Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 57 страниц)
Так что, теперь она не знает что там с её дочкой и мужем, потому что ни на одно из своих писем не получила ответа.
Потом тётя Нина расписалась с дядей Колей; он не пьёт и на хорошей работе – в лесхозе, только ему часто надо уезжать на своём мотоцикле с коляской.
Зато вон какую хату отгрохал – три комнаты и кухня.
Детей у них нет и они взяли приёмную дочь. Её назвали Олей и очень любят, недавно пианино купили, хотя в одиннадцать лет уже, наверно, поздно.
Тётя Нина работает на мясокомбинате в три смены.
До него идти два километра вдоль железнодорожных путей.
Зато им не надо покупать мясо на Базаре.
На проходной мясокомбината сумки, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают.
Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве.
Например, обсуждали фильм «Ромео и Джульетта», после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.
– Что они там говорят – ничего не понятно, а слёзы так и бегут – реву, как дура какая-то…
( … и очень даже чёткая оценка – ведь непривычным слухом воспринимать стихи неимоверно трудно, и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют …)
И именно там (это я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго.
Всего одна лишь фраза, но если ты родился недотёпой-графоманом, тебе – капут:
– Вчера я записала в своём дневнике: «когда он целовал меня на прощанье, я была безмерно счастлива».
Опаньки! И ты влип безвозвратно.
Во-первых, за многие тонны перечитанной литературы мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье».
Во-вторых, она ведёт дневник!
В-третьих, в дневнике пишется про меня!..
После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света.
В такое позднее время в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят и, когда Света, похихикав, уходила спать, крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении…
В один из таких вечеров Ольга сказала мне подождать, пока она уйдёт к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.
Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной.
Ещё через пару минут пришла Ольга и без слов поманила идти за ней.
Мы с оглядкой прошли по переулку и беззвучно вошли во двор её хаты.
Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую портьерами от ещё бóльшей гостиной, за которой, и тоже за портьерами, была спальня Оли и Ольги.
Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.
Ольга включила неяркий ночник и ушла в спальню за гостиной.
Я остался наедине с отблескивающей никелем спинок широкой двуспальной кроватью парадного вида и с более будничной, полуторной, рядом со шторами дверного проёма на кухню.
Я изнывал от напряжения.
Ольга вернулась в халате не застёгнутом на пуговицы.
Не сговариваясь мы посмотрели на полуторную и она погасила ночник.
Под халатом из одежды на ней были только трусики.
Я поспешил привести количество своей одежды в соответствие с её.
Потом последовала долгая молчаливая борьба за каждый из рукавов её халата.
Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному «один : один».
Когда я обернулся к ней, она лежала тесно скрестив руки на груди. Холодно!
Пришлось перебраться под покрывало.
Возни с трусиками оказалось не меньше, чем с халатом.
И вот мы оба голые.
Жарко!
А потом…
Потом она бешено извивалась подо мной, отталкивала мои руки.
Мне оставалось только тереться между её ляжек и об кустик волос не зная что к чему, но чувствуя – ещё немного и…
О!
Опять вывернулась…
( … я бы смог, честное слово, просто не успел.
В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выскакивала со своим «ку-ку» каждые две минуты, и вот уже кукует шесть и сейчас Оля встанет собираться в школу, и мне пора по-быстрому одеваться и уходить, пока не вернулась тётя Нина …)
Конечно, мы позволили себе хоть и не всё, но чересчур много.
Мы зашли слишком далеко и нам не осталось пути обратно.
Просто провожаниями уже не отделаться. Объятий с поцелуями слишком мало.
Но где?
И когда?
Седьмого ноября, сказала Ольга, после демонстрации, которую Оля пройдёт со своей школой и дядя Коля отвезёт её и тётю Нину в своё село.
Это значит, что ей – не отвертеться; кукушке – не спугнуть меня.
Вся ночь – наша.
Седьмого утром я зашёл за ней – мы тоже выйдем в город.
Она наводила марафет – карандашом по бровям, тушью по векам.
Мы были одни, но когда я полез с объятиями, она отклонилась и сказала – зачем?
Хата и так будет наша, вот только…
Я обмер – неужто скажет, что у неё менструация?
Короче, если я хочу чтоб было, ну, сам знаю что, то я должен выполнить одно условие.
– Что? Говори!
Сейчас, перед выходом в город, она накрасит мне глаза.
Ни хрена себе!..
Хотя хорошо, что не менструация…
Геракл бы меня понял. Его – победителя немейского льва, лернейской гидры, критского быка и прочих чудищ, одна бабёнка, Омфала, заставила обрядиться в женское платье и прясть куделю в гинекее, поправ всякое мужское достоинство.
Хоть в чём-то и я сравняюсь с этим нечеловечески сильным полубогом.
Я – согласен!
Синие тени положила она мне на веки, чёрной полоской туши провела стрелки поверх ресниц.
И мы вышли в город.
( … это теперь, после «голубых» и «розовых» революций, после возведения Элтона Джона в рыцарский чин, после душки пирата Джека Воробья люди стали понятливее.
В те времена им требовалось два, а то и три взгляда, чтоб догадаться что во мне что-то не так.
Потом кто пожимал плечами, а кто-то смеялся …)
Боря Сакун, вышедший из своей пятиэтажки на Зеленчаке, бодро приветствовал меня, но, приглядевшись, вдруг поменялся в лице.
Неподдельный испуг исказил поношенные черты лица мастера, недопроизнесённое «волосатик!» застряло в глотке и он убежал обратно в здание своего места жительства.
( … а ведь это человек переживший разгул бандитизма со всякими там «чёрными кошками» в послевоенном Конотопе!
Или именно поэтому?..)
– Ты больной и не лечишься,– без обиняков заявила встреченная нами моя младшая сестра Наташа.
…а мне плевать – мне очень хочется…
В Центральном парке на Миру Ольга достала свою косметичку и смыла с меня раскраску.
Хватит Гераклом прикидываться.
Потом подошла Чепина подружка Нина со своей подружкой Ирой и они втроём ушли поискать место для курения.
Ко мне подвалили знакомые хлопцы с Посёлка.
Они уже полным ходом праздновали. Им было хорошо.
Они хотели, чтобы и Орфею с Посёлка тоже было хорошо.
Они содрали крышку с непочатой винной бутылки и протянули её мне.
За всё в этой жизни приходится платить, даже за популярность.
Я прощально посмотрел на солнце, запрокинул бутылку и начал пить с горлá.
Потом бутылка пошла по кругу.
Потом мы пошли к гастроному ещё за вином.
Потом мне стало плохо и я ушёл домой.
Проснулся я в маленьком сарае на железной кровати, что перекочевала на место «явы», когда Архипенки съехали в свою квартиру.
Мой «дачный» сезон уже миновал, но кровать оставалась в сарае. И, кстати, оказалась очень кстати.
Проснулся я в плаще и обуви, но это не важно – кровать без белья.
Важно, что я не проспал. Сегодня мы играем прощальные танцы в Парке.
Только туда ещё надо дойти, а меня так корёжит, во рту пакостно сургучный привкус и ломит в затылке.
Я всё-таки дошёл, когда все уже таскали аппаратуру.
Лёха начал возбухать, что я опаздываю и Ольга тоже прицепилась: «Куда ты там делся?»
Я объяснил, что мне очень плохо и Лёха сказал, что мне надо выпить и – пройдёт.
Меня передёрнуло от одной лишь мысли, но Ольга с Лёхой стали смеяться, а Юркó – тот с виду пацан, который у Ольги в адьютантах, сгонял в гастроном и принёс вино.
Я заставил себя сделать несколько глотков и – о, чудо! —я ожил.
Всё как рукой сняло.
Ольга, Лёха и Юркó допили бальзам и мы начали играть танцы.
Танцы закончены, аппаратура перевезена в кассу.
Мы с Ольгой вышли из Парка и, свернув налево, прошли до её переулка.
Вот и третья хата от угла.
Я по-хозяйски подвожу Ольгу к калитке и она вдруг – отшатывается…
По возрасту я на два года старше Ольги, но мне всегда казалось, что наоборот.
Она знала больше всего того, что я вычитал в книгах. И у неё был авторитет.
Если кого-то из подружек нашего окружения задевали посторонние чувихи, то она обращалась к Ольге за помощью. Ольга шла и ставила тупых на место.
Редкий вечер на танцах обходился без драк.
Играем и вдруг с площадки многоголосый долгий визг, но совершенно не в такт тому, что мы играем.
В плотной массе отдыхающей молодёжи образуется круг свободного пространства, где мельтешат кулаки.
Взвихренный круг быстро перемещается по танцплощадке, сопровождаясь визгом девушек, уступающих ему место.
Мы прекращаем играть и призываем дорогих друзей к соблюдению порядка.
Побеждённый в одиночку или в кольце друзей проталкивается на выход.
Чепа задаёт темп палочкой о палочку и мы начинаем играть следующий номер.
Девушки на площадке не дрались, они приглашали друг дружку выйти.
Ольга вышла всего пару раз и стала авторитетом, потому что в Феодосии она с тринадцати лет ходила на танцы и время на пустые разговоры не тратила.
Теперь если какая-то отмороженная задевала подружек нашего круга, упоминание имени Ольги заставляло её осознать свою промашку и она затыкалась.
А ещё Ольга казалась старше из-за внимательного к ней отношения со стороны мужиков.
Одни раз после танцев, когда мы сматывали шнуры и кабели на сцене, на площадку забежал перепуганный хлопец, пересёк её и перемахнул через ограду в Парк.
В последний момент преследовавший его здоровяк лет под тридцать успел нанести удар вдогонку и беглец неловко свалился в кусты, но сразу же вскочил и убежал.
– Ещё поймаю, сука!– сказал триумфатор и, обращаясь к стоявшей возле сцены Ольге, добавил:
– Правильно, рыжая?
– Сам ты это слово,– дипломатично ответила Ольга и тот кичливо покинул танцплощадку.
Вот из-за всего такого я и чувствовал себя младше неё.
Но в тот миг, когда она вздрогнула у калитки тёмной хаты, это ощущение исчезло и всё стало на свои места.
Рядом с её испугом я почувствовал себя старше и сильнее неё. Мне стало её жалко. Ведь младших надо оберегать и защищать.
Даже от самих себя.
Я покровительственно обнял напуганную девчонку и, не заходя во двор, ушёл.
По пути на Нежинскую я знал, что поступил правильно и был доволен собой, но, в то же время, не мог не согласиться с диагнозом от моей сестры Наташи «ты больной – и не лечишься».
Седьмого ноября кончилось необычно затянувшееся бабье лето и мы перешли в Клуб, играть там танцы.
На втором этаже, в крыле напротив кинозала, тянулся зал Балетной секции.
Протяжённость его составляла метров сорок; от двери до небольшой эстрады у дальней торцевой стены.
Эстрада предназначалась не для концертов, а для вечеров отдыха, поэтому над полом Зала она возвышалась всего на пару продольных ступеней, для подъёма отдыхающих на зов массовика-затейника принять участие в каком-то конкурсе и окультурить мероприятие. Вертикальные решётки из тонких труб под чёрной краской отграничивали эстраду с двух сторон.
Позади труб висели чуть присобранные занавеси-кулисы.
В центре Зала, вверху, среди окрашенных чёрным кузбасс-лаком швеллеров несущих конструкций крыши, был закреплён большой белый шар, оклеенный осколочками зеркала.
Когда, подсвеченный прожектором, он вращался своим электромотором, то по стенам и полу Зала плыли многоугольные световые зайчики.
Продольные стены состояли, в основном, из окон, под которыми тянулся поручень для учеников балетному искусству, и, как положено в балетных школах, стена напротив эстрады состояла из плотно подогнанных зеркал.
Идеальное место для чего угодно, начиная с новогодних утренников для садиков и школ Посёлка и до школьных выпускных вечеров, заводских вечеров отдыха и, конечно, танцев.
Правда, танцы же и обнаружили слабое место идеала – его пол.
Он был покрашен красной краской и под подошвами пары сот танцоров та превратилась в мелкую пыль и облезла меньше, чем за месяц.
Но директор Павел Митрофанович сказал, что это ничего.
За занавесями по сторонам эстрады разместились здоровенные колонки из парковского летнего кинотеатра и звук они давали – закачаешься.
Наши фигуры с гитарами виднелись в далёкой зеркальной стене поверх ритмичного колыхания голов; в неярком свете плавали зайчики от шара и всё шло ништяк.
Вот только Чуба пыхтел и недовольствовал – звук его бас-гитары из двух небольших чёрных колонок на эстраде терялся за мощью парковских ящиков с динамиками по полметра.
Лёха сказал, что у него есть знакомый, у которого есть низкочастотные динамики для баса, но нужен материал – сделать для них ящик.
И он же подсказал место, где запросто найдётся нужный материал – завод. Ведь всего-то и надо – лист толстой фанеры два на полтора метра.
Мы, заводская часть Орфеев, приступили к осмыслению и обсуждению стоящей перед нами задачи.
В Ремонтной цеху фанеры не найти – всё, с чем мы имеем дело это – железо.
Фанеру надо искать в Вагоноремонтном, где работает Чуба. И он сказал: да, фанера есть в вагонах пригнанных на ремонт и он может сорвать там подходящий лист, но как вынесешь из завода?
Предложение раскроить по размерам ящика и перебросить через забор на Профессийную он отклонил. У его мастера сразу возникнут ненужные вопросы – откуда взят столь дефицитный материал в таком количестве?
Оставался единственный путь – вынести лист целиком через здание Клуба, где боковая дверь в завод, рядом с комнатой художников, всегда нараспах.
Но и на этом пути имелись заковыки – Вагоноремонтный расположен в противоположном от Клуба конце завода.
Тащить через весь завод?
Пойти на подобный риск Чуба отказывался. Опять всё целиком ложилось на наши с Владей плечи.
Ну, не так чтобы совсем целиком. Лист-то Чуба всё же сорвал и, уходя, забыл запереть дверь вагона, как полагается по инструкции.
Через полуоткрытую дверь я и Владя проникли внутрь, где, в указанном Чубой места, обнаружили искомое сокровище – стандартный лист фанеры толщиной в тридцать миллиметров.
Немного загрязнился в двух местах, но это неважно.
Мы вытащили его из вагона и, ухватив за края, понесли по гравийной отсыпке вдоль путей, а затем и по асфальтным дорогам между цехами.
По пути мы уговаривали друг друга, что лист не так уж и тяжёл и что ничего тут такого особенного, если двое рабочих несут его по заводской территории.
Хотя лично нам ни разу не приходилось наблюдать подобную картину. Обычно, грузы между цехами перевозились на автокарах.
Когда до Клуба оставалось всего ничего – Кузнечный цех, общезаводская баня, здание пожарной команды, станция заправки кислородных баллонов и здание медпункта – к нам по дороге от Механического подбежал Чепа, сказать, что Боря Сакун послал за нами и, если мы тут же не явимся, нас уволят.
Это было что-то новое – Боря никогда не бросался подобными угрозами. Может опять приехал начальник уголовного розыска?
Мы опёрли лист на закопчённую стену Кузнечного цеха; недалеко от привинченной мраморной дощечки о том, что в 1967 г., в год пятидесятилетия Советской власти сюда было спрятано послание рабочим КПВРЗ, которые будут трудиться тут в год столетнего юбилея Октябрьской революции.
Убедившись, что наш лист не мешает движению автотранспорта, мы пошли в Ремонтный.
Боря разбушевался сильнее Фантомаса – где мы шастаем, когда он весь участок отправил на «заготовку»?
Да, заготовка это не шутки.
Заготовка, это, типа смотра рядов. Это когда уже точно все при деле.
Слесаря Экспериментального участка в полном сборе, с бумажкой заявки на нужный материал, отправляются к Центральному складу, где, позади заводской бани, свалены вдоль путей вороха арматуры различного диаметра, кипы металлического уголка мощного профиля, кучи труб сечением не менее десяти сантиметров.
Потом туда приезжает по рельсам коренастый железнодорожный кран и свешивает свою стрелу с чёрными тросами строп над всеми теми грудами металла.
Двое из наиболее опытных рабочих, вооружившись ломом, захлёстывают стропами нужные трубы, уголки и арматуры.
Остальные подают советы с безопасного расстояния.
Кран со скрежетом вытаскивает обвязанное железо из куч железа перепутанного предыдущими заготовками и опускает на кузов автокара.
Работник склада сверяет примерное количество груза с указанной в заявке цифрой и даёт «добро».
Водительница возвращается к автокару с безопасного расстояния и гонит его в цех, скребя асфальт свисающими концами арматуры, труб или что уж там было в той заявке.
Заготовщики дружной гурьбой возвращаются в цех.
Вот и сейчас они показались в центральном проходе Механического, но нас нет среди них. Мы кругом виноваты, мы прогуляли «заготовку».
Хорошо, что Владя, как однофамилец, имеет подход к Боре и мы опять исчезаем из цеха.
Мы возвращаемся к своему листу рядом с мемориальной доской.
Тут уже стоит Мозговой и, глядя на фанеру, глотает слюнки.
Конечно, такой материал кому хочешь понадобиться.
Мы хватаем свою добычу.
– Куда это?– жалобным фальцетом вопрошает Мозговой.
– В заводоуправление,– небрежно отвечает Владя и мы тащим лист к центральной проходной, в двадцати метрах правее которой начинается здание Клуба.
Боковая дверь его, конечно, не заперта.
Мы вносим лист и прислоняем его к кипе афишных щитов напротив комнаты художников.
Когда после работы мы пришли в Клуб, чтобы переставить лист в свою комнату, кучерявый верзила завхоз Степан уже ходил вокруг него кругами.
Дефицитный материал надобен всем, даже бездельнику, кто за всю свою жизнь в руках не держал ничего тяжелее связки ключей.
Впрочем, это я не про Степана, он, говорят, раньше хорошим плотником был.
Это я про директора Клуба, что стоял рядом и позвякивал своей персональной связкой, науськивая Степана на нашу добычу.
Не мылься, Павел Митрофанович, бриться не будешь!
Зима навалилась как-то сразу. Сугробы легли, будто всегда тут и были.
Я зашёл за Ольгой перед танцами. Она представила меня всем в её хате, мне предложили раздеться и сесть, но нет, спасибо, нам уже пора выходить.
Ольга оделась и мы вышли.
Однако в Клуб ещё успеется – аппаратура с эстрады не уносилась, мы просто запирали Зал.
Так что имелся запас времени нам с Ольгой навестить скамейку возле Нефтебазы.
У неё в сумке оказалось вино. Мы выпили, но не много, а для сугрева и настроения, и по плотно укатанному снегу отправились в Клуб.
Уже ночью, тёмной и безлунной, но с утыканным звёздами небом, мы вернулись к недопитой бутылке красного вина в неприметном сугробе.
Оно оказалось до того холодным, что вовсе не грело и на вкус – тоже как лёд.
Мы немного выпили, но допивать не стали. Покурили.
Я расстегнул на себе пальто, она – своё и села ко мне на колени.
Друг с другом мы уже обращались как с личной собственностью.
Я мог запустить руку ей в колготки до самой выпуклой вогнутости, которую не нашёл в ту слишком короткую ночь.
Она запросто расстёгивала ремень моих брюк и все пуговицы, чтоб охватить ладонью мой напряжённый уд.
Всё как обычно, вперемешку с долгими, как затяжные погружения в иное измерение, поцелуями.
И вдруг что-то случилось и меня не стало.
Вышел из себя. Слился. С каждым толчком слиянье всё плотней. Меня тут нет, есть мы… Мы и больше ничего… не распознать… а и не надо… и всё плывёт… туман… как же это…Что?.. О!.. Ещё!
Связь оборвалась. Начали всплывать ночь, снег, скамейка…
Пара рывков вдогонку ускользающему новому миру показали – нечем вернуть, удержать, продолжать…
Мы распались. Снова она и я.
Я оглушённо поднялся.
Тот же фонарь. Искринки в сугробе. Чёрное небо. Уколы звёзд…
Когда не думает никто…
А шапка где? Ладно, потом…
17 ноября… 17 лет… ученик слесаря… потерял девственность…
А она?
( … не знаю до сих пор.
Какая разница?..)
Прощаясь с ней, такой вдруг притихшей, возле хаты тёти Нины, я осознал, что мой долг быть сильней неё, а всё остальное – отныне и во веки веков – я вовсе не обязан понимать.
( … вот, всё-таки, умею я красиво формулировать свои мысли.
Впоследствии.
Десятилетия спустя …)
На следующий вечер я пошёл в вечернюю школу рабочей молодёжи.
Она иногда посещала занятия, потому что тётя Нина требовала получить бумажку об окончании восьми классов.
Выйдя с урока, Ольга стала рассказывать до чего обильным оказалось кровотечение.
( … как будто это хоть что-то меняет.
Что толку во всех целках, обрезаниях, адюльтерах и верностях навек?
Что было – того нет.
Что есть – утратишь.
Чему бывать – того не миновать …)
Конечно, наша любовная связь не в силах была растопить снега и льды зимы, но пылала неугасимо.
Мы связывались при первом же удобном случае.
Заснеженная скамейка возле Нефтебазы нас скоро перестала устраивать – мешала её спинка.
Железный вагончик у крохотного катка в Парке просторнее, но приходится долго ждать, пока хлопцы разопьют вино, поумничают, смажут друг друга по морде – но без ножей – и разойдутся.
Нож доставать – себе в убыток; если Колян у кого нож увидит – забирает с концами и уже не вернёт.
Колян с Посёлка представитель всё более редкой породы богатырей.
Не слишком крупный экземпляр – всего метр восемьдесят, и совсем немногословный.
Хотя ему это не очень-то надо; глянь на эти кулаки по пуду весом – охота к лишним разговорам отпадает сама собой.
Тут даже из-за угла мешком пришибленный враз усекёт, что Колян его за шесть сéкунд уснéдает.
Среди своих, конечно, он что-то говорит, просто надо дождаться, пока закончит слово.
Меня он зауважал ещё с времён нашего с Ольгой «обручения».
Мы с ней тогда только ещё начинали встречаться.
Перед выходом в Парк я выпросил у своей сестры колечко.
Обычная бижутерная фигня с мелкой стекляшкой.
Она не хотела давать, еле выпросил всего на один вечер.
В Парке мы с Ольгой поднялись в кинобудку летнего кинотеатра – второй киномеханик, Гриша Зайченко, мне ключ давал.
Ольга, как увидала то колечко у меня на мизинце, сразу – кто дал?
Сестра, говорю, моя – малá.
Не верит. Дай посмотрю, говорит.
Я дал, а она его враз на палец – оп! Только не на мизинец.
Ладно, говорю, покрасовалась, а теперь снимай – я Наташке обещал вернуть, это от её парня.
Ольга пробует снять – а ни в какую!
Крутит его, тянет – не слазит кольцо и всё тут.
Намучилась она с ним, по микрону через сустав протаскивала.
Когда, наконец, я то кольцо в карман положил, нам уже не до свидания было – ей больно, а мне её жалко.
Запер я кинобудку и мы ушли.
А Колян в это время в кассе летнего со сторожем бухáл и увидел кто это сверху спускается…
А что ему оставалось подумать, если из окошечка кинобудки полчаса на весь летний кинотеатр женские стоны шли:
– О! У! М-м! Ай! Мама!
Вот он и подумал: откуда в такой мелкоте как я… этта.. типа… столько берётся?
Вобщем, он меня зауважал.
Так что в железном вагончике, когда блатва наговорится, что пора бы подловить и выбить бубну городским хиппарям, чтоб сильно так не хипповали, и разойдутся довольные тем, какие они крутые; надо ещё дождаться пока Колян договорит свои объяснения куда, ну, этта, ключ от вагончика, вобщем, типа, прятать.
Самые тёплые чувства оставил длиннополый кожух тёти Нины, в котором Ольга как-то вечером вышла из хаты.
Мы спустились в Рощу, на ровный лёд замёрзшего Болота и это было хорошо, но, как всегда, мало.
На заводе истёк срок нашего ученичества и мы стали получать по семьдесят рублей в месяц – почти как все.
При рубке железа зубилом мы уже не расшибали пальцы в кровь и нам – волосатикам – даже доверили изготовление изделия с нуля.
Это интересно.
Неосязаемая, умозрительная мысль переходит в наглядные линии чертежей с бессчётными цифирьками размеров.
Согласно этим цифрам, мы упрашиваем газосварщика нарезать нужные куски из 20-миллиметрового листового железа, упрашиваем разметчика прокернить контуры, упрашиваем строгальщика обстрогать по разметке, упрашиваем сварщика приварить эту к этой, а ту – сюда…
Зачем столько просьб?
Да, потому что все же ж при деле, некогда…
Иногда от просьбы до исполнения приходится недели ждать, или просить заново.
И вот остов изделия на стеллажах начинает обрастать деталями и в нём уже что-то вырисовывается.
Мастер перестаёт нас на каждом шагу называть волосатиками, а слесаря меньше подначивают насчёт запуск нашего «лунохода».
Начальник участка забирает у нас уже порядком загрязнившуюся папку с чертежами и передаёт её Яше и Мыколе-старóму, чтобы более умудрённые умельцы довели бестелесную мысль до окончательной осязаемости.
Это обидно.
А следующее изделие мы запороли.
Потратили уйму материала, собрали, поприваривали, а Боря Сакун посмотрел в чертежи и говорит – что-то не то.
Инженер-технолог из кабинета над бытовкой с ним согласился – точно, не то.
А что именно «не то» понять не могут – размеры, вроде, все соблюдены.
Позвали автора чертежей из конструкторского бюро. Тот смотрел-смотрел и – догадался!
Мы сделали всё точно, но в зеркальном отражении.
Пришлось разбирать.
После Нового года с нашего участка послали командировочную бригаду в село Семяновку на сооружение кормоцеха.
Шефская помощь в составе мастера Бориса Сакуна, Мыколы-молóдого, Васи и меня.
В первое утро, когда мы выехали в Семяновку на заводском грузовике с брезентовым верхом, был жуткий гололёд.
Водитель ехал медленно, чтоб не заскользить, а из густого тумана на обочине проглядывали брюха перевёрнутых на бок машин, чьи водители не справились с управлением.
Но людей – ни души. И – тишина.
Прям тебе панорама Сталинградской битвы.
Кормоцех – это серый корпус из двух секций за селом на отшибе. Вокруг зябкое поле с обветренным снегом.
Котельная не работает, надо ещё шлямбуром долбить в стене проём для труб.
В соседнем полутёмном зале стылое железо бункеров и оцепенелых ленточных транспортёров.
Две недели мы туда ездили стучать железом о железо, бить дырки в стенах, подтягивать транспортёры и дремать над раскалённой электроспиралью в котельной.
В одну из таких дрём я почувствовал вдруг как мне в мозг вонзилось острое шило.
Вскинувшись, я увидал довольное хохочущее рыло Васи и кусочек тлеющей ваты на полу.
Это её дым зашёл мне через ноздри до мозга.
Мастер с Мыколой тоже посмеивались, но без того восторга, как у Васи.
Тридцать лет придурку, а хернёй мается.
Один раз Мыкола принёс сырых картошек из заброшенного бурта на поле. Решили испечь от нечего делать.
Боря послал меня пособирать в здании какие остались обломки досок после строителей.
Вася с Мыколой развели костёр из собранного мной топлива, ещё и какую-то солому нашли для растопки.
Снятые с петель ворота весовой не мешали ветру врываться и вертеть туда-сюда дымом.
Мы постояли вокруг костра на сквозном ветру из белого поля под серым небом и мастер, обращаясь к Мыколе, изрёк:
– Через четыре года я уйду на пенсию, но эта латата ещё не сготовится.
Он бросил в огонь окурок «Примы» и отошёл трещать и слепить округу электродом электросварки.
Красивое слово «латата», я никогда не слыхал, чтоб так называли картошку.
Теперь мастер электросваркой балуется. Вася обрезки труб поддерживает, чтоб тот прихватил. Мыкола дым у коста глотает. А мне что делать?
Взял я кусок мела, что мы специально привезли – на трубах отметки делать, и начал рисовать на снятой с петель половинке ворот.
Старался, как мог.
Пожалуй, получился самый удачный рисунок за всю мою жизнь. Почти в натуральную величину.
Ню, разумеется.
Бёдра, груди, волосы за спину. Треугольник такой аппетитный. И взгляд зазывно приспущен.
Хороша! Ни убавить, ни прибавить.
А мел ещё не кончился.
Вот я и приписал сбоку печатными буквами «БОРЯ, Я ЖДУ ТЕБЯ!»
Потом я отошёл к костру – ветер ноги-таки пробирает.
Мыкола рядом стоит и хихикает, на ворота глядя.
В этот момент Борис Сакун вынул своё лицо из чёрного короба маски сварного и проследил взгляд Мыколы на ворота.
То, что выразило лицо Бориса миг спустя, не в силах передать никакая система Станиславского.
– Кто-о-о?!!
Мы с Мыколой стоим, непонимающих из себя строим.
Вася, что рядом с мастером на корточках сидел и обеими руками трубу придерживал, опустил глаза в пол, но при этом его нос, похожий на пятачок Нуф-Нуфа, вдруг превратился в широкий указательный палец и навёлся на меня, как стрелка компаса.
– Сука!!!
Во мне сработал инстинкт самосохранения и я метнулся в зал транспортёров, а следом по цементному полу со звоном прокатился обрезок трубы.
Всё у него «сука» да «сука», тоже мне, вор в законе нашёлся.
Мастер по городошному спорту.
Я вернулся минут через десять.
Слово «БОРЯ» на воротах было затёрто услужливой Васиной рукавицей.
Остальное осталось как было.
Не поднялась рука вандалов на шедевр.
Мы играли в Зеркальном зале. Лёха сидел впереди – за «Йоникой»; Чепа позади него за своей «кухней», Чуба подёргивал струны баса, недвижно уставясь в зал.
Медленный «белый» танец – приглашают девушки.
Владина девушка Рая пригласила его и увела танцевать под плывучими зайчиками от осколочно зеркального шара.
Я, в полуприседе на захлопнутое пианино, играю партию ритм-гитары.
Позади пианино стоит Ольга сложив руки поверх крышки над струнами. Ей скучно.
– Поцелуй меня,– говорит она.
Я поворачиваю голову влево и через плечо, и через пианино сливаюсь в долгом поцелуе с её тёплыми мягкими губами.
Мои пальцы и без меня знают когда и на какой аккорд переходить.
Публичный поцелуй окончен, можно перевести дух.
– Ой! Мама!– вскрикивает Ольга.
Это стало началом конца.
Среди танцующих пар действительно стояла её мать, неожиданно приехавшая забрать её в Феодосию.
А с другого конца нашей необъятной родины, из другого портового города – Мурманска, в Конотоп прибыла группа «Шпицберген», чтобы начать играть танцы в Лунатике по договорённости с директором ДК Бомштейном.
«Шпицы» сделали нас в две недели, через две недели Зеркальный зал Клуба КПВРЗ был пуст, потому что толпа ломанулась на танцы в Лунатик.
Там из концертного зала на втором этаже, где когда-то шли КВНы, вынесли кресла и получился паркетный танцзал. Но дело даже не в этом.
У ресторанной группы из Мурманска, в составе из четырёх музыкантов от двадцати до двадцати пяти лет, была фирменная аппаратура, орган «Роланд» и самое главное – они пели. И пели они в профессиональные микрофоны с эхом.
– Раз! …ас-ас-ас… Два!…ва-ва-ва…
«Орфеям» с их домодельной экипировкой пришёл «гаплык».
Да, оставались ещё концерты, «халтуры», но танцы увяли на корню.
Мать Ольги вместе с нерасписанным отчимом уехали обратно в Феодосию – взяв с Ольги клятву приехать через две недели, а «шпицы» бросили якорь в Конотопе.
В конце февраля я провожал Ольгу с четвёртой платформы Вокзала.
Она села в последний вагон и, когда поезд дёрнулся, помахала мне через стекло двери.