла и заперла ворота, но я её снова окликнул.
Мы взобрались на ворота с двух сторон и простились по-лагерному – поцелуем поверх решётки.
Прости-прощай, утрата.
С городом Прилуки я знаком был давно, но заочно. На пачках «Примы» сзади напечатано «сигаретна ф-ка м. Прилуки».
Город Прилуки построили немцы во время его оккупации, поэтому улицы в нём строго параллельны и методично перпендикулярны друг другу.
За исключением той окраинной, где впоследствии построили автовокзал.
Командир студенческого отряда – Владимир Майба с физмата.
Комиссаром – Игорь, украинский националист. Он подозревает Майбу, что тот сексот и потому постоянно над ним насмехается и всячески подрывает авторитет.
А я, типа, ведущий специалист, потому что у меня в военном билете написано «каменщик».
В отряде две девушки и пятнадцать студентов-физматовцев, не считая командного звена.
Нас разместили в общежитии «химиков», но только на одну ночь – утром поедем в 4-ю автобазу, что на шоссе между селом Ивковцы и посёлком Ладан.
«Химики» это заключённые, которых за примерное поведение выпускают из зоны доматывать свой срок «на химии».
