Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 57 страниц)
Так комбат нам собрание устроил в ленинской комнате.
На стол уселся, типа, князь, брюки чуть не до колен вздёрнулись, а из-под них носки с туфлями и волосня седая.
А мы перед ним на принесённых из казармы табуретах, ждём чего умного скажет.
У художника Гойи целая серия таких картинок есть.
– Вы что, блядь, забастовку устраивать? А? Как в Италии? Так хуй вы угадали! У них там – макароны! Одна макаронина длинная, а другая – нет. Потому что пополам обломана.
И сидит, через очки вокруг зырит.
Филин мохноногий. Переваривает чего это он сейчас тут выдал.
А мы напротив сидим и преданно на него смотрим.
Но позади уставного взгляда, которым полагается есть начальство, я вспоминаю рассказ Рассола про гермафродита Софочку из орловского призыва.
Её-его родителям пришлось раскошелиться, чтобы врачебная комиссия закрыла глаза на некоторые особенности физиологического строения их ребёнка – хотели хоть два года отдохнуть.
Софочку отправили в стройбат, чтоб сделать из неё настоящего мужчину.
Уже незадолго до демобилизации в казарме четвёртой роты сложился взрывоопасный любовный треугольник вокруг миловидного дембеля.
Она предоставляла свою благосклонность сразу двум сослуживцам, а те не хотели мирным путём решить вопрос: на чью койку ей приходить после отбоя?
Тогда в этом же самом Ленинском уголке тоже собрание устроили, Рассол тоже на нём сидел, и комбат поставил вопрос ребром:
– Софочка, ну, скажи, еби о мать, у тебя там хуй или пизда?
Рядовой военнослужащий поднялся с табурета и, подойдя к старшему по званию, плавным жестом отвесил пощёчину:
– Козёл старый!
Всё также вихляя бёдрами, она пошла обратно, спиной к довольному уханью хохочущего филина.
Отцы-командиры. Ну, блядь, и армия!..
Я бы не поверил в возможность призыва гермафродита в армию, но слишком уж достоверны детали рассказа Рассола, чересчур совпадают с окружающей действительностью
– Вам дана высшая материя, блядь! Мозг! Серое, еби о, вещество!
Ага, это он там у себя уже в следующую извилину забурился.
Во, блядь, армия – охуеть!..
На утреннем разводе начштаба объявил, что вчера в городе он видел кого-то из солдат отряда в самоволке.
Он даже и погнался за солдатом, но тот убежал.
Однако, возмездия не миновать; сейчас он, начштаба, пройдёт вдоль строя личного состава и обнаружит самовольщика.
И он пошёл внимательно вглядываясь в лица первой роты, второй роты, третьей роты, четвёртой роты.
Всё – дупель-пусто; дальше только проходная и ворота.
Также медленно он вернулся вдоль строя к первой.
Вот ведь долбоёб.
Если ты за кем-то гонялся, то так он тебе и выйдет утром на развод, жди больше, глазки закрой – ротик открой.
Он сейчас где-то в сушилке кантуется. Или дневального подменил.
Может вообще из тех бригад, что месяцами безвыездно в городе.
Пошёл на третий заход.
Первая рота, вторая рота, третья рота, четвёртая рота.
За дурной головой и ногам покоя нет.
Ну, блядь и ар..
– Вот он!– боксёрский палец майора уставлен на меня.
– Чё? Да если б за мной гонялся, ещё до развода б вывел!
– На гауптвахту!
Дежурный по части и два «черпака» в красных повязках подходят с требованием отдать им бляху и ведут меня к проходной.
Я на ходу продолжаю доказывать, что он, сука, и сам знает, что это не я был, но меня запирают в глухой комнатушке «губы».
Через час или два дежурный по части отпер дверь и вернул мне ремень – я назначен на штрафные работы – посыпать песком шоссе до города поверх гололёда. Грузовик с песком уже у ворот.
Жмуря глаза от вьюжного ветра, я добросовестно бросаю лопатой песок через железный борт.
Въехав в город, грузовик направляется за следующей порцией песка, но мои с ним пути расходятся у первого же светофора.
Потом я нашакалил на бутылку, или две и очнулся уже в сумерках, сидящим на скамье внизу Комсомольской Горки.
Оказывается, вьюга уже утихла; сверху из темноты опускаются большие тихие снежинки и тают у меня на лице и на груди под распахнутым настежь бушлатом.
Прохожих прибавляется – конец рабочего дня у служащих. Спешат домой, до меня им дела нет – солдатик тихо культурно отдыхает.
– Эй! Замёрзнешь!– один всё же потряс мою коленку.
– Пшёл, бля, на хуй!
– Как ты смеешь?! Я – работник КГБ!
– И твою КГБ – на хуй!
– Я вот патруль позову!
Потом я поднялся в набитый битком автобус, меня корёжит от холода и в плотной массе пассажиров распахивается вдруг тоннель – прямиком к высвобожденному сиденью.
Всё-таки любит наш народ защитников отечества.
На Новый год мы играли в кулинарном училище.
Точнее, играли они, а я при «Орионе» был просто по инерции.
В осенний призыв из Пятигорска пришёл Володя по кличке Длинный. Он был не только длинный, но и тощий, с тёмными кругами под глазами, как и положено сидящему на игле наркуше.
Зато на электрогитаре он играл как соло-гитарист из «Led Zeppelin» на диске «Лестница в небо».
Рудько его боготворил, я тоже преклонялся, но характер у него был паскудный.
– Ну, чё ты так Длинный?
– Я всегда самое своё гавно показываю, чтоб отцепились и в покое оставили.
Смеялся он хорошо, но редко.
Пацан пацаном, а на гитаре – бог.
Конечно, ансамбль отряда «Лестницу в небо» не исполнял, но Длинный и в «Орионовский» репертуар делал такие вставки, что и Джимми Пейдж не постыдился б.
Ему из Пятигорска его гитару с фузбустером знакомый чувак привёз. Он же и на барабанах стучал в новогодний сезон.
До призыва Длинного в армию они там в одной группе были; потом гитару друг увёз, конечно.
Не в клубе ж такие вещи держать.
А пели на вечерах Юра Николаев – звезда крымских кабаков, и Саша Рудько – виртуоз Днепропетровской филармонии.
Каждый в присущем ему стиле, под импровизы от Джимми Пейджа и от Хендрикса, который всё равно Джимми.
Но для нормального любителя музыки из глубинки, вскормленному на классических образцах советской эстрады, подобные вариации отдавали какофонией, поскольку явно не кобзонны.
Так что одна из будущих кулинарок имела законное основание подойти к Юре Николаеву и спросить:
– Пгостите, пожалуйста, а вы гусские нагодные иггаете?
Это она так картавила.
А Юра знал, что Рудько подпал под влияние Длинного и как тот скажет, так и будет. Поэтому он направил девушку прямиком к Длинному, чтоб зря время не теряла.
А у Длинного сушняк, сидит на стуле, ноги враскорячку, китель на спинке стула, галстук от парадки через плечо переброшен и упорно вдаль уставился – чего-то там за барханами высматривает.
– Пгостите, пожалуйста, а вы гусские нагодные иггаете?
Нечеловеческим усилием, воин на стуле собрал всю свою волю в кулак, сосредоточился, навёл резкость органов своей оптики и – различил, что к нему девушка обращается.
– Гусскую? Нагодную? Это к товагищу Гудько,– и пальцем указал на Сашу Рудько, который задумчиво покручивал ручку громкости на усилителе бас-гитары.
Девушке не в жилу, что её второй раз отсылают, но, видно, упорная попалась; дошла до Рудько и вопрос свой повторила.
– Извините,– говорит Рудько и смотрит присущим ему страдальчески туманным голубым взором.– Мы гусские вообще не иггаем.
Ещё и носом шмыгнул.
Он бы и рад по другому, но не может – сам картавый.
Но она-то об этом не знала!
Вот и толкуй о врождённых комплексах – всё благоприобретается с опытом.
Я на том вечере со ставропольской гречанкой целовался; Валя Папаяни.
Только целовался.
Она сказала, что она тут преподавательница и ей двадцать семь лет.
Так на следующее утро на разводе комбат объявление сделал:
– Вчера один из наших, еби о, музыкантов шестидесятисемилетнюю проблядь под лестницей разложил!
Вот ведь маразматик – двадцать семь от шестидесяти семи не отличает.
Это ему тот кусок дерьма – прапор из четвёртой роты заложил.
Дня через два опять где-то играли новогодний вечер, но там я уже не танцевал. Потому что там была такая дурь, что всем дурям – дурь.
Мы раскумарились на лестнице, зашли в зал, ребята нежно так инструменты взяли, начали играть; а музыка тихая такая, как будто из-за горизонта и, что характерно – медленная. Голову опустишь к колонке, видно же – динамики дёргаются, а всё равно приглушённо как-то.
Потом я пошёл по залу бродить. И люди там – как будто каждый из листа фанеры выпилен, то есть плоский, всего в двух измерениях.
Я хочу заглянуть что у них на обратной стороне плоскости, а не получается – кто-то уже следующий нарисовался и тоже двухмерный.
А издалека и медленно так – музыка…
Иногда повыше всех голов на паре стебельков шарики глазных яблок проплывают, как перископики – это те псевдо-звукооператоры по залу бродят.
Во они тащатся!
Такие смешные… И сами тоже смеются…
Где они такую дурь достали?
Домой нас привезли уже заполночь.
Стоял скрипучий арктический мороз. Под светом колючих звёзд в небе мы перенесли аппаратуру на сцену пустого холодного кинозала.
Никто ничего не говорил. Ни сил. Ни желания.
Ибо всё есть пустота, полная пустота и пустота пустот…
Ах, да! Вместе с тем симферопольским призывом привезли ещё ребят из Молдавии и Москвы. Немного – человек по десять.
У молдаван такие чудны́е фамилии – Рару, Шушу. Но имена, правда, обычные.
Вася Шушу получил извещение, что на городской почтамт ему пришла посылка до востребования. Он взял с собой Лёлика из Москвы, Виталика из Симферополя и меня позвал.
Получили мы посылку, зашли в какую-то столовую на второй этаж.
Вася посылку открыл, а там —
вино, молдавское вино —
оно на радость нам дано…
Взяли какие-то макароны с чем-то. Вася по стаканам под столом разливает – прикончили, не знаю сколько литров.
Ну, чё – погнали?
Спустились на первый этаж и Лёлик там в урну помочился, пока Виталик его, типа, загораживал для соблюдения приличий.
Этот Лёлик вообще отмороженный.
Я один раз на комбинат стройматериалов заходил, там длинный такой транспортёр высоко вверх уходит, под крышей; Лёликова работа – по лестнице вдоль этого транспортёра вверх-вниз ходить и ломом пробивать, если где забьётся.
Не помню зачем я туда заходил, но Лёлик как меня увидел – у него этот лом в руках затрепетал. До того ему захотелось меня грохнуть.
Ни за что. Просто потому, что подвернулся.
Но, видно, у него тоже квадратура круга не решённая. Грохнуть – грохнешь, а труп куда?
Короче – обошлось.
Вышли мы из столовой, идём, беседуем.
Яркое солнце, белый снежок. Жизнь – прекрасна.
Тут Лёлик и Вася начинают выяснять чья отчизна лучше – Москва или Молдавия?
Так, слово по слову, стали друг друга за грудки хватать.
Но Виталик – молодец, зачем, говорит, на улице? Давай в какой-нибудь двор зайдём.
Зашли между каких-то двухэтажек.
Виталик тут уже как лондонский рефери поясняет: бляхами не драться, лежачего не бить.
Скинули они бушлаты, шапки и ремни и – пошла молодецкая забава.
Оба за метр восемьдесят, кулаки – как гири. Один другого ахнет – по двору эхо отдаётся.
Эх, окропим снежок красненьким!
Вася Лёлику бровь разбил, кровь брызнула; Лёлик на одно колено упал.
Вася к бельевым верёвкам отошёл и не добивает – богатыри по правилам бьются.
Тут по крылечку какой-то мужик в тельняшке сбежал, говорит, кто-то из двухэтажки в милицию позвонил.
Короче, матч откладывается.
Оделись служивые, Лёлик снегом умылся и покинули мы ристалище.
Но бойцовский задор никак не уляжется.
Разделились мы на пары. Впереди иду я с Лёликом и его убеждаю, что Москва – столица нашей Родины, лучший город Земли; а метрах в десяти сзади Виталик с Васей Фет-Фрумоса обсуждают.
Мирно так себе идём, не спеша.
И тут справа «волжанка» тормознула и из неё два мента в шинелях – прыг на тротуар. Обложили.
Мы с Лёликом бляхи расстегнули, захлестнули на кулак и машем – не подходи, мол!
Тот, что слева пушку выхватил.
Такая маленькая чёрная дырочка, а вокруг неё кружочек солнца, смотрит мне прямо в лицо.
А тут и вторая пара собеседников подходит.
До того увлеклись, что по сторонам не смотрели.
А тут – опаньки! – резкая смена декораций: два солдата с бляхами против двух ментов с пистолетом.
У Виталика от переизбытка чувств и ассоциаций ноги подкосились и он лишь в последний момент успел спиной на забор опереться.
Исполать тебе, земля Молдавская, ты взрастила доблестного Васю Шушу!
Истинный воин, преисполненный духом товарищества и боевого братства, обхватил он могучим объятием ближайшего к нему мента, что без пушки был, и крикнул:
– Беги!
Повторять не пришлось.
О, боги! Как я боялся! Как бежал!
Вокруг меня и подо мной мелькали заборы, деревья, переулки, холмы, буераки, крепостные валы и горные кряжи…
В себя я пришёл в каком-то сарае с широкими продольными щелями в стенах из горизонтально прибитых досок и долго приводил в порядок своё дыхание.
Вечером в казарму пришёл только Лёлик. Ему надо было застирать куртку от крови из разбитой брови.
Я отвёл его в кочегарку.
Там оказались свои новости. Обмуровка одной из печей потрескалась, как видно от перегрева котла. Во время аварии из трещин валил дым с чёрной сажей и сажа осела на печах и потолке в обоих залах.
Накрылся мой косметический ремонт.
( … позлорадствовал ли я?
Если да, то не очень – мне уже всё было пó хуй …)
Сыпучие вещества возят в особых вагонах – без крыши, а пол в таких вагонах это ряд железных люков.
При разгрузке, сшибаешь размещённый снаружи крючок-запор, крышка люка распахивается и вещество высыпается.
Не знаю, для какой организации пришли в город Ставрополь те пять вагонов с песком, но когда на станции в них распахнули люки, то ничего оттуда не посыпалось, а как заглянули снизу, то увидали там мелкозернистый монолит.
Песок отправляли мокрым и морозы обратили его в сплошной большой параллелепипед по форме вагона.
Ждать обратного превращения некогда; если не возвращаешь вагон в течении трёх суток, то это «простой подвижного состава», за который накручивается громадный штраф и продолжает крутиться дальше.
У организации пошла голова кругом; проблема – хоть «караул» кричи.
А кем у нас решаются неразрешимые проблемы? Верно – стройбатом!
Вот нас и привезли в трёх грузовиках на станцию.
Правда, на этот раз ломы гладкими оказались; только снизу через люки долбить бесполезно – лом отпрыгивает на тебя же.
Сверху будем ебашить и – через борта лопатами. Ходят слухи, что даже отбойные молотки подвезут, а пока – вперёд!
Я малость попробовал и бросил – слишком уж эта монотонщина приелась за годы службы; но и просто так стоять – холодно.
Михаил Хмельницкий мне деньги дал – сходить за «сугревом». Сам-то не может, он – сержант, ему за узбеками присматривать надо.
И откуда только у людей деньги берутся?
Проще простого: РБУ раствор готовит, сколько у водителя в бумажке-заявке написано, столько и приготовит.
А если заявки нет?
Тогда водитель даёт другую бумажку.
Кому даёт?
Командиру отделения работающего на РБУ.
Пошёл я в город. Места незнакомые, магазин не сразу нашёлся.
Затарился. Бутылки – под бушлат, снизу бляхой подпоясал; полненький такой стал.
Кто говорил – в стройбате плохо кормят?
Иду обратно опустив голову, не от стеснительности – просто снег в лицо летит.
– Почему честь не отдаёте? Вас что – не учили?
По уставу ты каждому старшему по званию козырять должен.
Так ведь не видел я, а потом, если козырну, бутылки под бушлатом зазвякают.
– Виноват, товарищ…
Смотрю ему на погон – врубиться не могу; погон без просвета, как у куска, но звезда крупнее, чем у прапора, и даже больше майорской; но тут я листочки в петлицах углядел.
– …товарищ генерал-майор. Задумался.
– Задумался он! Идите!
И это правильно. Генералу с солдатом в чёрных погонах разговаривать, практически, не о чем.
Единственный офицер, что за два года мне «вы» сказал…
На место сибиряка Черных к нам новый комроты перевёлся, или его перевели, из Монгольских степей; тоже капитан.
Нос такой длинный, аж до верхней губы достаёт. Сам общительный такой.
Когда его дежурство, он в кабинете не сидит, всё по казарме расхаживает, солдатикам про сертификаты рассказывает, или бороться затеет.
И после борьбы такой радостный весь, глазки блестят, по щекам красные пятна, а губа за нос цепляется.
Я смотрю, что-то в его ужимках знакомое мелькает, а что не вруба…
Ну, да! Мальчик из Нальчика!
Но ведь офицер! И жена есть.
Вобщем, окрестил я его по имени монгольской валюты «тугриком» и кликуха враз прижилась среди личного состава роты.
И вот, на вечерней проверке опять Тугрик завёлся какой он богатый на эти самые сертификаты, завтра пойдёт холодильник жене покупать и себе часы наручные, а то в этих уже ходить стыдно – придётся выбросить, хотя жалко, «Командирские» называются.
Я не выдержал и говорю:
– Не хочешь выбрасывать – отдай кому-то из солдат.
Он сразу:
– Кто сказал? Выйти из строя!
Вышел я. Он ко мне подходит, демонстративно так ремешок часов расстёгивает:
– На!
Я взял и в карман сунул, хотя он, конечно, на другой исход рассчитывал.
Но как я на следующий день с часами этими намучался!
Полдня ходил по улицам, чтоб толкнуть – никто покупать не хочет; думают как стройбатовец, так и часы краденые.
И хорошие ж часы, отец мой в Москве за такие 25 рублей платил, а я за 7 отдать согласен.
Первый раз не шакалю, а товар предлагаю.
Дохлая вещь коммерция, если спроса нет.
Под конец занёс я их в часовую мастерскую, мастер трёшку предложил и я согласился.
Выхожу из мастерской с честно заработанными и – надо же совпадение! – подваливает ко мне какой-то ханыга:
– Солдат! Часы у меня купи, за троячку отдам!
Эти алкаши до того оборзели, уже даже к стройбату пристают.
Через неделю мне Ваня рассказал, что у него в кочегарке повар из «молодых» в мастерской на верстаке спал. Тугрик дежурным по части был, так даже в кочегарку свой длинный нос сунул. «Молодого» спящим на матрасе увидел, за хуй его схватил:
– Дай! Ну, дай!
Вобщем, Ваня говорил, что Тугрик уже у двух «молодых» поваров сосёт, а один из них его жену поёбывает.
В казарме он один раз начал на меня наезжать:
– Не слишком ли ты себя «дедом» ставишь?
Я в ответ ничего не сказал.
Ни слова.
Только губы вытянул и три звука издал «чмок-чмок-чмок».
Он молча развернулся и отошёл по проходу. С тех пор меня не замечает.
Вот такой я негодяй оказался.
Нига-а-дяй пра-ативный!
В роте новенький появился, его перевели из другого стройбата, аж где-то в Дагестане.
Он там в самоволку ушёл и застал свою жену с кем-то ещё. Начал разборку, но его повязали и на «губе» он так убедительно обещал всех порешить и с собой покончить, что его к нам перевели – дальше некуда было.
Кавказец какой-то.
Кто их разберёт: в одном Дагестане аж 48 народностей.
Всё время молчит ни с кем не разговаривает. К нему тоже подходить опасаются. Типа, новый зверь в привычной клетке.
Как-то вечером сидит он на табурете с газетой. Я мимо шёл по проходу.
Чё-то заголовок какой-то меня заинтересовал.
В натуре, не шугаю, просто хочу глянуть и отдать.
А он:
– Уйди!
– Ты чё! Блатуешь, салага?
Он вскочил.
Так я до него даже дотянуться не успел. Сразу сворой налетели и его метелить начали.
Он вырвался – убежал из роты.
Что характерно – не «деды» писанулись, а «черпаки».
Потом уже я догадался – они эти несколько дней на него злобу и страх копили за то, что не такой как они.
Не по национальному признаку, а за то, что у него такая семейная трагедия, из-за которой тебя может грохнуть без оглядки на квадратуру круга.
Стая страхом цементируется.
А он всего лишь в штаб убежал – не рискнул в Дагестан податься.
Оттуда дежурный по части старлей пришёл и отвёл меня на «губу».
Там уже один из днепровский отдыхал. У него хорошая дрянь оказалась.
Раскумарились.
На нары прилягли и тут он мне начал поливать, что вся наша великая держава давно под контролем тайной сети теневой организации с разветвлённой структурой взаимодействия и все мы движемся к одной великой цели независимо от того, осознаём мы это или нет.
Вобщем, такой себе рыцарь-тамплиер из Днепропетровска.
Но если ты настолько франк-масон, тебя в стройбат загребли бы?
Но я ему не мешал свой структурный анализ излагать, ведь дурь у него же.
Тут дверь открывается и вкатывается татарский колобочек.
И кто это такой смешной и кругленький?
Алимоша! А тебя за что?
Дежурный по части снял с грузовика за прибытие в расположение части в нетрезвом состоянии.
Хотел даже обыск учинить на предмет обнаружения попытки ввоза контрабандного спиртного, но Алимоша стал бить себя в грудь, фуфайку расстегнул и кричит: смотрите, какой он честный боец, а запах это от жигулёвского пива, что выпил по нечаянности, думал, что это ситро, там темно было!..
Так расстёгнутым его к нам и привели.
Минут через пять Алимоша в дверь постучал, спросил у дежурных по КПП – старлей ушёл или нет?
Ушёл.
Тут Алимоша из рукава фуфайки достал бутылку вина и велел отнести в первую роту Вите Новикову, а то ребята заждались уже.
Дежурные ушли исполнять поручение, а Алимоша из второго рукава достал вторую бутылку и остался без бицепсов. Ну, и как водится
…бойцы вспоминали минувшие дни
и битвы где вместе рубились они…
Утром нас, конечно ж, выпустили – кому-то ж надо пятилетку выполнять.
А кавказца, что шантажировал самоубийством поверх серии убийств, перевели в отдельную роту.
Того узбека я приметил в столовой, потому что он натолкнул меня на мысль, о том, что для тáски не обязательно иметь дурь, а можно тащиться и на шáру.
Мы после отбоя в столовую зашли; «молодые», у кого наряд на полы, там уже уборку начали; мы в углу за столом аккуратно сели, никому не мешаем – когда они ещё сюда домоются! Косячок культурно по кругу ходит, а таскалово на смехуёчки завернуло – друг на друга смотрим, со смеху уссыкаемся.
И этот узбек, что метрах в трёх от нас мокрую тряпку по полу таскал, вдруг тоже заржал!
Короче, на нас глядючи, подзарядился и его тем же руслом поволокло – на шáру, без дури.
Подозвали его, пяточку предложили, но он отказался.
Ну, ясно, шугается ещё – вдруг кусок из его роты сюда заглянет как тут что…
А потом смотрю – он в бригаде с РБУ в одном со мной грузовике домой ездит.
А иногда по дороге песни поёт на своём языке и в своих среднеазиатских гармониях. Непривычно, но слушать можно; типа, Джимми Хендрикс без гитары.
Узбеки в задумчивость впадают, и дорога быстрей кончается.
Молодец акын, или, может, ашуг. Ну, короче – лабух.
Сержант Миша Хмельницкий никак имя его не мог выговорить, под конец говорит:
– Ладно! Будешь – Вася!
Вот как-то едем домой, Хмель и говорит:
– Вася! Пой!
Я вижу, что тому неохота, настроения нет, а Хмель не унимается:
– Ты чё, не понял? Тебе сказано – пой!
Ну, тот и запел. Узбеки на него волком смотрят, по своему матерят: чё, мол, ты у этой падлы канарейкой заделался?
Языка я не знаю, но оно и так понятно.
Лабух куплета два проаманил и – на коду.
А Хмель опять пристаёт:
– Пой, Вася!!
Тот опять завёл на высоких нотах.
Тут смотрю узбеки расцвели, в одном месте хохотнули даже.
Ну, понятно, это он в песне слова переделал:
Вай, сержант, я твой мама ебал!..
А Хмель не врубается:
– Во! Молодец! Ещё давай!
Тот ещё даёт:
Вай, сержант, я твой рот ебал!..
Узбеки со смеху дохнут, а сержанту понравилось:
– Хорошо, Вася!
Тут грузовик на нужном мне перекрёстке у светофора тормознул и я, не прощаясь с милой компанией меломанов, через задний борт по лесенке с достоинством слинял.
А линял я к тихой мышке.
Вообще-то её Таней зовут, просто про себя я её так называл.
Блондиночка.
Когда я к ней в троллейбусе первый раз подошёл, она всё так тихонько отвечала.
А как не подойти? Несколько раз её в одном и том же троллейбусе видел, в котором от Кольцевого до РБУ ездил.
Она мне уже потом сказала:
– Я тебя ещё в феврале приметила. У тебя в самые морозы бушлат нараспашку был, вся шея открытая.
…лишь тех мы женщин выбираем, которые нас выбрали уже…
Она старше меня года на два.
В то утро, когда она согласилась вечером встретиться на Кольцевом, я не один на работу ехал, и там от остановки до РБУ ещё по переулку метров двести топать. Так я тому молдаванину говорю:
– Рару! Спорим – разденусь?
Вобщем, кругом снег, хоть и март уже, а я до пояса всё скинул; в одних сапогах и хэбэ брюках по переулку вымахую, а Рару мой бушлат и куртку с рубахой несёт.
Вот такой на меня восторг напал.
Но это ещё до того, как она мне про мою шею рассказывала.
Скорее всего, это на меня та встреча с юродивым повлияла.
Ещё в феврале я на 50-квартирном с неделю околачивался; на том самом, который мы когда-то ломами из арматуры начинали, а теперь уже к сдаче движется.
И ребята мне сказали, в одной улочке неподалёку какой-то старик босиком ходит.
Я специально два раза ходил, пока его застал.
Старик с бородой; борода седая – аж жёлтая, шапка на нём, пальто.
Тощий и длинный, но вряд ли наркоман – он по своему тащится. У него штаны закатаны и ноги от колен голые.
Метлой дорожку в снегу прометает.
Снег падает, а он босиком ходит и прометает. И пусто вокруг.
Посмотрел я на него, и он на меня – искоса.
Помолчали.
И я ушёл.
( … каждый верит, что он прав. И каждый верит по своему.
У ставропольских мужиков вера, почему-то, крепко с ногами связана.
Через много лет по телевизору про одного мужика передача была.
Так тот вообще из Ставрополя аж до Москвы на коленках прополз. Куски автомобильных покрышек на колени привязывал и – вперёд…
Для возрождения веры и благообразия в христолюбивом народе России.
Я не против. Я – неверующий, но веротерпимый.
Настоящая веротерпимость только среди неверующих и бывает. Остальные все прикидываются, а на самом деле хотят всех в свою веру обратить.
Даже те же атеисты, которые верят, что бога нет.
Неверующий это когда верить нечем, нет соответствующего органа.
Доктор сказал «мы отрежем только аппендикс», но хряпнул лишку и оттяпал то, чем верят.
А если веры нет, то и обращать некуда.
Так что ползайте себе на здоровье, в позу лотоса садитесь, лбом в землю упирайтесь – да что угодно! – лишь бы не на моей грядке.
Пусть я и дальше останусь – веротерпимым …)
Но в стройбате той весной мне не до теологии было, когда я ожидал троллейбус номер пять на Кольцевом.
Их несколько прошло, пока Таня приехала.
Мы тихо пошли по тротуару вдоль пятиэтажек сложенных липецкой кладкой из белого силикатного кирпича. Потом зашли в подъезд одной из пятиэтажек.
Долго и тихо обнимались, стоя у батареи под лестничным маршем первого этажа.
Тихо совокупились, всё так же стоя.
Вышли снова на тротуар и я её проводил до другого подъезда в другой пятиэтажке.
Потом долго не удавалось повторить тихое наслаждение – подъезды стали почему-то слишком людные.
Пару раз мы ходили в кино на дневной сеанс, но вокруг детвора сидела.
После одного сеанса меня капитан Писак засёк вместе с нею; отозвал меня в сторону и призывал незамедлительно прекратить всякие с ней отношения, хотя ничего конкретного предъявить на неё не мог.
И что характерно, если ты Писак, так иди командуй своей первой ротой, а у меня комроты – Тугрик.
Но потом я всё-таки пришёл к ней домой.
Оказалось, совсем не в том подъезде, куда провожал её в первый раз.
Когда в прихожей я снял сапоги и спрятал в них портянки, чтоб не слишком воняли, то оказался босым, и даже тапочки не скрывали этот факт – как юродивый, только без метлы.
Дома у неё оказалась мама и дочка трёх лет.
Потом её мама с её дочкой вышли в магазин, а мы сели на ковре и она распахнула альбом с фотографиями.
И в альбоме и на ковре она была очень симпатичная, эта тихая мышка блондиночка Таня.
Мне стоило лишь протянуть руку, положить на плечо её домашнего халатика и разложить её рядом с альбомом, но я так и не смог.
Не знаю что, но что-то меня не пустило.
( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, все мои наслаждения и лишения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки по имени Варанда …)
Потом вернулась из магазина её мама с внучкой и принесла сетку оранжевых апельсинов.
Дальнейшие наши встречи проходили вне её дома и она начала интересоваться содержанием записей в моём военном билете.
Туфта насчёт сейфа не прокатила – она была на два года старше.
В отряде у меня что-то захороводилось, пошёл какой-то сумбур и мы потеряли друг друга из виду.
Уже перед самым дембелем я заходил к ней, но мама сказала, что она не дома.
Я дождался её у её подъезда, мы прошли в широкий ночной двор между пятиэтажками и она тихо отдалась мне на столе детской площадки.
Однако, кончил я слишком быстро, куда быстрее, чем в подъезде.
Мне это не понравилось и я прервал с ней отношения, как и хотел Писак.
Чем ближе дембель, тем меньше спится.
Куда вы удалились – те блаженные времена, когда я, салага, засыпал едва упав главою на подушку?
А теперь? Проверка прошла, в клуб сходил, вернулся в роту, а сна ни в одном глазу.
Вот и собираются вокруг такие же полуночники; лежим на койках кубрика, базарим о том, о сём. Или дуры гоняем.
Гнать дуру – значит рассказывать длинную историю, и не обязательно реальную.
( … через много лет из «Архипелага» Солженицына я узнал, что это старинный зэковский обычай времяпрепровождения; ещё с царских времён; когда в камере рассказывают какой-нибудь роман из какого-нибудь Диккенса, расцвечивая его деталями из современной повседневности.
Но тогда вместо «гонять дуру», говорили «тискать роман» …)
Когда очередь дошла до меня, я погнал роман возмездия о двух юных влюблённых и жестоком бароне из замка, который заточил юношу в подземелье и у него на глазах делал из девушки секс-рабыню, до того момента, пока юноша, через месяц, не расшатал забитый в стену ёрш, куда крепилась его цепь.
( … к Диккенсу это не имеет никакого отношения, гоняя эту дуру, я, закрыв глаза, видел полупрозрачную блузку Мишель Мерсье из первой серии «Анжелики».
Но возникает вопрос: если я на целый месяц отдал возлюбленную барону, чтоб он ею пользовался совместно со своим волкодавом и различными предметами средневековой утвари и инвентаря, а сам в это же время, типа, как соучаствуя, дёргался на своей цепи, чтобы расшатать крепление, но всё же в такт происходящему, то, может быть, я – извращенец?
Конечно, этот вопрос возникнет не у слушателей, а у меня, и не сразу, а потом, но всё таки …)
Во время расправы с бароном, проводившейся самым изуверским образом, Хмель вдруг крикнул:
– Дневальный!
От тумбочки в конце прохода пришёл дневальный и Хмель ему сказал:
– Он уже заебал свои храпом – ебани́ его в лобешник, пусть упокоится.
– Кто?
– Вон тот салага через два кубрика.
Дневальный склонился над нарушителем покоя, прислушался к сонному дыханию:
– Не, вроде не этот.
В разговор включился Лёлик:
– Ну, всё равно ебани́ – какая в хуй разница.
( … глубина философской мудрости этих слов до сих пор заставляет меня прослезиться:
«всё равно ебани́ – какая в хуй разница»
Вот она – квинтэссенция уставных и прочих отношений, залог боевой выучки, боеготовности и боеспособности армии… хотелось бы сказать – Советской, ушедшей в небытие… но кто нынче верит в Дедов-Морозов?..)
