Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 57 страниц)

Я получу свободный диплом, если представлю справку от уличкома в Конотопе, что Леночка действительно проживает на Декабристов 13.

Тем временем в Нежин прибыл тюк отправленный мною из Одессы.

Больше, чем инструменты, Ивана Алексеевича обрадовало ситечко для заварочного чайника. Он давно мечтал о таком, но в магазинах их днём с огнём не сыщешь.

Мы с Ирой уже начинали обсуждать в какую строительную организацию Нежина поступить мне на работу для наискорейшего получения квартиры, как она вдруг сказала, что мне сначала надо провериться. Так советует её мама.

Но ведь при поступлении на работу везде проходят медкомиссию, даже без маминых советов.

Пришлось мне уяснить, что возникла необходимость в специальной проверке – на нормальность.

Моё поведение вселяло опасения и в будущем могло дискредитировать добропорядочную семью её родителей в глазах общественности.

Во-первых, я недавно гулял в драных туфлях, а ещё я собираю ниточки с пола вокруг твоей коляски, самые элементарные вопросы вызывают у меня слишком долгую задумчивость, а когда она была в роддоме, я явился среди ночи и заявил, что дождь – тёплый.

К тому же, Иру потрясло известие из Конотопа о моём изуверском всесожжении плантации конопли, что, хотя и не включалось в список отклонений, говорило о многом.

Крыть мне было нечем – она права по всем пунктам.

Незадолго перед этим, пользуясь ясным и тихим осенним днём, я вышел на прогулку в туфлях. Не драных – нет! – но крепко поношенных по тротуарам Одессы и просёлочным дорогам прилегающего к ней Коминтерновского района.

Прогулка навеяла элегическое настроение.

Вспоминались далёкие галактики на глади моря под обрывистыми берегами Вапнярки, нескончаемо длинная улица Дорога Котовского и совсем короткая им. Шолом Алейхема, по которым носили меня эти кожаные коричневые туфли с продольной вставкой на носу.

Они словно космический корабль по возвращении из экспедиции на другой край вселенной – ещё живы, но уже не модны…

Когда я снимал их в прихожей, Гаина Михайловна заметила, что пора переходить на ботинки, или сапоги.

Меня порадовала такая заботливая внимательность со стороны тёщи.

Не поспоришь и с заторможенностью моих ответов. Всякий обращённый ко мне вопрос с гулом запускал в моём уме компьютер – о существовании которых я тогда не догадывался – для вычисления комбинатóрных вариаций возможного ответа и выбора из них такого, что не утратит свою валидность даже и в необозримом будущем.

( … идиот! Всего-то и требовалось:

– А? Да …)

Ну, а насчёт ниточек и линиях стерильной обороны вокруг твоей коляски я тебе уже рассказывал.

Но в то время я даже и не думал спорить и что-либо доказывать – тем более, что за дождь и коноплю у меня нет оправданий – так что просто пошёл туда, куда меня повела Ира.

Это оказался коридор второго этажа незнакомого мне здания с широкими досками крашеного пола.

Было людно. На стене висел лист ватмана с рисунком в стиле журнала «Весёлые картинки», где чайник, обращаясь к мочалке, говорил:

– Ты зачем сказала блюдцу, что я дуршлаг?

Скорее всего дар от кого-то из меценатствующих посетителей.

Молодой человек в офицерском бушлате, но без знаков различия, радостно рассматривал эту картину.

Фуражку он носил сдвинутой набекрень, но немного чересчур по озорному.

Ира зашла в какой-то кабинет изложить жалобы.

Потом позвали и меня, но разговор не получился. Врач сказал, что в подобных случаях он не компетентен и меня надо везти в Чернигов.

( … в точности, как говорил мой отец:

– Сидят, деньги получают, а обратишься – я не Копенгаген, я не Копенгаген!..)

Черниговская психбольница находится за четыре километра от города. Остановка так и называется: «4-й километр».

Это большой комплекс зданий в современном стиле крупноблочной архитектуры. Вот только от города далеко.

Обширная территория обнесена бетонным забором, но ворота недалеко от остановки.

Мы прошли во двор обложенных красноватой плиткой зданий различной высоты; некоторые из них соединялись переходами, или зданиями пониже.

Иру заметно угнетал этот Bau Stile.

Сказать по чести, работы архитектора Корбюзье мне тоже больше нравятся.

Я сопроводил погрустневшую Иру до нужного отделения.

В небольшом кабинете с одним окном нас приняла темноволосая женщина в белом халате – Тамара… отчество не помню, а врать не хочу.

Она предложила нам сесть вдвоём на диване, а сама села в кресло напротив.

Чуть в стороне, за столом у окна, сидел мужчина спортивного сложения в белом халате.

Когда на вопрос Тамары – какая мне нравится музыка? – он стал подсказывать: «эстрада, конечно!», я понял, что он тут не просто для обеспечения безопасности Тамары в случае невменяемости моих отклонений от нормы.

Пришлось честно признаться, что таких у меня две – Элла Фицджеральд и Иоганн Себастьян Бах.

Когда речь заходит о чём-то действительно знáчимом, я дуру не гоню.

Тамара сказала Ире, что такие отклонения не слишком опасны, но если Ира хочет и я не возражаю, то меня можно оставить для наблюдения.

Я не возражал, только сказал, что в субботу у моего брата свадьба, на которую мы с Ирой приглашены и, если Тамара позволит, я явлюсь сюда сам в понедельник. Даю слово.

Тамара согласилась и проводила нас в коридор.

Из-за стеклянной двери в конце его доносился приглушённый шум многоголосого скопления людей.

К тому времени мой брат давно уже перешёл из ПМС в ХАЗ и работал на каком-то сложном фрезерно-шлифовальном станке.

ХАЗ был не сам ХАЗ, а только филиал Харьковского авиационного завода. Самолётов там не собирали, а изготовляли детали всевозможных конфигураций, упаковывали их в ящики и отсылали в ХАЗ, или другие его филиалы.

Конотопский филиал в Конотопе называли просто ХАЗом и стремились устроиться туда из-за высоких заработков.

Саша получал там 200 руб. в месяц! Остальные поменьше, потому что сверхточный станок был только один.

Ещё одно преимущество ХАЗа – его местонахождение на Посёлке – можно ходить домой обедать.

Недостаток в том, что работать приходилось более 8 часов в день.

Нет, трудовое законодательство там не нарушали, ровно в пять Саша уходил домой, но работа настигала его и там.

Он жаловался мне, что даже когда смотрит футбол по телевизору, то составляет в уме рабочие планы – какие детали начнёт завтра делать с утра, а какие после обеда.

Мне было жалко брата, но я ничем не мог ему помочь.

С зарплатой в 200 руб. на Посёлке можно смело обзаводиться семьёй.

Сашина избранница, Люда, работала в «Оптике» на Зеленчаке, а сама тоже была с Посёлка и к тому же завидной невестой: две отдельные хаты – папина и мамина.

У молодых сразу решается жилищный вопрос и остаётся только жить припеваючи.

Так мой брат стал примаком.

В подарок молодым Ира хотела купить постельное бельё, но оно уже несколько месяцев как исчезло из магазинов. Это объяснялось тем, что на следующий год Москва принимала всемирную Олимпиаду и постельное бельё понадобится для застилки кроватей в Олимпийской Деревне.

( … забегая вперёд, скажу, что и два года спустя постельное бельё оставалось одним из дефицитов.

Не представляю, что они там с ним делали в этой Олимпийской деревне …)

Тогда Ира купила симпатичный кувшин прозрачно-красного стекла с набором стаканов, мудро рассудив, что бельё быстро изнашивается, а кувшин – если не разбить – простоит в серванте и до золотой свадьбы.

Поскольку свадебная суббота совпадала с днём рождения нашей мамы, я решил подарить ей цветы.

Гаина Михайловна сказала: какие могут быть цветы 24 ноября?

Но я всё равно пошёл на базар.

На мосту через Остёр я увидел мужчину с букетом в руках, стоявшего в сопровождении двух дам.

Вид у всех троих не имел ничего общего с торговлей, но я почувствовал, что это неспроста, подошёл и спросил – не продаст ли он мне цветы?

Изумлению тёщи не было границ, а я чувствовал, что где-то в Одессе, или параллельных ей мирах сделал что-то правильное и благодарные союзники это не забыли.

На свадьбу мы с Ирой поехали трёхчасовой электричкой.

Событие проходило в трёхкомнатной хате на улице Сосновской, где цветы тоже вызвали удивление.

Все ещё больше удивились, что вручил я их не невесте. Тут Саша вспомнил какой это день и успокоил гостей.

Дальше всё шло как на обычной Поселковой свадьбе примака.

Небольшое отличие состоит лишь в том, что на ней я бросил курить.

Сосед за столом начал мне доказывать о невозможности избавиться от этой привычки, тем более на вечеринке любого рода.

Я потушил недокуренную сигарету и – всё.

( … на данный момент я тоже некурящий …)

Утром следующего дня на Декабристов 13 Ира объявила о предстоящей мне поездке на 4-й километр от Чернигова.

Последовал бурный обмен мнениями с моими родителями. Они категорически воспротивились и требовали, чтобы я отказался от этой поездки.

Мне никак не удавалось объяснить присутствующим, что я обещал быть там в понедельник.

Как выжить в мире где не можешь положиться даже на собственное слово?

Тут Ира перешла на сторону моих родителей и дальше они продолжали убеждать меня втроём.

Только Леночка молчала, сидя в уголке дивана.

– Что?! Выучила на свою голову?!– шумнул мой отец на мою мать. Потом он обратился ко мне.

– Всё для тебя делали. Теперь ты сделай как тебе говорят. Или родители тебе не такие? Чем это? Скажи!

– А и скажу!– ответил я и пристукнул кулаком по столу.– Почему ты перестал писать стихи?

Отец смутился, пряча глаза от жены и невестки. Даже в глубоких морщинах на лбу пролегла небывалая прежде застенчивость.

– Ну… я молодой был… тогда война была…

( … вот жизнь, а? Начнёшь гнать дуру, а нарываешься на чистосердечное признание…

А нынче на поэзии у него поставлен крест. Перешёл к ораторской карьере.

Долгими зимними вечерами, одев валенки, выходит под фонарь на столбе возле хаты Колесниковых – на сходку соседей своего возраста.

Стоят на утоптанном снегу, перетирают новости из вчерашней программы «Время», порою схлёстываются в дебатах – стоящий мужик Муамар Каддафи, или такой же клоун как Ясир Арафат?..)

В виде компромисса решили, что до отъезда в Чернигов я с матерью схожу к местному психиатру Тарасенко, от которого (жестоко прищурив глаз сообщил мой отец) никто не уходил.

Потом я проводил Иру на электричку и по пути она снова уговаривала меня не ездить на 4-й километр.

Но моё слово Тамаре уже вылетело – не поймаешь.

В большом и светлом здании конотопского Медицинского центра, недалеко от стадиона «Авангард», под каждой дверью стояли люди и только к психиатру Тарасенко очередь отсутствовала.

Когда мы с матерью зашли в кабинет, он объяснил это несознательностью населения, а вот у них, за океаном, каждый четвёртый ходит на приём.

Тарасенко работал не один, а с напарницей в непривычно обставленном кабинете.

Странность заключалась в расположении стола. Он находился почти по центру, развёрнутый своими дверцами и ящиками ко входу в кабинет. Мне предложили сесть за него.

Мать села на стул у стены, а медработники остались стоять по сторонам от стола.

Мне не понравилась такая диспозиция призванная для раздувания во мне мании величия – сидишь, как председатель Мао, а эти в белом стоят вокруг, типа, золотые рыбки на посылках. Поэтому я чуть отодвинул стул назад, развернул на 90 градусов и, сидя на нём, вытянул ноги, положив одну на другую в позе ковбоя на привале.

Тут Тарасенко с напарницей, как по команде, кинулись хлопать дверцами стола, выдёргивать и с треском задвигать его ящики.

Ноги я, конечно, подтянул, но стул не покинул, хотя и насторожился.

Убедившись, что я не выскочил за дверь и не попытался вскарабкаться на жалюзи окна, Тарасенко прекратил тест и объявил, что я здоров, как бык.

– Вот ему и скажите!– воскликнула, всхлипывая, моя мать.– Хочет в Чернигов ехать в психбольницу.

– Зачем?

– Его жена посылает.

– Она что – врач?

– Нет!

– Тогда зачем? Мало кого куда посылают. Он ей раб, что ли?

– Да! Да! Раб!

( … так-то вот, Иосиф Яковлевич, по кличке Прекрасный, тебя в рабство продавали твои братья, а как бы тебе понравилось, если б сдала родная мать?..)

Тарасенко ещё раз, уже как рабу, предписал мне никуда не ехать и мы покинули кабинет.

По пути к трамвайной остановке моя мать спросила:

– Ну, что – убедился?

– Это ничего не меняет.

– Если с тобой что-то сделают, я её убью,– сказала моя мать и заплакала.

– Мама,– ответил я,– что за книжку ты недавно прочитала?

Разумеется, я прекрасно знал, что мать моя давным-давно уж не читает книг, но надо же как-то поддержать разговор.

Из-за приёма со сдачей в рабство и нестыковки в расписаниях движения поездов, на 4-й километр под Черниговом я добрался уже поздним вечером.

Однако, обусловленный понедельник ещё не истёк и я стал бить в железо ворот, чем вызвал недовольные крики охраны в проходной.

Там включили свет и спросили чего надо. Имя Тамары послужило паролем.

Подошли ещё два санитара в синих байковых халатах и меня отвели в приёмное отделение.

Там я сдал свою одежду и получил взамен пижаму и пару кирзовых сапог.

Левый ничего, но правый очень жал. Наверное, в отместку, что потревожил в поздний час.

Затем через холод и темноту меня отвели в пятое отделение и сдали тамошнему дежурному медбрату.

Он завёл меня в широченный коридор, где по причине позднего часа светились только несколько дежурных плафонов, отблёскивая в тёмном стекле дальнего окна в противоположном конца коридора.

Вдоль стен его шли двери палат – тоже остеклённые.

Дежурный завёл меня в одну из них, указал свободную койку и вышел.

В скудном свете сквозь стекло входной двери, я различил полдюжины коек, на которых лежали укрытые фигуры, и белые тумбочки.

Раздевшись, я лёг, подавляя невольный страх.

По-видимому, моё появление заставило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли.

Кто-то невидимый спросил меня из угла я ли это; на него зашикали и он умолк.

Я воздержался от ответа. Из коридора за стеклянной дверью донёсся далёкий вопль и тоже смолк.

Я лежал – укрытая фигура, как и все – и радовался, что всё-таки успел в понедельник, и чувствовал приливы настороженности, понимая среди кого я нахожусь.

– А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски?– спросил один из невидимых фигур своего невидимого друга.

Мне стало смешно до чёртиков. Как быстро меня вычислили!

Уезжая в прошлый раз из Чернигова с Ирой, мы купили кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная.

Они подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы, а я давился смехом и выфыркивал его через нос, стиснув зубами уголок подушки, чтобы меня не приняли за психа.

В какой-то момент я не сумел сдержаться и они испуганно затихли.

Утро начиналось с шарканье тапочек в широком коридоре.

С ярмом из вафельного полотенца на шее, я вышел туда в сапогах и, следуя основному потоку движения, нашёл умывальник и туалет.

На завтрак была хавка, как хавка.

Когда из города приехали врачи, Тамара заглянула в огромный коридор и окликнула меня по фамилии.

Я приблизился с извинениями за поздний приезд. Она меня простила и ушла.

Коридорное общество было смешанным, многолюдным, многообразным и пребывало в состоянии шумного броуновского движения. Абсолютно бессистемного.

В сапогах кроме меня оказался лишь один, с по-зэковски обритой головой.

Он в основном валялся возле белых радиаторов центрального отопления под окнами в дальнем конце; иногда прижимался к заду другого пациента, что валялся там же, но тот вяло его отталкивал.

Вокруг бродили другие, в шлёпанцах, погружённые в свой внутренний мир, временами выныривая из него с непонятными для посторонних возгласами.

Только инвалид на низенькой тележке не бродил, а ездил, отталкиваясь от пола руками.

Он явно руководил частью общества способного понимать указания и распоряжения, у них шла тусовка в стиле чёрного рынка.

Два-три щёголя держались вместе, прогуливаясь сквозь общую суматоху. Темноволосый косил на пахана с интеллектуальным уклоном.

Юноша среднеазиатской наружности пригласил меня поиграть в шашки за столиком в дальнем углу.

Каждый его глаз двигался отдельно от другого, как бывает когда полушария мозга не вмешиваются в суверенные внутренние дела соседнего и каждое управляет своим глазом.

В шашки играть он не умел и когда на доске у него осталась всего одна, я предложил ничью и больше не играл.

Не играл я и в карты со щёголями.

У окна между запертой дверью во двор и застеклённой дверью в коридорчик врачебных кабинетов, сидела белая фигура медсестры и ни во что не вмешивалась. Она подымалась с места только после обеда – сопроводить столик на колёсиках, привозимый из коридорчика.

В толпе пациентов раздавался радостный крик:

– Лекарства!

Они сбегались вокруг столика, хватая кому что нравится из таблеток разного цвета и величины.

Впоследствии у многих стекленели глаза, а обмен на чёрном рынке оживлялся.

Для заполнения свободного времени я пошёл путём Ленина и Дина Рида – мерить камеру шагами из конца в конец.

Только коридор не одиночка: приходилось уклоняться от столкновений, тем более, что ходил я скорым шагом.

Я выписывал длинный эллипс от двух окон в одном конце коридора до окна и запертой двери в другом его конце.

Некоторые обратили внимание.

Щёголь-блондин начал выбивать ритм индейских барабанов по обложке толстой книги, которую постоянно носил подмышкой, в такт топанью моих сапог по полу.

– Чё ты дуру гонишь? Оно тебе надо?– крикнул мне темноволосый щёголь.

– Попробуй – приколешься!– крикнул я в ответ, уносясь к противоположному концу.

Один из участников броуновского движения под стенами вдруг раскусил в чём суть. Он радостно вскрикнул и тоже начал выписывать эллипсы орбиты, правда не вдоль, а поперёк коридора.

– Огольцов заразил Баранова!– закричал какой-то «шестёрка» к медсестре на стуле.

Но та ни во что не вмешивалась.

Ходить было больно, потому что правый оказался «испанским сапогом» из арсенала пыток инквизиции – на два размера меньше.

Я продержался всего день, а на второй решил, что хватит из себя Русалочку строить и обратился к медсестре; она дала мне пару таких же шлёпанцев как и у всех, только драные.

Зато движение по орбите стало безболезненным.

Коготок увяз – всей птичке пропасть.

Начинаешь что-то поправлять и следом вылазит другое нестерпимое неудобство.

Пуговица на поясе пижамных штанов постоянно расстёгивалась – слишком петля раздолбана.

Мне надоело поддерживать штаны рукой и я вновь вывел медсестру из состояния невмешательства просьбой об игле и нитке.

Как только ремонт был завершён, из коридорчика врачей появилась ещё одна медсестра и огласила список идущих в клуб. Я оказался в числе десятка оглашённых.

Мы долго шли гуськом за медсестрой – караван в пижамах; только на замыкающем была чёрная роба рабочего.

После лестницы начался длинный коридор – переход в другое здание.

За окнами виднелось предзимнее пожухлое поле с далёкими чёрно-жёлтыми щитами-стрелками, что указывают самолётам путь к аэродрому.

На подоконниках стояли кактусы в горшочках и лежала писаная от руки инструкция для слишком сердобольных: «кактусы не поливать!»

Клуб оказался классическим – сцена, зал с креслами, наглядная агитация на стенах: «хлеб – всему голова!», « экономика должна быть экономной», «будет хлеб – будет и песня!», а также цитаты более мелким шрифтом.

Наш замыкающий тормознулся у первой же цитаты от входа и прикипел к ней, задрав голову и иногда почёсывая кепку, для чего ему приходилось разнимать руки навеки сцепленные за спиной.

Я сел в последний ряд. Над сценой включились софиты и на неё вышел человек в белом халате, чем-то недовольный, с баяном.

Ещё две медсестры завели в дверь зала следующий караван – десяток женщин в серых халатах поверх казённо-белого исподнего белья.

Две-три из них сели на креслах посреди зала. К ним тут же присоседились щёголи из нашего каравана.

Баянист заиграл и в проходе перед сценой начались танцы.

По центральному проходу женщина лет сорока скорым шагом пронесла милую улыбку в конец зала и пригласила меня на белый танец.

– Извините, вальс не для меня.

Она ушла опустив голову.

Утрата. Утрата.

Несмотря на «Дунайские волны» вальс никто и не танцевал, а просто кому что взбредёт, но парами.

Две пары поднялись на сцену – в одной из них был юноша с асинхронными глазами, но теперь оба его взгляда были устремлены на высокий мягкий пух серой мохеровой шапочки его партнёрши – медсестры в белом халате.

Кто из них приглашал?

Женщин увели первыми, затем и наш караван.

Замыкающий нас рабочий оторвался от цитаты в настенном плакате и занял своё место в строю, так и не послабив зэковской сцепки рук.

Помимо прогулок по коридорной орбите и участия в клубном балу, я ещё и читал.

Попросил ту толстую из подмышки блондина, по которой он барабанил, и он охотно мне дал почитать.

Это оказался перевод с грузинского рассказов Тамаза Чиладзе.

Мне очень понравились, а в оригинале, наверное, ещё лучше.

На следующий день я сидел у окна рядом с запертой дверью во двор, где тихо спускался первый снег, и то смотрел на него, то читал уже следующую, когда-то читанную «Судья и палач» Дюренматта.

За спиной у меня скрежетал и суетился весь этот современный мир в срезе и преломлении пятым отделением четвёртого километра.

Он мне уже надоел.

Но дочитать я не успел – снаружи в окно постучали. На тонком покрове мягкого снега стояла Ира и улыбалась мне. Тихие снежинки опускались вокруг её лица, охваченного плотной шапочкой из чёрных ниток.

Так красиво.

Медсестра принесла мою одежду и я зашёл в палату переодеться. Увидев меня в гражданке, коридор был огорошен, что я так скоро покидаю их.

Прячась за броуновским движением, кто-то со злостью крикнул, что так нельзя; но я уверен – то был не Баранов, он – жизнерадостный.

Взвинченный близостью освобождения, я по-ораторски сделал шаг вперёд и выкрикнул, что благодарен всем за всё и обещаю помнить.

В ответ вспыхнул стихийный митинг, но я уже вышел в коридор.

По пути к Тамаре в одном из кабинетов я увидел одинокую старуху в халате и платке.

Она ползала на четвереньках, выстраивая в две линии на полу большие, как кирпич, кубики.

Тамара сказала Ире, что моё лечение ещё не начиналось, но раз она так настаивает пусть забирает и не слишком переживает – такие отклонения как у меня не редкость среди докторов наук.

Это она так её утешала.

( … на меня этот капкан не сработал – к тому времени я уже нашёл эффективный способ держать свою мегаломанию в узде; а вот Ира, по-моему, поверила.

Во всяком случае, два годя спустя на мой день рождения она подарила мне книгу сочинений Валентина Плеханова, того самого, что завёз марксизм в Россию.

На обратной стороне толстой обложки она написала пожелание мне стать таким же умным, как и он, потому что она ждёт этого.

Ждала, как минимум, два года, хотя у Фрейда сказано про полтора…)

Обращаясь ко мне, Тамара прописала мне средство возвращения в себя – каждый день по вечерам смотреть информационную программу «Время».

В результате на протяжении нескольких лет я неукоснительно исполнял её рецепт и мог уже с точностью в три дня предсказывать авиакатастрофы и прибытие в Москву делегации компартии Парагвая с кратким рабочим визитом.

Потом мне это надоело и я перестал под предлогом, что горбатого могила исправит, вот тогда уже и стану как все.

( … как прекрасен этот мир, если не заглядывать ему в корень!

«…состоялся симпозиум под эгидой ЮНЕСКО…»

Когда узнаёшь, что «эгида» – это шкура козла, а «симпозиум» – коллективная попойка; особо остро осознаёшь, что в групповой пьянке под козлиной шкурой только Юнески и не хватало…)

Как прекрасен этот мир, посмотри-и

Как прекра-а-асен этот мир…

~ ~ ~

_~~~супружеская жизнь

СМП-615, он же строительно-монтажный поезд под тем же номером, находится примерно там, где я когда-то жевал траву, оголодав в велосипедной поездке на Сейм, только по другую сторону дороги.

В момент велопробега там Конотопа ещё не было, а был лишь конотопский район, но город рос и это место стало частью его – городским районом именуемым «На Семи Ветрах».

Конотопчанам не занимать поэтического видения мира.

В начале декабря, после краткого визита в пригород Чернигова, я пришёл в СМП-615, поскольку туда нет ни трамвайных, ни автобусных маршрутов – это же у чёрта на куличках, На Семи Ветрах.

При разговоре со мной начальник отдела кадров корчил рожи почище Славика Аксянова. В какой-то момент он даже схватил со стола широкую деревянную линейку и прикрыл её свой левый глаз.

Боялся меня сглазить?

Предположить, что это его так с похмелья корёжило не получается – шла вторая половина дня.

Тем не менее, на работу он меня принял и объяснил, что строительной организации от каждого построенного ею жилого дома полагается 10% его квартир, которые распределяются среди работников СМП в порядке установленной очереди.

Сейчас, например, ведётся строительство 110-квартирного дома, а в очереди на улучшение своих жилищных условий насчитывается 23 желающих.

Я написал заявление и стал 24-м в очереди.

Меня не пугало даже то обстоятельство, что после сдачи 110-квартирного я стану в очереди тринадцатым. Зато ещё через один-два дома мне точно достанется квартира для своей семьи.

Тогда я ещё не знал, что не всё так арифметически просто, а начальник отдела кадров не успел мне этого объяснить – он поменял место работы и на эту должность пришёл моложавый пенсионер из вооружённых сил.

С этим всё было предельно ясно и субординатно – отставной майор Петухов держал выражения лица под контролем.

Впрочем, не очень-то и важно какими оказались начальники отдела кадров, потому что главными людьми в моей жизни на предстоящие шесть лет стала бригада каменщиков.

В СМП-615 насчитывалась всего одна такая бригада; все остальные: штукатуры, сварщики, плотники, сантехники – приходили на возводимые объекты уже после нас.

Рабочие растворно-бетонного узла, крановщики, водителя, грузчики, являясь вспомогательным звеном, работали на нас; ну, и ещё куда пошлют.

Даже инженерно-технические работники и бухгалтерия были вторичны, по сравнению с нами.

Именно мы приходили в глубокие котлованы и заполняли их кладкой многотонных бетонных блоков при содействии автокрановщика Гавкалова.

Затем начиналась эпопея роста стен и «начинки» здания методом «кирпич на кирпич», в чём помогали крановщики башенного крана – Микола, другой Коля и Виталя.

Менялись крановщики, менялись сварщики, но мы оставались, ибо кто, если не мы изменит пространство?

Там где прежде находилась лишь заполненная воздухом пустота для пролёта ворон, пролегли лестничные марши, по которым жильцы подымаются к своим домашним очагам на недосягаемые прежде высоты.

Ворóнам пришлось пересмотреть свои маршруты.

Конечно, многоквартирные жилые дома результат труда всех перечисленных, а также и не упомянутых структур СМП, но остриём продвижения к осуществлению вековечной мечты человечества о нормальных жилищных условиях являлись мы – каменщики.

Непросто быть остриём.

Ни стены кабинетов, ни стёкла кабин, ни шпангоуты бортов не укроют тебя от капризов и взбрыков погодных условий.

Вся твоя защита – спецовка и башмаки; зимой добавится бушлат и шапка; всё остальное – не укрытое ими – становится добычей палящего солнца, секущих дождей, безжалостных вихрей и трескучих морозов.

Не всякий выдержит, не каждому дано день за днём оставаться каменщиком.

Много с кем довелось мне работать и в СМП-615, и за его пределами, но именно эти двенадцать для меня навсегда останутся «нашей бригадой»:

Микола Хижняк – бригадир;

два Петра – Лысун и Кирпа – каменщики;

два Григория – Григорий и Гриня, он же Мелехов (после показа экранизации «Тихого Дона» по центральному телевидению) – каменщики;

две Адреевны – Любовь и Анна – каменщицы;

Лида и Вита – каменщицы;

строповщицы – Катерина и Вера Шарапова; и

Сергей Огольцов – каменщик.

В Конотопе легко отличить дома построенные нашей бригадой; все они – полосатые.

Начиная этаж, круговой пояс мы ложили из красного кирпича (6х12х25см) с клеймом «КК» на ребре – «конотопский кирпичный».

«З» – «завод» – отсутствовала, вместо неё стояли палочки: «I» – выработан в первую смену, «II» – вторая смена, и так далее.

Подняв пояс на высоту, где начинаются окна, кладку столбиков между оконными проёмами и откосы балконных дверей мы продолжали уже белым силикатным кирпичом (9х12х25см).

Столбики соединялись бетонными перемычками, которые подносит башенный кран, и поверх перемычек выкладывалась, заключительная сплошная полоса красного кирпича.

Глядя со стороны – ещё один этаж готов (красно-бело-красный), но быстро лишь сказка сказывается…

Теперь нужно сделать «начинку», поднять внутренние стены: несущую осевую «капиталку» и поперечные – между квартирами разных подъездов; сложить из гипсовых плит (8х40х80см) перегородки разделяющие каждую квартиру на коридоры и комнаты, и поставить раздельные санузлы из красного кирпича на ребро (и только из красного, потому что силикатный, как и гипс, боится влаги.)

Вот теперь этаж можно перекрывать бетонными плитами, которые подносит башенный кран на стальных тросах с крючками, которые Катерина и Вера Шарапова внизу, на земле, завели в четыре петли верхней плиты в штабеле таких же плит длиною в 5,6 метров и шириною 1,2 метров, или в 1 метр ровно.

Разница в ширине плит нужна, чтобы точно уложиться в расстояние между стенами лестничной клетки одного подъезда и другого. Перекрывать наглухо стены лестничной клетки нельзя – именно в них выложены вентиляционные каналы кухонь.

А если завезены плиты только одной ширины и варьировать нечем?

( … в эпоху плановой экономики и дефицитов выбирать не приходится – завозишь что подвернётся, пока хоть это есть …)

Тоже не беда!

Имеется лом, кувалда, два Петра, два Григория, один Серёга и бригадир Микола – сменяя друг друга, доведут плиту до нужной ширины.

Перекрытие этажа – ответственные момент, первые год-полтора мне такая честь не выпадала.

Кран опускает плиту, соединяя две несущие стены – наружную и внутреннюю ( «капиталку»). Бригадир и доверенный каменщик ложатся на плиту животами и свешивают головы ниже неё – проверить как она вписывается в ряд предыдущих, ведь их бетонные брюха станут потолком квартиры. Если потребуется, то кран приподымет плиту снова и в месте её опирания на стену будет добавлен раствор, или наоборот счищен.

Ведь тут людям жить!

Наконец, придирчивые взгляды двух свешенных голов удовлетворены её соответствием общей ровности перекрытия и бригадир кричит долгожданное слово:

– Поедя́т!

Это так он переиначил слово «пойдёт!»

Кран ослабляет натяжение тросов, крючки высвобождаются из дыр с петлями в двух концах уложенной плиты, стрела крана приподымается и разворачивается, унося свой массивный крюк с висячими на нём четырьмя тросами-стропами «паука».