Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 55 (всего у книги 57 страниц)
Он высокий, спокойный, надёжный и – как тесен мир! – он муж той самой Вали, что напечатала на машинке сборник моих переводов.
Четвёртый грузчик, Ваня, брит и круглолиц.
Он иногда грозится набить мне ебальник за некоторые мои слова, но я в этом сомневаюсь – по лицу видно, что мужик он добрый.
Вместе с тем, он женоненавистник и, удерживая в ладони костяшки домино, опять начинает доказывать какие они все стервы:
– Лежу я на ней, пыхчу, наяриваю, из кожи лезу, а она – глаза в потолок – «ой, Ваня! там в углу такая паутина!» Ну, не суки они после этого?
Тут и святой не удержится, чтобы не вставить слово:
– Да, Ваня,– говорю я,– как после такого не стать голубым?
Он снова грозится разбить мне ебальник, а я соглашаюсь, но, чур, ниже пояса не бить; и ему вдруг доходит насколько ошибочно наименование «лица» в обиходной речи.
В конце зимы работники фабрики ежегодно ездят с трёхдневной экскурсией в Москву. Не все, конечно, а желающие.
Технолог Валя спросила нет ли у меня желания. Пришлось признаться, что у меня денег едва хватит до получки дотянуть.
– Ой, ладно, – сказала она,– проезд и питание оплачивает профсоюз. Туда можно и с троячкой съездить.
Это был вызов эксперименталисту.
Я записался на экскурсию и приготовил три рубля.
В Москву мы приехали вечером; небольшую колонну экскурсантов возглавил Юра и через необъятный Киевский вокзал вывел на площадь; не первый год в экскурсию ездит.
Я замыкал шествие, сунув руки в пустые карманы демисезонного пальто-шинелки.
На площади нас уже ждал автобус, чтоб отвезти по вечерней Москве на Красную площадь.
Там все вышли, чтобы пройти мимо мумии Ленина в Мавзолее. Остались лишь водитель, экскурсовод Оля да я.
– А вы что не идёте?– спросила Оля.
– Не люблю покойников.
Водитель слегка оглянулся от своего руля.
Как видно на тёмную Красную площадь ещё подошли автобусы с экскурсантами со всех сторон нашей необъятной страны, потому что водитель открыл дверь и внутрь поднялись ещё три девушки экскурсовода.
Они все знали одна другую и бойко общались о раскладах в своём экскурсионном бюро и про всякое другое.
Одна из девушек, по-видимому, недавно выучила новое слово от кого-то из экскурсантов, потому что часто повторяла:
– Я вся такая заиндевелая!
Я придержал язык, чтобы не ляпнуть:
– Смотри, не обляденей.
В конце концов, тут столица, а не бытовка «Тряпок».
Вторсырьевцы вернулись с морозной площади, ухая от холода и потирая плечи своих пальто и курток – священный долг отдан.
Нас отвезли в район ВДНХ, в гостиницу построенную в конце пятидесятых для участников Всемирного фестиваля молодёжи и студентов.
Экскурсовод уточнила детали дальнейшего сотрудничества – на утро третьего дня автобус придёт отвезти нас на вокзал; ведь нам интереснее магазины, чем «посмотрите налево – посмотрите направо», не так ли?
Все хором сказали, что так.
Питались мы в отдельном здании столовой по талонам.
Работница столовой порекомендовала мне не оставлять пальто на вешалке в конце зала.
– Но без пальто удобней есть.
– Глянь, Вера!– крикнула она другой работнице.– Тут ещё один гость из коммунизма!
Поскольку магазины меня никак не интересовали, я в основном гулял по району, катался на троллейбусе аж до конечной и даже нашёл киоск, где продавалась «Morning Star».
В Конотоп, из-за заварухи в Польше, газета стала поступать с перебоями, наверное, они неверно освещали там польские события.
На три рубля шибко не разгонишься, но я-таки сходил на исторический боевик с Караченцовым в главной роли.
( … наши, вобщем-то, могут сделать пятнадцать минут экранного времени интересным, но остальные час двадцать – полная тягомотина …)
В гостиницу «Полярная» я поехал на метро.
По случаю дневного времени в тамошнем ресторане кормили явных экскурсантов, потому что те сидели за столами впритык друг к другу, все в своих шубах и пальто.
Я попросил мужика в пиджаке позвать официанта Николая, но тот только пожал плечами. Тогда я потребовал метрдотеля.
Вышла высокая женщина в таком же пиджаке.
– Год назад я ужинал в вашем ресторане. При расчёте у меня не хватила рубля. Я обещал официанту занести позднее. Зовут его Николай; лицо умное, круглое. Передайте ему, пожалуйста.
И я протянул ей рублёвку.
Она молча приняла.
И я нашёл ещё одно место бесплатного времяпрепровождения – ЦБ им. В. И. Ленина.
По рáзовому билету.
Шикарное место эта Центральная Библиотека имени Ленина. Помесь театра с вокзалом. Короче сказать – грамоты храм.
Двери высоченные и даже на ручке надпись для грамотных «к себе».
Ну, к себе – к себе.
Потянул я, а там опять двери и уже за ними, и за окошком, в котором дают билет по паспорту, большой зал.
Он оказался раздевалкой, но с колоннами, а в дальнем конце зала лестница мраморная, молочного цвета.
А по залу тому снуёт сплошная дружба народов – бирманцы с сенегальцами; хотя, и белых немало попадается.
И гляжу – неравновесно как-то получается: с левого боку гардеробщики за мраморным барьером мотаются с пальто да номерками – туда-сюда, туда-сюда – но очередь к ним не иссякает; а с правого – стоят, бездельем маются.
Жалко мне их стало, подхожу, своё пальто-шинелку на беломраморный барьер перед ними скинул и жду. Так хоть бы шевельнулись!
Потом один мне барственно так поясняет: здесь, мол, только для академиков.
Ни хрена себе сегрегация с дискриминацией! Иль сожрёт моё пальто ихние шубы академические?
Короче, поблагодарил за информацию и – к раздевалкам напротив.
Потом к лестнице молочно мраморной. Там билеты проверяют, ещё пару бумажек дают и только потом запускают, а рядом два милиционера – для порядку.
На втором этаже, над раздевалками, ящики каталогов – шеренгами, смахивают на автоматические камеры хранения, только цвет деревянный.
Посмотрел я по карточкам – есть Фрейд, его лекции изданные в 1913 году, по случаю какого там его юбилея. Всего-то 60 страниц.
Выписываю все индексы и данные этой книжечки, иду в читальный зал. Ликую!
Дежурная в заявку мою глянула, аж взвизгнула, словно караул скликает: Фрейд?!!
Вы, не ошиблись, отвечаю, его, голубчика, пожалуйста.
Не тут-то было. Чтоб допустили к этой книжечке, говорит она мне, нужна, как минимум степень кандидата соответствующих наук, и ещё московская прописка (разовый билет не катит), а также особая бумажка из учёных Олимпов, что мне дозволяется его почитать.
Ликование моё утихло и в таком отупело утихомиренном состоянии спустился я по пастеризованной лестнице и – на выход.
Выхожу, значит, на улицу и такой я ко всему спокойный.
Никуда не тянет, ничего неохота.
Дошёл до перехода, где в метро спускаться, приткнулся задом к парапету, на ЦБ вылупился, а в голове пусто-пусто, лишь где-то по задворкам бродит шевченковское:
чужому навчайтесь… свого не цурайтесь…
Люди добрые! Где я?
Огромный домина, по фронтону отакенными буквищами «Центральная Библиотека им. В. И. Ленина». Так он же для чего старался? Чтобы рабочие могли книжки читать!
Нам всем поголовно вдалбливают его главный наказ: «Учиться, учиться и учиться».
И что же теперь выходит?
До Великой Октябрьской революции, в 1913 году, любой рабочий мог заглянуть в книжную лавку и купить эти лекции на 60 страниц, после той же самой революции в ЦБ имени Ленина мне сказали: «хрена тебе, а не книжку, потому что ты – рабочий».
Так и стою, врастаю в парапет, и такая во мне тишь и кристалличность.
Очнулся только, когда со всех сторон скребёж поднялся.
Гляжу – с полдюжины рабочих лопатами снег счищают. Солнце яркое, а они скребут да на меня поглядывают, будто ждут чего.
А что я дам? Сам несолоно хлебавши.
Или здесь тоже хотят почистить?
Ну, отклеился я от парапета и – в переход, поглубже от сияющих вершин…
В условленное утро пришёл автобус и старший вторсырьёвец подписал бумаги экскурсионного бюро, что нас три дня возили по столице, рассказывая о её исторических и архитектурных достопримечательностях.
И все остались довольны – экскурсовод, получившая три дня оплачиваемого досуга, и отоварившиеся дефицитами экскурсанты, и водитель с трёхдневной пайкой бензина, которую можно пустить в оборот; а больше всех я с монеткой в кармане достоинством в пятнадцать копеек.
Технолог Валя не преувеличивала – три рубля на экскурсию в Москву за глаза хватит.
Единственный минус, что я задолжал фабрике эти три дня, то есть три дневных нормы по тридцать два тюка каждая.
Технолог сказала – ничего, мол, потихоньку, по пять тюков в день сверх нормы – расквитаешься.
Не люблю ходить в должниках и на третий день после возвращения из Москвы я пришёл на работу с «тормозком» съестного, чтобы стать стахановцем.
Когда фабричный автобус увёз всех в город, я остался один на один со скрипуче ползучим прессом и горами тряпья, что накопились вокруг него за время моего отсутствия и почти не уменьшились в дневную смену.
Я отработал вторую смену, потом третью и даже успел поспать в бытовке минут двадцать перед началом нового трудового дня.
Летом к нам добавился ещё один прессовщик и очень вовремя, потому что Миша уходил в отпуск.
Новенького звали каким-то длинным восточным именем, потому что он был таджик, но оно у меня никак не выговаривалось.
Чтобы не париться, я стал звать его просто Ахметом.
Невысокий, смуглый и улыбчивый Ахмет не переносил хавки в столовой завода «Мотордеталь» и после неё отлёживался в бытовке, а бабы его жалели и советовали чем лечиться.
После получки он стал привозить с собой «тормозок» в газете и пищеварение у него наладилось.
В его первый рабочий день его первым наставником оказался я.
Объяснив ему назначение трёх кнопок пресса и показав как закрывается дверца ящика на крюк, я начал делиться с ним знанием того, что некий немецкий поэт заявил, будто все чайки в полёте похожи на букву «Е», а почему?
Его любимую звали Emma!
Разве не молодец?! А?! Подметил!!
Охваченный лекторским пылом, я в тусклом свете лампочки царапал проволокой по серой штукатурке стены эту самую «Е».
Ведь точно же как чайка, что легла на крыло в развороте!
Ахмет радостно улыбался и молча кивал в ответ.
( … теперь спрашивается: зачем я мучил ни в чём не повинного человека, и навязывал ненужные знания парню слабо понимающему русский язык?
Ответ: такова людская природа. В наши гены заложено желание поучать.
Хочешь убедиться?
Взгляни на самую обычную картину во дворе: мужик поднял капот машины и вокруг мигом сгрудился целый рой советчиков – поделиться, блеснуть персональной крохой знания.
Желание это неудержимо, как у брадобрея подсмотревшего ослиные уши царя Мидаса: «я знаю! послушайте меня!» …)
Среди тряпичных отходов иногда попадались пригодные вещи.
Так в шкафчике грузчика Саши скопилось около полдюжины свитеров, с оленями и без; всяких. И он каждый день пижонил в другом свитере.
Володька Каверин по мелочам не разменивался; он копил споротые от пальто меховые манжеты и воротники, чтобы, когда наберётся достаточно, заказать себе из них куртку, или даже шубу.
Пока что он, через два дня на третий, вынимал из своего шкафчика все три уже собранные воротника, встряхивал их и вопрошал:
– А ништяк должно получиться, да?
Ваня в своём шкафчике держал парадный китель подполковника Советской армии, с погонами и всё такое.
Когда меня отрядили гонцом за водярой в вино-водочный магазин на улице Семашко, то моментально экипировали такими джинсами, о каких когда-то я мог только мечтать.
Вот только тот кленовый листочек на ляжке там, по-моему, зря вышит.
Очередь в магазин начиналась задолго до него и непонятно петляла по тротуару, потому-то подобные очереди тогда называли «петлями Горбачёва».
Но громко об этом говорить не стоит, потому что, по слухам, в очередя́ засылают соглядатаев из КГБ – послушать новые анекдоты и взять на заметку особо недовольных.
Именно на этом основании я и потребовал на фабрике маскировочный прикид, и все согласились, что да, это надо.
Несмотря на маскировку меня опознали пара гонцов из СМП-615, однако, в разговор вступать не стали.
( … выстоять такую очередь после окончания рабочего дня прежде, чем закроется магазин – немыслимо. Вот почему на предприятиях возникла прослойка гонцов, а сотрудники прикрывали их отсутствие и пахали «за того парня» …)
По ходу продвижения, очередь сотрясали панические слухи, что водка на исходе.
Движение и впрямь застопорилось.
Но вот к заднему ходу в магазин подошёл грузовик и добровольцы с энтузиазмом перетаскали внутрь проволочные клетки по 25 бутылок в каждой.
С водярой я вернулся к половине пятого.
Мою норму тюков за меня прессовали, по очереди, грузчики, но тюки у их выходили с недовесом.
Весовщица Валя недовольно орала из своей кабинки.
Глуховатый Миша радостно помалкивал, откатывая лёгкие тюки в ангар.
Мы с ускорением входили в перестройку.
И даже такой дефицит, как махровые полотенца, во множестве висели на трубах в комнате с кранами над жестяным жёлобом, куда все смывали разводы пыли с грязных рук перед обедом.
Своё полотенце я принёс с Декабристов 13, но побоялся оставлять его в умывальнике – а вдруг кто-то использует как общий утиль?
Своё полотенце я держал в бытовке, на трубе отопления в углу под окном.
Откуда у меня такой дефицит?
В какой-то момент Раиса Александровна оценила мои батрацкие труды и решила отплатить натурой.
Так у меня появились махровое полотенце и новенький портфель.
Очень даже симпатичное полотенце, белое такое, пушистое, специально для лица и рук. И украшено синей белкой на белом фоне, в профиль с пушистым хвостом – тоже очень миленькая.
Но как-то раз, вернувшись из вояжа в далёкую столовую «Мотордетали», я заметил, что нежной белкой утёрлись чьи-то грязные лапы.
Естественно, я поднял кипиш – что за дела?
Своё полотенце полотенце я не из тряпок выудил, а принёс из дому!
Все указали на Ахмета.
Я старательно объяснил, ещё раз специально для него, откуда оно принесено и настоятельно просил, чтоб он никогда, ни в коем случае, ни под каким видом не пользовался моим.
Вон в умывалке десяток их висит; ему что – мало?
Он извинился и сказал, что он не знал…
Пришлось отнести полотенце обратно и в понедельник постирать.
В среду, свежевыстиранное и поглаженное, моё полотенце висело на своей трубе в бытовке.
В получасовый перерыв я играл с грузчиками в «козла», когда хлопнула входная дверь на пружине и вошёл припоздавший Ахмет.
Лялякая какую-то восточную мелодию, он деловито направился в угол.
Ваня толкнул меня в плечо и подбородком указал: смотри, мол, что Ахмет творит.
Тот старательно, как хирург, тёр мокрые руки о синюю белку.
Но, по тому как он косил глазом из-под прижмура оливковых век, я понял – это всё с умыслом.
– Ахмет,– сказал я в общей тишине.– Вижу тебе понравилось. Я дарю тебе это полотенце.
– Ой, я забывала!
– Подарки не обсуждаются. Бери – оно твоё.
И я отдуплился в оба конца.
( … он, таки, вернул мне должок за того немецкого поэта с его буквальными чайками; а может не простил «Ахмета» …)
Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояли в других местах.
Когда я получил задание запрессовать макулатуру возле одного из них, то словно из подземелья вышел – пресс установлен рядом с большим окном. И, неподалёку – багажные весы.
Грузчик Миша взваливал на них готовые тюки и говорил мне вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы.
Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь.
Этот карандаш и сделал из меня то, кем я стал.
Он превратил меня в отпетого графомана.
Сначала я писал им столбик цифр в найденной среди макулатуры недописанной тетрадке ученицы четвёртого класса Любы Доли. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, он взял и написал вдруг «Пейзаж» – короткую словесную картину с озадачивающим концом.
Я прочёл эти полстранички и увидел, что это хорошо.
Мне понравилось – ни убавить ничего, ни прибавить.
Затем к «Пейзажу» добавились зимний «Натюрморт» и летний «Портрет».
Вместе с «Пасторалью», они составили «Вернисаж» из четырёх картин.
Но это потом, потому что «Пейзаж» оказался всего лишь пробой пера, вслед за которой карандаш принялся выписывать начальный диалог летней сонатинки «Серьога мочить конi».
Позже появились зимняя, весення и осенняя сонатинки, вошедшие в сборник «Пори року» прозаика Секлетия Быдлюка.
Разумеется, их дописывал уже не тот самый карандаш, но начиналось всё именно с него.
Это он ввёл меня в транс, сделал из меня зомби, чтоб я держал его, пока он продолжает писать строчку за строчкой уже на других бумажках, потому что тетрадка Любы Доли закончилась.
( … порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство.
Подумать только – обыкновенный огрызок карандаша…)
Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка «Пори року», мне захотелось увидеть их в напечатанном виде, но снова обращаться в машинописное бюро мне не хотелось наотрез; даже не знаю почему.
В однокомнатной публичной библиотеки на первом этаже одной из пятиэтажек Зеленчака, я обнаружил машинку с украинским шрифтом.
Там работали две библиотекарши – женщина пенсионного возраста и толстая девушка в очках, похоже внучка.
Попытка выпросить машинку напрокат встретила холодный приём.
Откуда им знать что я там понапечатаю, а в КГБ хранятся образцы текста от этой печатной машинки.
Старушка добавила также, что существует негласное правило о снятии таких образцов со всех машинок в любых учреждениях.
Всё предельно просто и логично – вздумай я печатать прокламации, органы враз по этим образцам увидят кого брать за жабры.
( … приятно сознавать, что тебя охраняют такие предусмотрительные органы …)
Тогда я попросился напечатать один рассказ прямо у них, за столом позади книжных полок. Воспользуюсь копировальной бумагой, чтобы сразу печатать две экземпляра и копию оставлю им, на всякий.
Старшая с сомнением качала головой, но девушка её уговорила.
О, боги! До чего непростое искусство – печатанье на машинке.
Чтобы настукать всего пару страничек, мне потребовались два выходных.
Бедные библиотекарши, как им, наверное, стучало по мозгам моё затяжное выбивание буквы за буквой указательным пальцем.
Конечный продукт пестрел опечатками, но девушке понравился, хотя она в жизни не слышала выражения «мочить конi» и ей пришлось спрашивать у знакомых.
А мне пришлось восстановить отношения с Жомниром, потому что он когда-то показал мне портативную машинку в своей архивной комнате.
Как представитель интеллектуальной элиты, он не мог не посодействовать решению творческих проблем; ну, а Мария Антоновна меня и так давно любила.
Вот почему я снова начал бывать в Нежине по выходным.
Жомнир показал, что печатать надо всеми пальцами обеих рук и оставил меня наедине с машинкой в архивной комнате и ушёл в свою спальню, а для меня в гостиной Мария Антоновна приготовила диван.
Я печатал всю ночь, а утром сходил на вокзал выпить кофе.
Потом печатал сидя на балконе.
В небе кувыркались голуби над кирпичной трубой кочегарки рядом с соседним зданием.
С высоты пятого этажа я посматривал на зелень деревьев внизу и снова оборачивался к машинке с заправленным в неё листом бумаги.
Мне нравилась такая жизнь, хотя иногда я вспоминал, что это ж Нежин и подступала ностальгия.
Вернее, я ни на минуту не забывал где я и ностальгия отступала лишь перед цоканьем машинки.
Концовка зимней сонатинки возмутила Жомнира:
– Слушай, так нельзя, это ни в какие ворота!
А я ликовал – он не нашёл в моих рассказах повода придраться к языку, он негодовал и спорил с героем повествования!
В уплату за пользование машинкой Жомнир, по старой памяти, подсовывал мне стихи для перевода: Шелли, Фроста, Киплинга.
Я переводил и привозил ему, но это не в счёт; я оставался в завязке.
По советскому трудовому законодательству, каждому трудящемуся полагается ежегодный отпуск.
Осенью фабрика вторсырья предоставила мне его. Как никак я отпахал на ней одиннадцать месяцев.
Я не строил планов как провести его.
Я твёрдо знал куда поеду.
~ ~ ~
~~~восточный коридор
В густой тени исхода ночи начинала уже, понемногу, угадываться более сплочённая чернота придорожной лесополосы.
Машине эдакая автострада – высшая, поди, мера без права переписки, а моим двоим – неплоха. Путник в час одолевает пять километров, так нас в школе учили.
До райцентра, по словам дяди, вёрст 15, не боле. Вышел я в пять с минутами. Автобус на Москву в девять.
Йип-понский бог! Смачная, таки, штука – жить.
Ветер попутный. Ветер дует прямо в спину, не пора ли к магазину? Не послать ли нам гонца…
Эк тебя повело, полегче на поворотах, малый. А сухой закон? Запамятовал? «Дура лекс, сед лекс». Перевести?
Не иссвольте беспокойисся, с латынью мы на «ты».
Но так опуститься! Какая вульгарщина! Пошлость наинизкопробнейшая. Гонца. Винца. Фи!
А чё? Народное творчество. Фольклёр. Безупречный ямб.
Тебя бы ямбом этим да по вые, чтоб разбирал ямб от дактиля.
Ха! Тоже мне эстет самоучка выискался. Без мотора. Гурман мохнорылый. Ямб, вишь, ему не по ндряву. Не угодно ль вашей милости хореев? Хариусов под хересом?
М-да, хореи нынче захирели. Экология заела. Куда ни кинься —«горячо одобряя на сэкономленных резервах подхватим почин сверх плана с чувством глубокого удовлетворения опережая сроки центнеров с гектара погонных метров металлопроката». Смело заводи красную книгу на всю изящную словесность. Не выживет.
Минули златые дни любимцев музы… «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» Ведь этой строчке гекзаметра одних лишь сносок с примечаниями надо квадратных метра два, чтоб люд, передовицами вскормлённый, раскумекал: какого рожна хлюст энтот, Ахиллес, клеится к сынку звезды бразильского футбола. Тут и бумаги не напасёшься! А про рост благосостояния на чём тискать?
И то правда, только жить-то хочется, а жить не с кем, вот и живёшь с кем попало. Оттого и тешится народ фольклёрщиной. И преотменные, заметьте, сударь мой, поделки встречаются, Взять хоть эту: «…последний раз, падлюги, спрашую – хто сказал на Бога «рашпиль»?!.».
В чуть белесой уже мгле безлюдья – сдержанное фырканье смешка. Наплыл и отстал чёрный сгусток деревца на обочине.
Однако же и вышколили тебя. Кому здесь заоглядываться на беспричинный смех?
«Иду и улыбаюсь сам себе, при мысли же «что встречные подумают?!» и вовсе хохочу.»
Тоже народ нафольклёрил?
Не, какой-то чех с поэтическим уклоном.
А чехи не люди? Заколю!
Смилуйся, о, Авраам! Пошарь в кусточках, авось разойдёмся красиво – и Яхве сытый, и сыночек целый.
А если я – Тарас Бульба?
Ну, это, разве что в засушенном виде. Из тебя казак, как из козы Робинзон Крузо. И больше так не скажи – куры засмеют.
Эва! А говорили будто смех – монопольная собственность Хомы Сапиенсова.
Ну, в смысле физиологии, ясно: спазмы и попёрхивания жутко нужные здоровью. А в смысле смысла? Что за прибыль от этой монополии?
Помозгуем. Где смеются порядочные люди? В специально отведенных местах. В цирке, скажем, или…
Правильно! Айда в кино! Комедия – предел всему! Фантоцци. Ух, даёт!
Шмяк! Бряк! Шарах! Дзинь-буль-тресь-бздынь!! Пссс…
Вот где смеху-то! Гы-гы-га! У-ю-гу-гу! Х-хо-хо! Иа-ха-ха!
Только соседка моя, необъятная дама слева, ни гу-гу.
Что такое? Вздремнула? Нет, глядит добросовестно, но молча.
И снова человек на экране с разгону ахнулся лбом в столб. Зал грохнул дружным залпом. А ей хоть бы что – молчит!
Но что это? Что? Подумать только! На незначительном эпизоде, где актёр, после очередной вздрючки, впяливается в костюм на пять размеров больше и публика почти не реагирует, в изнеможении от предыдущих пароксизмов, из непомерных объёмов моей соседки выкатывается вдруг смех таких же габаритов. Ай, да комик! Однако, чем же он её пронял?
И спрашивается теперь: отчего смеются люди? Ответствую – от страха.
От страха?
Именно! Ведь, что может быть женщине страшнее уродящей одежды?
А вот когда у комика сорвалось вдруг седло с велосипеда и он с размаху насадился на трубку, что торчала там – в зале преобладало мужское гоготанье. Бабу, ведь, не испугаешь пустяковиной такой.
Что ты плетёшь? Смех от страха! Когда страшно – бегут, а не смеются. К тому же, хитромудрия твои выведены из смеха нижайшего пошиба, а смеются, ведь, не только когда кто-то споткнулся-оскользнулся-растянулся-упал-в-канализацию; бывает же и над остротами смеются. Эпиграммы ещё есть. Да мало ли!
Истинно, истинно говорю вам! Смех происходит от страха и есть просьбой и моленьем обращённым к неведомо кому, дабы не стряслось подобное с молящим, с тем, то есть, кто смеётся. У смеха вызванного изысканнейшими остротами та же подоплёка – страх. Здесь «ха-ха-ха» означает: «пусть надо мной так не пошутят».
А смех над самим собой – молитва: «да не угораздит меня боле».
Они неразлучны – страх и смех. Скажи над чем смеёшься и я скажу чего боишься ты!
Выходит, тот, кто никогда не смеётся, ничего не боится?
Милостивый государь! Мы рассуждаем не об аномалиях, а про среднестатистического представителя класса позвоночных, отряда млекопитающих, вида ль, подвида ль, человекообразные с латинской кличкой «homo sapiens». Так что не пудрите нам мозги.
Но тогда получается, что с помощью анекдотов можно узнавать…
Ага! Доходит? Отлично. Идём дальше. А вот, кстати, и километровый столб. Ну-ка, что поведает? Нет, не разберу, темно ещё.
Ну, и хрен с ним, пущай стоить. Не он первый, не он последний. Чего пристал к сиротке? Нужóн он тебе? Топаешь и топай своей дорогой.
Ах, извините. Право слово – без умысла и подвохов. Ещё раз прощения просим. Счастливо оставаться…
М-да… О чём это мы? Ах, ну, конечно: рассмотрение бессмертного вопроса классика: «над чем смеётесь?» Ответ – над тем, что боязно самим изведать.
Что есть предтечей смеха? Правильно – улыбка.
А улыбка это – что? Точно – это когда зубы скалят.
Допустим, встретились мы с тобой на первых ступенях эволюционной лестницы. Я тебя не знаю, что ты за стегозавр, ты меня – не двояко, ли, я дышащее. Паспортов нам тогда ещё не выдавали. Ну, значит, встречаемся и первым делом – чего?.. Верно! Оскаливаемся. Дескать, гляди, ежели чего, так у меня – во какие. Усёк, откуда эти хиханьки да хаханьки?
В элементарной своей основе, смех есть средством самозащиты с гегелевски двойственной функцией: отпугнуть и отмолиться.
Применяется, однако, не в случаях реальной опасности (тут уж не до смеха), а когда угроза эта мнимая, воображаемая. Не применяется при отсутствии угрозы или воображения, либо когда защищать уже нечего.
Пользуясь монополией на вышеизложенное оружие, человек вскарабкался на верхушку той лестницы, где выдают паспорта и записывают желающих в секцию по борьбе самбо.
Аминь.
Ну, ты даёшь! Впору «эврика!» вопить и – галопом в бюро патентов.
Зачем, чудак? Давно уж все велосипеды изобретены. Любая сверхновая мысля не раз уж копошилась в мозгах коль не жреца-халдея, так софиста-грека, средневекового алхимика, ацтека-узловяза, вещего брамина-ведоведа или тибетского мудреца.
Все открытия и супергениальные идеи – не более, чем выражение иными символами, словами, старых истин. Неизменных, как смена времён года, фаз луны, дня и ночи.
Каждый день нов и единственен, каждый день – повторение множества точно таких же дней.
Красиво токуешь, голубчик. А можно вопрос из зала: гражданин управдом, а вы это хорошо прицепили?
Не бойся, нашаван, не сорвёшь! Или есть резонное «но»?
Умгу, естя маненько. Куда вы – в своей системе – впишете улыбку двухмесячного младенца? Он-то с какого-такого перепугу лыбится навстречу своей маменьке, неньке, матерке или кто уж там у него есть? Похоже, эта беззубая улыбочка отправляет все ваши умствования прямиком псу под хвост. Не так ли, мистер бриллиантовый козлик?
Светает.
Мутно-серый потолок налёг на нескончаемые стены мглистых стволов, опутанные сетью чёрно-голодных ветвей и веточек в потёках жухло-жестяной листвы.
Вдоль корявого асфальта метутся, змеясь, сбившиеся с орбит кометы позёмки, взвихряя тощие струи сухой снежной пыли.
Ветер попутный. В спину. Дуй, приятель! Дарёную тёткой куфайку продуешь ты чёрта с два.
Голова туго обтянута шерстяным колпаком: «петух» называется. Ноги в грубых солдатских полуботинках, на две пары носков, споро верстают простёртую до горизонта дорогу, вслед за уносящейся в бесконечность позёмкой.
Дуй, кудрявый! Ещё греки знали, что под флейту легче делать «ать-два». Крепкая одёжка, дальний путь-дорожка: чего ещё надо для счастья?
Лесополоса расступилась, пропуская уходящую от шоссе грунтовку. В расселину выглянуло удивлённое поле: кто тут такой счастливый?
И от этого поля, и что есть впереди дорога, и что утро такое хмурое, и оттого как струится за ветром бледно-прозрачный дымок белого снега – стало вдруг безудержно радостно, прихлынул неуёмный восторг выше горла и выплеснул возглас в пустынную муть:
– Ай эм хэппи!
Кутерьму крупиц на дороге, словно зеркало, повторяет круговерть низко мчащихся облаков.
– Эм хэппи,– на этот раз почему-то с угрозой и чуть вопросительно.
– Хэппи!– совсем уже грустно.
Да. Недолго музыка играла. Где оно счастье? Только в прошлом, или в будущем. Ищи-свищи.
А если и нaбреду на крупицу крохотную – вот как только что – то всегда в одиночку.
Отчего так? Обидно малость. Вот если б она рядом. Хотя нет, марш-броски ни к чему ей.
Или пусть увидала б: на экране, во сне, где угодно – это вот утро, споконвечную эту дорогу, на ней путника…
Идиот! И когда уж тебе дойдёт, соплежуй несчастный!
Не существует никакой вовсе «оны» в природе, а есть лишь невнятные, сентиментально-слюнявые мечтанья твои, придурок, толком неясные и самому.
Невразумительная смесь неземной красы со страстью к утехам отнюдь не небесным; сочетание холодно-острого ума с нежно-пылким влагалищем вожделеющим лишь к тебе.
Много хочешь, малый. Ты выстроил мост на верхушке горы и ждёшь, чтоб под ним побежала речка.
И кроме: для получения чего-бы-то-ни-было надо давать хоть что-бы-то-да-нибудь.
А что, распролюбезный, имеете предложить? Тёткой дáреную куфайку? Оно, канешно, вещь практичная. Дней пяток всего как надёванная. Что? У вас и деньги есть? Цельных полста целковых? Ну, так отминусуй десятку на автобус до Москвы, четвертак на самолёт и пятёрку на электричку от Киева.
А на харч уйдёт сколько? Так за какие тя шиши любить безумными страстями?
Лучше подотри-ка нюни, да шагай себе и шагай. Дело тебе знакомое, привычное даже.
И он шагал, наступая на хвосты прозрачных лент позёмки.
Каждый шаг ничем не отличался от предыдущего и от следующего, с каждым шагом ни на йоту не менялись ни колдóбая дорога, ни низкое небо, ни лесополосы по бокам.
Всё то же. Всё так же. Всё движется и остаётся таким же.
Изредка приближались и отставали бетонные столбики с цифрами на голубых жестянках.
