Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 52 (всего у книги 57 страниц)

Когда взаимное молчание стало чересчур навязчивым, она положила мне руку на плечо, сказала слабым голосом «спасибо» и ушла.

Я тоскливо смотрел вслед светлому пятну её длинного плаща, удаляющегося по аллее, и думал:

«Идиот! Обнял бы девушку за талию и пусть сама решает: положить тебе голову на плечо, или сказать «не наглей!» и потом уже уйти.

Так нет! Всё за двоих решил! Вот и остался на бобах с твоим долбанным потоком сознания, с либидо и ночами долгими, как у принцессы на горошине.»

– Так ты, родной, был с Катькой в парке?

– О чём ты, Натаня?

– Ладно тебе. Катька из нашей бухгалтерии сама рассказывала – ей в Лунатике плохо стало и она упала на тебя.

– Она меня с кем-то путает.

– Врёшь!

– Везёт же ж некоторым! Катьки на них в парках падают…

После получки я сошёл с нашей «чаечки» возле автовокзала и завернул в почтовое отделение – разослать по тридцатке алиментов. Потом я снова пересёк Клубную и пошёл вдоль парка Лунатика в сторону Вокзала.

– Эй! Ты ж из «Орфеев», нет? Огольцов?

…молодой мужик моего возраста, рядом с ним женщина, жена наверное, тоже идут к вокзалу…

– Да.

– Я тебя знаю! Ты учился в Нежине, а я знал твою жену Ольгу.

…нет, никогда не видел, а мою жену знал не ты один…

Он поозирался вокруг, будто выискивал на тротуаре булыгу, чтобы огреть меня по темени, потом ткнул пальцем в сторону своей спутницы, которая упорно смотрела в сторону.

– Во! Прикинь – идём и всю дорогу долбает меня во все дырки!

…чего ж не понять – знал во все дырки… вот же ж допотопщина, тут бродишь весь в страданиях насчёт флейты Иры, а он всё ещё про Ольгу никак не уймётся…

– Ладно. Передавай привет моей жене Ольге.

– Ну, ты… д-дурогон!

Предоставив их друг другу, я сворачиваю с Клубной в парк, на дорожку ведущую в ДК им. Луначарского, но огибаю его справа и, за спиной белого памятника Ленина, иду по диагонали к боковому выходу из парка, потом мимо одиннадцатой школы, на конечную третьего трамвая на Переезде.

Возле Базара в трамвай вошли Чепа и Владя.

– Привет!– говорю я.– Как дела?

Чепа настороженно кивает и они тоже говорят:

– Привет!

Трамвай, громыхая, везёт нас к тринадцатой школе. У меня вырвался негромкий смешок.

– О чём ты смеёшься, Сергей?– с небывалой корректностью спрашивает Чепа.

Это ж надо! Первый раз в жизни он назвал меня по имени, а не школьной, или лабуховской кличкой. Да ещё с такой напыщенной серьёзностью, будто лорд-спикер, обращаясь к пэру из оппозиционной фракции.

– А… вспомнил Владин стих. Помнишь, Владя, мы писали стихи на уроках?

Я тогда ему нарифмовал, что он поутру в рог трубит и бьётся на мечах с другим рыцарем. Так он мне в ответ выдал:

Но твой расчёт не удался́

Покрыть меня военной славой

И за трубу я не брался́ —

Я в тот момент сидел в канаве…

– Ну, помнишь, Владя?

По тому насколько неопределённо он пожал плечами, стоя между рядами пассажиров на сиденьях, я понял, что таких воспоминаний он не держит и решил, что мне лучше сойти возле тринадцатой школы, чтобы не напрягать бывших друзей.

Ноги сами несли меня по Нежинской, по Евгении Бош, по Котовского, они знали эти улицы досконально, а у меня, на досуге, было время думать о том, о сём….

…этот переводчик из «Всесвита» неплохо сработал стихи того чеха… а на русском как получится?

Иду и улыбаюсь сам себе

А как подумаю чтó

Обо мне решат прохожие,

И вовсе – хохочу!..

…нет, во «Всесвите» лучше, переводчик молодец, но чех ещё молодчее, да и вообще чехи – молодцы… взять хотя бы Яна из Большевика… стоп! Яна брать не надо, а то всё выльется в одно заунывное Сю-Сю для выжимания горючих слёз из насухо окаменевшей губки, что уже год как завалилась за буфет… но этот чех и впрямь хорош, показал как надо делать завещание поэта… до него одни только двухходовки: ах, похороните, чтоб по весне надо мной соловей песни пел… а меня там, где слыхать течение Днепра… полный эгоизм и потребительство, то ли дело – хохотунчик-чех, всё чётко, начиная с породы дерева: заройте под липу, чтоб корни их качали соки из меня аж до цветов на их ветвях, а пчёлки тот нектар пускай уносят в улей, чтоб с мёдом были булочки у молодых красоток, когда чайкý попить изволят … вот оно рыцарство! он их и после смерти на спецпаёк сажает, закормлю, говорит, деликатесами… но при чём тут Чехия? шизофрения наднациональна, нерушима и неделима … хотя бывают и перебежчики, типа Фрейда, ставят своё видение мира на службу своему карману и открывают венскую школу… горшочек варись, горшочек не варись… а под занавес, после жизни проведённой среди неврастеничек с истеричками и занафтализированными докторами паутинных наук, не задавал ли ты сам себе вопрос, глядясь в зеркало: ну, что, Зигги, помогли тебе твои ляхи?.. а ведь мог бы остаться вполне нормальным шизиком, свободным… но что оно свобода и где у неё пéред? как говорит Пётр Лысун… свобода от чего? и тут тебя фиксируют национальные традиции: для англичанина Шекспира это свобода от времени – «прервалась связь времён» описывает он заурядный клинический случай, а для хохла в самом уже термине отрыв от бога: «божевiльний», причём существование и того и другого за пределами доказуемости… и, унюхавши, что привязь уже не держит – вперёд! с упоеньем до умопомраченья… только заруби на носу: на воле-то хорошо, да больно мокро и студёно… и в этом весь подвох: как избежать диктата ответственного за сохранность стада, и вместе с тем иметь все удобства стадного образа жизни от тёплой бабы под боком и до прохладной водочки из морозилки?.. посложнее квадратуры круга… опаньки! Декабристов? так быстро? ни себе чего!.. Меркуцио повезло с другом, его Ромео вовремя б одёрнул: «ты о пустом болтаешь! гляди, не то утопаешь на Циолковского»… не понял, а что это Леночка перед калиткой прогуливается?..

– Папа, к тебе гости.

– Какие гости?

– Не знаю, говорит, что твой друг.

Звякнув клямкой калитки, я захожу во двор.

На лавочке возле крыльца, воздев взгляд глаз к нижним веткам от яблони за спиной, сидит мой гость, он же друг, пуская дым папиросы к листьям.

– Привет, Двойка.

– Здорово, Ахуля.

Он явился электричкой из недалёкого Бахмача в соседней области и последней вечерней отбудет восвояси.

До отправления оставалось не так уже и много, но и не мало и мы не торопясь двинули на Вокзал.

По пути мы повспоминали золотое времечко, Славика с Петюней; в общих словах обрисовали свои дела за истекший период.

Опечаленно вздохнув, Двойка признался, что ему известно, будто у меня всё пошло наперекосяк.

Ну, а он, тем временем, закончил институт и, по распределению, стал учителем химии в села Варваровка – за шесть километров от его родного дома.

Столь выгодное распределение друга не стало для меня сюрпризом; в эпоху дефицита экспедитор районной торговой базы – это его мама – располагает рычагами помощнее, чем даже секретарь райкома партии.

В Варваровке всё потопало в самогонном море и выплыть могла лишь недюжинная особь, с генетической устойчивостью к перваку, доставшейся от казацких предков.

Промежутки в работе с детьми школы заполнялись гулеваньем с полублатными хлопцами райцентра, да поездками в Нежин – переспать в общаге со студенточкой пошлюховатей.

В армию сельских учителей не берут, как не берут туда и тех, кому исполнилось 27 лет.

По достижении указанного возраста Двойка понял, что ему пора расти.

Профессор из нежинского института, которому перепадали дефициты с маминой торговой базы, составил протекцию в какой-то киевский НИИ.

Аспирантура. У каждой буквы персональный ореол.

Чтоб влезть в аспирантуру, Двойка готов был помолиться всем богам.

Профессор свёл маму с нужным человеком из НИИ и она провела необходимые переговоры, но Двойка всё же сходил ещё и во Владимирский собор, где вознёс молитву и не поскупился на двухпудовую свечу, а теперь, на всякий, заявился и ко мне.

Ведь я тот самый Ахуля – элита общаги, восходящая звездой англофака, носитель благословения, как Иаков, как Иосиф…

( … чёрт его знает, что такое благословенность, но Томас Манн говорил, что она, таки, есть …) C

Похоже Ахуля гробанулся под откос и расплескал свою благословенность, но вдруг капля-другая не разлились? Пусть брызнет и на него, на Двойку.

Про капли он мне ничего такого не говорил – поставил точку на гигантской свечке, всё остальное плод моей горячечной фантазии.

Под конец, Двойка перешёл к своим ближайшим планам и без околичностей, выложил деловую суть, по которой мне терять нечего и если попадусь на чём, то меня сажать не станут, тогда как у него научная карьера впереди. Осталось только отбыть эту аспирантуру. Зато в случае удачи светит приличный куш.

Короче, один, типа, деловой из Киева, хочет закупить сумки две дури. Но не принимать же Двойке его у себя на селе: а вдруг деловой окажется опером? Лучше пусть я продам в удобном для сделки месте.

От такого предложения мне стало как-то даже и тоскливо – за политику в Ромнах держат 45 дней, а на сколько прикроют за анашу? И там тебя могут сделать беспробудно спящим…

Но Двойка прав – терять мне нечего, ведь, по-моему, мой план по Моэму исполнен, и я согласился.

На второй платформе мы обменялись прощальным рукопожатием: да помогут тебе, Двойка, мои неразбрызганные капли, если ещё что-то осталось. Поступай в свою аспирантуру – большому кораблю большое и плавание.

На столе телеграмма из Киева:

« Суббота 12.30. Метро Вокзальная. Будут ребята ».

Подписи нет. Значит друг мой меня зовёт – Двойка.

Всю приходящую мне почту родители кладут на стол под лампу; приду с работы – увижу очередной номер «Всесвита». Но телеграмма из Киева приходит впервые, и текст какой-то конспиративный.

Поскольку на вопросы родителей я молчу как рыба об лёд, выяснение поручено Леночке.

Ей я отвечаю с уклончивостью дельфийских пифий, чувствуя как нарастает напряжённая тишина на кухне и в смежной комнате.

– Тебе телеграмма.

– Как интересно.

– Уже прочитал?

– А что ещё оставалось делать?

– Из Киева? Да?

– Так здесь написано.

– А от кого?

– Здесь не написано.

– Поедешь?

– Можно и не ехать, если раздобыть дельтаплан.

Зачем я выпендриваюсь и напускаю туману?

А как же ещё привить вкус к философичным диалогам, к игре словами и приоткрыть ей, безматерной, извечную женскую тайну: чтобы к тебе не охладели, давай не давая?

Обычно эти прекраснословные беседы обрываются яростным негодованием кухни:

– Поговорила?! Уйди ты от него!

Свысока покосившись на меня, Леночка произносит «странно!» и идёт прочь.

Умная выросла девочка. Умеет лавировать, пусть пока ещё наивно, по-детски.

За спиною не слабая выучка, особенно от трёх до пяти; когда у неё вдруг испарилась мама, а папа показывался лишь на выходные, чтобы уйти к своим друзьям; вечером по будням за стенкою храпел пьянючий дед, а бабушка с досады, что улизнул-таки, хоть вместе шли из цеха к проходной, и что намёрзлась в ожидании трамвая, и что одна тащилась с сумками через потёмки и сугробы окраинных улиц – страшным криком кричала на девочку, грозя отдать её, гадость такую, в детский дом и ребёнку казалось – не бабушка это, а Баба-Яга, злая колдунья, хозяйка жутких чудищ, повелительница чёрной вьюги, что царапается в стылые окна; и все они против неё – пятилетней, одной, беззащитной.

Жаловаться – кому? Помощи ждать – откуда?

Вот и подладилась Леночка к любимой бабуле. Знает когда обнять, и чмокнуть, а та ей пирожные с кремом привозит из магазина «Кулинария» на Переезде, где пересадка в трамвай на Посёлок. Да ещё и шьёт ей всё на машинке.

С папы ей что? С работы приходит и шуршит книжками, вон даже настольную лампу купил. Ну, ещё тридцатка в месяц, а что восьмикласснице с тридцати рублей?

Зато бабуля на неё страховку завела: исполнится восемнадцать лет – получите, Леночка, две тысячи.

И чего хочешь вкусненького попроси – бабушка сготовит.

И про одноклассников всё до капельки знает, с ней есть о чём поговорить.

Правда, если спросишь что такое «счастье», или в чём красота – то папа интересней объясняет. И новую причёску так похвалить умеет, что от радости аж в носу щекотно.

Но всё равно, бабулечка – лучше.

Друг мой Двойка верно вычислил, что встречаться надо в 12.30. Именно к этому времени докатывается до Киева первая электричка из Конотопа.

Не учёл он лишь одного – что не терплю я быть поставленным в рамки, которые не от меня исходят. Так что в мать городов русских я прибыл двумя часами раньше – скорым поездом.

Прогулочной походкой я покинул звенящую трамвайной суматохой привокзальную площадь и по наклонной плоскости широкого пустого тротуара спустился к перекрёстку.

В столовую при Доме Быта следом за мной зашли с полдюжины цыганок .

Снимая плащ и шляпу на вешалку в углу, я чуть пожалел, что так совпало – дожидайся теперь пока их группа будет выбирать себе хавку и, перекликаясь на непонятном языке, подтаскивать свои подносы к кассе.

Впрочем, времени предостаточно.

Цыганки заняли выжидательную позицию и, поглядывая на меня, явно воздерживались идти первыми.

И тоже правильно – как проверить что тут у них съедобное сегодня?

– Хлеб забыли,– скользнув взглядом по моему подносу, буркнула кассирка.

– Не треба.

Пожав плечами, она отбросила на счётах уже приплюсованные было костяшки и приняла потёртую рублёвку.

За столом, скромно потупившись в капустный салат вприкуску с заварным пирожным, я старательно не обращаю внимание на диктора новостей, который в шапке и пальто вещает за соседним столиком, выдаёт жующей сотрапезнице последние известия своего мира – там вчера кто-то облопался ноксирона и коньки откинул.

Самый застольный разговор. Но что удивительно: этот столичный широковещатель слово в слово повторил уже услышанное мною в глуши провинциальной. Виталя-крановщик ещё на той неделе выдавал эту новость.

Совпадение, или плагиат?

Перехватив мой задумчивый взгляд, диктор гордо приосанился – владелец сногсшибательной сенсации.

В парикмахерской неподалёку от столовой очереди не оказалось, так что, когда я вернулся на вокзал побритым, до встречи с Двойкой оставалось ещё полчаса.

Чистильщик в сатиновом халате наярил мои туфли, мелькая вытатурованными на руках якорями.

Вместо того, чтоб глазеть на дамочек снующих мимо его будки в дверь женского туалета и обратно, я уставился на седину его склонившейся к моим коленям головы. Мужику это надоело.

– Чего смотришь?– спросил он, откладывая щётку и берясь за бархотку.

– Видать, понравились вы мне.

– Надо ж,– угрюмо хмыкнул он,– да я и сам себе не нравлюсь, а тут – понравился.

– Выходит, у нас вкусы разные.

И всё равно осталось ещё пятнадцать минут.

Я прохожу через необъятный вестибюль вокзала, по белокаменной лестнице подымаюсь на второй этаж и там, наверху, опираюсь локтями на широченный белый парапет над грандиозным залом, уходящим в сумеречную высь, и смотрю на суматошную неразбериху броуновского движения людей-частичек по выложенному блестящими плитками дну.

Минут через пять с ними смешается и эта, пока ещё свысока глазеющая на суету, частичка – я.

Их торопливые потоки редеют в центре зала, а затем уплотняются вновь. Причина феномена – атлетическая фигура в алой куртке, что похаживает там неспешными кругами. Ждёт кого-то.

Кого?

Не меня.

Меня-то никто не ждёт, если не считать Двойки, который сейчас, пожалуй, так же вот кружит у метро, в волнах пассажиров из соседнего – Пригородного вокзала.

Забавно.

В центре Центрального вокзала крутится в ожидании кого-то этот вот здоровяк, у соседнего, меньшего вокзала, крутится здоровяк помельче – Двойка, тоже в состоянии ожидания.

Если продлить эту линию, то где-то далее, скажем, на конечной трамвая ходит кругами ожидающий кого-то акселерант.

И получается как тот нескончаемый человечек в огнетушителе на лестничной площадке второго этажа детсада, который своими кувырками на картинках подводил меня к понятию о бесконечности.

Тот детсадный «я» даже и слова не слыхал такого – «бесконечность», но бесконечно глазел на огнетушитель и силился понять: где же кончаются те человечки в кепках?

Тот недотёпа – это я, сменивший его; а меня сменят другие «я» и все мы конечны, в отличие от человечка в кепке.

Чтоб скрыть лицо полями шляпы, я, на подходе к метро, упираю подбородок в грудь, вон он, мой друг Двойка, выхаживает вдоль шеренги телефонов на стене, выгуливает – туда-сюда – недавно заново отрощенные усики, престижно кожаное пальто, редеющую шевелюру и малость недовольную задумчивость.

Вот он снова развернулся и зашагал вспять. Догнав его, я неслышно следую сзади.

На краю площадки он снова поворачивается прямиком к моей ухмылке:

– Хелло, Двойка. А где ребята?

– Ахуля!

Запрокинув широкое лицо, он всхикивает характерным Двойкиным смешком – с тем же плотным прищуром, из-под которого прощёлкивает обстановку: что тут оно и как.

Он меня радостно облапил, отпустил и завёлся сбивчиво толковать про Славика с Петюней, которых всё-таки не будет.

Из пригородного вокзала хлынула новая волна прибывших очередной электричкой, и мы отходим к стене.

Двойка прекращает строить сбивчивые гипотезы о причине неявки ребят из Чернигова, просит «двушку» для автомата и крутит диск, заглядывая в записную книжку.

Как острил чернявый кагебист, лучше иметь тупой карандаш, чем острую память.

Мимо нас спешит навьюченный сетками, сумками, мешками, чемоданами, пакетами, вёдрами, коробками, связками реек, труб, портфелями, рюкзаками, саженцами и всякой прочей вообразимой и не слишком вообразимой кладью, поток новоприбывших – к метро и к остановкам всех видов городского транспорта на площади, взглядывая на эту пару столичных деловых.

Вон тот, что звонит, с широкой кожаной спиной, видать, босс, а этот, с цепким взглядом из-под низко надвинутой шляпы – телохранитель.

Хотя в толпе, возможно, не все знают такие слова как «босс», или «телохранитель», но нутром чуют уважение к такой вот паре – хотя бы уж за то, что без поклажи, что есть им куда звонить по телефону в этом столичном граде Киеве.

Откуда ей, толпе, знать, что Двойка в этом городе «чечáко», а я и вовсе проездом, по его телеграмме.

А, кстати, куда он звонит? Понятия не имею. Да и не важно, я ведь всего лишь орудие.

Есть с нами тот, кто всё за нас решит, а моё дело – исполнять приказы.

В прошлом году Двойка стал аспирантом, теперь он на прямом пути в кандидаты наук.

Стипендия выше студенческой, но очень-то не разгонишься.

Насчёт одежды без проблем – у мамы, считай что собственная, торговая база. Продовольственная программа тоже решена: на выходные Двойка приезжает в родное село, а там ему такие «торбы» соберут, что руки оборвутся.

Но за все эти блага приходится платить натурой – сносить родительские пильбища за рассеянный образ жизни; и все выходные работать по хозяйству и на огороде.

Двойка силою не обижен, и работа ему даже в охотку.

Особенно нравится носить что-нибудь веское и габаритное – охапки, вязанки, мешки с урожаем из огорода в сарай.

Выгребать навоз в загородке свиней, или у бычка, не так приятно, но дело знакомое, да и нужное – «где дерьмецо, там и сальцо», как говаривает старый поп их села.

Но эти маменькины стоны и причитания про киевских «прохвур», которые объедают и обирают его, лопуха такого, хоть кого взбесят.

Вот почему Двойке нужны живые деньги. А где взять?

Вагоны разгружать как в пору студенчества? Не солидно для аспиранта.

С общежитейскими соседями пульку расписать?

Тут у него навык то, что надо.

Преферанс это ведь чистая арифметика, а у Двойки в биографии два класса математической спецшколы, и нюх на партнёра – блефует тот, иль впрямь пришло? – да, плюс ко всему, внешность быковато наивного чада природы,.

Вот только в общежитии нет где развернуться – обдерёшь на пятёрку, потом ещё разок и – начали сторониться, на пульку не дозовёшься, такие все занятые, а друг с другом расписывают втихаря.

Запрутся у кого-нибудь в комнате и по копеечке за вист. Нищета.

Однако ж, должен же где-то быть высший свет, элита. Тут же столица, как никак.

Сыграть бы при свечах, на зелёном сукне, свежевскрытой колодою, да чтоб вист не ниже полтинника!

А без денег как выйдешь на тот свет?

Вот и начал Двойка строить романтические планы на предмет разжиться круглой суммой.

Первый план – стать нарко-бароном на рынке конопли, как-то усох сам собой.

За ним последовал план знакомства с мелькающими по столице иностранцами, на предмет бартера со шмотками из-за Бугра.

Тогда-то он и привлёк меня на роль исполнителя, которому терять нечего; и с той поры вошёл я в услуженье к Двойке на вполне приемлемых условиях, если тебе уже и впрямь всё пóфиг.

Связь с иностранцами тоже не наладилась.

В день попытки завязать подходящее знакомство по Хрещатику звучали лишь романские языки – подходить к таким иностранцам с моим английским толку мало.

Двойка разок атукнул меня на пару негров в широкополых шляпах, но от моего жизнерадостного предложения «tо have a talk» те, почему-то, шарахнулись и отмолчались. Наверное, где-то на танцах их уже приглашали «выйти поговорить».

Пришлось пояснить боссу, что это негры из бывшей французской колонии, английский с ними не катит.

Безрезультатная охота, похоже, Двойку притомила, или мой босс решил обдумать какой-то ещё план, но он плотно уселся на скамейку в университетском сквере и дал мне два часа на бесконтрольный свободный поиск.

Задание не слишком привлекательное, но надо же отрабатывать харчи, как потреблённые (пирожки с пепси), так и грядущие.

И, оставив его на скамейке, я не отлынивал и не увиливал, а без увёрток, добросовестно локаторил – не забазарят ли хоть с какой-нибудь стороны родным шекспировским?

На бульваре Шевченко группа аккуратных мужчин, минуя Владимирский собор, назвала его «касидрел». Неужто?..

– Нет,– пояснил один из них,– мы разговариваем на латышском.

Пожалуй, хватит.

Зайду, вон, только в отель ИНТУРИСТ и – всё. Последняя попытка.

Пусть, Двойка, как себе хочет, а мне надоело.

На широком крыльце перед стеклянным входом здоровяк с саксофонным шнурком шее вежливо поинтересовался чего мне надобно.

До чего ж наивный вышибала. Ну откуда мне – интуристу – знать эти местные их диалекты?

Снисходительно обозрев двухметрового аборигена, я без слов захожу внутрь и сворачиваю налево – к бару.

Английская надпись над стойкой призывает платить только местной валютой и извещает, что сегодняшний день недели – выходной.

Да, самое время передохнуть.

Массивные с виду кресла у полированных столиков очень вертлявы и жутко удобны.

Исполнительность вознаграждается: начни я сачковать, то не сидел бы сейчас в такой благодати – чай, помягчéе, чем Двойке-то на той скамейке.

В дальнем конце бара, у которого выходной, расселись врассыпную двенадцать апостолиц и ихний Учитель при них, с чёрной бородкой и пылкой проповедью истинной истины.

А у них что за язык? О том ведомо только им.

Скажу в отчёте Двойке, что попадалась делегация румынских птицеводов.

Через столик от меня, усиленно не глядя в мою сторону, две немецки-бесцветные дéвицы обмениваются краткими фразами.

Проклятый языковой барьер. Девули-то явно маются. Рады б, небось, услышать: «вы привлекательны, я замечательный и есть у меня друг Двойка, вчетвером скучать веселее…» Да только не услышат. Языковая тюрьма. У них своя камера, у меня своя. Даже смотреть друг на друга не смотрим, как та лиса на недосягаемые гроздья.

Но они-то хоть между собой калякают, а я? Так и останусь глухонемым?

– Эн офули найс плейс,– общительно сообщаю я немочкам,– эйнт ит? Бат (с лёгким вздохом разочарования) нобади то хэв э ток виз.

Галантно киваю на их изумлённые взоры:

– Бай-бай…

За истекшее с той поры время куш так и не подвернулся, но Двойке понравилось иметь со мной дело. Я, как юный пионер, на всё готов, и кроме того я – реликвия его студенческой юности.

Вот и потекли после первой такие же краткие телеграммы, которыми он вызывал меня по выходным – название села и дата, когда мне следует туда явиться.

Туда от Конотопа полчаса электричкой, а потом минут десять автобусом.

– Чего это ты как выходной с цветами на электричку? К жене что ли? Так, вроде, развёлся.

– К другу, в село. А цветы для его матери с бабушкой.

– Так что у них в селе цветов нет?

Есть. Но работы в селе – пропасть. Как приеду – то крыша, то сарай, то на огороде.

Потом, конечно, самогону пей сколько влезет, ешь чего хочешь – всего хватает, да только без цветов я б там вроде как батрак, а когда с цветами – словно бы гость.

Родительский дом Двойки стоит на краю села, в тесной улочке с названием Берег. Тесноту в ней создают не хаты, а фруктовые деревья сплошняком нависшие поверх заборов.

Дом, конечно, зовётся хатой, но по добротности это, всё-таки, дом.

Между воротами и хатой, налево в палисадничке неглубокий колодец, до воды метра два. Над ним жестяная крыша, вóрот с коленом рукояти и ведро на цепи.

Справа побелённая стена кирпичного строения, в котором есть всё – летняя кухня, чьё крыльцо почти смыкается с высоким крыльцом на веранду хаты, гараж для пока ещё не купленной машины, склад инвентаря, хлев.

Правда, в хлев вход не со двора, а с обратной стороны строения.

Пройдя между крылец, оказываешься на заднем дворе с длинным деревянным сараем для коз, кур, свиней и чего-нибудь ещё.

Под окнами хаты малинник и ещё пара яблонь, а дальше безмерный огород, за которым ровное поле и потом лесополоса скрывающая железную дорогу.

Колхоз этим полем не пользуется – слишком много подпочвенной влаги.

Привольно живут люди на улице Берег.

Глава в доме Раиса Александровна, мать Двойки, потому что муж её, Сергей, больше занят по хозяйству и ему не до болтовни.

Конечно, если что-то уж совсем ему не понравится, то может рявкнуть и осадить жену, чтобы закрыла халяву.

Тогда Раиса Александровна смолкает и, закусив губу, изображает бессловесную сельскую бабу, но это всё чистое актёрство – через пять минут на веранде опять зазвонит телефон и спросят Раису, а не Сергея.

Помимо домашних дел она заправляет местной политикой, принимая несколько визитёров за день.

Её излюбленный сценический образ – затурканная баба, вся в хлопотах и заботах, в заношенной кацавейке и косынке на чёрных волосах, вот только прищур чёрных глаз чуть-чуть не вписывается.

Косынку она повязывает то так, то эдак, меняя свой внешний облик по нескольку раз на дню. То на лбу повяжет узел, то под затылком, а то и сбоку – по цыгански – смотря кого принимает Раиса Александровна.

Для текущего посетителя, что своими джинсами, патлами и бородой смахивает на хиппи из Лос-Анджелеса, она вообще повязалась под подбородком.

Двойка говорит, что это молодой поп их села.

Хиппующий поп уходит, а через полчаса у ворот останавливается «жигуль» и во двор заявляется крикливая молодая баба, которой очень надо «хáлата».

Раиса Александровна принимает её на веранде и смиренно делает ей мозги минут сорок, прежде, чем отправить, посулив, что будет ей «хáлат».

Она на дому не торгует, за товаром приезжайте на торговую базу. По предварительной договорённости.

Раиса подмигивает нам с Двойкой вслед на удаляющуюся «хáлатную» матушку. Свят, свят, свят!

Но тут она решила, что мы с ним чересчур засиделись на крыльце за картами и снова посылает в огород – вскапывать грядки, или вывозить навоз на возке, что вязнет колёсами в чернозёме, или собирать созревшие початки кукурузы.

Но когда мы с Двойкой собираем из брёвен ещё один сарай, то она нам не указ; тут уже главенствует Сергей – объявил перекур, вот и играем.

Еда после работы не хавка, а добротный сельский харч на щедром сале, с укропным ароматом, с лёгким парком над тарелками и хрустящим зелёным луком на блюде в каплях свежей воды.

Главный кулинар в хате – баба Уля. Готовит она классно даже и одной рукой. Вторую, давно парализованную, она держит в кармане фартука на животе.

Самогон тоже она гонит в дальнем конце сарая. Ей нравится смотреть как в подставленную посудину капает горячий первак.

Мне нравится такая жизнь. Тут интересней, чем на пляже.

Мне нравится напористый одноногий сосед Витюк, мастер игры в подкидного.

А ещё больше нравится Ганя, сестра Раисы Александровны. В ней нет наигрыша и лишней ироничности. Она спокойна и внимательна и всё понимает.

Мне жаль, что у неё рак.

Врачи недавно вырезали «горошину», а как вернулась домой, муж так и не отстал, пока не показала свежий разрез от хирургического ножа.

Я знал, что она не выживет, потому что когда перекладывал дымоход плиты в её хате, старый огнеупорный кирпич оказался совсем трухлым.

Мне сказали класть снова тем же самым – другого нет, но я же вижу, что это не надолго.

Хоронили её без меня с душераздирающими причитаниями.

Когда Раису уводили с кладбища домой, сельские старухи ей и остальным плакальщицам кричали:

– Ну, что? Дозвались Ганьку? Вернули?

Двойка очень негодовал, рассказывая про такую жестокую чёрствость; а по-моему это древняя психотерапия и один из ритуалов в непрерывном спектакле жизни.

В мой следующий приезд во дворе под шелковицей сидел и муж покойной.

Я сразу и не врубился откуда такие звуки, думал щенок во двор забрёл, а это вдовец так расплакался. Здоровый мужик, водитель автобуса. Слёзы текут, а он и не прячет.

Если уж хором не дозвались, куда одному-то.

Их сын, парень лет восемнадцати, по шекспировски враждует с Двойкой из-за того, что полюбил его жену, а Двойка с ней развёлся. Обидел, типа.

Для меня вообще новость, что он успел жениться. Но Двойка сказал, что да, евреечка с биофака, на курс моложе.

Ещё он рассказал, что бывший тесть его, когда у кого-то в гостях, выпив, первым делом хватается за сало, в смысле, показать, что он не из кошерных.

Теперь уж тесть воспитает сына Двойки как ему вздумается, хоть даже ортодоксальным евреем, под самой что ни наесть наиукраинской фамилией.

И тут Двойка вздохнул.

Раиса Александровна не дала ему тужить и крикнула от телефона, чтоб Двойка переодевался в чистое, потому что привезут невесту на «оглядыны».

Она старается найти ему хорошую партию среди местных девушек, поэтому их периодически привозят на улицу Берег. Иначе в Киеве какая-нибудь «прохвура» точно окрутит этого лопуха.

Двойка беззвучно матюкнулся и пошёл переодеваться.

Вскоре за воротами послышалась машина и двое родителей провели нарядную девушку в хату.

Я остался на крыльце летней кухни один, но потом ко мне присоединился посетитель.

Какой-то старик согнутый буквально в дугу. Он стоя не может смотреть человеку в лицо, а только ниже пояса.

Мы неспешно разговорились и старик исповедался мне, что был когда-то молодым и стройным сельским писарем, щеголял гимнастёркой и офицерскими сапогами.

Началась коллективизация и при его писарском содействии составлялись списки кого раскулачивать. Теперь никому не может в глаза смотреть.

А всё ведь бéстолку. Внуки бедняков, которым тогда ключи достались и печать сельсоветовская, теперь вон тоже в нищете и пьянстве, а потомки раскулаченных повозвращались из Сибири и снова зажиточными стали.