Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 57 страниц)
Какой-нибудь завод, или фабрика с вредным для здоровья производством, шахта, стройка – всё годится, чтобы стать «химией» для примерных зэков.
Контроль за «химиками» довольно жёсткий – в общагу они должны являться не позже указанного часа, не попадаться с выпивкой, блядей не приводить и много других «не»; но всё-таки не под конвоем и спишь не в кубрике общей спальни.
Опять же какая-никакая – зарплата. Лишь бы мент-воспитатель на тебя в обиде не остался, не то отвезут обратно на зону.
После душа мы с Игорем, который хоть и националист, но говорит на чисто русском и мечтает о Питере – культурной столице, вышли ознакомится с геометрической правильностью Прилук.
– Катраниха! Ни хрена себе! Это ты?
– Тише ты! Мои ученики могут увидеть. Я ж тут учительница.
Ну, конечно, извини запамятовал.
Она уже год как сеет тут разумное, доброе, вечное.
4-я автобаза сама по себе – ни в селе, ни в городе; сразу за лесополосой вдоль шоссе.
Сначала будет двухэтажное старое здание. На первом этаже какие-то запертые склады, а на втором просторный зал с койками для студентов стройотряда и небольшая комната для двух девушек.
Потом идёт одноэтажное здание кочегарки, а дальше – обширная территория автобазы за высоким кирпичным забором.
Там – гаражи, столовая и много других строений, часть которых ещё не достроена; а посреди территории вырыт большой глубокий котлован.
Над котлованом натянуты проволочные провода – вдоль и поперёк. Под местами пересечения проводов нашему отряду предстоит забетонировать армированные площадки, на них собрать опалубки из дощатых щитов и заполнить из бетоном, чтоб получились стаканы, куда в дальнейшем вставятся опорные колонны.
Но это в дальнейшем, а пока – вот лопаты и: «бери больше, кидай дальше».
Так всё знакомо. Только форма другая.
После работы кочегары-«химики», Юра и Помидор, открывают задвижку и из трубы – высоко в стене кочегарки – бьёт широкая струя воды.
Становись на излёте струи и – купайся.
Вода, конечно, холодная, но ведь сейчас лето.
Через неделю командир отряда созвал общее собрание. Вопрос один – питание, потому что то, чем кормят в столовой не еда, а…
( … ну, не знаю, хавка, как хавка…)
Постановили – питаться собственными силами на аванс, который командир возьмёт у автобазы в счёт наших будущих трудовых побед. Отныне девушки не только санитарки, но и поварихи.
Ежевечерне, как стемнеет, группами из трёх человек, ходим в набег на картофельное поле близлежащего колхоза. Ну, и ещё какая там подвернётся зелень.
Яростный стройотряд.
Словно степной пожар.. .
Студенты нахваливают стряпню девушек.
Вобщем, да, горячéе, чем в столовой, а в остальном такая же хавка, как хавка.
Пару раз вечером ездили на танцы в село Ивковцы на водовозке молодого водителя.
Девушки в кабине, остальные – кто как уцепится вокруг цистерны. Танцуем под хиты Лещенко:
Из полей уносится печаль,
Из души уходит прочь тревога,
Впереди у жизни только даль…
После танцев, сквозь ночь, с ветерком на цистерне.
Один раз съездили пообедать в Ладан.
Многосмысленное имя у этого посёлка.
Но и у меня «имидж» не лыком шит – до смысла не враз докопаешься.
Патлы ниже ушей, бородёнка кучерявая, а на волосах жгутом скрученный грязный бинт, чтоб на глаза не падали.
То ли поп-расстрига, то ли мастеровой. Или Рембо с чёрно-белых фоток?
Но когда в забегаловке Рембо потребовал бутылку «биомицина», и чтоб разом вылили в пивной бокал, всё встало на свои места – алкаш с автобазы!
Возвращаемся мы из Ладана, а тут Саша Чалов, третьекурсник англофака, подъехал из Прилук, где он проживает. И не один подъехал, а с другом своим и с боекомплектом «Солнца в бокале».
А научились-таки в нашей стране делать поэтичные наклейки бормотухе!
После этого «солнца» поверх того ладанского плодово-ягодного, я чувствую – отдышаться мне надо. Хотел залечь в кустах лесополосы, но разве с такими друзьями надышишься?
Саша с напарником откантовали меня на второй этаж, на койку.
Вот это и называется «медвежья услуга» – пришлось блевать в окно, как та струя из стены кочегарки.
Они приезжали сказать, что им бас-гитарист нужен для «халтур» на свадьбах в городе Прилуки.
На выходные мы отхалтурили две свадьбы, но бесплатно – брачующиеся оказались родственниками музыкантов. Получилась работа за харчи.
Так на вторую из свадеб я трёх физматовцев с собою прихватил, типа, они звукооператоры.
«Химик» Помидор свою кликуху внешним видом заслужил – кожа лица красная, как из бани, и волосы оранжево-рыжие.
Он самый жизнерадостный «химик» на свете.
И я бы по жизни с улыбкой шагал, если б умел как он манипулировать.
Колоду потасует, карты сдаст и на руках у него восьмерная в червях. А и даже зная, что «заряжает» гад колоду, не уследишь как.
В котловане мы работали неумело, но с энтузиазмом, пока в конце месяца прораб не закрыл наряды.
По ним получалось, что заработок, после вычета аванса, равняется месячной стипендии – 45 руб.
А тут ещё гвозди кончились, и стало нечем опалубку сколачивать.
Энтузиазм иссяк, а до окончания стройотряда ещё десять дней. Без гвоздей получится простóй, в котором мы проеди́м даже то, что заработали.
Отряд выслал делегацию для переговоров с директором автобазы. Включили в неё меня, как ведущего специалиста, и одну из девушек.
Она ничего не смыслит ни в строительстве, ни в гвоздях нужного размера, но зато блондинка, что придаёт правильный импульс процессу любых переговоров.
Главный инженер сказал, что директора нет, тот вторую неделю на уборочной страде – жнёт урожай на подшефных колхозных полях, но на полевой стан скоро уйдёт машина с запчастями, может и нас отвезти.
Не будь блондинки в делегации, он вряд ли б догадался вспомнить про машину, потому что сам же её и вёл, а блондинка сидела между нами в кабине.
Меня удивило, как это среди встречных машин на шоссе он распознаёт автобазовские задолго до того, как завиднеются их номерные знаки.
Главный инженер объяснил, что своих он различает по рогам и спросил, знаю ли я Чомбе.
Конечно, я знал Чомбе, который расстрелял Патриса Лумумбу из пулемёта, когда я был ещё пионером.
Однако, я засомневался при чём тут диктатор из уж не помню какой африканской страны, потому что тогда я ещё пионером был.
Так что я сказал, что нет, не знаю.
Главный инженер пояснил, что Чомбе это директор четвёртой автобазы, к которому мы сейчас едем.
Этот местный Чомбе распорядился нарисовать на радиаторах всех машин автобазы большую римскую цифру пять белой краской.
Отметина видна издалека и смахивает на рога, по которым сразу видно своих, а шофера кроют Чомбе по матери, потому что теперь труднее делать левые ходки.
Впрочем, его и раньше звали Чомбе, ещё до этих рогов.
На полевом стане из четырёх вагончиков на автоколёсах директора не оказалось. Сказали, что он жнёт другое поле.
Главный инженер с запчастями и блондинка из нашего отряда остались у вагончиков, а я поехал к Чомбе.
Новенькую водовозку марки УАЗ вёл десятилетний мальчик, сын диктатора.
По жёлтому жаркому полю в облаке густой пыли ездил коричневый комбайн с надписью «Нива» на боку.
Я пошёл к нему навстречу, но он проехал мимо и пришлось бежать следом и вспрыгивать на короткую лесенку, что ведёт в наклонную кабину комбайна.
Комбайн стучал и грохотал и, не останавливаясь, ехал сквозь пыль.
Впервые в жизни я поднялся на борт комбайна, но всё получалось само собой – вот лесенка, а вот она дверь.
В тесной кабине сидел человек в кепке и через стекло передней стенки смотрел как его комбайн валит и втягивает густые колосья.
Я захлопнул дверцу, отсекая стук в бункере за спиной, и тоже уставился на ряды ползущих колосьев, пока докладывал поверх кепки, что отряд наш сидит без дела, гвозди кончились и ничего мы не заработаем.
Под грохот мотора колосья дёргались, падали на широкий вращающийся вал и клочьями плыли вверх по транспортёру.
Директор не оборачиваясь сказал, что посмотрит что можно сделать и пусть к нему заедет главный инженер.
Я вылез из кабинки в пыль из бункера, спустился по лесенке и спрыгнул на ходу.
Ни лица, ни цвета кожи человека в кепке я так и не увидел, но почувствовал, что некоторые диктаторы достойны уважения.
В вагончике с длинным столом под клеёнкой шёл обед и нас тоже накормили.
Такой обед не назвать хавкой, это уже харч.
Повар в несвежей, но белой куртке положил в громадную миску полчерпака сметаны и залил её черпаком красного дымящегося борща. Сверху положил кус мяса.
Съев всё это, я переполнился до краёв.
Затем повар подал золотисто обжаренные клубни молодой картошки с укропом и мясным соусом. Очень вкусно, но абсолютно некуда.
Так что второе я съел уже просто из принципа.
Для компота не оставалось места, но, постепенно, я вцедил и его.
Поблагодарив за угощение, я насилу встал, очень осторожно спустился по ступенькам приставного крыльца, расстегнул ремень и походкой циркуля двинулся в примыкающий к полю сад.
Там я аккуратно повалился на охапку сухого сена под яблоней в надежде отлежаться прежде, чем лопну.
А, таки, попустило!
К тому времени, когда в сад пришла блондинка, я чувствовал себя в норме.
Она села под ту же яблоню, опёрлась на неё спиной и пару раз мне мило улыбнулась.
Меня поразило настолько точное стечение обстоятельств – она и я в саду под яблоней, не хватает только змея.
И я с умилением начал думать про Иру и гордиться, что я так верен ей – вовсе никак не подкатываюсь к этой блондинке с физмата, несмотря на то, что созданы все условия – сено под яблоней в райском саду.
На следующее утро мы с главным инженером и длинной рулеткой размечали где проложить стены двух смотровых ям в строящихся боксах.
Чомбе придумал чем нас занять.
За пару дней до окончания стройотряда на автобазу снова приехал Саша Чалов. Просто так – распить солнце в бокале.
Слегка встряхнув свой портфель, он, как обычно, продекламировал своё любимое четверостишье:
Одна звенеть не будет,
А две звенят не так,
Когда такие люди
В стране советской есть.
Последняя строка, безусловно, обламывает всякую рифму, но, вместе с тем, нисколько не снижает оптимистичность звучания и воодушевляющий посыл.
Кочегары-«химики» помогли разобраться с содержимым портфеля, вышло по бутылке на рыло – никто не ужрался и Саша Чалов уехал.
Помидор с Юрой хотели уже уходить, но по дороге постучали в дверь комнаты девушек. Дверь оказалась запертой.
Они постучали настойчивее, а потом расшалились, вспомнили своё школьно-хулиганское отрочество и начали засовывать под дверь листки горящей бумаги.
Девушки за дверью оборонялись водой из чайника.
Валяясь на койке я занял позицию подстрекателя и орал в потолок:
– Ату их!
Во мне вдруг вспыхнула злоба на весь женский род, типа, из-за них всё так наперекося́к, и так нудно, и что сам не знаю чего мне надо. И я продолжил орать гадости.
Будь дверь открыта с самого начала, «химики» просто зашли бы потрандели и вышли, но теперь в них играл охотничий азарт.
Разумеется, пребывая под дамокловым мечом отправки обратно на зону, они не собирались усугублять ситуацию, но бедным девушкам было не до всех этих логических выкладок.
К ним в комнату ломились зэки и, что ещё страшнее, я дурнуватым голосом вопил из общей спальни:
– Суки! Волчары! Пидараски!
Наконец, один из физматовцев подошёл к моей койке и сказал, что так нельзя.
Я крикнул Помидору, что хватит уже и они с Юрой сразу умотали.
У «химиков» с логикой полный порядок.
Назавтра я постучал в дверь девушек. Она была не заперта.
Я зашёл и попросил прощения.
– Боишься вылететь из института? – спросила та, которая шатенка.
Вряд ли бы она поверила, что мне просто стыдно. И вряд ли б поняла, что я уж и сам в толк не возьму – боюсь, или хочу исключения.
( … а всё же до чего иногда хочется плюнуть самому себе в рожу.
Но из песни слова не выкинешь и вся эта мерзость это тоже – я…)
з заработанных в стройотряде грошéй я купил куклу Леночке.
Конечно, сам бы не догадался, но радиостанция «Маяк» по три раза на дню крутила самый модный тогда шлягер:
Папа подари!
Папа подари!
Папа подари мне куклу!..
Так что по ходу дня где-нибудь да и услышишь. Или уже сама по себе начинает крутиться в мозгу, покуда – клац! – а ведь это идея!
За куклой я поехал в Универмаг, но кукол там не оказалось.
И нечего валить всё на эпоху дефицита, эпоха ни при чём, что тормознутому идеи с запозданием доходят.
Пришлось покупать собаку. Тоже самую дорогую и ростом ростом не меньше метра – в штанах и рубахе.
Такая же, практически, кукла, только голова собачья.
Леночка росла здоровым ребёнком, ходила в детский комбинат «Солнышко», недалеко, в яблоневом саду на Первомайской.
Весь сентябрь я её отводил и приходил забирать, потому что кто работал в стройотряде освобождается от шефской помощи колхозам.
Бороду я сбрил, а патлы оставил и один раз пошёл с братом на танцы.
В Лунатике на танцах вместо «Шпицов» играл уже Саша Баша.
Мой брат отслужил два года срочной службы на космодроме Байконур и с него взяли подписку, чтоб двадцать лет не покидал страну, даже на курорты социалистической Болгарии нельзя, а вдруг проболтается, что на Байконуре кроме космонавтов еженедельно запускают экспериментальные баллистические ракеты?
Когда мы с ним пошли в Лунатик на мне, помимо длинных патлов, были ещё тёмные очки в оправе «мона лиза».
Вечером тёмные очки ни к чему, но тонкая оправа «мона лиза» считалась попсóвым символом модного чувака. Так же, как и потёртые джинсы.
Их толкали по 120-150 руб., что больше среднемесячной зарплаты рабочего.
Доставку джинсов в Конотоп осуществляли смуглокожие алжирцы, обучавшиеся в инженерно-строительном техникуме.
Эти алжирцы до того наивные.
– Он говориль выйдем будем поговориль. Я выйдиль он меня ногой удариль. Зачему?
Но, при всей своей наивности, цену на джинсы они не спускали.
А моя джиннóта всего за 30 руб., какая-то невнятная бразильская хрень, и не трётся вовсе, не то что Лялькины «Levi’s».
Поэтому, хотя в тёмных очках вечером плохо видно, на танцах они себя оправдывали, прикрывая нищету в джинсах.
На площадку мы зарулили уже после перерыва, толкучка шла полным ходом.
Брат пошёл поискать свою девушку, а я тормознулся возле сцены, стою – слушаю.
Соло-гитарист у Баши неплохой, без натуги играет.
Тут какой-то хлюст из толпы нарисовался и вылупился на меня. Ну, ещё бы – такие патлы, столичный вид. Он позырил и ушёл.
Я дальше стою и минут через несколько смотрю – опять он, но уже с каким-то кентом.
Подваливают ко мне, синхронно так назад откачнулись и – летят в меня два кулака.
Я в плечо принял, но общая масса двойного удара меня смела и я, типа, улетел в другое пространство.
Без балды – другое, как будто под воду.
Звук танцев моментально отключился и я лечу, вернее, качусь по бетону площадки.
А с разных сторон несутся на меня ноги и стараются нанести удар. Причём ноги, почему-то, не цельные, а обрезки какие-то, вот от ступни и до колена.
Так и просвистывают отсюда-оттуда, только беззвучно. Но не попали.
Я вскочил и запрыгнул на скамейку под круговой оградой. Спиной к трубам.
Тут и звук вернулся.
Девушки визжат, Баша в микрофон:
– Друзья, пожалуйста, соблюдайте…
А перед скамейкой несколько хлопцев лицом ко мне и один, плотный такой, кричит:
– Ты кто? Ты кто? Очки сними!
Я «мону лизу» сдёрнул и кто-то крикнул:
– Из «Орфеев»!
Это оказались хлопцы с Посёлка, хоть я их и не знал. Они взяли меня в плотное кольцо и с площадки вывели, а сами вернулись на общую разборку.
В тот день резаки с Деповской хотели доказать, что Лунатик их территория.
На выходе из парка я сошёлся с братом. У него была бровь разбита. Пришлось идти на Вокзал и замывать кровь под краном в мужском туалете.
Труднее всего найти рукавицы, что сам же заткнул себе за пояс.
Я ходил грабить плантации конопли аж чуть ли не до Кандыбина, а тут за забором, в соседском огороде густая рощица растёт.
Ограниченный кругозор – вдаль смотрю, а под носом не вижу.
Пришлось восстанавливать историческую справедливость.
Чтоб замести следы, я перебросил срубленные у соседа кусты через дальний забор на улицу, а потом уже через свою калитку в сарай.
Проба показала, что качество на высоте. Я отнёс малость Ляльке, чтоб и ему запушистилось, не зря же он меня эти два года подогревал.
Подвалила удача – растворяй ворота.
В Нежине, в Графском парке, напротив кинотеатра стоит неприметная хатка, а рядом кусточков пять и совсем без забора. Как тут не пошефствуешь?
Но встала проблема хранения собранного без потерь.
Отнести в общагу? Под койку? Не смешно.
Я обошёл здание, выискивая подходящий закуток, но всё безрезультатно, пока не увидел стол в умывальнике на четвёртом этаже.
Не такой, как в комнатах студентов, а с ящиком под столешницей.
Не знаю как он там оказался и долго ли ещё простоит, но при таком безвыходном положении – не бросать же в парке под кустом – взял всю траву и в ящик тот засунул. Только стол развернул и к стене придвинул, чтобы в глаза не бросалось.
Потом по мере надобности заходил отщипнуть на день-два потребления.
Мои однокурсницы вернулись из колхоза в шоке.
Притихшие такие, призадумавшиеся о смысле жизни. То есть, правильно ли они в ней разобрались?
Оказывается, во время шефской помощи какому-то колхозу два тамошних хлопца подрались на ножах.
Из-за кого? Из-за Тани, что со мной в одной группе учится.
В прошлом году эти твари безжалостные – мои однокурсницы – попросили меня прикинуться, будто я влюбился в неё.
Для смеху просто, уж до того она неприметная и невзрачная.
А меня – тупого лосяру – долго подбивать не надо:
– Таня, я тебя люблю всей глубиной! А какое твоё взаимное чувство?
Два дня на переменах приставал, пока не попросила оставить её в покое. Чуть не плакала.
Я устыдился и отстал.
Ну, и теперь вот – нате вам, стервы!
Кого хлопцы избрали до беспамятства?
И теперь девушки с курса на неё уважительно косятся, а она ходит такая торжественная и задумчивая, словно что-то узнала про себя, чего и сама не ждала.
И на меня уже не так враждебно смотрит – а может я тогда всерьёз к ней приставал? Вдруг не придуривался?
Спасибо хлопцам за алиби.
Но меня долбила мысль про неправильность хранения конопли в ящике стола.
Человек при понятиях её враз в том умывальнике унюхает. Опять же у физматовцев могут ненужные вопросы зародиться – чего это я в их умывальник зачастил?
И по первому ноябрьскому снежку я понёс её к новому месту хранение, предварительно высмотрев, что на крыше Старого корпуса есть слуховое окно, а с обратной стороны здания имеется добротно сваренная лестница прямиком на крышу.
Меня сопровождали Славик, Двойка и Ира, типа государственная комиссия при запуске космонавта с площадки на Байконуре.
Пальто и шапку я отдал Ире, сунул свёрток под рубаху и – стартовал.
Первые минуты подъёма проходили в штатном режиме. Вибрация лестницы не зашкаливала, вот только железяка оказалась холодной и очень длинной – во времена Гоголя этажи строили в два-три раза выше нынешних.
При выходе на крышу возникли непредвиденные проблемы. Лестница не доставала до самой крыши, а заканчивалась под карнизом; пришлось цепляться за жесть жёлоба и переваливать через него.
Из этого момента мне запомнилась беспросветная тьма позднего вечера. Нас было только трое – жесть, темень и я.
Сама крыша оказалась довольно скользкой, хоть и не слишком крутой. Пришлось передвигаться наступая на гребешки жести.
Когда я добрался до слухового окна, оно оказалось наглухо заколоченным толстыми досками изнутри. От ворот поворот.
На подходе к месту, где нужно переваливать обратно через жёлоб, я вдруг оскользнулся, но не упал, выпрямился,стиснул зубы и, ощерившись, проговорил:
– На публику играешь, падла?
Потом я опустился на четвереньки, свесил ноги через выступ карниза и нащупал ими перекладины лестницы.
На обратном спуске я подумал, что ещё ничего, если б просто упал, а вдруг на кого-нибудь?
( … некоторые мысли лучше не начинать думать…)
И снова я высадил дверь.
Что примечательно – ту же самую. Только Илюша Липес там уже не жил, а жил Витя Кононевич, который имел неосторожность попросить у Жоры Ильченко книгу «Godfather» и англо-английский словарь Hornby из индийского привоза.
С каких незначительных, на первый взгляд, мелочей начинаются повороты в жизни. Допустим, говоришь: «Жора, дай «Godfather’a» почитать», а потом приходишь в общагу – у тебя в комнате дверь выбита.
Кстати, на этот раз никаких трясущихся пальцев не наблюдалось.
До чего всё же быстро формируются навыки.
Возможно сказалось и то, что я работал не на Вирича, а на себя.
Роман Марио Пьюзо «Крёстный отец» я украл не из праздного любопытства (затрясутся ли пальцы?), и не для повышения квалификации дверобоя, а чтобы перевести его на русский язык.
Роман, как и его автор, довольно толстый – страниц за четыреста и, с учётом образа действий, благодаря которым он попал мне в руки, работу над переводом пришлось вести исключительно в Конотопе.
Потребовалось несколько месяцев труда, чтобы превратить книгу издательства «Penguin» в кипу толстых пронумерованных тетрадей исписанных моим почерком на русском языке.
Эту кипу я передал затем Ляльке и его жене Валентине для прочтения, но последующие передвижений и дальнейшая судьба «Крёстного отца» мне не известны, как и в случае с «Челюстями».
В ходе работы, примерно на полпути до завершения, своими критическими замечаниями со мной поделился мой отец.
У Пьюзо речь шла о вечерах отдыха голливудских кинозвёзд в специально оборудованном для этого клубе.
Мне никак не удавалось передать на русском американский термин «blow job». Описательные варианты казались мне слишком длинными, а те, что покороче, чересчур нецензурными.
Одну из неудачных попыток я выдрал из тетради и сунул в плиту-печь на растопку.
Вечером мой отец открыл чугунную дверцу, чтобы положить дрова в топку, достал смятый тетрадный листок и, ознакомившись с его содержимым, спросил :
– Что это ты тут за херню понаписывал?
Я не стал оспаривать его мнение по двум причинам.
Во-первых, то, что в печатном тексте воспринимается как эротика, в переписанном от руки виде смотрится как пошлая порнуха.
Достаточно вспомнить рукописный рассказ в тонкой тетрадке, ходивший среди учеников старших классов конотопской средней школы номер тринадцать.
Там имелся такой пассаж: «…она вскинула свои ажурные ножки ему на плечи…»
Не знаю почему, но у меня эти «ажурные ножки» сразу же и неразрывно заассоциировались с Эйфелевой башней.
Спрашивается: какая может быть эротика с Эйфелевой башней на плечах?
Однако, вовсе неизвестно как на меня подействовали бы те же ножки, попадись они в ровной строке типографского набора.
По одёжке встречают…
Во-вторых, я всегда с уважением относился к тонкому литературному чутью моего отца.
В газете «Труд» он читал лишь телепрограмму на неделю, а остальному содержанию, бегло взглянув на заголовки, давал следующее определение:
– Ни в склад, ни в лад – поцелуй блоху в кирпич.
Точнее не скажешь.
Кроме того, он обладал поразительной лингвистической изобретательностью.
Возможно, тут сказались его рязанские корни.
Рязанщина всегда лежала на перепутьи языковых контактов.
Ну, например.
Напряжённо сдвинув поседелые брови над пластмассовой оправой очков, он мастерит за кухонным столом какую-то «железку». Вправляет «энту» в «энту».
Я прохожу между столом и плитой-печью от двери к окну, потом от окна к двери. Не отрывая взгляд от «железки», отец говорит:
– Чё ты тыркаешься?
Ни в одном словаре не найти этого слова.
Но до чего сочный глагол! Сколько в нём упругой пластики; как точно ухвачена суть действия и состояние того, кто производит это действие. И главное, слово родилось спонтанно, только что; покуда эта поебéнь никак не хочет влазить в ту.
– А как же мне не тыркаться? Коли сикулька запенькала?
Он роняет «железку» на стол. Долгий взгляд поверх оправы очков.
Потом произносит:
– Тьфу!
И в этом, кстати, вся суть проблемы отцов и детей – наплодят себе подобных, а потом тьфукают.
( … возвращаясь к «Крёстному отцу».
В американской литературе, увы, не осталось писателей – Селинджер, Пирсон, Карвер – и обчёлся. Остальные пишут лишь затем, чтобы их продукцию купил Голливуд для экранизации. Составители мультяшных сюжетов и мыльнооперных диалогов.
Вон у того же британца Моэма – первый абзац рассказа как аккорд, как вступление в фугу.
В первом абзаце у него, помимо поверхностных деталей, рассыпаны узелки-зёрнышки, что перерастут в дальнейшее повествование и в развязку, которая перекликается с первым абзацем.
Вот где мастерство ремесла. А у голливудистов ремесло без мастерства.
Отец мой сказал бы:
– Тьфу!
Вот и Пьюзо из той же когорты голливудописцев.
Он стал первым, кто за своё творение выручил шестизначную сумму долларов – бухгалтерный первопроходец, но его «Крёстный отец» страдает общим для боевичных бестселлеров недомоганием: покуда герои борются за своё существование в неблагоприятной среде из прочих мафиозных кланов, читать ещё можно, но при переходе к раздаче слоников, то есть к планомерному истреблению плохих парней, которые не изловчились своевременно прикончить шустряков, интерес иссякает.
Та же самая беда и с 19-й песней в «Одиссее» Гомера – герой вернулся из странствий и одного за другим мочит женихов своей жены Пенелопы со всеми подробностями – кому и как он выпускал кишки; я так и не смог дочитать эту песнь, даже в добротном переводе на украинский язык, скучно стало…)
Я заметил его на долю секунды раньше, чем он меня.
Сцепившись взглядами, мы шли на сближение по тротуару вдоль здания Профкома Отделения Дороги.
Мы знали, что в живых останется только один из нас. Или никто.
Боковым зрением я отмечал фигуры редких прохожих, они, испуганно и старательно избегали пространство на одной прямой между ним и мною.
Мы сходились в неумолимо размеренном движении. Шаг за шагом.
Дистанция сокращалась. Поединок неизбежен.
Его рука метнулась к правому бедру, но едва лишь ладонь успела коснуться рукоятки «смит-энд-вессона», как мой «кольт» разразился серией выстрелов слившихся в гремящее стакатто.
Если хочешь выжить в Конотопе, ты должен выхватывать пистолет первым.
Его руки вскинулись к изрешечённой пулями груди. Он зашатался и скрючился над шеренгой стриженных кустиков газона, чтоб в следующий миг свалиться на них.
Я сунул «кольт» обратно в кобуру, он распрямился и мы обнялись:
– Куба!
– Серый!
Прохожие обходят нас стороной. Да – это Куба.
Он лыбится золотом сменившим его зубы, утраченные в портовых драках дальних странствий, но это – Куба.
– Как ты?
Странно, что все меняются – полнеют, лысеют, стареют – кроме друзей.
Один раз встречаешься глазами и – всё; ты уже не видишь шрамов, вставных зубов и прочего. Ты видишь своего друга Кубу, с которым гонял на Кандёбу, на Сейм, ходил в Детский сектор.
Просто теперь Кубе есть что рассказать про жизнь бороздящую Мировой океан.
Мы сидим у него дома. Старики на работе, но нашлось три яйца для яишницы, а в трёхлитровой банке прозрачно-убойного самогона лимонные корки плавают чуть ниже середины.
Мы пьём, закусываем и слушаем рассказы морехода Кубы.
Как один раз он не успел из отпуска к отходу своего судна в море и его на месяц приписали к самоходной барже, пока подвернётся подходящий корабль.
Экипаж состоял из него одного, но он строго хранил морские традиции; громко кричал сам себе с мостика баржи, стоявшей у дальнего причала в устье реки:
– Отдать швартовые!
Затем перебегал с мостика на нос и отвечал на команду:
– Есть отдать швартовые!
Перепрыгивал на причал и отвязывал канат, а потом заскакивал обратно – скомандовать «малый назад!» и выполнить команду.
Молодец! Это по-нашенски! Выпьем!
А в заграничных портах есть специальные дома отдыха моряков. Оборудованы как люкс-отель.
Ресторан, номера, бассейн.
Наши как нырнут в бассейн сразу вокруг каждого малиновое пятно. Там заграницей что-то в воду добавляют и от мочи та враз малиновой стаёт. Ну, а у наших же привычка…
Вобщем, они там спускают всю воду из бассейна и наполняют заново, и немцы часа полтора сидят за столиками над своим пивом и ждут.
– Русише швайнен!
Сами они свиньи. Фашистюги недорезанные! Выпьем!
В Гонконге, не то Таиланде, наши пришвартовались, сходили в город, идут обратно по пирсу.
А там бригада ихних грузчиков – щуплые все такие, живут же на одном рисе и морепродуктах.
Наш боцман – богатырь, два метра ростом – одного взял за шкирки, от земли поднял.
– Эх, браток! Так вот всю жизнь и маешься, да? Тоска!
Поставил обратно и дальше пошёл.
Так этот жёлтый не понял братской солидарности и не оценил славянскую широту души. Наперёд забежал, подпрыгнул – «йа!» – и боцмана, в натуре, пяткой в нос.
Потом того целый час на пирсе водой обливали, чтоб вернуть к жизни.
Пральна! За Брюса Ли! Выпем!
Не, Куба жениться и не думает. Они же все бляди.
Корабль на рейде перед отплытием. Жена капитана на буксирном катере подошла. Счастливого плавания, милый!
На обратном пути в рубке двум мотористам и рулевому по очереди дала.
За свободу! За блядей! Выппэм!
А товар из загрáнки трудно провозить. У замполита корабля в команде не меньше двух сексотов. Ящик вискаря везёшь, и то – всýчат.
– Так я не поял. На корабле там замполит есть?
– Обзательно.
– Так лучче я и дальше буду сухопутной крысой!
Пральна! За крыс! Выпмм!
Но я чётко помнил, что шёл в аптеку; мать попросила до отъезда в Нежин съездить за лекарством.
Поэтому я тепло попрощался с водоплавающим Кубой, хотя лимонные корки ещё не скребли по дну трёхлитровой банки, а в сковородке от яишницы кое-где поблёскивали не до конца вытертые хлебом капли подсолнечного масла.
– Не! Не! Я сё зна, сё бу ништяк!
На Переезде я пересел в трамвай до Универмага, за которым была та самая аптека.
Я чётко сошёл с трамвая, обогнул Универмаг, зашёл в стеклянную дверь, подошёл к стеклу перегородки и, на вопрос женщины в белом, вдохнул воздух, но вдруг понял, что даже если бы я и вспомнил название лекарства, то всё равно бы выговорить не смог.
С горьким сожалением, я сделал выдох, молча развернулся и сокрушённо вышел.
Площадь я всё же как-то пересёк, но понял, что дальше – кирдык, и переключился в режим подчинения ангелу-хранителю.
Он завернул меня в дворы пятиэтажек, выбрал правильный подъезд и проследил, чтоб я не сверзился на тёмной лестнице незнакомого подвала.
Затем он повёл меня по длинному коридору до того места, где рассеянный свет из проёма приямка обнаруживал опёртую о стену кроватную сетку. Оставалось лишь опустить её на пол и самому опуститься на неё. Кожух и шапка послужили спальным мешком.
Проснулся я в негнущемся состоянии, но всё же успел на последнюю электричку до Нежина.
На следующий выходной я снова вызвался сходить в аптеку за лекарством, если мать напомнит название, но она сказала нет, уже не надо.
