Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 57 страниц)

Каша была жидкая и тоже горячая.

Компот разлитый по кружкам из алюминиевых чайников был не таким горячим, но тоже жидким.

Вокруг стоял вокзально-колодезный шум и гам.

Поев, орудия насыщения нужно самому отнести к окну посудомойки и разложить их в соответствующие стопки или кучи. По мере их накопления посудомойщик сам всё сбросит в какое-то из корыт, куда бьёт струя горячей воды из крана.

Теперь можно покинуть столовую и идти к казарме «учебки», чтоб не пропустить следующую команду на построение.

Дальнейший опыт показал, что на завтрак и ужин борща не бывает – они начинаются с «кирзухи», но утром на столах помимо хлеба лежат кубики жёлтого сливочного масла, которое намазываешь на хлеб черенком всё той же алюминиевой ложки.

Если же масло принесено одним куском, его делит на порции наиболее авторитетный военнослужащий из оказавшихся за твоим столом.

Кусок масла может быть уменьшен подошедшим к столу солдатом-старослужащим. Так же как и количество кускового сахара для чая.

Рацион неприхотливый, но выжить можно.

Под осень он ещё более упрощается: на первое – вода с капустой, на второе – капуста без воды, на третье – вода без капусты.

Однако, в кирзухе иногда плавают кусочки сала (ведь при части есть свинарник); но ничего кроме сала.

А по праздникам к чаю прилагаются даже белые булочки-пышки.

Первое время я не мог есть солдатской пищи.

Не то, чтобы брезговал, а просто, как ни старался, не получалось запихивать в себя всё это. Застревало в горле.

В один из обедов, сидевший за столом солдат более старшего призыва, глядя на мои старательные муки, засмеялся и сказал:

– Ничего! Втянешься – будешь хáвать всё подряд.

Он оказался прав. Всё дело в том, что в стройбате не едят, а «хáвают».

– Рота пошла хáвать – догоняй!

– А что сегодня хáвать дают?

Как только я перестал есть и начал хáвать – всё встало на свои места. Иногда даже брал добавку.

Но это уже потом, потому что «молодому», он же «салага», он же «салабон», который подойдёт к окну раздатки с миской, повар поленится уделить черпак «хáвки», а скорее всего, гаркнет:

– Пошёл на хуй, салабон!

Не потому, что он генетический мизантроп, а просто его тоже шугали и шпыняли, когда он был салагой.

Хотя, может и не послать – исключения везде бывают…

( … за два года срочной службы солдат подымается по иерархической лестнице.

Первые шесть месяцев он – «салага», он же «молодой», он же «салабон».

Последующие полгода – после призыва новых «молодых» – он становится «черпаком».

Год службы позади, после тебя уже привезены ещё два призыва и ты – «фазан».

Последние полгода над тобою нет старослужащих, ты сам – «дед».

И, наконец, министр обороны подписал приказ об увольнении в запас военнослужащих срочной службы призванных, как и ты, два года назад, начинается демобилизация, ты – «дембель»!

Терминология иерархии не столь уж и иероглифична.

«Молодой» стало быть младший; «черпаку» доверяется делёжка хáвки за столом – «молодому» рано, а старшим «за падлó»; «фазан» ушивает хэбэ штаны, чтоб в обтяжку были и вообще пижонит; «дед», как противоположность «молодому»; «дембель» – удобопроизносимая аббревиатура «демобилизованного».

Чтобы пройти эту лестницу, надо прожить два года.

В восемнадцать-двадцать лет такое количество времени кажется вечностью. К тому же, качество времени в армии непредсказуемо: какие-то дни пролетают чуть начавшись, и наоборот – порой, по твоим ощущениям прошла, как минимум, неделя – ан нет! – это всё ещё сегодня.

Второй разновидности времени в армии больше, чем первой.

Всех тяжелее дембелям, допёршим до финиша эту глыбищу в два года – у них каждый час становится вечностью наполненной томлением души, неотвязной тревогой, неверием, что такое возможно.

Солдаты на нижних ступенях лестницы пробуют пришпорить время с помощью карточек-календариков, где на одной стороне все двенадцать месяцев года, а с другой призыв хранить деньги в сберегательных кассах, или летать самолётами аэрофлота.

Они безжалостно прокалывают каждый прожитый день иголкой насквозь.

Календарик теряет свой лоск и глянец, зато, если посмотреть его на свет, видны аккуратные группки дырочек.

Для календарного иглопрокалывания необходим дисциплинированный ум и недюжинная сила воли.

Ни у одного фазана такого календарика я не видел.

Вечность, она кого угодно образумит и смирит любую гордыню …)

Первый день службы закончился заполночь – нас тренировали укладываться в сорок пять секунд при отходе ко сну, или подъёме.

За указанное время нужно снять с себя всё обмундирование, аккуратно сложить на табурет в центральном проходе, освещённом длинными лампами дневного света, нырнуть на свою койку в кубрике и укрыться простынёй и одеялом.

Кубрик – это составленные плотной группой четыре двухъярусные койки, отделённые от соседних кубриков тесными проходами, где ты толкаешься с теми, кому спать в соседних кубриках.

А как не толкаться? Ширина межкубричного прохода определяется шириной стоящей в конце него тумбочки.

Светлая такая тумбочка с выдвижным ящиком наверху, а под ним дверца, за которой ещё две полочки. Всё это на восемь человек – по четыре от каждого кубрика, чьи койки обступают проход шириной в полметра.

Если в проходе есть койка «деда», тумбочка – его, безраздельно, это не обсуждается.

А если проход без «деда», а с «фазаном», то он может и поделиться самой нижней полкой, но не всякий.

Стройбат приучает жить налегке, не обременять себя лишними вещами.

Ну, а лезвия «Нева» и станок безопасной бритвы держишь на полке сослуживцев одного с тобой призыва, у которых в проходе между кубриками не оказалось «дедов» с «фазанами».

Решать проблемы через офицеров – вредно для здоровья.

«Фазано-дедовская» система залог воинской дисциплины, посягнув на неё офицер пилит сук под самим собою. Поэтому, если ты ему пожалуешься, он пожалуется на тебя «дедам», уедет домой после службы, а тебе повредят здоровье.

Но всё это узнаётся позже, а сейчас по центральному проходу «учебки» ходят сержанты и выискивают сапог с недообёрнутой вкруг голенища портянкой, или ремень, слишком небрежно брошенный в спешке поверх табурета, или отсутствие какой-либо части обмундирования – одетым укрылся падла!

Найдя к чему придраться, они командуют общий «подъём!» и тренировка начинается заново.

Вряд ли мы начали лучше справляться, скорей всего сержантам тоже захотелось спать.

После очередного «отбоя» они не объявили «подъём» и лампы дневного света над центральным проходом потушены, осталась лишь над тумбочкой дневального у входа в казарму. Её далёкий свет не помеха, можно закрыть глаза и…

– Учебка, подъём!!!

Что? За что? О, чёрт, это – утро! А ночь когда?

( … я же говорил, время в армии – это сука паскудная!..)

Проводится пара тренировочных подъёмов, но без пристрастия, а для острастки.

Впереди завтрак и, если опоздаем, повар-«дед» устроит сержантам фели́ атендрэ́ из окна раздатки.

( … у королей Франции имелся особый придворный по должности трахавший палкой в пол при вхождении короля в какой-нибудь зал какого-нибудь из королевских дворцов.

При это трахнувший кричал:

– Его величество – король!

И вот однажды, в Лувре, приближается очередной по номеру Людовик к двери ведущей в общий зал, а глашатая не видно.

Может, какой-то беспорядок в своём обмундировании поправлял…

И ведь не к лицу входить без траханья, если ты король…

Но в последний момент, откуда ни возьмись, придворный с палкой ввернулся в дверной проём и, как положено по уставу – бац!

– Его величество – король!

Вобщем, королю даже маршировать на месте не пришлось, но он, входя, служителя по-королевски, эдак, с укоризной, пожурил:

– Жеи́ фели́ атендрэ́.

В переводе с французского это значит «мне чуть было не пришлось ждать»… )

Но дед-повар по другому переведёт:

– Ты, сука ёбаный! В конец оборзел на хуй? Сержанта тебе кинули, так нюх потерял? Ебал я твои лычки и тебя вместе с ними. Ещё раз опоздаешь – сам на раздатку пойдёшь, петушара!

И сержанту нечем крыть такой фели́ атендрэ́, потому что он хоть и не «петух», но пока ещё всего лишь «фазан».

( … какое отношение имеют короли к стройбату?

Самое что ни на есть прямое.

Неофициально, военно-строительные отряды Советского Союза именовались «королевскими войсками».

Смекаешь?

Идём дальше.

Обмундирование военного строителя состояло из пилотки цвета хаки, в которую ввинчивалась небольшая красно-вишнёвая звёздочка с жёлтеньким серп-и-молотом посередине.

Звёздочка – очень важная деталь. Именно она определяет где у пилотки зад, а где пéред.

Исходя из своей формы, пилотка не в состоянии покрыть уши солдата.

При сильном ветре или дожде можно отвернуть пилоткины лацканы и натянуть на череп, но это придаёт военнослужащему вид гопника в колпаке типа «гандон».

При определённых обстоятельствах стройбатовец мог одеть пилотку даже поперёк, то есть, когда звёздочка со лба переводится в положение над ухом.

Таким выкрутасом предполагалось придать пилотке мотив «а-ля треуголка Бонапарта», однако, в целом всё смотрелось как долбоёб и сбоку звёздочка.

Голову военного строителя могла также покрывать фуражка, но, по уставу, фуражка должна сопровождаться кителем и брюками поверх тупорыло уставной обуви из чёрной кожи.

Такой комплект, кратко именуется «парадкой» (парадной формой), с чёрными погонами на плечах кителя.

( … чёрный всегда в моде…)

Чёрные петлицы на воротнике кителя парадки имели украшение в виде миниатюрных эмблем военных строителей из жёлтого сплава.

Та же эмблема повторялась в нарукавном шевроне, но уже без металлических примесей.

Краткое Геральдическое Истолкование Эмблемы

« комбат мечет гром и молнии,

прапорщик вертится, как белка в колесе,

а я бросил якорь

и на всё хуй забил ,

меня теперь и бульдозером

хуй сдвинешь»

Из-под кителя видна рубашка цвета хаки и галстук более тёмного хаки с белой резинкой от трусов, которая пряталась под воротник рубашки и скрытно держала галстук.

Но вернёмся к «повседневке»( повседневной форме), которая начиналась с пилотки.

Поверх трусов и майки (в зимнее время байковых кальсонов и рубахи-балахона) – курточка без погонов (получишь звание, различаемое количеством поперечных лычек на погоне – сам пришьёшь).

Полы курточки доходят до середины ляжек, застёгивается она рядом пуговиц из лёгкой пластмассы с барельефом звезды и серпа с молотом скрещённых у неё в центре.

В широких манжетах рукавов – более мелкие, а в остальном такие же пуговицы.

По боковинам, чуть ниже пояса, прямые карманы, не накладные, но с клапанами, чтобы песок не засыпался.

Под левым бортом курточки, на уровне сердца, внутренний карман из холстины цвета хаки.

Штаны повседневки – образец прагматичности.

Это суживающиеся книзу хэбэ трубы с большими накладными заплатами на коленях, для упрочнения и продления срока службы; два кармана на бёдрах; ширинка с мелкими пуговицами без каких-либо эмблем.

(Внизу труб-штанин пристрочены штрипки, но их просто обрезают, чтобы не делали мозги и не натирали ноги.)

Зимою головным убором являлась шапка-ушанка из серого искусственного меха.

Наличие шнурков на длинных отворотах позволяет носить шапку-ушанку четырьмя способами:

1) «уши вверх» – типа, венец царя Соломона;

2) «уши под затылком» – типа, затаившийся кролик;

3) «уши распущены» – типа, гордо реет буревестник;

4) «уши под подбородком» – типа, партнёр для спарринга.

Поверх повседневки зимой одевалась фуфайка длиной чуть ниже пояса.

Вертикальные строчки швов для удержания утепляющей ваты, делали её помесью древней воинской ферязи и униформы концлагерника, но однотонного цвета хаки.

Вместо фуфайки мог быть бушлат, превосходящий фуфайку по многим параметрам.

Во-первых, в нём ваты вдвое больше и, значит, он теплее.

Во-вторых, длиной он доходит до середины ляжек, прикрывая пах и ягодицы от изуверств зимней непогоды.

Зимой поверх парадки одевалась двубортная шинель из материала суконно-войлочного вида, длиною чуть ниже колен, с двумя рядами жёлтых пуговиц (один – декоративный).

Сзади, поперёк крестца, пришит короткий хлястик с парой декоративных пуговиц, под которым, чуть ниже прямого прохода, начинается вертикальный разрез донизу – на случай необходимости прибавить шагу, или какой другой необходимости.

Вот, вкратце, как одевался военный строитель, он же стройбатовец.

Правда нам, весеннему призыву 1973 года, на первых порах выпала честь донашивать гимнастёрки классического образца российской и Красной армий, завалявшиеся на складах Советской армии.

Впоследствии, когда мы их износили и они стали раритетом, «фазаны» кипятком ссали чтоб раздобыть себе такую, непохожую на всех.

Сравнительный анализ составных частей обмундирования показывает, что самым идиотическим предметом одежды является фуражка с твёрдым козырьком, на которой и спать неудобно, и на уши её не натянешь …)

Входом в казарму служила пристройка-тамбур по центру длинной боковой стены барака.

Тамбур – это прихожая три на три метра вымощенная крупной серой плиткой, в которой окон больше, чем стен.

Снаружи перед дверью в тамбур брошена арматурная решётка в рамке из 45-миллиметрового уголка – оскребать грязь с сапог. Под решёткой – неглубокая бетонированная яма, чтоб грязи было куда сваливаться.

Рядом с тамбуром сооружена открытая беседка такого же, примерно, размера со скамьёй из трёх брусьев вдоль дощатых бортиков. Шатровая крыша опирается на стойки по углам.

В центре беседки снова неглубокая бетонированная яма, но уже округлая, чтобы сидящим вдоль бортиков военнослужащим было куда бросать свои окурки – дневальные уберут.

Рядом с беседкой невысокие длинные кóзлы, сваренные из труб. Несколько человек могут поставить ту, или иную ногу на продольную верхнюю трубу, когда чистят свои сапоги.

Ничего не забыл?

Ах, да! Ещё трава по сторонам асфальтной дорожки.

Когда сержантам надоедает муштровать наш строевой шаг на плацу между проходной, столовой и сортиром, или вдалбливать смысл строк из тощей книжечки Устава внутренней службы, они отдают приказ приступить к искоренению амброзии

Мне раньше казалось, что амброзия – это взвеселяющий напиток на пирушках вечно юных, бессмертных богов Олимпа, а она оказалась жутко вредной травой.

Нам показали листки с типографским текстом и её чёрно-белым изображением – найти среди травы похожих на картинку и – искоренить.

Обезвредить распространяющего аллергию преступника.

Это хорошее задание, потому что сержанты куда-то исчезают на часок и можно не спеша знакомиться.

Из Конотопа, например, только я один, зато много земляков из Сумской области – Бурынь, Кролевец, Шостка.

Вообще, весь наш майский призыв с Украины, но днепропетровцев привезли раньше нас. Они уже прошли учебку и распределены по ротам.

Пользуясь отсутствием сержантов, некоторые из них прокрались в беседку у тамбура – выуживают из круглой ямы окурки покрупнее, которые мы туда выбросили при команде на построение.

Никто толком не знает за что такие гонения на амброзию, которой тут и не видно, но разговоры в траве помогают отвлечься от навалившейся на нас вечности длиной в два года.

В новоодёванном обмундировании неудобно отрабатывать «отбой-подъём», пуговицы туго пролазят в петли.

По совету Вити Стреляного, я расширил петли ручкой алюминиевой ложки в столовой и – стали влетать как миленькие.

Ближайшая цель строевой подготовки – показать себя на построении в день присяги.

В «учебке» нас три взвода, а строевая песня – одна.

Через две,

Через две весны,

Через две,

Через две зимы —

Отслужу, как надо,

И – вернусь…

Когда первый взвод, печатая шаг, хором допевал её и делал «стой! раз-два!», на плац вступал второй и запевал её сначала. Бодрая песня становилась нестерпимо длинной.

А вслед за ними притопывали мы – третий взвод – и орали про третью пару зим и вёсен, и в этом чувствовался явный перебор.

Даже в строю новобранцев раздавались сдержанные смешки; сержанты двух первых взводов смеялись в открытую, а наш нервничал.

Когда я сказал ему, что могу приготовить другую песню, только мне нужна бумага и чем писать, он не сразу понял о чём речь, но затем отпустил с плаца – заняться творчеством на благо взвода. Бумагу и ручку даст дежурный по роте.

При входе в казарму первым делом видишь тумбочку, возле которой стоит солдат. Это – дневальный, тумбочка – его пост; отсюда он должен подать команду «рота! смирно!», при появлении офицера.

Дневальных двое, они сменяют друг друга у тумбочки каждые четыре часа и тот, что не на посту, ходит вместе с дежурным по роте в столовую – делать заготовку на столах для приёма пищи своей ротой.

Эти трое – дежурный по роте и два дневальных – называются «нарядом» и они заступают в наряд на одни сутки, а потом их сменит другой наряд.

Дежурный по роте удивился, но нашёл мне бумагу с ручкой и я прошёл в комнату, которую замполит роты именует «ленинской», потому что тут стены обшиты панелью из жёлтого ДСП и рядом с зеркалом плакатная голова Вождя всего двумя красками; а солдаты кличут «бытовкой» – тут есть розетки для утюга, или электробритвы и зеркало достаточно широкое, чтобы в него могли смотреться два-три бреющихся.

Музыка к песне проблем не составляла – все знали популярную:

Маруся, раз-два-три,

Калина,

Чорнявая дивчына…

Но не всем было известно, что это переделка из другой песни «Розпрягайте, хлопцi, коней…»,

так что ей уже не привыкать к перемене текста:

Мы громче всех споём

И строевым лучше всех пройдём —

Во-о-от

Идёт

Наш третий

Взвод…

Сидя над листом бумаги, я вертел ручку в пальцах и подбирал в уме слова, подгонял их так и эдак.

И бытовка вокруг меня, и запах хэбэ от моей гимнастёрки, и стёртая сапогом до крови кожа правой ступни отошли на второй план. Я был в самовольной отлучке из армии.

Да, мы разучили и спели её.

В конце дня выдалась минута покурить в беседке и вокруг неё.

Мимо проходил старшина четвёртой роты – мужик лет сорока с добродушно круглым лицом и шаровидным пузом.

Он остановился спросить откуда мы призывались.

Наверное, ему нечего было делать до отъезда в город – в пять часов старшин, прапорщиков, и офицеров, а также две пары женщин из бухгалтерии при штабе части, отвозили в Ставрополь. Из офицерского состава в отряде оставался лишь дежурный по части.

Один из нас, по имени Ваня, видя гуманное расположение старшего по званию, заискивающе улыбнулся и спросил:

– Товарищ старшина, а меня могут за это комиссовать?

Он набычился и упёр указательный палец в широкий шрам на своём темени, окружённый щетиной обритых волос.

– Чё, нашёл чем от армии закосить? – сказал старшина. – А хýй ты угадал!

И он отечески-увещевательно хлопнул Ваню по спине широкой ладонью.

От звучного шлепка Ваня прогнулся в обратную сторону и болезненно скривил рот:

– Ой!

Солдаты с готовностью засмеялись шутке старшины.

А тактические занятия мне даже понравились.

Все три взвода «учебки» построили в одну колонну и вывели за территорию части.

Сержанты объяснили, что «вспышка» – это ядерный взрыв и нужно залечь головой в его направлении.

Последовала команда «бегом марш!» и, когда вся колонна перешла на нестройную рысцу, один из сержантов крикнул:

– Вспышка справа!

С оживлёнными вскриками мы вразнобой повалились на траву. Это повторилось несколько раз.

( … когда мы стали «дедами» и мои сопризывники вспоминали эти «вспышка слева!», «вспышка справа!» как одно из мытарств «молодой» службы, я их не понимал.

Не понимаю и до сих пор. Бегать по летнему полю, кувыркаться в зелёной траве, когда есть на то силы и охота – это ж в кайф!

Как молоды мы были,

Как молоды мы были …)

После неустанной и напряжённой четырёхдневной учёбы мы приняли военную присягу и стали частью вооружённых сил Союза Советских Социалистических Республик.

Нет, никакого автоматического, либо какого-нибудь иного оружия нам при этом не выдавали.

Мы по очереди выходили к столу на асфальтной дорожке, брали листок с текстом присяги, зачитывали его, клали обратно, ставили свою подпись в другом листке – где укажет лейтенант – и возвращались в строй; лицом к длинной стене барака из белого силикатного кирпича в кладке «на ребро».

Позади стола, лицом к нам, стояли два офицера.

Если у кого-то из присягающих не ладилось с чтением, то к нему не очень-то и придирались – лишь бы кончил поскорей да поставил свою закорючку на бумаге.

Напоследок лейтенант спросил нет ли у кого-нибудь из нас медицинского образования.

После общей небольшой заминки из строя вышел молодой солдат и сказал, что он помогал фельдшеру в медпункте своего села.

Его оставили служить в четвёртой роте, как и трёх профессиональных водителей из нашего призыва.

( … сколько раз в последующие два года я крыл себя многоэтажными выражениями, что не сделал два шага вперёд – объявить о трёх годах подготовки к поступлению в медицинский институт на отделение нейрохирургии!..)

Потом нам зачитали кому где служить.

Я попал в первую роту – роту каменщиков.

Вторая и третья – штукатуры. Четвёртая – шофера и всякое там ещё.

Нас отвели в казармы соответствующих рот и представили командиров наших отделений. Те указали свободные койки в кубриках пустой казармы, потому что личный состав роты в это время дня трудится на строительных объектах в городе.

В природе нет ничего более отвратительного по своему звучанию, чем команда дневального «рота! подъём!»

( … забегая вперёд, признаюсь, что и сам я, будучи дневальным и дождавшись когда стрелки больших квадратных часов над тумбочкой покажут шесть ноль-ноль, делал глубокий вздох и самым наираспропаскуднейшим голосом орал:

– Рё-о-т-я-а! Пад-ёоом!

Око за око. Ухо за ухо …)

После первой ночи в казарме первой роты из моих личных вещей в тумбочке кубрика осталась только начатая пачка лезвий «Нева» стоимостью в 25 коп.

Пропажа зубной щётки, пасты и бритвенного станка не так меня удручила, как исчезновение 30 копеек из кармана хэбэ штанов. Это на две пачки сигарет «Прима».

Мне вспомнились днепропетровцы, стрелявшие бычки в яме беседки.

Заправив постель одеялом и накинув на шею, по примеру старших товарищей, белое вафельное полотенце, я покинул казарму и в общем потоке цвета хаки пошёл в сортир.

Над каждым из десяти очок кто-то сидел и над каждым сидящим стояла очередь из пары ожидающих и даже к мочестоку не сразу-то доступишься.

Шёл шумный обмен новостями о происшествиях минувшего дня.

– Он чё – готовый был?

– Сам знаешь.

– Поймали?

– А хýй его знает. Ищут.

– Поймают.

– Сам знаешь.

У кранов умывальника перетираются те же происшествия, но уже в подробностях.

К восьми часам дежурные по ротам провели на плацу зарядку с «молодыми» и «черпаками» своих подразделений. Роты позавтракали в полном составе и построены в пять шеренг на плацу, кроме нескольких «дедов», которые на всё забили уже по полной.

Без чего-то восемь к проходной подъезжает «козёл» комбата и маленький автобус с офицерами и бухгалтершами.

Комбат, замполит части и начальник штаба выходят на середину плаца, бухгалтерши позади барака-казармы третьей роты направляются к четвёртой: половина того барака – это штаб нашего ВСО.

Начинается развод.

Дежурный по части докладывает командованию, что за истекшие сутки в одиннадцатом военно-строительном отряде происшествий и нарушений не было.

Начальник штаба приказывает двум солдатам третьей роты выйти из строя и встать лицом к построению. Вчера они нарушали воинскую дисциплину на строительных объектах в городе.

Начальник штаба объявляет меру наказания – десять суток ареста.

Седовласый комбат, водя по сторонам широкими стёклами очков в роговой оправе, начинает обличительную речь.

О чём речь – понять невозможно, потому что он маразматик и с половины начатого предложения сбивается на следующее, но тоже до половины.

За его спиной по дорожке вдоль клуба приближается отдельная рота. Они идут на завтрак в столовую. Им этот развод вообще пó хую. Они – отдельная рота.

Наконец, замполит говорит заорáторившемуся полковнику, что хватит уже.

Тот договаривает ещё пару матюков и утихает.

Дежурный по части сдаёт дежурство следующему, заступают в наряд новые дежурные по ротам, нарушители дисциплины бредут к проходной; там их запрут на «губу» – в тёмной комнатушке без окон, но с нарами.

Начальник штаба отдаёт команду на отправку к месту работ.

Мы шагаем к воротам, за которыми нас уже ждут грузовики.

Комбат всполошился – он вспомнил чтó ещё хотел сказать, когда говорил.

А вот хуя тебе, мудозвон! Развод кончился.

Мы уже один за другим вспрыгиваем в кузов – ногой на колесо, руками за борт, перемахнуть через него и проскочить дальше, чтоб на тебя не приземлился следующий.

Ну, всё.

Отъехала проходная, побежали столбики кирпичного забора. Поворот вправо и мы едем вдоль лесочка к городу.

Ничего, что сидеть не на чем; мы держимся за борта и друг за друга. Мы в город едем!

Вобщем-то, это оказалось окраиной и возле нашего объекта ещё угадываются останки лесополосы.

Девятиэтажный жилой дом из двух секций. Кладка белым силикатным кирпичом выведена уже до пятого этажа.

Командир нашего отделения-бригады приказывает складывать на поддоны кирпич из наваленной самосвалами кучи.

Поддон – это четыре толстые доски по метр двадцать, прибитые к двум поперечным брусьям по девяносто сантиметров, которые служат поддону ножками, чтобы заводить под него стальные тросы строп башенного крана.

Двенадцать рядов на один поддон, получается без малого кубометр кирпича, но его надо укладывать с перевязкой, чтобы не рассыпался, когда башенный кран будет подавать его каменщикам для кладки стен.

Вообще-то, дело не сложное, но оказывается силикатная пыль въедается в кожу рук и пальцы стираются ещё до завершения первого поддона. А рукавиц нам не дали.

Мелкорослый Гриша Дорфман печально смотрит в свои ладони.

Кроме того, белую пыль трудно стряхнуть с наших хэбэ и сапогов, а спецовок нам не выдавали.

Тот же грузовик везёт нас обратно в часть на обед. Прохожие на тротуарах ходят без строя и им и дела нет до стройбатовцев в проезжающем грузовике.

На выезде из города, где от трассы отделяется шоссе к нашей части, стоит группа зданий промышленного вида.

Ребята нашей бригады-отделения начинают вопить и махать в ту сторону, как футбольные болельщики, когда их команда выходит на поле.

Витя Стреляный нехотя поясняет, что там – зона.

Понятно – солидарность.

( … 30% личного состава стройбата – это граждане отбывшие срок за не слишком тяжкие преступления.

Остальные 70% не признаны годными для строевой службы по состоянию здоровья, или же, подобно мне, не сумели закосить до конца.

Комбат, в моменты просветления от своего хронического маразматизма, ухитряется-таки выдавать чёткие определения:

– Сброд калек и зэков, еби о мать, блядь!..)

С работы нас привозят уже в сумерках.

Вечернюю проверку после ужина проводит командир роты, капитан Писак.

Рота построилась в две шеренги в обе стороны от тумбочки на входе в казарму.

«Молодые» – таков закон – в первом ряду.

Стоя лицом к строю, Писак читает фамилии в списке и, не подымая головы, вслушивается в:

– Я!

– Я!

– Я!

Он по голосу знает каждого «я» и по тембру определяет его текущее состояние.

Когда перекличка дошла до «молодых», Писак подходит и становится напротив каждого из новых «я» и пару секунд молча ощупывает твоё лицо немигающим взглядом из-под чёрного козырька фуражки. Затем выкликает следующего.

И – всё, его фотографическая память запомнила тебя на два года вперёд и спустя месяц, вместо:

– Как фамилия, рядовой?

Он скажет:

– Рядовой Огольцов!

– Да, товарищ капитан!

– Блатуешь, рядовой Огольцов?

– Никак нет, товарищ капитан!

– А бляха почему на яйцах? Сержант Баточкин!

– Слушаю, товарищ капитан!

– Рядовому Огольцову пять нарядов вне очереди.

– Есть, товарищ капитан.

Ну, да, когда мы подходили к девятиэтажке я малость послабил ремень поверх гимнастёрки. Откуда мне было знать, что он выйдет из лесополосы?

В тот день я во всю пытался выслужиться перед сержантом. Он послал меня ровнять лопатой грунт под прокладку бордюров.

Как я хуярил! Метров двести, если не больше. Может сержант, видя моё рвение, похерит наряды?

Два солдата из стройбата

Заменяют экскаватор…

Двое прохожих по недалёкому тротуару до того впечатлились, что подошли и стали приглашать распить с ними бутылку вина.

– Нет. Спасибо. Не могу.

На вечерней проверке сержант поманил меня пальцем из строя – «на полы».

«На полы» значит – когда все улягутся по кубрикам, подмести все проходы и, принося воду из умывальника возле плаца, делать влажную уборку всей шестидесятисемиметровой казармы, включая бытовку и тамбур. Мыть в два приёма: сперва мокрой как хлющ тряпкой, затем выжатой насухо.

Воду менять почаще, чтоб не оставалось грязных разводов.

Потом доложить дежурному по роте, чтоб он принял работу.

Если примет, можно делать отбой и радоваться, что сегодня не послан «на полы» в столовую.

И уснуть, едва лишь голова коснётся подушки, а через секунду:

– Рё-о-т-я-а! Пад-ёоом!

Пять нарядов – пять раз «на полы» до полуночи.

– Ваньку в психушку увезли.

– Какого?

– Сам знаешь. Шрам на голове.

– За шо?

– На подъёме не стал обуваться. Говорит – в сапоги мышь залезла.

– Косит, или заёб в голову зашёл?

– А хуй его знает. Там проверят.

Первый выходной день у нас был в августе. До этого ежедневно с восьми до сумерек пахали на объектах, а тут – целое воскресенье в части.

«Молодые» постирали свои пропылённые хэбэ. Бродят по части в трусах, майках и кирзовых сапогах, как те спортивные фрицы в фильме «Один шанс из тысячи».

За время, истёкшее до первого выходного, наше отделение перестало приветствовать криками зону у развилки шоссе.

А перед завтраком, по утрам с безоблачной погодой мы уже не засматриваемся на диковинку – снега на вершине горы Эльбрус, зависшие в небе над свинарником.

Рядовой Алимонов, он же Алимоша, научил меня докуривать стрельнутый у товарищей бычок «Примы» до трёх миллиметров от конца сигареты.

А один раз нам выплатили получку.

Старшина роты, крепко «под газом», выдавал в бытовке каждому по рублю и копеек двадцать сверху; а остальное натурой – кусок белой тряпки на подворотнички, две баночки сапожной ваксы, катушка ниток.

Но в ведомости мы расписывались, конечно, за три рубля восемьдесят копеек. Потому что всем известно, кого ни спроси, что рядовой Советской армии ежемесячно получает 3 руб. 80 коп.

Это такая же аксиома как про Волгу и Каспийское море.

Посреди лета, на вечерней проверке, замполит роты объявил, что моей жене, по её просьбе, послана справка, что я нахожусь на службе в армии.

– А я не знал, что ты женатый, Голиков.

– А ты не спрашивал.

( … им-то некогда было в колониях для малолетних преступников …)

Ольга, Конотоп, завод, танцы – кажутся чем-то нереальным; из другой далёкой жизни.

От неё приходят письма.

«…а вечерами смотрю как девушки с парнями своими идут гулять а я всё одна и так обидно аж плачу…»