Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"

Автор книги: Сергей Огольцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 57 страниц)

Ты так и стояла. Пока на красных колготках не проступило тёмное пятно влаги.

Пришлось увозить тебя на переодевание.

В другой раз я взял запасные колготки и повёз тебя на пруд Шаповаловки, куда мы с Кубой гоняли на великах. Недалеко, километров пять.

Ты спала всё дорогу.

Шаповаловский пруд большой. Я поставил коляску на низком песчаном берегу – посмотреть как ты среагируешь на незнакомый мир. Ведь прудов ты ещё не видала.

Это как первый выход из космического корабля на неведомую планету.

Ты проснулась и села. Я стоял позади поднятого верха, чтоб не мешаться в первые впечатления.

Ты повернулась влево – из коляски видна была лишь ширь пруда подёрнутая мелкой рябью; направо тоже оказалась непонятная, невиданная за всю жизнь субстанция – и ты разревелась.

Ну ещё бы! Проснуться неизвестно где и совсем одной.

Мне пришлось показаться и мы покатили обратно.

На Декабристов 13 от калитки к стойке крыльца веранды была натянута бельевая верёвка. На ней висело высохшее бельё, а ты сидела в коляске рядом.

Моя мать стояла перед ней с тазиком – вышла снять стирку.

Ты вдруг ухватилась за что-то висевшее рядом и поднялась в коляске во весь свой рост.

Моя мать сказала мне убрать ребёнка, а ты, в ответ, отпустила бельё и вскинула обе руки, словно в танце. Вот как я умею!

В глазах моей матери мелькнуло что-то такое тёмное и жуткое, что я инстинктивно отдёрнул тебя.

Вернее, я потянул на себя ручку коляски и тем самым выдернул её дно у тебя из под ног.

Ты кувыркнулась через бортик на землю двора, хорошо, что мягкую, хорошо, что на спину.

Я тут же подхватил орущую тебя на руки, но мимо сарая уже неслась пантерьими прыжками Ира – колотить меня кулаками по голове и по плечам, потому что руки мои были заняты тобою.

Обратно в Нежин мы везли тебя переполненной электричкой. Народу набилось столько, что в проходе стояли.

Когда я относил твой пластмассовый горшок с крышкой в тамбурный туалет, пришлось держать его над головой, как поднос официанта в переполненном трактире.

( … У меня в памяти есть два набора картинок – апокалиптические и душещемящие.

Первые – это где мрак и вой, холодный ужас и бегущие толпы; вторые смотреть приятно, но они оставляют томление по несбыточному, или несбывшемуся.

Типа той, где в раскрытую дверь автобуса, остановившегося повыше Вапнярки, виден бетонный столбик с голубой жестянкой 379, а рядом уходит вверх просёлок, между подвижных смыкающихся берегов-колосьев поля и пацан лет десяти прощально взмахивает рукой, а ветер встрёпывает его волосы пшеничного цвета.

Вобщем, хочу сказать, что все картинки где есть ты, у меня во втором наборе …)

После возвращения из Одессы я жил в постоянной агонии страха перед тем, что неизбежно должно произойти, а возможно уже и случилось.

Страх сопровождался муками ревности не к кому-то конкретно, а к тому, что отнимет у меня мою Иру.

Этот страх и муки я скрывал, как нечто постыдное, но они постоянно сопровождали меня.

Мне легчало лишь когда Ира была рядом, когда я пахал на стройке и когда работал над переводом рассказов.

Но и в таких случаях сокрушающая тревога, которая давила меня постоянно, не исчезала совершенно, а только отступала на второй план.

Физическая боль милосерднее – часть мозга, куда направлены её сигналы, через какое-то время отключается и боль уже не доходит.

Я не предпринимал попыток исправить своё положение; во-первых, оттого, что не умею анализировать и составлять план действий, а так и живу, молча терпя нестерпимое.

Во-вторых, альтернатива этой агонии не уступает ей своей жутью.

Нашу бригаду перебросили на остановку «Присеймовье», строить 2-квартирный дом для обходчиков рядом с железнодорожным мостом через Сейм.

Полмесяца мы трудились там.

В один из обеденных перерывов я расстелил свою снятую спецовку на траву, рядом с иссушённой солнцем тропинкой в мелких трещинах, вдоль которой суетились муравьи, и лёг сверху.

Для заполнения обеденных перерывов я читал журнал «Всесвит», который получал по подписке.

Толстый ежемесячник с переводами на украинский из всемирной литературы всех времён и народов.

Скоро чтение мне надоело и я опустил голову на страницу раскрытого журнала.

Вокруг шёл солнечный день заполненный деловитой летней жизнью.

Муравьи что-то таскали по растресканной тропинке, трава покачивалась от редких порывов прохладительного ветерка и по ней трепетала резная тень листвы деревьев. Воздух гудел от непрерывного жужжания слепней, пчёл и просто мух.

Время от времени ветерок лениво приподымал страницу рядом с той, на которой лежала моя голова, и тогда всё вокруг застилалось белым и размытыми пятнами букв поднесённых слишком близко к зрачку.

За вздыбленной страницей уже не видны быки моста через реку с длинным пустым островком из песка намытого бурлящим течением.

И рыбак с длинной удочкой на краю островка тоже пропадал за белой запоной.

Потом страница опадала и оказывалось, что рыбак уже вошёл в течение по щиколотки своих резиновых сапог. Леска вдруг согнула хлыст удочки и он выхватил из бурных струй трепыхающийся блеск рыбы. Снял и бросил добычу зáспину, где та продолжила биться на песке. Он снова закинул и, следя за поплавком, не заметил, что речная чайка бочком подкрадывается к биению рыбы.

Птица, схватив добычу, взлетела. Рыбак не увидел этого, как и и того, что со стороны моста на чайку спикировала другая такая же. Они сшиблись в воздушном бою и рыба упала с пятиметровой высоты обратно в воду.

Ничего этого рыбак не видел, он упорно следил за поплавком.

Видел только я, но меня ничто не трогало; я даже не придерживал страницу, чтоб не мешала досмотреть. Я смотрел и видел, что всё это – Ничто.

Вся эта бурлящая, переполненная событиями жизнь – лишь серия картинок поверх Ничего.

Я смотрел, а мог и не смотреть – ничего Ничего не меняло. Всё утопало в Ничего.

Даже всегдашняя боль отступила, её затопило Ничего, от которого мне ничего не надо.

Я лежал, как тот протянувшийся островок, вокруг которого журчит и плещет течение жизни, но он знает, что всё это одно и то же полное Ничего.

Это очень страшное знание. Как с таким жить?

Как жить, когда ничего не хочешь и ничего не ждёшь?

Так что выбор у меня был невелик – или Ира и с нею агония, либо Ничего.

В Конотоп Ира приезжала и без тебя. Например, на Владину свадьбу в начале зимы.

Он женился на Алле, у которой уже был ребёнок и которая работала в большой столовой.

И свадьбу устроили в той же столовой на окраине города, где останавливается дизель-поезд на Дубовязовку.

«Живая музыка» включала в себя крепко облысевшего Чепу и, пока ещё, кучерявого Чубу. Временами, по просьбе гостей, Владя тоже начинал петь с экс-Орфеями.

Всё было вкусно, громко и весело.

Но это было на второй день её приезда, а вечером первого дня у меня случились два открытия.

Во-первых, о скрытых ресурсах человеческого организма.

Поздно вечером мы с Ирой вышли через веранду в пристроенную комнату. Зимой она не отапливается и туда просто сносят всякие домашние вещи.

На плечи Ира набросила какую-то из курток с вешалки в кухне. Ей всегда нравилось что-то примерять.

В комнате среди прочего стояли два старых кресла, ещё с Объекта, с деревянными подлокотниками под жёлтым лаком и мы занялись любовью.

В такие моменты я не думаю ни о каких агониях…

Мне показалось, что кончили мы вместе, но Ира, с полузакрытыми глазами, стала стонать:

– Ещё!.. Ещё!..

До сих пор я твёрдо знал, что после оргазма нужно отлежаться хотя бы полчаса.

– Ещё!..

И я снова встал и мы снова продолжили над свежевыплеснутым семенем на досках пола.

Это невозможно, но, оказывается, так бывает.

Второе открытие – о белых пятнах в области сознания – случилось, когда мы с Ирой вернулись в гостиную.

Отец мой уже ушёл в спальню, а моя мать, которая в тот вечер совсем расклеилась, сидела на диване раскинув руки на сиденье, не глядя на включённый телевизор.

На экран смотрела только Леночка из пока что не разложенного кресла-кровати.

Свет горел только в гостиной и здесь же негромко бубнил телевизор.

Моя мать немного поохала и попросила меня с Ирой отвести её в спальню, а то сил больше нет.

Мы взяли её под руки с двух сторон и помогли подняться.

Всё так же охая и шаркая тапками по полу, она, при нашей поддержке, двинулась к двери в тёмную кухню.

Так, втроём, мы миновали середину комнаты под люстрой с пятью белыми плафонами, из которых только один рисовал круг желтоватого электрического света на потолке.

Когда до двери оставалось метра два, круг света вдруг исчез и я оказался посреди темноты, но это была не кромешная тьма, потому что я видел, что занимаюсь этим со своей матерью в основной позе нецивилизованных приматов. Ужас встряхнул меня как электрическим разрядом и я опять оказался в гостиной.

До прохода на кухню оставался ещё метр пути.

Я испуганно взглянул на Иру поверх белого платка на голове моей матери.

Ира, сдвинув брови, старательно смотрела не на меня, а на опущенный профиль моей матери и, типа, ничего не заметила.

Это было видением, но более длительным, чем та секунда бега через греческую ночь.

Я попросил Иру остановиться, выскочил на кухню и включил там свет. Мы отвели мою мать в спальню и посадили на кровать, где что-то сонно пробормотал мой отец.

Мы вернулись в гостиную. Я разложил кресло-кровать для Леночки и раздвинул диван для нас.

Скоро в хате настало сонное царство.

Только мне по вискам стучало тиканье настенных часов над телевизором.

Оно тоже не знало что это было и за что мне такое.

Принимая тетрадки с рукописями моих переводов, Жомнир, как и прежде, вскидывал кустистую бровь и начинал читать, вставляя карандашные пометки между широко расставленных строк, хотя и соглашался, что и его варианты – не то.

– Твоя беда, Сергей, что мова не родной тебе язык. Ты не впитал её с молоком матери.

Я не стал доказывать, что первые месяцы жизни меня прикармливали молоком гуцульских коров.

Он вышел в свою архивную камеру и вернулся с небольшой книжкой.

– Рассказы Гуцало… Вот как надо писать.

Жомнир начал вычитывать оттуда отдельные предложения, прищёлкивая языком в конце особо «красномовных», потом отдал книжечку мне – учиться.

( … я прочёл этот сборник и другие книжечки Гуцало.

Что поделать, если меня не цепляют описания перезвона утренней росы на огуречной рассаде?

(За что, кстати, Есенина я тоже не люблю, хотя он и рязанский.)

К тому же, после «Зачарованной Десны» Гончара в эту тематику соваться стыдно – тут ты обречён на жалкое крохоборство.

А когда Гуцало попытался писать о жизни в городе, то съехал до уровня фейлетонов журнала «Перець».

Не спорю, в одном из рассказов он замечает красноватую кирпичную пыль на чёрных телогрейках каменщиков, но эта деталь у него ни к чему не пристёгнута. Болтается как вялый энтот в необъятной энтой.

Детали должны работать на конструкцию в целом.

Созвездие Южного Креста и отсвет лампы фонаря в рыжих волосах доктора на пустой палубе исподволь готовят читателя, что в «Дожде» Моэм расскажет о столкновении проституции и священослужительства …)

Но Жомниру виднее и я начал восполнять недостатки молочного питания в моём младенчестве и ликвидировать свою неаттестованность по украинской литературе.

На обложке тонкой тетрадки я написал «Укр. Лит-ра» и прочитал все книги на украинском с двух длинных полок в библиотеке Клуба КПВРЗ, записывая в тетрадку имена авторов и названия их творений.

Тут и Леся Украинка со своей мамой Олёной Пчёлкой, и Панас Мирный с его волами, и великий Кобзар, и Вовчок, и Франко, и Янковский (кумир Жомнира) и много кого ещё в алфавитном порядке.

Про некоторых даже сам Жомнир знал лишь по обзорным лекциям в конспектах своих студенческих лет.

( … просеяв всё это сквозь решето и сито внимательного чтения, могу сказать, что, в плане художественной ценности, большинство из авторов не потянули сотворить что-либо выше уровня «Мороз крепчал…» из не одноимённого рассказа Чехова про писательницу-надомницу.

Украинская народная пословица гласит «где нет соловья, будешь слушать и воробья».

Коль скоро во всех странах Европы есть писатели, то давайте и у себя заведём.

Заведённые так и остались всего лишь пересказчиками европейских мод, за что честь им и хвала – родная мова начинает печататься на бумаге; но это уже политика, а я говорю о литературе.

Из украинской литературы только трое не ударят лицом в грязь пред мировыми стандартами:

а) Поэт Кандыба, он же Олесь, который годами ходил по колено в крови на киевской бойне и при этом писал мировые стихи.

б) Писатель Василь Стефáник.

в) Писатель Лесь Мартóвич.

Мастер знает что хочет сказать и умеет сказать это. Остальные просто динькают валдайскими колокольчиками в попытке изобразить новомодные вальсы Штрауса, которые тот создаёт к восторгу и восхищению приличной европейской публики.

Но мы всё равно их нагоним и – перегоним! Допишем и – перепишем!

Праця ця – цяця!..)

Так что после работы мне было чем заниматься.

Из электрички тоже получился неплохой рабочий кабинет. Полтора часа – это огромный кус времени. Поэтому по пятницам я выходил на работу с портфелем, а после работы, в вагоне электрички, доставал из него тонкую тетрадь, ручку и томик рассказов Моэма на английском языке.

Склонясь над чёрными значками шрифта в плотных строчках страницы, я погружался в густую ласковую ночь экзотических южных морей, где аромат цветущих джунглей разносится за много миль от островов и, вынырнув оттуда с парой корявых строк для тетрадки, я укладывал добычу в арифметические клеточки, чтоб снова пойти на погружение, и там опять брести по песку пляжа вдоль белопенного, даже в темноте, прибоя и заторможено взглядывал через стекло окна… Приостёрный?.. Так быстро?

Следующая Нежин.

Это было вкусное время.

Раскладывать тетрадь и книгу поверх портфеля – неудобно, но и проблеме письменного стола нашлось элегантное решение.

По пятницам после работы, я вынимал из своего шкафчика кусок фанеры, что служит полкой для головных уборов.

Кусок фанеры 50х60см подмышкой не бросается в глаза и не мешает заходить в автобус, или вагон электрички.

По прибытии в Нежин письменный стол отлично умещался в ячейке автоматической камеры хранения, а портфель ехал на Красных партизан, в узкую спальню под стол с тюлевой скатертью, на котором стояло старое трюмо.

Расходы на хранение фанеры в ячейке составляли 30 коп.; 15 коп. – чтобы установить шифр внутри дверцы и захлопнуть её, 15 коп. – чтобы открыть, набрав шифр с наружной стороны.

Один раз на обратном пути дверь ячейки заклинило. В таких случаях её вскрывает дежурная по вокзалу особым ключом и в присутствии милиционера.

Он предварительно спросил какие вещи я туда поставил.

Чтобы не напрягать мужика, я даже и не заикнулся про письменный стол, но он отказывался верить и в кусок фанеры.

Когда дежурная открыла ячейку, а я, вытащив эти свои 50х60см, отошёл, он ещё долго заглядывал в пыльную пустоту ячейки.

Как говорит наш бригадир, Микола Хижняк – «зазирав, як сорока у кiстку».

А иногда в портфеле я привозил ещё и вещи в стирку, потому что Ира так сказала.

Мне это приятно было, мы как бы становились семьёй, пусть хоть и в тёщиной стиральной машинке.

А вот первый семейный праздник у нас не удался.

Тебе исполнился ровно год и я пригласил Иру сходить в ресторан, она отказалась, потому что Гаина Михайловна была против хождений по ресторанам.

Вообще-то, Ира немного колебалась – пойти, или нет? Но я так и не смог её уговорить из-за своего косноязычия.

Чаще всего оно на меня нападает в бытовых ситуациях – никак не умею объяснять того, что и само собой понятно:

– Да, ну, пойдём, чё ты.

Тогда как стоящая рядом тёща аргументировано доказывает, что для выхода в ресторан нужно готовиться два дня.

– Ну, чё ты, пойдём, да.

А сказать, что это же у дочки самый первый день рождения в жизни и что такое не повторится уже никогда, и что экспромты иногда бывают даже лучше спланированных мероприятий – на такое у меня язык не поворачивается.

Это только на отвлечённые темы я за словом в карман не лезу.

Когда Брежнев в первый и последний раз проезжал через Конотоп на поезде, там на месяц раньше срока поставили жестяный щит выше самого Вокзала, а на нём гигантски дорогой Леонид Ильич – Ум, Честь и Совесть – при всех своих золотых звёздах Героя Советского Союза на пиджаке.

Вот глянет в окна проходящего поезда из трёх вагонов и убедится как тоталитарно Его тут любят.

Вокзал за два часа заранее оцепили милиционерами за триста метров во все стороны, хоть сам поезд пройдёт без остановки.

Меня забыли предупредить и я шёл с Посёлка вдоль путей, пока сержант милиции не остановил и не сказал, что на Вокзал нельзя.

Ладно, говорю, мне Вокзал без надобности, я на Переезд иду – вон по той служебной дорожке обогну, чтобы джинсы об мазутные рельсы не пачкать.

Хлопцу в милицейской форме Брежнев был точно так же до фени, как и мне. Однако, с учётом сопутствующих обстоятельств – человек без формы пытается что-то доказать человеку в форме, у которого, к тому же, приказ – он задал мне абсолютно обоснованный вопрос:

– Ты что – больной?

И тогда, гордо приосанившись, я выдал:

– Я неизлечимо болен жизнью!

Во сказанул – аж самому понравилось!

Сержант, от восхищения, не нашёлся чем ответить, но всё равно не пропустил.

Так что семейный праздник я отмечал в одиночку, хотя Ира и Гаина Михайловна дуэтом предрекали, что ничего хорошего из этого не выйдет.

И, таки, не вышло.

В «Полесье» мне насилу дали стопку водки – последняя, говорят, а коньяк продаётся только бутылкой. Но я же не алкаш, чтоб в одиночку поллитра коньяка на грудь принять.

Ограничился стопкой водки под размышления о том, что меньше надо спорить с матерями и что в условиях матриархата между моей тёщей и неприветливой официанткой наверняка имеется система сообщающихся сосудов.

«Чайка» от Красных партизан подальше отстоит и там мне удалось купить бутылку шампанского, которое я закусил салатом из петрушки.

А на обратном пути шампанское ударило мне в мочевой пузырь.

В те времена – в надежде избежать неизбежное – я старался всё делать правильно.

Это, типа, для страховка – не может же жена изменить праведнику …или как?

Гарантий, конечно, никаких, но, если не вдумываться, вселяет робкую надежду.

Мочиться на тротуар – неправильно, поэтому я пошёл в туалет на базаре.

Ворота базара оказались давно уже запертыми и мне пришлось перелезть через них.

Это тоже не совсем правильно, но в темноте не очень заметно.

К тому моменту, когда в углу безлюдного и тёмного базара я подошёл к железной двери в туалет, на ней уже стояла надпись мелом «Ремонт».

А шампанскому стало настолько невмоготу, что пришлось излить негодование по поводу диктатуры сообщающихся сосудов на ту же дверь, но надпись я не затронул.

Ну, и кто бы сомневался, что спускаясь по трубам ворот я был встречен нарядом милиции.

Добро пожаловать на родную землю.

Конечно, они не поверили, что кто-то пойдёт искать туалет, когда вокруг столько тротуара в темноте.

Меня отвезли в вытрезвитель.

Тамошний врач для проверки моей стадии опьянения предложил выполнить несколько приседания.

– Пятки вместе – носки врозь?– уточнил я, просто чтоб пообщаться.

Но этот капилляр усложнил задачу и пришлось приседать со сдвинутыми ступнями.

Врач спросил сколько и чего я выпил, получил чёткую информацию, пожал плечами и передал меня лейтенанту.

Тот спросил меня о месте работы и, узнав что я не местный, взял номер моей тёщи и позвонил Гаине Михайловне для опознания моего голоса по телефону.

Потом мне просто указали на дверь, отказавшись хоть немного подвезти, а то вообще прикроют, если много буду варнякать.

Так, несмотря на жёсткое противодействие женского начала и его приспешников, твой первый день рождения всё-таки стал неповторимым и единственным случаем, когда я попадал в вытрезвитель.

Развитие наших с Ирой отношений шло постепенно и совершенно предсказуемо.

На первых порах, когда я приезжал после рабочей недели в Нежин и взволнованно нажимал кнопку звонка, Ира сразу же открывала мне дверь, я обнимал её в прихожей и мы целовались.

Она даже смазывала глицерином мои запястья с потрескавшейся от мороза кожей.

– Ну, какой же ты дурачок!– говорила она и мне было очень приятно, хотя и больно.

На следующем этапе мы перестали целоваться.

Ещё позднее вместо объятий обходились дежурными:

– Как ты?

– Нормально.

И это правильно – что-то же надо говорить.

Отношения на этом не остановились и дверь мне начали открывать её родители.

Тесть, в основном.

Иногда мне уже приходилось звонить в дверь дважды.

В зимы, когда состояние кожи моих рук не вызывало интереса, я перестал их обмораживать. Опытнее стал должно быть, или кожа поняла, что глицерина ей всё равно не дождаться.

При нашем последнем поцелуе в прихожей я сразу понял, что что-то не так. Отняв губы, Ира как-то по виноватому изогнула шею и от неё пахнýло пóтом лисицы.

Я никогда не нюхал лисьих самок, но моментально определил – лисою пахнет.

Позднее в тот приезд она мне рассказала, что была дома одна, в дверь позвонили и это оказался какой-то её одноклассник, он на кухне упал перед нею ниц, обнимал и целовал её колени, но она велела ему уйти и ничего не было.

У меня, конечно, случился очередной приступ агонии, но я до онемения зажал зубами неправильно стучащее сердце и стал жить дальше.

Из прихожей я направлялся в ванную, помыть руки, а оттуда в гостиную – сказать всем «добрый вечер» и сесть за большой стол придвинутый к подоконнику.

Посреди стола стоял телевизор, но на клеёнке оставалось достаточно места для тарелки, вилки и хлебницы, чтобы я поужинал.

Экран я не загораживали и никому не мешал; разве что эстетически – демонстрацией своего жующего профиля слева от телевизора.

Потом я относил посуду на кухню и мыл её. А заодно и ту, что осталась от обеда и общего ужина в этот день.

Мыть посуду я не стыдился даже когда на кухню заходил Ваня, Тонин муж. Наоборот, я был горд, что Гаина Михайловна мне доверяет, после пары придирчивых проверок качества результата на первых порах.

Посуду я мыл в большой миске, поставив её в раковину. Воду для мытья приходилось нагревать в чайнике на газовой плите, потому что в титане греть слишком долго и надо дрова нести из подвала.

Цивилизация тогда ещё не докатилась до моющих средств с тому подобным, так что я использовал большой кусок марли, которую намыливал хозяйственным мылом.

Ну, а полоскал, конечно, под краном. Всё по технологии, которую показала Гаина Михайловна.

Мне даже нравилось мыть посуду, особенно в той части процесса, когда под чайником на плите газ горит синим пламенем.

Ещё мне доверяли выбивать ковёр с пола в гостиной.

Он был очень потёртый, так что и бить не жалко.

Иногда Ира выходила во двор, где я его мутузил, и говорила, что хватит уже, а то соседи по дому тоже люди и их уже жалко.

А Гаина Михайловна однажды сказала, что по методу моего выбивания сразу виден переводчик.

Не представляю, где она видела переводчиков выбивающих ковёр.

Иногда я сам вызывался что-нибудь сделать.

Один раз Гаина Михайловна очень переживала, что её сын Игорь попал в Киеве в госпиталь по болезни, а она не может поехать и узнать как он и я предложил, что съезжу.

Игорь очень удивился и никак не мог поверить, что в Киеве у меня нет других целей кроме как навестить его.

Четыре часа в электричке ради разговора с шурином, с которым не знаю о чём говорить.

Если б я ему сказал, что у меня имелся, таки, свой интерес и за эти четыре часа я наконец-то прочитал «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева ему полегчало бы?

Потом пришлось долго рассказывать тёще как выглядит её сын, а выглядел он вполне нормально, но как монах.

В этом офицерском госпитале всем выдают длинные синие халаты, а фуражки не забирают; дивное получается сочетание в одежде, особенно если смотреть как пара пациентов гуляет вдоль аллеи – синие рясы и кокарды надо лбом.

Особый орден: монахи-фуражканцы.

Но наибольшее доверие мне оказали при покраске полов квартиры красной краской.

Не в один присест, конечно, потому что и во время ремонта где-то надо жить.

Так, за пару приездов.

А кухню и прихожую Иван Алексеевич красил в моё отсутствие.

Он мне очень помог, когда я решил сделать книжные полки в виде широкой этажерки, которая полностью бы разбиралась; для нашей будущей семейной библиотеки.

В ней уже собрались десять томов Словаря Украинской Мовы. Его продавали только подписчикам, но многие потом не захотели деньги тратить и магазин выставлял тома отказников на продажу. А на четырёхтомник Квитки-Основьяненко я успел подписаться.

Кроме того имелись книги на английском и просто разнобой из книжных магазинов.

В СМП-615 подходящего материала для полок не оказалось и тогда я попросил тестя, чтоб в мастерской его хлебокомбината мне прострогали рейки по списку с размерами.

Он когда привёз их в связке и поставил в прихожей, то начал мне доказывать, что ничего не выйдет; потом ещё и Иру позвал, говорит:

– Сама посмотри – разве из такого полки получатся?

Действительно, они казались слишком тонкими, но, прежде чем дать заказ, я долго обдумывал, чтоб полки получились лёгкими и прочными.

Те заготовки я, конечно, отвёз на Декабристов 13 – в Нежине нет ни условий, ни инструмента для такого дела.

И когда я нарезал шипы на рейках, выдолбил гнёзда и посадил на казеиновый клей, а потом ещё прошкурил и лаком покрыл, то полки даже моему отцу понравились.

Вот только Ира, когда в Конотоп приезжала никак не отреагировала – ну, полки, как полки.

А Иван Алексеевич не виноват, что ошибся в прогнозах – ему, наверно, рабочий в той строгальной мастерской сказал, что невозможно из такого полки делать, вот он и начал повторять.

Но потом мой маршрут в доме родителей Иры стал ещё короче.

Один раз тесть мне долго не открывал и, заходя в в прихожую, я услышал шум скандала.

В семьях они случаются.

Вон Ваня на повышенных тонах звучит в гостиной; Тоня с заплаканным лицом промелькнула на кухню и обратно; ещё голоса вмешиваются. Ира выглянула из-за двери:

– Я хлеб поставила, остальное сам положи.

И скрылась опять – пререкаться с Ваней.

Ради моего появления театр боевых действий передвинулся в спальню Тониной семьи.

В гостиной только слышалось, что Ваня там в углу занял круговую оборону, а тёща, тесть и золовка, то по отдельности, то хором выкрикивают ему у кого что наболело.

К словам я не прислушивался, но различил, что Ваня отвечает короткими очередями, по бандеровски.

Иногда атакующие выбегали в гостиную – вспомнить чего ещё не высказали, и снова броситься в гущу боя.

За исключением Тони, которая спальню не покидала, а монотонно долбила там своё.

Я хоть туда не заглядывал, но всё и так понятно было – семейные скандалы не блещут разнообразием диспозиции.

И всё это бурлило на фоне воплей бунтующих дехкан в Центральной Азии, потому что по телевизору шёл сериал «Человек меняет кожу», где они метались от одного края экрана к другому. Отсюда и голоса.

Потом они настолько обнаглели, что выскочили из телевизора и продолжили свою беготню по клеёнке стола. Воспользовались моментом, пока зрители отвлеклись на личные разборки в спальне.

Но мне-то известно, что от этого телевизора чего угодно можно ожидать.

Однажды в воскресенье тёща приготовила суп из голой кости и мою тарелку рядом с ним поставила, а там тогда какой-то мафиозный клан заставил судью с собой покончить.

Вот он пулю себе в висок пустил и мозги мне прямо в тарелку – плюх!

А тёща рядом стоит для контроля – проявлю ли я правильное уважение к её стряпне.

Куда денешься? Пришлось хлебать с пылу, с жару.

Но никто не уйдёт от возмездия и теперь, безнаказанно пользуясь моментом, что мы с ним один на один, я – щёлк! – и на другой канал его.

Оказалось самое оно – скрипичный квартет камерной музыки.

Но тут тесть из спальни выскочил на подзарядку. И чует – что-то оно его не стимулирует, как ожидалось.

Ему не сразу дошло, что это виолончель.

Но причём виолончель к Центральной Азии?

А когда понял – на прежний канал перебросил.

Дехкане ему оттуда дружным хором:

– Ала-ла-а!!!

Он вдохнул, как живящий глоток, и, с пополненным боезапасом – снова ринулся в бой.

Вот с тех пор, после прихожей и ванной, я прямиком на кухню. Сам себе положу и ужинаю.

В холодильник не заглядываю, чтобы Гаина Михайловна потом Ире тихие выговоры не делала.

По ходу ужина и ты на кухню прибегаешь, начинаешь что-то говорить на своём, пока ещё не очень понятном языке…

Впрочем, это я опять вперёд забежал.

Чтобы удержать Иру, мою Иру, чтобы она оставалась моей и только моей, я ступил на путь праведной жизни.

( … кодекс праведника в киоске на купишь, но он мне и не нужен был.

Любой человек и без кодексов знает когда он правильно поступил, а когда нет.

Даже если твоему неправильному поступку есть тонны оправданий и обоснований, или даже писаных законов, и даже если все вокруг поддержат: «молодец! хорошо и делаешь!», ты всё же знаешь, про себя, что так совсем не надо, и в этом будешь прав, потому что себя не обманешь – уж ты-то знаешь, что правильно, а что нет.

Они похвалят и разойдутся, а тебе жить дальше и стараться забыть о том, что сделал, или глушить это ещё бóльшими неправильностями.

В моём стремлении к праведности имел место личный интерес: если я всё делаю правильно, то и по отношению ко мне не может случиться что-то неправильное; так слишком несправедливо.

Вот на что я рассчитывал.

Эту надежду и упование я тогда и не пытался даже определить словами, а просто очень старался всё и во всём делать правильно …)

Вот почему у каменщика Петра Лысуна на кладку санузла уходило на 2-3 часа меньше, чем у меня; нет деревянных закладных? Ничего – гоним дальше, при установке двери плотники чего-нибудь схимичат.

Можно сказать «поедят!» и оставить «пузо» в перегородке, всё равно после нас придут штукатуры и заровняют толстым намётом раствора.

Но это неправильно.

Поэтому моей специализацией в бригаде были гипсовые перегородки, а у Петра – санузлы.

Что, впрочем, не догма – всегда случаются моменты для «гоним-гоним!» и вынужденных рокировок.

Но и этого мало. Помимо праведной стези в текущей жизни, я пытался исправить свои проступки в жизни прошлой. А тут уже без покаяния не обойтись.

Когда я пришёл в общагу, бывший первокурсник Сергейка из Яблунивки уже доучивался свой четвёртый года на англофаке, но жил по-прежнему в 72-й комнате.

Я вернул ему толстый англо-русский словарь под редакцией Мюллера.

– О! А это откуда?

– Я у тебя его украл.

После секундного замешательства все бывшие в комнате разразились громким хохотом, к которому невольно присоединился и я.

( … что тут весёлого?

В рассказе «Джейн» Моэм поясняет – нет ничего смешнее правды.

В библиотеке Клуба КПВРЗ никто не смеялся, когда я вернул пару украденных оттуда книг и объяснил, что одной не хватает, но я готов возместить. Извините.