Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 57 страниц)
Ну, пошли мы; а куда денешься – привычка…
Значит, через забор я перелез и, призрачной походкой краснокожего, приблизился к однолетним деревцам.
Хата в стороне стоит, не мешает; свет лишь в одном окошке.
Ну, пусть человек свою телепрограмму смотрит, я не против.
Но как только я шелестнýл пышными красотками, смотрю – а по земле от хаты такие пульсирующие толчки докатываются «ты-дын! ты-дын!»; и свет окна закрылся силуэтом этой галопирующей собаки Баскервилей.
Всё решилось в доли мгновенья, причём без меня – инстинктом, заложенным в наш спинной мозг бесчисленными поколениями загрызенных насмерть предков.
Мне оставалось только наблюдать, как забор скакнул мне навстречу и моя правая толчковая лягнула его верхнюю рейку.
Где-то невообразимо далеко внизу, возле мерцающей в ночной тьме узкой прожилки Остра, толчком волкодава сотрясся неразличимый уже забор.
Я покинул верхние слои стратосферы, но на полпути к луне опомнился, что запаса воздуха в лёгких не хватит для возвращения на родную землю.
Так я не стал «Аполлоном-14»…
Славика спасло только то, что он успел отбежать от точки моего приземления.
Потому что среди предков, формировавших наш спинной мозг, немало кого и расплющили.
Четвёртый курс в колхоз не посылали, мы проходили школьную практику, но уже не в городских, а в сельских школах.
На этот раз вместо отзыва школьного учителя – какие мы замечательные будущие педагоги – которым завершалась практика на третьем курсе, каждую сборную группу практикантов отдавали под надзор кого-то из преподавателей с кафедры английского языка для оценки нашей профпригодности по результатам практики.
Око за око, так сказать, ведь мы их тоже оценивали на протяжении четырёх лет.
Когда нас, первокурсников, разделили на группы обучения, куратором моей стала Лидия Панова, влюблённая безответной любовью незамужней женщины в замдекана Близнюка, который, в свою очередь, безответно любил свою красавицу-жену.
При помощи своей должности он трудоустроил свою молодую жену преподавательницей англофака сразу, как только та получила диплом об окончании НГПИ, но она его бросила и уехала с кем-то другим в Киев.
Панова, с её гормональными усиками, широкими очками и толстым слоем марафета на лице, не имела шансов окрутить Близнюка, хотя девочки моей группы за неё болели, а сама она затевала с ним разговоры на английском языке, когда Близнюк имел неосторожность пройти под её балконом в пятиэтажке институтских преподавателей в Графском парке, по ту сторону Старого корпуса и здания музпеда.
Куратором второй группы была Нонна, тоже в очках, но моложе Пановой и без косметической штукатурки.
Однажды на каком-то субботнике Вирич подослал меня к ней со стаканом белого вина, типа, не хотите ли ситра – жажду утолить?
Она улыбнулась мне приятной улыбкой и – отказалась.
Нонна всем приятно улыбалась, но никого не арканила.
Куратор третьей группы опять-таки носила очки, была блондинкой и полнейшей дурой. Английским она владела в пределах упражнений учебника Гальперина для первого курса и неосознанно любила Сашу Брюнчугина – мальчика своей группы.
К такому выводу меня привела её привычка на каждом общем собрании факультета склонять его имя.
Типа, как тот римский сенатор, с его неизменным призывом разрушить Карфаген.
Местный мальчик из зажиточной семьи, никому не грубит, пару раз в месяц появляется на занятиях. Чего ещё надо?
Она буквально всех заколебала своим гласом вопиющей в пустыне.
На четвёртом уже курсе в большой четвёртой аудитории опять вышла к кафедре:
– Полюбуйтесь! Брюнчугин даже на общее собрание не изволил явиться!
И тут даже ветер снаружи не выдержал и с размаху захлопнул раскрытые по случаю наступившей весны рамы высоких окон. Чуть стёкла не вылетели.
Она аж пригнулась и позабыла что там дальше идёт про Карфаген.
И, наконец, куратор без очков, куратор не женского пола, куратор четвёртой группы – Рома Гуревич.
Он тоже еврей, как остальные, известные мне Гуревичи, или тот же Близнюк, только постарше и полысее.
И он вечно чем-то занят и с кем-то говорит, и пылко жестикулирует.
Один раз я пересдавал ему зачёт в Старом, разумеется, корпусе.
Я проследил как он вышел из Нового корпуса в нужном мне направлении, вернулся к Старому и стал дожидаться его подхода.
Через десять минут я забеспокоился и прочесал двести метров асфальтной дорожки между Старым и Новым корпусом.
Он ещё только дошёл до угла Нового, постоянно останавливаясь и оживлённо дебатируя с каждым встречным-поперечным преподавателем.
Я вернулся на исходную позицию, но теперь уже сел на скамье под берёзами.
Ещё через двадцать минут он, наконец, завиднелся возле большого печального бюста Гоголя.
Есть середина пути!
А куда денешься, если у тебя несданный зачёт?
Шестьдесят две минуты ушло у Ромы, чтоб преодолеть эти грёбанные двести метров, но, думаю, это не предел его возможностей.
За это я и дал ему кличку «кипучий бездельник».
Официальным его прозвищем было «Рома-Фонетист».
Среди преподавателей он отличался самым чистым произношением звука «th» за что и начитывал магнитофонные плёнки с текстами про Паркеров, чтобы студенты их слушали и повторяли в кабинках лингафонной лаборатории.
Не зря же его звали «Фонетист».
Кроме фонетики была ещё масса других предметов, различных и нужных.
К примеру, Сравнительная Лексикосемантографоструктуросиология – язык сломаешь, пока экзамен сдашь.
Эту самую Лексикос.. ну, вобщем – …логию нам преподавала потомственная преподавательница.
На ней эта династия обрывалась, потому что она была девственницей-пенсионеркой и целомудренно застёгивала свой преподавательский плащ огромной булавкой под самое горло.
Заменить её никто не мог – она по этому предмету даже учебник написала.
Тощая такая брошюрка со смазанным типографским шрифтом, автор… Фамилия такая… на свистящий, кажется, звук, или, всё-таки, на шипящий?.. вобщем, фамилия короче, чем название предмета.
Если она на лекции начинала позволять себе лишнее, ну, ходить там, по проходам между длинных столов-парт, типа – а как тут мои сравнительно-шрифто-смазанные перлы конспектируются? – то ничего не стоило поставить её на место.
Расстёгиваешь рубаху на груди, на две-три пуговицы, и слегка пощипываешь волосы на солнечном сплетении.
Всё.
Шипящая свистопляска кончилась – до звонка сидит как миленькая за преподавательским столом и упорно пялиться в свой план лекции, которую наизусть знает.
Обожаю девственниц.
Жомнир говорил, что после даже самого краткого разговора с нею его тянет принять ванну, но о вкусах не спорят.
Не помню, пошёл ли я в душ после экзамена по этой самой сравнительной – как её? – на котором тоже пришлось себе грудь чесать.
Но это всё предметы по специальности, а были ж ещё и общие, на которые являлись преподаватели с других факультетов и кафедр.
И каждый мнил себя доном Корлеоне и вымогал уважения; типа, своей лекцией он сделал мне предложение, от которого я не смогу отказаться и, вернувшись в общагу, погружусь в штудирование преподанного предмета.
Ага, как только – так сразу.
Единственным, кто вызвал во мне симпатию был Самородницкий, по какой-то из философий. Он на экзамене закурил. Открыто так, вальяжно и вместе с тем культурно – достал пепельницу с крышкой и туда стряхивал.
На его экзамен я пришёл из общаги и погнал какую-то околёсицу, совершенно от фонаря, возможно даже из другой философии, но он вдруг заинтересовался и поставил мне четвёрку. Сказал, что мне нужно сменить факультет и что он мною займётся, но вскоре уехал в Израиль.
Таким образом, практику я проходил в школе при сахарном заводе на станции Носовка – двадцать с чем-то минут от Нежина киевской электричкой и руководителем практикантов поставлен был Жомнир.
Рано утром мы отправлялись туда с высокой платформы вокзала – сборная из десяти разногруппных студентов и он в своём широком преповском плаще и берете в сочетании с аксессуаром из портфеля с ввалившимися боками.
( … каждый одевается под свой имидж.
Берет, плащ, портфель – читай «преподаватель».
Можешь представить сантехника в таком же прикиде? То-то же…)
Мне мать накануне практики пошила куртку. Покроем как энцефалитка у геологов, но из толстой брезентухи зелёного цвета.
Мне она понравилась, особенно цвет – робингудовский такой.
Самым ярким впечатлением от практики стала встреча по футболу между командами сахарного завода и локомотивного депо станции Фастов.
Игра в рамках чемпионата на кубок профкома Юго-Западной железной дороги проходила на пришкольном футбольном поле.
Я вышел посмотреть на перемене и – приторчал.
Стоял сентябрьский, подогретый солнцем денёк. По зелёной траве поля десятка два мужиков гонялись за одним мячом, а отдельный мужик гонялся за ними и свистел заливистыми трелями.
Зрителей было раз-два и – обчёлся: во-первых, нахмуренный мужик в рабочей робе, во-вторых, я.
Он считался «во-первых» потому, что первым тут стоял и стоял упорнее – мне понадобилось ненадолго отойти за деревья на краю поля, чтобы забить косяк.
Вернувшись, я не стал приближаться ко второму зрителю, чтоб понапрасну не дразнить его обоняние; просто стоял на расстоянии двух пенальти и наслаждался игрой чемпионата.
Оса укусом в шею обломала мне кайф.
Я отшатнулся, дёрнулся и в паре метров за спиной увидел Игоря Рекуна, что подкрадывался с коварной усмешкой.
Я не стал скрывать ни косяка, ни дыма.
– Игорёк, если хочешь что-то спросить, говори прямо и спереди.
Улыбка стёрлась, мол, нет, ничего, и он ушёл в школу, где прозвенел очередной звонок.
Юный велосипедист доставил местным мужикам на поле допинг и они, погурголив с горлá, передавали бутылки друг другу, чтобы взбодрённо ринуться дальше.
Правый полузащитник команды гостей передал пас своему центральному нападающему. Тот прошёл до угла штрафной и несильным, но точным ударом отправил мяч в нижний левый угол ворот.
– Гол!– закричал нападающий и вся команда гостей.
– Нету!– заорали местные мужики.
Отбегая на свою половину поля, нападающий наткнулся на стенку из трёх местных.
– Гола не было!– рыкнули они на него.
– А я ничего и не говорю!– ответил он, оббегая вокруг выстроившейся стенки с нескрываемо довольной улыбкой.
Говорить и доказывать не имело смысла – в воротах отсутствовала сетка, а судья в момент гола хлестал из поднесённой местными бутылки, задрав её донышком к солнцу.
Я подошёл ко второму зрителю и спросил напрямик:
– Чё, был гол, или нет?
Рабочий молча хмуро кивнул.
Я порадовался, что хоть и немая, но есть, таки, правда на свете.
Судья назначил свободный от ворот местных.
Матч за первенство в чемпионате на кубок профкома Юго-Западной железной дороги закончился вничью, со счётом 0:0.
Жомнир предупредил, что он, как руководитель практики, не может поставить мне больше тройки за хроническое ненаписание планов-конспектов к урокам.
А я не мог себя заставить даже списать эти планы у Игорька; у меня физически не получается рассаживать кукол вдоль крышки пианино.
Я сказал, что пусть он не переживает и ставит что хочет.
Мне это действительно было абсолютно… без разницы.
Когда рядом с факультетским расписанием на третьем этаже Старого корпуса вывесили результаты практики четвёртого курса, моя тройка оказалась единственной.
Жомнир всполошился, стал доказывать деканше, что это неправильно и он не знал что я всего один такой.
Она неприступно ответила, что думать надо до заседания кафедры.
Деканша косила под Алису Фрейндлих из «Служебного романа», просто ей Мягков не подвернулся, вот и зациклилась на неприступном официозе, поскольку была в разводе из-за половой несовместимости, а девушки англофака не выдают непроверенную инфу.
Ладно, хватит о посторонних.
Местом твоего зачатия послужил четвёртый этаж общаги, причём место это приготовила сама Ира, поскольку в той комнате проживали девушки, а я на физмате знал только ту пару санитарок-поварих из стройотряда, но они жили в городе.
Перед этим я в очередной раз влюбился в Иру, но сперва прекратил полигамию.
А как же? Ведь только Ире я обязан спасительным уколом от триппера.
Так что на четвёртый курс я приехал осознавшим и перекованным, о чём сухо оповестил Свету при её поползновениях к прежней фамильярности.
Мы стали шапочным знакомством.
И Марии я вернул книжку Бабеля, правда, зачем-то выбрав для этого поздний час.
Она открыла дверь на лестничную площадку в незастёгнутом халате поверх ночной сорочки.
Если предположить возможность сдвигов времени, то в тот момент в её постели вполне мог лежать я и думать когда уже этому придурку дойдёт, что он не вовремя.
Я не стал развивать эту теорию, а просто сдал книгу, поблагодарил и ушёл.
И с тех пор моя любовь принадлежала только Ире. Безраздельно.
Тем более, что я опять в неё влюбился.
Встретив её в филфаковском крыле на третьем этаже Старого корпуса, я уговорил Иру не ходить на пару и после звонка мы украдкой прошли по широкому пустому коридору к боковой лестничной клетке.
Там мы свернули не вниз, а вверх, хотя четвёртого этажа в Старом корпусе нет и подъём преграждает перегородка с запертой дверью на чердак.
Поднявшись до середины ступеней, мы целовались.
( … её классическая грудь под вязаным зелёным свитером оттенка речных водорослей – под стать её русалочьей причёске; шёлковая юбка на крепких бёдрах – абстрактно тонкие белые гроздья на чёрном фоне – от портнихи Марии Антоновны, матери Ляльки; высокие австрийские сапоги на танкетке; её глаза, улыбка; стройный белый лотарингский крест переплёта в высоком окне у неё за спиной, которое смотрит в лазурную синь неба яркую, как на полотнах эпохи Возрождения; всплеск крыльев белых голубей за крестом – всё сложилось в картину, которую я буду видеть и вспоминать всю жизнь…)
Но мне мало одних только воспоминаний, я хотел оставить её себе, или самому остаться с ней, среди этой до отчаянье невыразимой красоты.
Поцелуи не помогли остановить мгновенье.
И тут уже не остаётся иного выхода, кроме как снова влюбиться.
Тем же вечером на лестнице в общаге Ира дала мне ключ от комнаты физматовок, чтоб я открыл и зашёл, а она придёт минуту погодя, в целях конспирации.
Мы не включили свет.
Это была койка у окна с видом на невидимый за темнотою берег Остра.
С Ирой предохранение лежало на мне, то есть, я следил за тем, чтоб вовремя убраться во избежание абортов под наркозом или без.
Но в тот вечер…
…ещё немного!.. я ведь контролирую!.. рано ещё!.. ещё чуть-чуть!.. одну капелюшечку!.. у-у!.. опаньки!.. поздно… поезд ушёл…
Ты была в том поезде среди толпы точно таких же попутчиков, но оказалась чуть-чуть пошустрее.
Ну, а дальше – плавный переход к отработанной уже однажды технологии: как благородный человек – я обязан жениться.
Когда Ира ещё училась в школе, то на мосту через Остёр нашла колечко. Обычное жёлтое колечко, какими торгуют киоски среди прочей бижутерии.
Ира принесла его домой и её мама, Гаина Михайловна, огорчилась и опечалилась, но ничего не сказала дочери.
Был ли брак Иры с разведённым мною мезальянсом?
Несомненно и неоспоримо.
Достаточно сопоставить родительские пары:
комплектовщица Рембазы – преподавательница немецкого языка Нежинского ордена Трудового Красного знамени государственного педагогического института имени Николая Васильевича Гоголя;
слесарь Рембазы – заместитель директора Нежинского хлебокомбината.
Однако, фактор наличия тебя, пусть даже ещё нерождённой, смягчал кастовые предрассудки, которые, кстати, давно уж были упразднены советским строем.
И всё-таки, даже в эпоху развитого социализма всё восставало и противилось нашему браку.
Начать с того, что в нашу с Ирой предсвадебную поездку в Киев мне пришлось ехать с колом в анусе.
Киев понадобился, чтобы отоварить талоны из ЗАГСа в салонах для новобрачных.
Мне, со штампом о разводе в паспорте, никаких скидок на обручальное кольцо не полагалось, но моя сестра Наташа пообещала одолжить мне узкое золотое колечко, которое зачем-то носила на большом пальце руки.
Что касается кола, то снаружи он не торчал, но причинял невыносимую острую боль внутри, превращая мою походку в шаркающее волочение ног полупаралитического старца или же молодого запорожца, снятого с упомянутого орудия казни по чуть запоздалой амнистии.
Добейте меня, паны-братья!
Бедная Ира! О таком ли спутнике в салон для новобрачных мечтает любая девушка в своих заветных грёзах?
Отнюдь и ещё раз отнюдь!
Мне же вынесенные в той поездке мýки служат наглядным напоминанием истины от Гераклита: в одну и ту же речку не ходи – надерут задницу.
Увы, премудрости былого нас ничему не учат, пока не сядем на ежа собственной голой …, как выразились запорожцы в письме к турецкому султану.
Тем не менее в Киеве невеста была укомплектована, а мне куплены коричневые туфли голландской фирмы «Topman».
Они оказались на размер больше, но условия эпохи дефицита приучают не выпускать синицу из рук и через месяц я подарил их тестю – пришлись как раз впору.
Вот для кого я волочил тот кол.
Вскоре мне полегчало и мы приступили к поискам костюма жениху.
Мы прочесали универмаги крупных станций между Нежином и Киевом – Носовка, Кобыжчи, Бобровица – безрезультатно.
Отыскался он лишь в Чернигове – вдали от электрофицированных магистралей – и сидел вполне прилично.
За неделю до свадьбы я оставил общагу и перешёл жить в трёхкомнатную квартиру родителей Иры.
Старший из их четверых детей, Игорь, служил майором непонятных войск в Киеве; следующая за ним, Виктория, жила в Чернигове и работала в тамошнем музее.
Затем шла Тоня, которая, по распределению после НГПИ, учила русскому языку и литературе детишек в закарпатской деревушке, покуда местный хлопец Иван с бандеровскими замашками не добился от неё взаимности.
Не в силах преодолеть языковый барьер, он постучал в дверь юной учительницы и немо наставил на неё двустволку.
В смысле, будь моей, или ничьей не будешь.
Братья Ивана успели его обезоружить, но глубина чувств влюблённого тронула Тоню и это дало ей шанс выжить среди красот природы Закарпатья.
Она вышла за него замуж, родила двух детей, вернулась в Нежин и со всей своей дружной молодой семьёй жила в одной из двух узких спален трёхкомнатной квартиры родителей.
Родителям оставался раскладной диван в проходной гостиной, напротив широкого окна с тюлевой занавеской, отделявшей подоконник и пару цветочных горшков на нём от вплотную придвинутого стола с телевизором.
За ней же (занавеской) скрывались спинки стульев затиснутых между столом и подоконником, чтоб попусту не занимали места покуда не понадобятся.
Стулья были в комплекте со столом, который, если убрать с него утюг, беспорядочную стопку центральных газет, телевизор и клеёнку, мог раздвигаться для праздничного застолья.
По будням не поместившиеся под столом стулья стояли по углам гостиной, покрытые домашними одеждами, всё теми же газетами и всякой всячиной, что кладётся на пару минут и забывается там на пару месяцев.
Ещё в гостиной был шкаф с зеркалом в дверце и лакированный сервант с посудой, на которым, приопёршись на обои, стояла рамка с «Неизвестной» Крамского, презрительно взиравшей из-под своего страусиного пера на всю эту белиберду и «Сватовство майора», повешенное на противоположной стене.
Балкона в квартире не было по причине её расположения на первом этаже, но имелась «ниша» – кладовка с дверью из ДСП, в проходе между гостиной и спальней Тониной семьи.
Меня с Ирой поместили во вторую, более узкую спальню с большим фанерным шифонером времён ХХ-го съезда КПСС и таким же трюмо-ветераном в промежутке между дверью и окном.
Вдоль стены с таким же почти ковром, как у моих родителей, стояла двуспальная кровать для молодожёнов.
Оставалось только пожениться.
Вечером накануне бракосочетания Гаина Михайловна предложила свои услуги для глажки брюк моего свадебного костюма. Гладила она, по её словам, виртуозно.
Во время немецкой оккупации молодую девушку Гаину из глухого украинского села увезли в Германию и она там более двух лет работала как «гастарбайтер» в зажиточной немецкой семье, где и овладела этим искусством.
Странно тасуется колода передачи знаний, но именно от неё я узнал, что
брюки гладить нужно с четырёх сторон.
Я чётко усвоил это знание и пользовался им всю свою дальнейшую жизнь, но в тот момент во мне проснулся непокорённый дух юных пионеров-партизан и я отклонил предложение своей завтрашней тёщи. Мне, мол, тоже не впервой гладить брюки через кусок влажной марли.
Закончив глажку, я повесил их на стул в гостиной и ушёл спать.
Утром меня разбудил плач Иры.
Я вышел в гостиную и, под угрюмо-траурное молчание Гаины Михайловны, на одной из брючин висевших на спинке стула брюк различил несомненный отпечаток утюга.
Бедная Ира!
Ожёг, пусть и без чётких очертаний, явно менял дымчастый оттенок тёмно-серых брюк во что-то зеленоватое.
Я готов был поклясться, что накануне ничего такого не было, но пропалина приходилась на одну из двух проглаженных мною сторон.
Мне стоило немалого труда уговорить Иру не отменять поездку в ЗАГС – нам через слишком многое пришлось пройти, чтобы теперь пойти на попятную.
Я торжественно поклялся ей, что буду прятать брючину в складки её длинного подвенечного платья.
И почему это невесты перед свадьбой всегда плачут?
Бедная Ира!
В ЗАГСе пришлось очень долго ждать, потому что этот сволочь Славик, свидетель со стороны жениха, явился лишь после того, как мой брат Саша поставил подпись вместо него.
Хорошо хоть паспорт не проверили.
Да, мои брат и сестра приехали из Конотопа на бракосочетание, а пятичасовой электричкой отбыли обратно.
И вот он – головокружительный миг обмена кольцами в знак любви и верности.
Палец невесты окольцован – жёлтое с бледным – золото поверх алебастрово белой кожи..
И вот уж не как невеста, а жена, берёт она с блюдца кольцо предназначенное для меня.
Мой палец вдвигается… вдвигается палец…
Колечко от Наташи застряло, сука, на суставе, хотя в предварительных пробах вроде, типа, налазило ж…
Я вполголоса обещаю молодой жене, что, ладно, потом всуну как надо, и сжимаю руку в кулак для маскировки недонатянутого кольца.
Обручальное кольцо-О!
Не простое украшенье…
Бедная Ира!
Но что ей оставалось делать? Зарождающийся материнский инстинкт не позволял оставить тебя незаконнорóжденной.
Зато мой брат Саша на фотографиях из ЗАГСа вышел очень хорошо – смотрится как молодой сицилианский мафиозо.
Затем молодые со свидетелями (Славик уже подменил Сашу) по давней нежинской традиции поехали прокатиться на такси.
Мы заехали бибикнуть на привокзальной площади – автомобильный мост над железнодорожными путями уже был завершён; потом до городской черты по шоссе на Прилуки, где открыли бутылку шампанского, и вернулись на улицу Красных партизан, дом 26, квартира 11.
Свадьбу гуляли скромно, по семейному – за исключением двух свидетелей, все свои.
Телевизор сослали в угол, раздвижной стол накрыли пиршественными яствами – в основном салат оливье, которого Гаина Михайловна нарезала целый эмалированный таз – и напитками из сказочных концовок: «…мёд-пиво пил…»
Правда, без мёда.
Гаина Михайловна, как всякая правильно эрудированная женщина, давно прибрала мужа к рукам, скрутила в бараний рог и вила из него верёвки, пользуясь паническим страхом мужиков пред перспективой стать рогатиком.
( … ходи по струнке и ограничивайся двумя стаканами пива в праздник, раз тебе их не наставили пока что…)
Так что пиво на столе присутствовало.
Тоня и Ваня по очереди держали малютку-дочку в своей спальне, а их трёхлетний Игорёк тоже сидел за столом.
Потом и малютку принесли в гостиную, а молодые со свидетелями сменили её в спальне, которая, хоть и узкая, но позволяла потанцевать вчетвером под магнитофон принéсенный из общаги.
Когда мы с Ирой удалились в свою спальню для первой брачной ночи, я включил транзисторный радиоприёмник на столике перед трюмо.
В ногах постели на побелённой стене висел ночник-бра, лампочка которого создавала полумрак с переливами красноватого света, словно светильник факел в средневековом замке.
Одеяло оказалось слишком толстым и мы отбросили его, сплетаясь в уже узаконенных супружеских объятиях.
Всё шло не так уж плохо, но потом дверь в спальню распахнулась и мой тесть выключил транзистор.
Я не стал прятать свою наготу, просто остановился сидя. Ира тоже замерла.
В безмолвном мерцании факела из ниши между ковром и шифонером, Иван Алексеевич, не поднимая глаз, вышел из спальни.
Владетельный принц трёхкомнатного замка.
Откуда я знал, что ему это громко? Мог бы просто крикнуть с дивана.
Ладно, начнём сначала.
Потом три дня пришлось есть оливье, но пол-таза всё равно прокисло.
А кто бы сомневался? Попробуй такую прорву съесть без выпивки.
Так, в общих чертах, заключаются мезальянсные браки.
Тесть, вобщем-то, мне нравился и я прощал ему отсутствие нормальных инструментов на полках ниши и его неверие в мои способности починить ветхий от древности утюг.
К тому же, когда трёхлетний Игорёк вытащил из кармана моих джинсов пригоршню конопляного семени и разложил на табурете в кухне, тесть не стал усугублять разоблачение излишними вопросами, а уж он-то, по должности своей, разбирался в сортах зерна.
Сын брянского крестьянина, 18-летним новобранцем он попал в Харьковскую мясорубку, когда, очнувшись после поражения под Москвой, германский вермахт показал, что знает своё дело, искрошив несколько советских армий.
Оглушённый мощью и потрясённый зрелищем артиллерийского расстрела, Ваня в толпе десятков тысяч прочих уцелевших был увезён в лагерь для военнопленных на территории Германии.
Между воюющими тогда сторонами имелась негласная договорённость – возмещать друг другу расходы на содержание пленных через нейтральные банки.
Одна лишь страна Советов оставалась в стороне от этой договорённости, поскольку всякий попавший в плен красноармеец автоматически становился предателем родины.
Отсюда разница в хавке для пленных различной национальности.
Чтобы хоть чем-то кормить пленных красноармейцев, с оккупированных советских территорий в лагеря иногда приходили эшелоны с награбленными сельхозпродуктами.
В одном из вагонов такого эшелона оказалось несколько мешков чёрных семечек.
Немцы не могли угадать назначение этого продукта – он не описан ни в одной кулинарной книге.
Когда военнопленные показали как пользоваться семечками, рациональные немцы так и не смогли взять в толк, что важен не конечный результат – раскусывание мизерного зёрнышка, а сам процесс – грызи и плюй в предвкушении.
Так эти мешки и валялись, нерационально загромождая складское помещение, покуда один охранник не сообразил как их применить.
Он организовал спортивное мероприятие – забеги на сто метров. Победитель получал пакет семечек.
Под крики охранников-болельщиков, молодой и рослый, хотя и отощавший, Ваня прибежал первым и получил приз.
Во втором забеге он снова был недосягаем, но охранник сказал, что хватит с него и отдал семечки пришедшему вторым.
Мой тесть обиделся и перестал принимать участие в последующих соревнованиях, но мне рассказывал, что те семечки были самыми вкусными в его жизни.
Пленные бегали не только на 100 метров, но и из лагеря тоже.
Их ловили, привозили обратно и показательно казнили, что не останавливало последующих беглецов.
И это понятно, ведь иногда чувствуешь, что да пошло оно всё, и что тебе уже всё пó хуй.
Когда у Вани подкатил такой момент, он, учитывая опыт предыдущих товарищей, не пошёл на восток, а свернул на запад и потому оказался во Франции.
Около года семья французского фермера прятала его в сарае от немецких патрулей, а в отсутствие патрулей он помогал по хозяйству.
Потом американцы открыли второй фронт и освободили его. Но они не остановились на достигнутом, а продвигались всё дальше и дальше, пока не освободили украинскую девушку Гаину от работы в зажиточной немецкой семье.
Затем Сталин потребовал от своих союзников вернуть всех советских граждан освобождённых из немецкого плена и американцы не стали спорить.
Ваню и Гаину, среди множества таких же как они, отвезли во французский портовый город, где они, кстати, и познакомились, а оттуда пароходом в город Ленинград.
Судьба благоволила им – подавляющее большинство побывавших в Германии пленных повезли на восток в железнодорожных составах, а на границе с СССР, где у путей меняется ширина профиля между рельсами, их перегружали в эшелоны товарных вагонов и гнали составы по необъятным просторам нашей родины в лагеря ГУЛАГа, в Сибирь и на Крайний Север.
За что?
Заранее.
Чтобы воспоминаниями о пережитом в немецком плену, они не подпортили б, часом, картину старательно слагаемую в умах и памяти советского народа.
Ничто не забыто, никто не забыт…
При условии, что воспоминания правильно процензурированы.
Даже у меня, воспитанного на ярких примерах из советской литературы и кинематографа, рухнуло немало стереотипов, когда я случайно услыхал разговор тёщи по телефону с её подругой, тоже прошедшей ад немецкого плена:
– …а помнишь, как на 23 февраля мы купили шампанское и пошли поздравить наших ребят-лётчиков?
Та-дах!!!
Оказывается, не только Штирлиц пил спиртное в этот день, но и пленённые советские асы тоже…
В Ленинграде Ваня и Гаина оформили свой брак и тут же завербовались на работу в одну из советских центральноазиатский республик.
И это правильно, там они смогли пересидеть последующие отловы бывших военнопленных и прочих повидавших несоветскую жизнь.
В советских лагерях им не пришлось бы угощаться семечками. Наша лагерная система самая гуманная в мире и не продляет твои муки унизительными призами за спортивные достижения.
Прочтя в центральной прессе о ликвидации последствий культа Сталина, они переехали на Украину, где, для начала, осели в сельской местности, а там уж доросли и до Нежина…
( … когда-то мой отец пытался объяснить мне, что продвижение жизни вперёд происходит по спирали. Я так его и не понял, хотя для наглядности он рисовал в воздухе круги указательным пальцем.
Судьба Ивана Алексеевича может послужить доводом в пользу этой теории.
В своей жизни мы ходим по кругу одних и тех же событий, но они, из-за спиралевидности жизненного процесса, обрастают новыми признаками и подробностями, поэтому мы и не распознаём их повторения, двигаясь мимо и – дальше.
Не знаю проводил ли мой тесть какие-то параллели между выигранными им семечками и своей должностью на нежинском хлебокомбинате.
Ведь суть одна – распоряжение зерном.
Хотя зачем ему такая геометрия…)
На четвёртом курсе я стал почти примерным студентом – посещаемость занятий возросла у меня неимоверно.
Не мог же я оставаться в квартире, когда Ира идёт в институт.
На лекциях я углублялся в долгую историю Иосифа и его братьев. Она становилась намного выпуклее и неторопливей после выкуренного косяка.
