Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 57 страниц)
По звонку после последней пары я спускался в раздевалку на первом этаже, дожидался Иру и помогал ей одеть пальто в рукава.
Затем среди шума и гама одевающихся студентов я отыскивал белую пушинку на своём пальто, снимал её, одевал его и мы шли домой…
Эта белая паутинная пушинка появлялась на пальто всякий раз, если я выкуривал косяк в учебном заведении.
Да, вместо кожуха я ходил уже в демисезонном тёмно-верблюжьем пальто, которое купил ещё у Алёши Очерета, когда тот был на последнем курсе.
Феномен пушинки я про себя окрестил термином «бог шельму метит».
Иногда, в виде эксперимента, я воздерживался от косяка и она не появлялась.
Так что прежде, чем одеть пальто я осматривал его в поисках белой метки.
Она ни разу не подвела.
Моя любовь к Ире всё углублялась. Иногда она просила не смотреть на неё так упорно, особенно на людях, а я всё ещё надеялся остановить мгновенье.
Он смотрел на неё, как смотрит пёс на хрустальную вазу…
Изредка мы приходили в общагу, чтобы чинно расписать пулю в 72-й комнате.
Из-за того, что Ира в положении, за преферансом мы уже не курили. Только Двойка иногда, с выучкой корнета лейб-гвардии просил её разрешения и дымил на зависть мне и Славику, пока Ира, сидя на койке у окна, кромсала ножницами взятую у меня «беломорину».
Она не делала секрета из своей беременности и ещё на втором месяце заказала у Лялькиной матери просторный элегантный сарафан из коричневой материи.
Однажды уже по весне, она вышла из общаги первой, пока я в вестибюле задержался с Двойкой.
Когда я вышел, Ира стояла возле угла здания и скандалила со студентом в окне этажа биофака.
Не поняв смысла сарафана, борзый второкурсник попытался подцепить незнакомку.
Я потребовал от него извинений даме и получил наглый отказ.
Пока я подымался к нему в комнату ко мне присоединился Двойка, но в комнате их оказалось трое.
Последовала неразборчивая драка с переменным успехом, из соседних комнат к ним подбегало подкрепление.
Мне запомнился момент, когда я стою на чьей-то койке, а один из противников подставляет своё лицо, чтоб получить в него удар ногой, но я сдержался – слишком уж явно он этого хотел.
Впоследствии я лежал на полу заваленный телами трёх противоборцев, которые старались меня обездвижить, а где-то в углу Двойка всё ещё отбивался от наседавших.
И тут дверь распахнулась – на пороге встала Ира с неизвестно где взятой линейкой в руках и громко объявила:
– Всех перережу!
Меня настолько поразила абсурдность ситуации – пиратский крик Иры, эта деревянная линейка и ты у неё в животе – что я захохотал.
Все присутствующие последовали моему примеру.
Не получается всерьёз драться с кем только что смеялся заодно.
Мне помогли подняться и мы ушли.
Невозможность остановить мгновенье заставила меня поменять приоритеты.
Моей задачей стало охранять её. Охранять от суматохи в раздевалке. От её подружек со змеиными жалами:
– Привет. Ой, ты как-то подурнела сегодня.
Охранять от её страхов перед будущим – фельдшерица Кердун в роддоме такая грубая, все на неё жалуются. И от затаившегося в ней самой непонятного, но отрицательного резус-фактора.
Охранять от всего этого мира, готового в любой момент нанести удар откуда не ждёшь. Поэтому я затаился и следил за ним.
Такая моя позиция привела к отчуждению от общаги, от курса, от института.
Только с Жомниром я продолжал общаться. Он стал научным руководителем моей курсовой работы «Ирония в рассказе В. С. Моэма «The Judgement Seat».
Кроме того он был нужен мне, чтобы в этом недоброжелательном мире отгородить место для нас с Ирой. Он обещал «засватать» мои переводы в какое-нибудь из книжных издательств в Киеве, где у него есть связи.
Для сборника понадобится 20-25 рассказов.
Я продолжал приходить к нему домой и он в шутку говорил, что его жена, Мария Антоновна, в меня влюбилась.
Они жили в трёхкомнатной квартире на пятом этаже по улице Шевченко, потому что их дети уже повзрослели и отделились. Сыновья – в Россию, а дочка – замуж.
Жили они только в двух комнатах, третью Жомнир превратил в архивный кабинет – стол, стул и стеллажи до потолка из толстых досок, заваленные кипами папок с завязками, стопками книг и просто бумагами, и окно в стене напротив двери.
Мне это нравилось.
Ещё мне понравился рассказ Иры о бесчеловечности Жомнира.
Его семья тогда ещё жила в пятиэтажке родителей Иры и во время ремонта квартиры он поделил площадь полов на количество членов семьи, покрасил причитающуюся ему квадратуру, поставил кисть в банку с водой, пожелал остальным трудовых успехов и – умыл руки.
Жена Жомнира, Мария Антоновна, бесшумная женщина с седыми до чистой белизны волосами, дала мне книгу стихов Цветаевой и заставила её полюбить.
Прежде я считал, что поэтессы способны лишь кружева плести, в смысле, выдавать дамское рукоделье за высокую поэзию.
Марина не такая, она умеет, когда надо, насиловать слова.
Я вспомнил её в тамбуре электрички, когда ехал из Конотопа.
Туда я продолжал ездить, хотя и не так часто. Из чувства долга перед Леночкой.
Она всегда была хорошим ребёнком и я её даже любил.
Просто как-то не умею я играть и сюсюкать с детишками. Больше, чем на десять минут меня не хватает.
В тамбуре я покурил и вдруг ни с того, ни с сего начал ощупывать лацкан своего верблюжьего пальто. В его уголке пряталась длинная портновская игла целиком вонзённая между слоями материи.
Достать её оказалось непросто. Тоже самое повторилось и со вторым лацканом.
( … вонзённая игла – точь-в-точь как в той ранней поэме Цветаевой…)
Я выбросил иглы в прорези над стеклом двери грохочущей к Нежину электрички.
Откуда они взялись? Воткнула мать, как в той поэме? Или купил их вместе с пальто у Алёши?
И что заставило меня найти их?
( … на некоторые вопросы я так и не смогу узнать ответа.
Никогда…)
Тёщу беспокоили мои визиты к Жомниру. Она переживала чем меня там угощают – лишь бы не варёной колбасой.
По-видимому, она боялась, что колбасой можно перепрограммировать человека, сделать из него зомби, как в фильме «Матрица».
Она не знала, что я – робот нового поколения, которые зомбируются через печатный текст.
А ничего, Гаина Михайловна, что Жомнир скормил мне книгу Гессе, в прозе которого один абзац может тянуться страницы полторы?
( … о том, что печатный текст через зомбированного меня воздействует на окружающую действительность мне стало известно из личного опыта.
Например, в туалете квартиры родителей Иры для гигиены нарезан журнал «За рулём».
Сидя на унитазе, я прочитываю статью о большегрузных автомобилях, прежде, чем употребить её в качестве туалетной бумаги.
Выхожу из дому – опаньки!
Улицу Красных партизан невозможно перейти – запружена потоком КАМАЗов и БЕЛАЗов.
Потом мне, конечно, вкручивают, будто на московской трассе ремонтировали дорожное покрытие и направили движение в объезд, через Нежин.
Так они с этим ремонтом ждали пока схожу прочесть нарезку из журнала «За рулём»?..)
Отношения с Гаиной Михайловной у меня сложились по классической схеме «зять – тёща», но с поправкой на интеллигентность относящихся.
Сперва всё шло нормально, но через пару недель она вдруг начала застёгивать булавкой отложной воротник своего халата.
Халат домашний, с глубоким вырезом, но я этого даже как-то и не замечал.
Но теперь деваться некуда – между булавкой и верхней пуговицей образовалась широкая прореха, а любая прореха притягивает взгляд.
Я не стал интересоваться у предыдущего зятя случался ли такой симптом раньше и с какой периодичностью. Просто пришлось держать взгляд на привязи.
Хотя что там увидишь? Женщина давно привяла.
Однажды мы с ней остались наедине во всей квартире. За окном вечерело.
Я сидел на диване, она стояла опёршись спиной на шкаф с зеркалом и рассказывала мне как её везли эшелоном в Германию. Её и много других молодых девушек.
Под стук колёс вагон пошатывало на стыках рельсов. Страшила неизвестность того, что будет дальше и очень хотелось пить. Некоторые девушки плакали.
Эшелон остановился в поле. Охранники распахнули двери вагонов и что-то кричали – она ещё не знала немецкого.
Неподалёку в ложбине протекал ручей. Им жестами показали, что можно к воде. Они радостно бросились к ручью; пили, умывали лица.
Вдруг раздались крики и застрочил автомат – одна из девушек хотела убежать и её убили.
Обратно к вагонам их всех провели мимо убитой.
Она лежала на спине с открытыми глазами и была такая красивая.
В комнате сгустились сумерки, Гаина Михайловна стояла приложив ладони к дверце шкафа за спиной, опустив голову над убитой красавицей. Сейчас она была там и чувствовала себя той молодой Гаиной.
Мне жалко было убитую и жалко Гаину Михайловну, пережившую этот ужас. Хотелось что-то сделать или сказать, но я не знал что именно, поэтому встал с дивана и молча щёлкнул выключателем.
Свет люстры всё разбил – вместо испуганной девушки Гаины у шкафа стояла пожилая женщина с нелепой прорехой под воротником и злым взглядом из-под крашенной пряди волос.
А нечего чары ломать.
Так я оказался классически неприемлемым зятем.
Лично я особого антагонизма к тёще не испытывал, но не могу не отметить, что у бабушки твоей порою чувства брали верх над разумом.
Она была непримиримой антисемиткой.
Наверное, сказывались годы проведённые в зажиточной немецкой семье. Люди склонны подражать чувствам окружающих.
Снятый из деканов англофака Антонюк, тот самый, что вечерами партизанил с карандашом против фамилий Близнюка и Гуревича, так и остался в её глазах героем.
Её возмущало, что кругом одни евреи и возмущало безразличие мужа к её возмущениям против эскалации сионизма.
Развернёт перед носом газету и, когда уже никто не помнит о чём с ним говорила, отвечает:
– А? Ну, да…
И опять уткнулся. Опора в жизни называется.
В своей борьбе с сионизмом она даже ходила на приём к недавно назначенному ректору – открыть глаза на вопиющее размножение колен Израилевых по всем факультетам.
( … до смешного доходит – пойти к ректору НГПИ, одесскому еврею Арвату, – жаловаться на засилье нежинских евреев в институте!
Eine lächerlich Wasserkunst!.. или как там у Рильке?..)
Но жизнь не стояла на месте, живот у Иры рос.
По нему уже начали пробегать волны от твоих коленок и пяток.
Довольно крепкие были пятки – мой нос это помнит.
И вот однажды Ира испуганным голосом сказала мне позвать её маму. Та пришла в спальню.
– Что это, мама?
На безупречно гладкой статуэтной коже, внизу, под совсем уже большим животом наметились неровные бороздки.
– Затяжки.
– Это пройдёт после родов?
Гаина Михайловна, хмуро опустив голову, промолчала.
Началась экзаменационная сессия. Иру почти не спрашивали, сразу говорили дать зачётку.
Вечером 14 июня у Иры отошли воды и мы с ней пошли в роддом.
Там удивились, что роженица явилась пешком, отдали мне её одежду, а саму Иру увели в предродовую палату.
Там я уже не мог её охранять.
Одежду я отнёс домой и пошёл обратно.
Метров за двести от роддома у тротуара виднелся большой КАМАЗ-фургон с потушенными фарами. Только поверх кабинки светились, словно в гребне дракона, три горящие красноватой злобою глаза.
При моём приближении КАМАЗ вдруг прыгнул вперёд и из длинной лужи на мостовой грянула, поверх бордюра, волна грязной пены.
Я успел подпрыгнуть; пена с шипением уползла восвояси. Я приземлился на мокрый тротуар.
Убирайся, дракон, в своё логово – некогда с тобой возиться, сегодня у меня миссия поважнее.
КАМАЗ уфырчал в сторону Красных партизан.
В приёмной мне сказали, что нет ещё и что роды состоятся утром.
Роддом находился в длинном одноэтажном здании, вход с торца.
Сбоку от здания стояла шатрообразная беседка, как в стройбате, но пошире и без выемки-урны в центре.
Я зашёл в беседку, сел на брусья скамьи вдоль её круглой стенки и начал ждать.
В пустой узкой спальне без Иры мне делать нечего .
От ворот к приёмной прошла пара – мужчина вёл беременную. Обратно он ушёл один. Значит, не только мы так. Наверно, день такой.
Высоко над роддомом светила полная луна. Я выкурил косяк и она превратилась в далёкий выход из длинного туннеля с пульсирующими стенками.
Распахнутое настежь окно родильной палаты смотрело на беседку.
Что это родильная я догадался, когда там вспыхнул свет зачернённый мелкой металлической сеткой от комаров и раздались крики роженицы.
Это кричала не Ира, не её голос, наверное, та, что пришла второй.
Когда свет погас, я, на всякий, сходил в приёмную. А вдруг роды меняют голос?
Мне сказали, что нет ещё.
Косяков я больше не курил, тот первый остался единственным.
Когда снова раздались крики, я узнал родной голос – точно Ира!
Но в приёмной мне сказали, что нет ещё.
Они послали меня к окну предродовой, с обратной стороны здания.
Ира приподнялась к подоконнику и через полуприспущенные от боли веки недоверчиво смотрела, что я ещё тут. Она сказала мне уходить, что роды будут в девять.
Она не понимала, что я её охраняю от этого мира с его КАМАЗАМи-драконами и грубыми фельшерицами.
– Кердун на смене?
– Нет.
Я вернулся в беседку. Сидел обхватив себя руками от холода.
В белёсых предрассветных сумерках круг пола беседки пересёк вдруг непонятный тёмный шар с белым цилиндром спереди.
Только когда он скрылся в траве, я догадался, что это ёжик, чья мордочка застряла в стаканчике из-под мороженого.
Лучи солнца протянулись к белым облакам. Скоро согреюсь.
Из центра крыши ринулась вниз отвесная нить паутины с тяжёлым пауком на конце.
Едва тот коснулся пола, пространство беседки рассёк пропорхнувший поперёк воробей.
( … видеть я умею знаки; жаль не знаю как читать.
Ёжик, паук, птица.
Трое волхвов?..)
В родильной опять кто-то начал кричать. Когда крики стихли две женщины за сеткой позвали меня подойти.
Одна из них держала младенца в воздетых руках. Между ножек что-то болталось.
«Сын!»– успел я подумать.
– Поздравляем с дочкой!
«Пупок»,– поправил я сам себя.
Тёща встретила меня улыбкой и поздравлениями – она позвонила в роддом по телефону.
Я занял деньги у Тони и побежал на базар.
Тоня дала мне 25 руб., более мелких у неё не нашлось.
Я метался по базару, скупая букеты роз. Розы, мне только розы. Пока не кончились 25 руб.
Тогда я снова поспешил к роддому, таща этот шар из букетов.
Одноногий инвалид на костылях рядом с пятиэтажкой тёщи радостно мне улыбнулся – он знал куда я спешу.
Сестре в приёмной роддома пришлось позвать на помощь ещё двух, чтоб занести цветы в коридор.
Ира потом рассказывала, что она всё ещё лежала в том коридоре на каталке и розы разложили по всей простыне, но ненадолго, потому что в палату цветы нельзя.
Потом букеты поделили между медсёстрами и акушерками, и те забрали по домам.
Один достался и фельдшерице Кердун, которая с утра заступила на смену.
Неважно! Главное – что ты родилась.
…миллион, миллион, миллион алых роз…
( … египтологи до сих пор спорят зачем прекрасным женским лицам сфинксов приделывали висячую бороду…)
Разгадку показала Ира.
То есть, сначала она показала мне в окно тебя. Белая ткань туго обвивала тебя с головой, оставляя лишь кружок лица с накрепко зажмуренными глазами.
Такая же ткань угловато топорщилась поверх волос Иры, а половину её лица прятала широкая повязка, как у грабителей банков, только белая.
Она отнесла тебя куда-то, снова вернулась к стеклу окна и сказала, что глаза у тебя синие-пресиние, просто ты уже спишь после кормления.
Чтобы сказать это, она отвязала верхние тесёмки повязки, а нижние остались и повязка повисла под подбородком.
( … прекрасное лицо, под ним бородка! Сфинксы только что покормили своих детёнышей – вот что изображали египтяне…)
Увидев тебя зажмуренную в роддоме, я понял, что теперь мне надо охранять не только Иру, но вас обеих.
По возвращении на Красных партизан 26, я ужаснулся от вида двери в нашу узкую спальню. Просто-таки обляпана грязью; из одного сгустка даже свисала волосина.
Я нагрел воды и вымыл дверь с обеих сторон, а потом и оконную раму.
Чистота послужит линией обороны, как охранительный меловой круг Хомы Брута от Вия и прочей нежити.
Когда Тоня передала мне коляску своих детей, чтоб тебе было где спать, то её я тоже вымыл во дворе под окном спальни и понял, что я прав, когда из сборчатых складок верха выгреб кусок засохшего детского кала.
Нет, я никому ничего не сказал, тут никто ни при чём – это у нас с миром разборка, один на один.
В институте у Иры оставался ещё один госэкзамен. Если пропустить, то придётся ждать целый год и сдавать со следующим выпускным курсом.
Однако, ты родилась удачно – сразу после предыдущего экзамена, так что для вашего пребывания в роддоме оставалась неделя отведённая для подготовки да ещё три дня, потому что на курсе четыре группы и они сдают не в один день, а друг за другом.
На шестой день Ира вышла в комнату для посетителей и сказала, что у тебя уже всё в порядке; опасность желтухи из-за разнорезусных родителей миновала, и можно хоть сейчас домой, если выпишут.
Я развил бурную деятельность; побежал к заведующей родильным отделением, доказывал ей необходимость немедленной выписки в связи с госэкзаменом.
Она начала колебаться, но сказала, что нужно распоряжение от какого-то ещё роддомного начальства, которое сидит аж в каком-то переулке улицы Шевченко.
Я попросил велосипед у незнакомой медсестры – он ждал конца работы прислонившись к стенке здания – и погнал туда.
На автобусных остановках, под бездонным небом с галактическими облаками в недосягаемой вышине, накапливались уже ряды ожидающих. Велосипед проносился мимо них, как метла Маргариты.
Когда я спрыгивал с него у затаившегося в переулке учреждения, ведьмацкий сучонок лягнул меня задним колесом в пах и беззвучно, но радостно заигогокал.
Я вбежал в кабинет, где две женщины дожидались окончания рабочего дня.
Опять начались переговоры и уговоры. Они куда-то позвонили и заявили наотрез – без БЦЖ никакой выписки; завтра сделают прививку и – пожалуйста.
Обратно я ехал помедленней, удручённо вправляя часто спадавшую цепь, вернул велосипед и зашёл в комнату посетителей, где оказалась Тоня.
Я с жаром начал убеждать её, что мы запросто можем похитить Иру и ребёнка, вот только за вещами сбегаю.
Тоня начала обмахивать меня мягким пояском вязаной кофты – жестом «окстись, окаянный!» – и я перестал её пугать, хотя прекрасно понимал, что если не вытащить сейчас Иру отсюда, я непременно её потеряю.
В комнату пришла Ира и вместе с Тоней стала объяснять мне, что один день не играет никакой роли.
Наступил вечер, я проводил Тоню до квартиры родителей, но оставаться в спальне даже с вымытой дверью не мог.
Я снова пошёл к роддому, однако не стал заходить в беседку.
Опять выслушивать крики и вой рожениц у меня не хватило бы сил. Поэтому я отправился в дозор.
Как последний в поле воин-охранитель из дружины дядьки Черномора.
Шёл я замедленной походкой, потому что впереди была ещё целая ночь.
Она оказалась такой тёмной, что проходя мимо пятиэтажки Жомнира я угодил правой ногой в глубокую лужу-выбоину на тротуаре.
Надо же! От дракона увернулся, но рядом с логовом Лавана так опростоволосился.
Я пошёл дальше и под водонапорной колонкой через дорогу от запертых ворот нежинского консервного комбината помыл ногу и выстирал носок.
Из-за поворота к заводу «Прогресс» выдребезжала кавалькада ярко освещённых изнутри, но совершенно пустых автобусов.
Я накрепко выжал носок и одел его обратно.
Так, в одном сухом, втором влажном носке, я пришёл на вокзал.
Дозорному нельзя останавливаться.
Я сделал круг по полутёмному кассовому залу, потом по залу ожидания возле запертого ресторана. Поднялся на второй этаж.
Никогда прежде я не замечал как по ночам меняются глаза людей. Не у всех. Но у некоторых они становятся неестественно остекленелыми.
Таких моё появление пугало и они пытались скрыть свой стеклянный блеск, но я без труда их различал среди ничего не подозревающих пассажиров полудремлющих в ночной тиши вокзала.
Знайте – дозор здесь!
На автомобильном мосту меня застиг дождь. Тихий летний дождь.
Я не собирался идти в Прилуки, поэтому пошёл обратно на Красных партизан.
Дождь не усиливался и не переставал. Мы так и шли вдвоём – не спеша.
Дверь открыл Иван Алексеевич, в прихожей за его спиной виднелась Гаина Михайловна.
– Ты где бродишь? Дождь идёт.
– Он тёплый.
– Может побить тебя?
– Не стоит.
В спальне я сбросил всю мокрую одежду и лёг голым.
Как и во все предыдущие ночи я расправил ночнушку Иры во всю длину и обнял вокруг, чтобы хоть так охранять.
Много позже я узнал, что семья решила будто в ту ночь я ходил на блядки.
Вечером следующего дня я принёс тебя из роддома, завёрнутую в стёганное атласное одеяло и какие-то кружева с тюлью.
Ира шла рядом, с букетом цветов, которые заранее купила Тоня.
Но не розы.
Наутро Ира сдала последний госэкзамен.
Я ждал её под колоннами у входа и, обняв за талию, помог спуститься по крутым ступеням.
На ней была жёлтая вязаная кофта с рукавами на три-четверти.
Староста моей группы, Лида, смотрела со стороны нам вслед и растроганно улыбалась.
Та жёлтая кофта мне нравилась и попалась случайно, когда в универмаг на главной площади завезли товар и Ира послала меня посмотреть что дают.
Как всегда в таких случаях, туда набилась толпа народу.
Кофта оказалась последней и как раз Ириного размера. Пока я радовался удаче, её ухватили какая-то девушка с матерью. Явно из села.
Девушка примеряла и вопросительно посмотрела на мать, которая держала снятую ею куртку.
В универмаг я ходил со Славиком. Мы встали сбоку и начали комментировать.
– Так ничего, только рукава слишком уж короткие.
– Ну, давай ещё чего-нибудь посмотрим.
Мать покачала головой и девушка неохотно сняла кофту.
Я тут же схватил и послал Славика выбить чек.
Ире даже понравилось, что рукава именно на три-четверти.
Всё это было ещё до тебя.
А за твоё рождение, по старинному красивому славянскому обычаю с меня полагался «магарыч».
В ресторане «Чайка» на площади, Славик, Двойка и я распили пару графинчиков водки.
На официантке было платье в чёрно-белую полоску и Двойке понравилось как я её назвал – «строката сукня».
Он потребовал тост.
– Это не просто рождение, это начало новой жизни, а жизнь есть переход из одной формы в другую,– сказал я.– Выпьем же за то, чтоб отныне и впредь мы наполняли лишь прекрасные формы.
Двойка начал выступать, что насчёт форм это я спёр у Томаса Манна. Он тоже читал «Иосифа и его братьев».
Следующий тост я поднял за девочку с прекрасными синими глазами, то есть за тебя.
Двойка сделал умный вид и начал толкать про какие-то каузальные гены – он же с биофака – и что цвет через месяц изменится на карий, возможно, тёмно-карий.
Сучара биофачный со своими каузальными генами!
Перед выдачей дипломов и распределений, выпускников всех факультетов собрали в актовом зале Нового корпуса. Малость потрандели про честь НГПИ, которую надо держать там, где окажемся по распределению.
Потом на сцену поднялся чернявый незнакомец и сказал, что каждому из нас на входе в зал выдали лист бумаги и карандаш.
Следует признать, что не всё ещё хорошо и правильно в наших школах и сейчас нужно написать о том, что нам, выпускникам, не понравилось во время школьных практик, или даже когда мы сами ещё учились. Когда какой-нибудь педагог неправильно повёл себя, на наш взгляд, или высказывался неправильно. Начинать такими словами «А ещё помню как…», а дальше оно само пойдёт.
Он закончил свой инструктаж и мне стало ясно насколько я отстал от жизни.
В КГБ перешли на конвейерное производство шестёрок. Сотни сексотов в один присест!
И без каких-либо наживок в виде разведшколы.
(… в каждом из нас сидит запуганный зверёк и логично мыслит: «не напишу – а вдруг диплом не выдадут или зашлют в дыру дальше некуда?
Ладно, напишу: «один раз – не пидарас».
А именно с этого раза и начинается. Потом, в той дыре, подойдут и сочинение это покажут, ещё чевой-то продиктуют…)
Ладно, бляди, напишу!
В спинку каждого столика в актовом зале вделана такая, типа, досочка из пластмассы. Отстёгивешь в переднем кресле и – пиши на ней.
Я отстегнул и написал.
«А ещё помню как в четвёртом классе моя классная руководительница, Серафима Сергеевна, сказала: «Молодец, Сергейка! Ты больше всех принёс макулатуры!» и меня переполнила гордость и радость.»
( … этот заключительный донос в КГБ я подписал своим настоящим именем и горжусь им поныне…)
Великое открытие Карла Маркса по поводу возникновения прибавочной стоимости осталось, к сожалению, половинчатым.
Он верно отметил, что часть рабочего времени работник пашет на себя, а другую часть на хозяина, но это далеко не всё – главный подвох в том, что невозможно определить на кого конкретно он пашет в ту или иную долю той или иной секунды.
И эта недооткрытая Марксом истина приложима не только к способам производства, но и к любой другой сфере человеческой деятельности.
(Успели записать? Ну, дописывайте, пока я открою вторую бутылку…)
Отсюда вытекает, что в мире нет плохих людей, но не существует и хороших. Добро от зла отделяет неуловимая доля секунды.
По-твоему, он – хороший человек? Наивненький ты мой! Да просто ты ему подвернулся в правильную долю секунды. На полмгновенья раньше или позже и этот вампир оставил бы тебя бездыханным трупом с насухо высосанной кровяной системой и обглоданными лимфатическими узлами!
Или те же ведьмы, которых пачками жгли на кострах освещая мрак средневековья. Мракобесы не понимали, что горят вовсе не те и совсем не в ту секунду.
И так всегда – на костре, на колу, на гильотине, на электрическом стуле, в петле, у стенки; да как угодно! – казнят всегда невинных.
Это – не те; те – не эти.
Но даже и те, в миг злодеяния, всего лишь исполняли приказ.
Чей? На кого пахал?
Да знай я ответ, разве б я тут жил?
Ясно одно – от исполнителя до дона мафии тянется цепочка из нескольких звеньев, отследить которую, практически, невозможно. Потому что, перефразируя излюбленное выражение моего дяди Вади, которое он вынес с уроков истории в средней школе, – «зомби моего зомби – не мой зомби».
Услышав твой душераздирающий крик из спальни, я поспешил туда и успел как раз вовремя. Ты надрывалась в коляске под распахнутой форточкой окна, а твоя бабушка склонялась над тобой и льстиво уговаривала:
– Ангелочек! Ангелочек!
И ты буквально разрывалась от крика.
– Гаина Михайловна! Это не ангелочек, а девочка!
В ответном взгляде тёщи мелькнул отблеск злобы пославшего её, но аргументировано опровергнуть моё утверждение она не могла и молча вышла.
Я точно знал, что уговаривать ребёнка с неокрепшей психикой, ещё плохо ориентирующегося в мире – неправильно. Да ещё при открытой форточке! Типа, лети туда, где хорошо, где порхают такие же ангелочки!
Я начал убеждать тебя, что ты девочка Лилечка, а никакой не ангелочек.
Ты всё ещё плакала, но уже не так истошно – душа не пыталась вырваться из тела…
Но что же не так?
Я переложил тебя на постель и раскрыл пелёнку. Ты плакала, выгибаясь младенческим тельцем.
Причина обнаружилась на подошвах крошечных ступней – их покрывал белесый паутинный налёт той же фактуры, как у пушинок метивших моё пальто.
Я снял его с обеих ножек.
Изумлённо распахнув свои синие глаза, ты умолкла.
Я снова запеленал тебя и отнёс в коляску. Ты уснула.
Твои пелёнки гладил я, чтоб всё держать под бдительным контролем.
И я же развешивал стирку на общих верёвках во дворе.
Они солнцеобразно расходились от центрального столба, как спицы от маточины в колесе.
Под ними я узнал, что в этом мире у меня есть союзники.
В одиночку вряд ли бы я решил проблему о том, как правильнее развешивать пелёнки – изнанкой или лицом на верёвку?
Одну я повесил так, вторую эдак. И тут с небес, на столб по центру, спустился белый голубь и протестующе взворковал…
Спасибо, друг! Буду знать!
С тех пор пелёнки я развешивал исключительно лицевой стороной к верёвке.
Жомнир вдруг утратил интерес к моим переводам Моэма; перестал жизнерадостно грозиться повезти их в Киев на «засватання», начал вяло пояснять, что нужно учитывать коньюктуру. На будущий год исполняется столетие со дня рождения другого английского писателя. Было бы легче. А Моэм, вообще-то, голубой…
Ну, допустим, переводя рассказ про самоубийцу пианиста я и сам слегка догадался о его голубизне. Однако, в какой сточной канаве был бы сейчас этот мир без голубого Чайковского?
Или Моэм, или ничего!
Александр Васильевич пожал плечами.
В гостиной на Красных партизан, я, в присутствии Гаины Михайловны, пожаловался Ире о двурушничестве Жомнира. Они обе знали о моих неясных намерениях стать литературным переводчиком.
Ира заохала, а тёща, без комментариев, вышла и вернулась с пудреницей.
Она открыла её, припудрила лицо перед зеркалом шкафа и так же молча унесла обратно.
Всё.
Вечером в дверь квартиры позвонил Жомнир и пригласил меня выйти во двор.
У дверей подъезда стоял его велосипед. Под тёмной листвой густых вишен, позади общих бельевых верёвок, уже собирались сумерки и ползли к развешанным стиркам.
От предыдущей пятиэтажки № 24 группа «Eagles» выдавала «Отель Калифорния»:
Warm smell of colitas rising up in the air…
Тогда я ещё не знал до чего трагически жуткий финал в этой песне, а просто балдел от гитарной партии…
Жомнир явно завидовал окружающей атмосфере, но перешёл к делу – мои переводы уже не черновик, но всё ещё «серовик». Он не настаивает на смене автора, но пусть это станет беловиком.
Он уехал, а я уважительно восхитился мастерству старой школы.
Пускай они понятия не имеют о программировании через текст и наивно верят в чары варёной колбасы, но всего одним припудриванием взять Жомнира за жабры!..
Ай, да тёща!
Пелёнки я гладил не только из охранных соображений, но и чтоб время скоротать.
Ира, как мать с ребёнком, освобождалась от отработки за диплом. Меня распределили куда-то в Закарпатье, но я не очень-то вникал куда, потому что работать в школе не собирался нигде и никогда.
Гаина Михайловна – раз уж я такой храбрый – подала идею последовать примеру комсомольцев былых поколений – они безоглядно отправлялись строить новые города, которых и на карте ещё нет. Вот, кстати, статья в газете, что возле Одессы строится город-порт Южный.
Было принято решение, что я отправлюсь туда, когда тебе исполнится один месяц, потому что Ире пока одной трудно.
Вот я и коротал предстартовый месяц пелёнками и прогулками с коляской, в которой спала ты.
Только мне настрого запретили опускать верх с наброшенной тюлью, чтоб не сглазили. А когда ты пройдёшь медосмотр в конце месяца, тюль можно снять и ограничиваться обычной булавкой против сглаза.
Из Конотопа приехал мой брат Саша и ты совершила свой первый выезд в Графский парк.
С нами пошли ещё Славик и Ира. Мы со Славиком раскумарились возле озера, а брат мой таким не баловался.
