Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 57 страниц)
Рядом тянулся пустой в такую пору тротуар к отдалённому кварталу пятиэтажек.
Мы стояли широким кругом на утоптанном снегу. Приколы, подначки, хлопки по плечам – обычная оживлённость в конце обычного рабочего дня перед отъездом к обычной хавке в стройбатовской столовой.
Мне надоело слушать сто раз слышанные прибаутки и я замедлено пошёл к свету далёкой электролампочки на торцевой стене девятиэтажки.
( … один из способов преодоления тягучести времени – это поглощение пространства….)
Вот я и топал в темноте, зная, что без меня не уедут, как не уедут и без пары «дедов»-каменщиков, что не спеша переодеваются в девятиэтажке.
Вскрики, гики и хохоты товарищей остались за спиной.
Я шёл размеренным шагом, думая ни о чём.
( … такие размышления ещё именуют «прекраснодушным томлением», это когда ничего конкретно не додумываешь до конца, а всё равно, почему-то, грустно …)
Так я зашёл уже в останки лесополосы, когда из грустного далёка донёсся приглушённый зов.
Что-то позвало меня.
Я вернулся в сейчас-и-здесь, нехотя оглянулся и увидал накатывающий на меня задний борт грузовика.
Отскочить я не успел, а только лишь начал прыжок, ещё даже не оттолкнувшись толком от дороги.
Меня спас наклон в направлении будущего прыжка – удар дощатого борта довершил начатое и отшвырнул меня под дерево, а не на дорогу под вертящееся двускатное колесо.
– Мы тебе столько кричали,– сказал Витя Стреляный, когда мы ехали домой.
Ну, не знаю. Я услышал только один зов. И очень издалека.
Дня два болело правое плечо.
В конце декабря наше отделение перебросили на стоквартирный. Вернее, на его начало.
Там имелся лишь котлован под укладку блоков фундамента, и стоял башенный кран на непродолжительных подкрановых путях.
Да, был ещё обитый жестью вагончик с дверью и двумя окошками.
Перед нами поставили задачу: прорыть траншею под блоки боковой стены здания, которая, как выяснилось, должна проходить на два метра ближе к вагончику.
Выкапывая котлован, не учли, что дом окажется стоящим на водопроводе для целого района, но вовремя опомнились и решили сдвинуть ещё не начатое здание.
Однако, пока выясняли и прикидывали, пришла зима, ударили морозы и никакая техника не в силах была расширить котлован – замёрзший грунт не поддавался ковшам экскаваторов и потому пригнали нас.
Половина вагончика оказалась набитой новёхонькими лопатами и нам даже выдали неслыханную роскошь – брезентовые рукавицы.
Разумеется, лопатам грунт тоже был не по зубам – тут требовались ломы.
И их привезли – целый самосвал – и со звоном свалили у вагончика.
Увесистые такие ломы. Метра за полтора длинною. Вот только, самодельные.
На каком-то из местных производств нарезали толстенную арматуру нужной длины, подплющили концы в кузне и со звоном высыпали около котлована.
Лом должен быть гладким – это ручной инструмент. Арматура же сплошь покрыта косыми частыми рубцами, чтоб лучше схватывалась с бетоном. Эти рубцы хоть и заокруглены, но продирают любые рукавицы после десятка ударов «лома» о грунт и даже на самых заскорузлых и мозолистых ладонях натирают водянки в новых местах.
Но если не мы, то кто же встанет на защиту родины от недоструганых головотяпов и жирножопых соплежуев?
Стройбат всё покроет!
Ветер как с цепи сорвался – хлещет по лицу завязками отпущенных ушей шапки; тащит в своём потоке чёрно-серые тучи над самой кабинкой башенного крана. Из-за них с утра до вечера всё вокруг тонет в сумерках.
Отогреваемся в вагончике обогреваемом нашим дыханием.
Рукавицы давно стёрлись в прах. Вместо них хватаемся за морозную арматуру тряпками из найденной в вагончике ветоши.
Удар арматурины в грунт отколупывает от него корявый кусочек размером с грецкий орех. Потом ещё осколок, потом ещё.
Твой напарник стоит спиной к ветру, дожидаясь когда наколешь достаточно, чтоб их отгрести и отбросить лопатой. Через три-четыре наскрёбанные лопаты вы с ним меняетесь.
Как сказал Витя Стреляный:
Привезли нас у Ставрóполь —
Землю колупати,
А вона ж така твердá —
В рот її єбати…
( … но у меня подозрение, что это переделка из лагерной частушки эпохи первых пятилеток, сложенная в шахтах Донбасса …)
Впрочем, везде есть место наслаждению – о, как сладко дремлется, сидя на полу вагончика, опёршись спиной на спины товарищей!
Через три часа долбёжки мы открыли, что немногим глубже полуметра мерзлота переходит в грунт поддающийся штыковой лопате.
Через три дня мы разработали технологию проходки.
Если вырыть шурф метр на метр и глубиной в два метра, а рядом ещё такой же, то их можно соединить штольней пробитой ниже мёрзлого грунта. Затем, захлестнув потолок штольни тросом стропы башенного крана, долбишь вдоль краёв мостика мерзлоты до того момента, когда крану хватит сил вырвать цельную глыбищу мёрзлого грунта.
Ага, блядь!
Да, стройбат сделал это.
И хотя до конца траншеи ещё многие дни пáхоты, победа будет за нами.
Мы сломили хребет сумеркам заполярной ночи спустившейся аж до Ставрополя.
Кроме вагончика, от холода можно укрыться в подъезде многоквартирной пятиэтажки по ту сторону котлована.
Когда не стоишь на пронизывающем ветру, то и сигарета греет, если найдётся у кого стрельнуть.
Пока я грелся по подъездам, Алимоша и Новиков исследовали прилегающие земли и обнаружили там молочную фабрику и хлебозавод. Только через забор надо перелазить.
Они вернулись раздутые, как шары, от засунутых под фуфайки трёхгранных картонных пирамидок по поллитра молока и буханок хлеба.
С того дня мы отряжаем туда гонца по очереди. Рабочие без вопросов позволяют загружаться прямо с конвейера.
Иногда выходим на улицы просить деньги у прохожих.
– Брат, на бутылку 27 копеек не хватает; выручи, а?
– Сестрёнка, на «Беломор» 11 копеек не дашь? А то уже уши попухли.
Алимоша объяснил мне нюансы.
К пенсионерам лучше не обращаться – пустой номер, а то ещё и вякать начнут.
И ни в коем случае не просить круглую сумму. Вместо 27 он тебе, как минимум, сам 30 даст; а вместо 11 – «пятнашку».
Зачем деньги?
Ну, вместо махорки по 9 коп., или «Памира» за 11 коп. можно купить «термоядерный» кубинский «Партогас», или ту же «Приму»; только не индийские «Red&White» с фильтром – кислятина в золотистых фантиках.
И вино, конечно, выпиваем иногда. С устатку, под хлебозаводскую закусь.
Как низко я пал! Побираюсь на улицах! И мне не стыдно?
( … ну, во-первых, у нас это поточнее называется: не «побираться», а «шакалить».
А насчёт стыда я, наверное, извращенец. Мне стыднее перед Валей Писанкой за тот цилиндр из ватмана, чем за принятые в ладонь медяки и «десюлики» от прохожих.
Может я, местами, и благородный человек, но, в целом, не испанский гранд – это точно …)
В феврале кончилась хлебозаводская масленица – нас перебросили на строительство медицинского центра.
Тут подвал уже покрыт бетонными плитами перекрытий, но не до конца и под ним, на больших кучах песка, мы разводили костёр, для которого ломами разбивали доски, потому что никакого вагончика и близко нет.
Территория будущего центра оказалась большой, но на отшибе – шакалить негде.
Грузовики, которыми нас возили, предоставляла местная автобаза, с гражданскими водителями.
Нам попался ухарь-асс.
Он влетал на территорию будущего медицинского центра, бил по тормозам УАЗа и тот, скользя по обледенелостям, заносился и разворачивался в обратную сторону – залезай, поехали!
При этом подранный и не закреплённый брезентовый верх кузова вздувался и пузырился, как парашют приземлившегося диверсанта.
Водитель скалился кривозубой улыбкой из-под тощих усов – ему по кайфу было блатовать, типа, цыганской романтикой.
Выхлопная труба его машины могла громко бахкать, но стрельбу он приберегал для проезда вдоль городских тротуаров – шугать прохожих.
Ба-бах!
– Ой, мамочки!..
Ребята что-то поясняли насчёт связи этих хлопков и карбюратора, но я в этом всё равно не смыслю.
В один из первых дней на новом месте я отправился в туалет паркового типа на краю территории.
Малую нужду мы справляли где придётся и за этим я туда, конечно бы, не пошёл.
Просто из-за морозов пользование сортиром части было сопряжено с определённым риском. Весь пол там стал сплошным жёлтым катком, сапоги скользили, и даже сидеть над очком было скользко.
Пока я опорожнял кишечник в том территориальном туалете, у меня стали возникать странные слуховые ощущения.
Я услыхал… ну, не совсем голоса… скорее, отголоски голосов.
Отдалённый слитный гул голосов, без каких-либо отчётливых слов, но явственный ровный гул, без всплесков.
Потом я достал из внутреннего кармана куртки письмо. От этих писем у меня уже давно карман распух.
Не глядя от кого письмо, я использовал его как туалетную бумагу, встал, застегнулся и вдруг – увидел источник гула.
Дощатые стены и перегородки пустого туалета были сплошь испещрены надписями.
Карандашами, ручками написаны, процарапаны имена, названия населённых пунктов, даты.
Некоторые залазили поверх других – не хватало свободного места.
Мне стало ясно, что прежде тут помещался ставропольский сборно-распределительный пункт призывников в армию, и они, уже погружаясь в вечность из двух лет, уже захлёстнутые ею, оставляли тут свои меты: «Саха, посёлок …», «Афон, станица …», «Дрын, город …».
Они уже там – погружены – потому и слов не разобрать, один только гул, но руки ещё дописывают метку: «Андрон …»
( … в стройбате общечеловеческая тяга оставлять по себе отметину не исчезает, но становится анонимной.
Здесь не увидишь классического «тут был Вася», здесь расписываются за всех:
Орёл, ДМБ-73
Читай: «призваны из города Орёл (или орловской области) демобилизуемся в 1973 году».
Графитом, мелом, краской на стенах, на трубах, на жести.
На любом объекте возводившемся ставропольским стройбатом за год-два до 1973-го, найдётся такая надпись.
Затем будет «Тула, ДМБ-74».
Придёт черёд и для «Сумы, ДМБ-75», «Днепр, ДМБ-75», но до этого ещё так далеко!..)
«Орион» принял участие в городском музыкальном конкурсе.
Мы исполнили два номера, но никакого места не заняли.
Мне вообще показалось, что весь конкурс был затеян, чтоб показать какого-то местного певца.
Молодой парень мог петь без микрофона на весь зал. Вот что такое голос.
Вторым номером у нас была «Песня индейца» из репертуара Тома Джонса; неизвестно о чём он в ней пел, но в советской переделке она оплакивала горькую долю краснокожих:
Из резерваций, брат мой, знай:
Одна дорога – прямо в рай…
В этом конкурсе у нас уже играла целая группа «медных».
Переведённый неизвестно за что и не помню откуда прапорщик Джафар Джафаров пришёл в клуб части и сказал, что он играет на трубе.
Своей внешностью он оставлял приятное впечатление мягкости.
Округлое лицо с мягкой кожей приглушённо оливкового цвета; мягкий блеск чёрно-маслиновых глаз; мягкая улыбка, когда он выговаривал: «я тебе мамой клянусь!»
И он действительно играл на трубе, которую приносил и уносил с собою.
Комиссар здорово подтянулся рядом с ним.
Ещё в клуб зачастил Серый – укротитель Карлухи.
На работу он забил ещё в самом начале службы и в стройбате просто мотал очередной срок в два года.
А чё, та же колония только режим помягче и спецуха цвета хаки.
Приехав утром на объект, он уходил в город и возвращался лишь к вечернему грузовику.
Иногда его сажали на «губу», но даже комбат со своим маразмом понимал бесполезность подобных воспитательных мер к этому уже вполне сложившемуся блатному, отмеченному лысинкой шрама на брови тонкогубого лица, зависшего поверх широких плечей на по-волчьи вытянутой шее.
Серый шёл по жизни незатейливой стезёй потомственного блатного.
В комнате музыкантов он делился отчётами о своих недавних похождениях в городе или шугал Комиссара.
Это было неправильно, потому что и Комиссар, и он – одного призыва, но у Серого зонный кодекс перевешивал стройбатовский.
В преддверьи становления «фазаном», Комиссар сделал себе большую наколку на весь тыл правой кисти – горы, восходящее из-за них солнце и надпись «Северный Кавказ».
На сцене он становился татуировкой к залу и горделиво косил глазом на живописную работу неизвестного автора.
Наверное, Серого заело, что Комиссар блатует более броской наколкой, чем его паук-крестовик, знак для посвящённых, вот он и цеплялся.
( … впрочем, там где у меня стоит слово «наверное» не стóит слишком-то верить нá слово – наверняка вокруг него идут лишь предположения да измышления всякие.
Вариантов и толкований может быть целая уйма, но этим «наверное» все отметаешь и оставляешь одно, может быть, и не самое верное.
Слово требует осторожного с ним обращения.
Иной раз ляпнешь чего-то такого разухабистого
«эх! лабухи – одна семья! мы друг за друга – стеной!»,
а потом неловко себя чувствуешь: эка, как меня опять занесло!
Потому-то всякие обобщающие наименования хороши лишь для лозунгов:
«Пролетарии всех стран – соединяйтесь!»,
или там
«Двуногие! Возлюбите друг друга!»
и срабатывают они лишь до той поры, покуда общие интересы совпадают с интересами данного индивидуально взятого млекопитающего; но стоит интересам разойтись и – сразу: «вы – себе, а мы – себе!» …)
Взять того же Юру Замешкевича.
Покуда, заперев кочегарку, он может укрыться в клубе, чтоб не мозолить глаза отцам-командирам, а побренькать там на гитаре, выпить кружечку чифира принесённого из кухни, он – свой.
Человек тонкого душевного склада, изысканный ценитель истинной музыки, верный друг, прекрасный товарищ и надёжный брат; одним словом – лабух.
Но вот приехала к нему жена и ждёт его на проходной, а он бегает в поисках парадки и шинели, чтобы уйти с ней в город, наскоро бреется, получает в штабе бумажку увольнительной записки, заскакивает зачем-то в клуб и, выходя, на прощанье приподымает меня, сидящего на кресле заднего ряда, в воздух, схватив медвежьей хваткой за член и вокруг него.
Конечно, я ору!
Потом боль проходит, но остаётся неизбывное недоумение.
Зачем?
( … ответа не нашёл я ни у наивного примитивиста Фрейда с его братией, ни в Упанишадах с Бхагаватами, ни в двух Заветах, ни в Коране.
Лишь в «Истории России с древнейших времён», когда Лже-Дмитрий прятался в палатах, тот казак, что его обнаружил, вытащил на расправу ухватив за «потаённый узел».
Но там хотя бы прослеживается какая-то цель, а тут…
Что ему с этого?..
Некоторые вопросы не по силам людскому пониманию; мы можем лишь указать на них, в назидание любознательным, и развести руками – сие пребывает за пределами доступного разумению человецей.
Для таких случаев имеется даже специальное научное название; когда, допустим, ты настолько крут, что проссыкаешь до трёх метров льда, но в какой-то херне даже и ты хуй проссышь, вот это уж оно и есть – трансцендентализм …)
Так чем же мы занимались в клубе помимо сольфеджио, репетиций и обмозгования трансцендентальных вопросов?
Промелькнувшим, вскользь, чифиром?
Его горечь была редким лакомством. Да и водка случалась не чаще.
У нас имелся кодовый стук в дверь комнаты начальника клуба, она же музыкантская.
Правильно постучишь – откроется дверь, а если нет, то иди откуда пришёл, или голос подай, покричи – чё те нада…
Один раз, после правильного стука, в двери нарисовался замполит части и прапор из четвёртой роты. Наверняка он и постучал, гид-экскурсовод грёбаный.
У Рассола реакция – будь-будь, пока те вкруговую секанули кто тут, шо и почём, он бутылку опустил в кирзовый сапог из той пары, что возле этажерки стояла.
Конечно, замполит нас всё равно назвал притоном алкашей и тунеядцев, но прямых улик уже не было.
А больше всего мы разговаривали – кто что делал «на гражданке», как будет жить после дембеля и как третья рота ходила мочить отдельную, но чурки бляхами отбились.
Чемпионом говорения был, разумеется Карпеша – негромким доверительным голосом часами мог он рассказывать как ездил в отпуск и за десять дней шесть раз ссорился и мирился со своей бывшей одноклассницей.
Тебе не интересно слушать в седьмой раз?
Выходи в пустой кинозал, там тебе Роберт расскажет про жизнь в Париже, где все всё про всех знают; например, что Жан Марэ – голубой.
Жаль, конечно. В «Фантомасе» он мне не понравился, но в роли Д‘Aртаньяна из «Железной маски» – само воплощение мужественности.
Что этот Париж с людьми делает.
Серый поведает как шугал влюблённые парочки на своём «кутке».
За калитку выйдет, на батиной двустволке курки взведёт:
– Ну, шо, Ромео, догулялся?
Тот, конешно, рвёт когти, но, сука, зигзагами, и через плечо советы выкрикивает:
– Беги! Света, беги!
Или как он первый раз своей молодой жене навешал и наутро у неё глаза позаплывали, как у китаёзы.
A Джафаров, поглаживая красивый мягкий блеск своей трубы, расскажет как он ещё пацан был и на одной халтуре подглядел как одна блядь делала минет офицеру, а потом вышла в зал и дальше танцевала с кем-то ещё и взасос целовалась с другим офицером, по званию старше первого.
– Но такая, блядь, женщина. Клянусь честным словом! Красавица.
А когда он служил в сводном оркестре, их руководитель вообще по городу с тубой ходил. Самая большая труба в духовых оркестрах. Халтуру искал. Да.
Ходит и смотрит – куда похоронные венки понесут и он туда же.
– Военный оркестр хотите на похоронах? Можем договориться.
Клянусь, такой проныра.
Но оркестр, конечно, не в полном составе.
Такая халтура называется «жмурика лабать». Да.
Один раз так же вот лабать приходим. На втором этаже, дверь открыта, зашли.
Родственники сидят плачут. Всё как положено. Но что-то уж очень слишком плачут. И на музыкантов ноль внимания.
Руководитель к той, с кем договаривался:
– Что за делá?
– Ой, у нас горе! Наверно, похороны придётся отменить.
Заводит нас в другую комнату – там ещё больше плачут.
По центру стол, на нём гроб. Всё как положено. А в гробу покойник сидит. Ну, в натуре, клянусь – сидит!
Он при жизни горбатый был. Горб большой, лечь не получается. Накрылась халтура…
Руководитель подходит – на лоб ему надавил; тот через горб перекинулся – лёг как надо; только теперь ноги кверху – брык! – и торчат. Крышка не закроется.
– Мы так уже пробовали,– говорит та, с кем договорено, и ревёт громче всех в комнате.
Но руководитель молодец – догадался:
– Всё,– говорит,– пусть из комнаты все выйдут, а останутся одни музыканты.
Вобщем, вытащили покойника, опустили на пол, перевернули и сверху гробом – хрясь!
Не пропадать же халтуре.
– И помогло?– сквозь слёзы спрашиваю я.
– Что-то треснуло, но – клянусь! – распрямился.
Гроб на место поставили, его положили – лежит как положено; вот только…
– ?? (у меня уже нет сил спрашивать)
– Ноги на десять сантиметров из гроба вытарчивают; он же, мамой клянусь, длиннее стал…
В байке лабуха про горбатого жмурика реальность переплетается с вымыслом, я испускаю дух на деревянном кресле кинозала, задохшись в хохоте, и понятия не имею что в Ставрополе есть крайком КПСС, а в том крайкоме есть первый секретарь, а того секретаря зовут Горбачёв, но среди местных «цеховиков» у него кличка «конверт».
( … «цеховики» – это люди, которые делают бизнес в условиях развитого социализма, но за это им приходится платить.
М. Горбачёв приучил ставропольских цеховиков, чтобы плату они приносили исключительно в конверте, как во всём цивилизованном мире …)
Не хочу, чтобы сложилось впечатление, будто стройбат – это беспросветно унылый каторжный труд.
Порой и здесь наступает весна и мы переходим на летнюю форму одежды, сдаём старшине роты фуфайки и бушлаты, ставшие почему-то такими тяжёлыми; меняем жаркие серые шапки на пижонистые пилотки.
Так приятно налегке стоять на разводе под свеже-синим небом с перьями облаков; въезжать в открытых кузовах грузовиков в залитый утренним солнцем город, где вдоль тротуаров ходит столько разноцветных платьев и юбок.
Весной девушек прибавляется и они начинают выплёскиваться за пределы тротуаров.
Во всяком случае, в конце дня две девушки появились даже на территории будущего медицинского центра.
Я шёл к месту сбора, куда приезжает за нами грузовик, а те две девушки метрах в тридцати впереди. Наверное, куда-то путь срезали; идут себе не спеша, говорят о чём-то.
Вдруг разговор их оборвался, минуя место сбора, они перешли на скорый шаг и скрылись из виду.
А там уже сидит Саша Хворостюк – первым явился.
Унасестился на невысокий столбик – руками упёрся в колени широко расставленных ног, типа, в позе ППП – «пахан параши петухов» – и, свысока так, водит клювом по сторонам. Из расстёгнутой ширинки хэбэ свисает его член.
Потому и девахи отсюда ломанулись; больше тут срезать не будут.
Вот ведь ёбаный утконос!
А иногда в стройбате вообще вдруг окунаешься в мир иной – без траншей, лопат, поддонов и шуганины…
Всё шло как заведено, но, въехав в город, грузовик повёз нас незнакомым маршрутом.
Наверно, ефрейтор Алик знал куда мы едем, но ограниченный словарный запас не позволяет говорить толком, вот он и отмалчивался с загадочно важным видом.
Грузовик остановился у здания городского цирка, мы спрыгнули вслед за Аликом и мужик в гражданке сказал что предстоит нам делать.
В цирке идёт пересменка – одна труппа выезжает, а на её месте начинает гастроли цирк лилипутов.
( … какая роль достаётся стройбату в промежутке между двумя цирками?
Точно! Погрузить один и разгрузить второй …)
Но всё равно это был праздник и мы празднично втаскивали большие ящики в длинные прицепные фургоны с брезентовым верхом и празднично вытаскивали такие же ящики из таких же, но других, длинных прицепных фургонов.
А потом мы съели по мороженому, выпили кваса из бочки на околоцирковой площади, зашли в его здание и расселись, кто где, на зрительских креслах пустого амфитеатра вокруг арены.
Представители только что прибывшей труппы лилипутов ходили восхищёнными кругами вокруг самого низкорослого члена нашей погрузочно-разгрузочной группы особого назначения.
Если б он вырос на два сантиметра короче, то его не загребли бы даже и в стройбат; а так – метр пятьдесят шесть есть? – годен!
Один из лилипутов даже о чём-то негромко поговорил с ним; солдат так никогда и не признался нам – о чём.
Скорее всего его сманивали в номер силовых акробатов, когда на нижнем силаче выстраивается целая пирамида из более легковесных гимнастов-лилипутов.
Какая-то лилипуточка позвала меня помочь ей.
Мы с ней покинули здание через боковой ход и она повела меня к ряду вагончиков на автомобильных колёсах.
( … как-то странно идти за женщиной, которая тебе по пояс; чувствуешь себя слоном в индийской деревушке …)
Она поднялась на высокое крыльцо, вскинула руку над головой, подёргала ручку двери и тонким голосом попросила меня открыть.
Я опустил ладонь на ручку, чуть налёг, чтоб повернулась, и распахнул дверь.
– Спасибо!
– Пожалуйста.
До чего, оказывается, неудобно жить в мире не подогнанном под тебя.
Я вернулся в цирк, где Алик Алиев самозабвенно гонялся по кругу арены за низкорослым белым пони, который в гробу видал таких ефрейторов-джигитов в кирзовых сапогах.
Оркестр духовых наскоро репетировал бравурные марши с нагловатой фальшивинкой присущей оркестрам цирка.
Группка лилипутов скопилась возле тяжёлых складок занавеса и одна из них – размером с детсадницу старшей группы – закатывала матерный скандал своему мужу, которого застала в вагончике с другой лилипуткой.
Исполненная цыплячьим писком матерщина теряет в своём удельном весе, но накал эмоций скандалистки не уступал глубине страстей в шекспировских твореньях.
Ольга приехала посреди дня.
Нас привезли на обед и мне сказали: «твоя жена на проходной».
Я – туда, оттуда – в штаб. Увольнительную дали только до утра. Говорят, комбат не здесь, после утреннего развода продлят.
Потом еле-еле парадку нашёл – старшины нет, а ключ от каптёрки только у него.
В хэбэ городские военные патрули на увольнительную не посмотрят – загребут.
Так что, в город мы приехали вечером, но у неё место в гостинице уже было.
Номер на двоих, с умывальником на стенке.
Тут к нам какой-то рыжий парень постучался. Ольга говорит – познакомься, мы вместе в поезде ехали.
Он в свой номер пригласил, там у него встреча с друзьями.
Мы пошли, только Ольга попросила, чтоб я говорил, будто она моя сестра – она ему в поезде лапшу вешала, что к брату едет.
( … ну, ладно. Сара с Авраамом тоже так прикидывались …)
У него в номере длинный стол весь вином заставленный – гусарская пирушка.
Он учился в ставропольском авиационном военном училище лётчиков-штурманов, но его за что-то там отчислили и вот приехал друзей проведать.
А те уже курсанты третьего курса.
Я их училище знаю, вместе с нашим отделением в их новом корпусе в подвале перегородки ставил. Когда эти курсанты по звонку убегали со двора на уроки, мы в их беседках бычки стреляли.
Тут у них вокруг стола свои воспоминания идут, тосты. Мы тоже выпиваем.
Смотрю, этот рыжий свою ладонь Ольге на коленку – она между ним и мной сидела.
Ну, что? Хватить его бутылкой по голове? Так брату не положено – вдруг будущего зятя спугну?
Она, конечно, руку его сняла, а я, типа, ничего не видел. Ушли мы.
Она говорит, а что такого?
И правда, в Конотопе на Миру, когда мы у фонтана на скамейке всем кодлом покурить садились, ей тоже коленки гладили, а она точно так же снимала.
Но тогда мы ещё не состояли в браке.
Утром, когда я бежал к УАЗику, что привозит прапоров в часть, Джафаров от смеха по кузову укатывался:
– Ты бежал как в замедленной съёмке. Клянусь мамой, видно, что стараешься, а всё на одном месте. Хорошо хоть ветра нету.
Увольнительную мне дали до вечерней проверки.
Суки.
Когда я вернулся, Ольга всё ещё спала, в кофточке наизнанку.
Потом уже надо было освобождать номер – он даётся на одни сутки.
Я сказал ей, что должен вернуться в часть к вечерней проверке, а она сказала, что вечером у неё поезд.
Мы ещё в кино сходили; какая-то сказка про персидского Геракла по имени Рустам.
Потом посидели на скамейке внизу Комсомольской Горки.
Она сказала, что ей пора на поезд, но провожать не надо, и заплакала.
Прохожие хмыкали – классическая картина Репина: девушка залетела, а солдату это всё по барабану.
Она ушла.
Я ещё немного посидел и поехал домой.
На следующий день в столовой я опрокинул на себя миску супа. Горячий.
Сам не знаю как это вышло. Все как-то так посмотрели, молча.
Облился. Что за знак?
Кофточка наизнанку.
( … есть мысли, которые лучше не начинать думать , а если уж начал, то лучше не додумывать до конца …)
Замполит приказал Саше Рудько, чтоб к 9-му мая в отряде был духовой оркестр, или он из начальников клуба пойдёт пахать на стройку, а старшина его до конца службы на полах сгноит.
И – пожалуйста! За три недели у нас духовой оркестр.
Джафаров с Комиссаром – трубы, Рассол на баритоне, Замешкевич в тубу «бу-бу»; они, оказывается ещё в школьные годы в кружке дудели; Карпеша – барабанщик, Рудько на кларнете, клубный художник, Саша Лопатко, в большой барабан колотушкой бýхает, а у меня самый главный инструмент – две медные тарелки.
Саша Лопатко тоже начинал в нашем отделении, но потом его папа приехал на переговоры с командованием отряда.
Кстати, папа у него – поп. Возможно, за это и в стройбат сынка определили, как поповича.
Боевую технику ведь не каждому доверять можно.
Мы подготовили целых два номера «На сопках Маньчжурии» и «Прощание славянки»; не потому, что угроза возымела действие, а просто лабух за лабуха – стеной!
На 9 мая мы переоделись в парадки и нас маленьким УАЗиком возили по строительным объектам. В сопровождении замполита на «козле».
Праздники для бездельников, а стройбат всегда на боевом посту.
Отделениям-бригадам приказывали временно оставить фронт работ и построиться.
Замполит толкал совсем краткую речь (комбат бы на полчаса завёлся сам не зная о чём), мы играли «Сопки» и «Славянку», и солнце играло на трубах.
Чтобы получился праздник, обязательно нужен духовой оркестр.
Следующим шагом карьеры «Ориона» стало приглашение отыграть танцы в клубе села Дёмино, отстоящего за шесть километров от нашей части вдоль одного и того же асфальтного шоссе.
Мы там не только играли, но и, сменяя друг друга на инструментах, по очереди спускались с маленькой сцены в маленький зал – танцевать в кругу местной молодёжи.
Все, кроме незаменимого бас-гитариста, Саши Рудько.
Под длинную песню Роберта Закаряна, я обнимал крупнотелую дёминчанку Ирину.
Жизнь улыбалась мне.
Юра Замешкевич уходил на дембель и поставил в известность зампотыла Аветисяна, что только я смогу сменить его на посту кочегара части.
Заверения Замешкевича убедительно поддержал повар Владимир Рассолов, которому оставалось служить ещё полгода.
По ходу ходатайства, повар поздравил Аветисяна с получением долгожданного майорского звания.
Майор Аветисян выразил согласие зачислить меня в славные ряды «чмо».
Это собирательное имя охватывало всю обслугу при части: свинарь, посудомойщики, кочегары, повара, слесарь, портной, сапожник, киномеханик, водители отрядных автомашин и даже помощник фельдшера в санчасти – все, кому не посчастливилось трудиться на строительных объектах, составляли «чмо» под командованием зампотыла майора Аветисяна.
( … ЧМО, по сути дела, является аббревиатурой слов «человек мешающий обществу», но её столь выразительное звучание заставило забыть первоначальный смысл и нынче все думают, что «чмо» – это, типа, «лох», но только ещё хуже …)
Юра Замешкевич показал мне местонахождение водопроводного колодца с вентилями подачи воды в водонапорный бак над кочегаркой. Научил зажигать факелом форсунку парового котла, следить за водомерной трубкой и манометром давления.
Меня перевели в четвёртую роту, где числилось всё «чмо», и Юра уехал на дембель.
Из нового, симферопольского, призыва майор Аветисян назначил мне напарника – Ваню, с редкими усами, зато с густыми бровями; хотя вряд ли выбор Аветисяна пал на Ваню из-за ширины его бровей. Скорее всего, папа Вани, приехавший проведать сына на третий день его службы, нашёл убедительные доводы во время переговоров с майором.
Я поделился с Ваней наукой Юры Замешкевича и мы стали работать в две смены.
Кочегарка войсковой части 41769 – это два высоких зала в кирпичном корпусе; в каждом из залов по два котла, обложенных кирпичом в кубе общей для обоих обмуровки, и масса всяческих труб с вентилями и задвижками – для горячей воды, для холодной, для пара, для подачи топлива; в бетонном полу перед топкой каждого котла установлен мотор воздушного насоса для распыления топлива в форсунке.
Однако, постоянно в работе только один котёл, во втором от входа зале – остальные котлы резервные и для отопления в зимний период.
Наша задача летом – обеспечить подачу пара в поварские котлы на кухне для варки пищи, плюс к тому, горячую воду для посудомойки.
Не считая бани раз в месяц.
Три-четыре часа приходится сидеть за круглым столом под высоким окошком напротив неумолчного воя воздушного насоса и гуда пламени форсунки в топке котла, пока дежурный повар не постучит в запертую на крючок дверь и скажет, что хавка готова, можно выключать.
