Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (СИ)"
Автор книги: Сергей Огольцов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 57 страниц)
Солдат-дембель живёт в постоянном напряжении.
Непонятное, беспочвенно тревожное состояние лишает его сна, аппетита, способности соизмерять свои действия с требованиями элементарной логики.
Каждое утро твои однопризывники на разводе выстраиваются группами лицом к построению и, после краткого напутствия от замполита или начштаба, идут к проходной, за ворота, на дембель.
А я когда же?
И чем заполнить ещё и этот день тягостного нескончаемого ожидания?
Промаявшись часов до трёх в расположении части, я сел в кабину УАЗа-хлебовозки, чтобы поехать в Ставрополь.
В крытый брезентом кузов забрался ещё Лёлик и кто-то из его кентов, тоже в самоволку.
Мы выехали через КПП и погнали по мокрому после недавней грозы шоссе.
Асфальт по краям шоссе повыбит, поэтому та белая легковушка, что выскочила из-за поворота нам навстречу, пёрла посреди дороги.
Водитель хлебовозки увернулся, соскочив правыми колёсами на грязь обочины. А тут поворот – он крутанул руль влево и дал по тормозам.
УАЗ выскочил на шоссе, но нас понесло юзом по мокрому асфальту.
Машина мчала вперёд то левым, то правым бортом, не обращая внимания куда крутит руль водитель.
Под конец нас вообще развернуло в обратную сторону и, проехав сколько-то задом-наперёд, машина опрокинулась под откос.
Он был невысоким – метра два, поэтому мы перевернулись не больше двух раз.
Странное ощущение, когда находишься в кабине машины кувыркающейся под откос. Как будто ты рыба в аквариуме.
Наверное, это и есть невесомость.
Мимо тебя проплывает висящий над сидением водитель, руль, дверь, опять водитель…
На него я и приземлился. Машина лежала на боку. Но из кабины он вылез первым, через окно в двери над головой.
Я последовал за ним. Ребята из кузова уже стояли рядом с водителем.
Повезло.
На шоссе заскрипел тормозами «козёл» комбата. Не дожидаясь продолжения, я ушёл в зелёную листву опушки.
– Это кто ещё был?
– Не знаю, из отдельной роты попросился…
Через два километра лес кончился, а у меня улеглась напряжённая дрожь в руках и пошёл Ставрополь.
Я поехал в кино – снять адреналин. «Как украсть миллион» с Питером О’ Тулом.
Или это был «Повторный брак» с Бельмондо?
Нет! После Бельмондо я познакомился с Надей.
Студентка чего-то там. Мы долго гуляли, я её обнял, но когда начал целовать, она укусила меня за язык.
– Я знаю на что ты намекаешь!
Вот дура! Какие тут намёки? Я даже говорить не могу, больно же!
Я проводил её до одноэтажного дома, где она снимала квартиру. Она зашла туда и вынесла банку сгущёнки. Типа, утешительный приз раненому бойцу.
Я обнял её на прощанье, но целовать поостерёгся.
Оставшись один, я посмотрел на банку у себя в руках, потом на стену дома, но гвоздика нигде не оказалось.
Поставив банку на перила, я ушёл.
Какое уж там наслаждение с прокушенным языком.
В отряде остались всего четыре дембеля – я, Серый, Рыжий из Днепра, и Саша Рудько.
Я уже достал себе парадку – попросил у «фазана», потому что из-за перевода меня в четвёртую роту на должность кочегара мне её тогда так и не выдали.
Утром, до начала развода, рядом с сортиром закрутился хоровод.
Накануне вечером Серый заставил «молодого» автокрановщика везти его с объекта в часть, а уже возле отдельной роты сел сам порулить и – врезался в столб.
Ничего страшного не произошло, крану даже ремонт не нужен, но начштаба утром как узнал – взбеленился и догнал Серого возле сортира.
– Бляааадь!!
Какой замах! Какой хук! Майор вложил в удар весь вес своего габаритного тела и – … промахнулся.
Отскочил Серый.
М-да… Эх, майор, а я-то думал, что ты боксёр…
Начштабу помогли подняться, Серого сопроводили на «губу».
На разводе замполит объявил, что Рыжий отправляется на дембель, а мы с Рудько – завтра.
– Товарищ замполит, мне характеристику надо.
– Какую ещё характеристику?
– Для поступления в институт.
– Ну, ты, Огольцов, совсем, блядь, борзой! Охуел? Алкоголик, наркоман, дебошир! Я тебе такую дам характеристику, что тебя ни одна зона не примет – прямиком на крытку повезут.
Наша вина перед обществом, что ты вообще отсюда выходишь!
Ну, ничего, общество с тобой справится – в мелкий порошок перетрёт!
Нам троим выдали в штабе деньги. Ничего себе! Так я ещё и заработал!
Сто двадцать рублей за два года честного труда.
Мы с Рудько поехали провожать Рыжего и заодно экипироваться.
В дорогу Рудько купил себе спортивную сумку, а я дипломат-кейс; они только-только входили в моду.
Его чёрное пластмассовое нутро приняло в себя дембельские гостинцы – колготки Ольге в прозрачном целлофане, бутылку водки нам с отцом, и малиновую шёлковую скатерть с бахромой за 7 руб. 50 коп., которую Рыжий купил своей мамане, но попросил, чтоб полежала в дипломате, пока сбрызнем ему дорожку. Туда же я положил туфли – лёгкие и практичные, из чёрного вельвета, всего за шесть пятьдесят, потому что в отряде я так и не смог найти ботинки для парадки, а те, в которых вышел в город, нужно вернуть в каптёрку третьей роты.
Когда мы сбрызнули Рыжему дорожку и шумно попрощались, не доходя до остановки, откуда ему ехать на вокзал, я не был пьяным и помнил, что в моём дипломате лежит малиновая скатерть с бахромой, которую он купил своей мамане.
Я не напомнил Рыжему о ней.
Я её украл.
В какой-то момент, предоставляя мне последний шанс, он отрезвело глянул на меня – может вспомню? Но я смолчал.
Он снова захмелел и пошёл к остановке; вот между нами десять метров; двадцать…
Но я так и не окликнул:
– Рыжий! Ты ж забыл!
( … и никакая падла с берегов Варанды не оправдает эту мою подлость …)
Следующим утром на разводе мы с Рудько стояли лицом к строю и начштаба объявил, что мы уходим на дембель.
Мы сделали поворот «налево!» – я со своим дипломатом и Рудько с синей спортивной сумкой.
Через пару шагов комбат углядел на мне вельветовые туфли, направляющиеся к воротам, за которыми затаилось в засаде общество, изготовясь стереть меня в порошок в первый же удобный для этого момент.
Батяня-комбат сделал последнюю отчаянную попытку спасти обречённого:
– О! А эт чё за еби о мать?!
– Да, пусть пиздует к ебéне фéне!– сказал начштаба.– Заебал, блядь, он уже, на хуй.
Прощайте и вы, отцы-командиры…
Но и сутки спустя я всё ещё торчал в Ставрополе.
В его аэропорту деревенского вида.
Мало «отслужить как надо», надо ещё суметь вернуться.
У меня был билет до Киева, купленный в городской кассе Аэрофлота, и я провёл ночь в гостинице, но когда приехал в этот, типа, аэропорт, посадку отложили на час, потом ещё на один и лишь к полудню наш АН-24 пробежал по взлётной полосе и под крылом самолёта, под гул моторов, поплыли редкие облачка и топографические пейзажи.
Стройбат остался в прошлом, но я всё ещё оставался в стройбате и думал о старшине первой роты, что на прошлой неделе прицепился ко мне в городском автобусе.
Главное, оно ему надо? Он же в гражданке был. Подвыпивший, вот и решил пошугать.
– Ты чё тут? Немедленно в часть. Комбату скажу на разводе.
– А я скажу, что ты был пьяный как свинья.
Никто никому ничего не сказал.
И тот майор тоже в гражданке был. Вообще не знаю откуда он и что.
– Я – майор!– кричит.– Ты что себе позволяешь?!
А почём я знаю, что ты майор, если ты в гражданке?
Вот у меня всё ясно. Глянь на погоны – рядовой стройбата.
Это мы с ним из-за буфетчицы в кафе сцепились.
Ядрёная баба. Она сперва больше ко мне имела склонность, пока он майором не объявился. Может врал?
Нет такую бабу не проведёшь.
Я всё ещё принадлежу стройбату, какая-то часть меня осталась в нём.
Навсегда.
Какую-то часть его я уношу в себе.
До конца.
Но ни о чём таком я не думаю. Я – просто дембель летящий домой.
Не домой, в смысле, в казарму, а домой, в смысле, домой.
Хотя мать писала, что дом продали и купили пол-хаты дальше на Посёлке.
Ничего, найду, адрес знаю.
Но долго думать о Конотопе не получается; думать о нём я отвык, вот и думаю о привычном.
Как мы водили пятигорского ударника в лётное училище, показывать на что он годен.
Втроём пошли – Длинный, ударник тот и я, чтоб те курсанты из их вокально-инструментального ансамбля убедились, что лабух клёво стучит и поговорили б со своим замполитом приткнуть его в ЧМО при училище.
Такая была идея.
Курсанты как раз на сцене репетировали. Зал, как летний кинотеатр – без крыши.
Длинный гитару их взял, ударник за барабаны сел.
Ну, и врезали попурри из Джимми и Джимми. Отвели душу.
Как трактором проехали по тем курсантам в голубых погонах.
Им же барабанщик нужен типа того, что за пионерским знаменем рядом с горнистом ходит:
ду-ду-ду-дý, ду-ду-ду-дý.
Вряд ли они своему замполиту хоть слово об этом приходе сказали.
Чистенькие такие. Ухоженные.
Неужели всё позади? И больше не будет вечерних проверок? Ни комроты, ни начштаба, ни кусков…
Лечу домой.
Дома будет всё ништяк. Не зря же мечтал все эти два года; точнее не позволял себе думать о доме.
Это мой первый полёт в самолёте. Не тащиться же двое суток поездом.
Вот только запястье щемит. Та дура в гостинице вчера вечером.
Она бы дала, да негде было.
Говорит, пошли к тебе в номер. Я мужиков попросил – они вышли.
Так пока она себе цену набивала и своими ногтями мне запястье уродовала, они возвращаться по одному начали.
Сеанс окончен.
А я ведь и не налягáл, сама за руку ухватила и начала когти запускать.
Не Ставрополь, а рассадник садисток.
Может Ольга и не заметит. А увидит – так что? Мало ли какие раны-шрамы можно получить на боевом посту.
АН-24 приземлился в Ростове. Я вышел в туалет возле взлётного поля и на обратном пути был остановлен военным патрулём.
Конечно, вельветовые туфли не по уставу, но, братцы, дембель я – пролётом к дому, у меня уже самолёт винтами гудит.
Отпустили.
Дозаправка в Харькове и – вот он, залитый совсем уже по-летнему ярким солнцем – аэропорт Борисполь.
В тот первый прилёт я решил, что это уже Киев и, выйдя на солнечную площадь, запруженную всевозможным транспортом и снующими пешеходами, направился к большому щиту с буквой «Т» и двумя рядами клеточек шахматной доски – на такси.
Таксист оказался немного патлатым молодым мужиком лет под тридцать. Мне понравились его добротные туфли коричневой кожи с широкими шнурками.
Я сказал, что мне на железнодорожный вокзал и он предложил мне подождать в машине, пока он найдёт попутчиков.
До Киева оставалось ещё сорок восемь километров.
Он ушёл, а я остался ждать на переднем сиденьи, снял китель и, чтобы скоротать время и сгладить нарастающее нетерпение, забил и выкурил косяк.
Тут он привёл двух офицеров – майора и подполковника, но помоложе, чем у нас в отряде; и мы поехали.
Может этот таксист в коричневых туфлях унюхал дым от косяка в салоне и улетел от личных воспоминаний, но он гнал как бешеный, а после моста Патона и вовсе перестал замечать светофоры.
А может это был день отключённых светофоров – праздник свободного вождения – обгоняй кто кого и как может.
Расплачиваясь у вокзала подполковник сказал:
– Ну, шеф, ты и летаешь!
Так что, скорее всего, у таксиста и впрямь был улёт на шáру.
В 1975 году дипломаты типа «кейс» встречались не так уж часто и потому привлекали к себе внимание своим деловым видом.
Старшему офицеру оно бы и простительно, а меня при входе в Центральный зал вокзала остановил военный патруль.
Опять, кстати, курсанты, но уже в красных погонах.
Они проверили мою дембельскую бумагу и сличили меня с фоткой двухлетней давности в моём военном билете. Придраться не к чему.
И тут я допустил ошибку, посмотрев на свои туфли.
Старший патруля проследил за моим взглядом и увидел вопиющее нарушение уставной формы одежды.
Меня повели в комендатуру под центральной лестницей, что вела высоко вверх к многотонному беломраморному изваянию головы Ленина.
Дежурный офицер комендатуры вокзала велел мне открыть дипломат и сразу понял, что я – дембель: колготки, бутылка водки и краденая скатерть с бахромой.
– Иди,– сказал он. – Вернёшься в ботинках – получишь свой кейс.
Я рванулся в громадный кассовый зал налево.
В кассу московского направления стояла длинная очередь, а в ней – метров за тридцать от кассы – я увидел солдата в парадке.
Он был большого роста – значит и нога не маленькая, и он был грустный – значит возвращается после отпуска дослуживать ещё год.
– Тебе куда?
– До Москвы.
– Пошли.
Я подвёл его прямо к окошечку кассы и объяснил загалдевшей было очереди, что у нас срочный приказ охранять их покой и сон на дальних рубежах отчизны.
Он взял билет до Москвы, а я до Конотопа.
Когда мы отошли, я обрисовал ему ситуацию с кейсом.
«Фазан» не в силах отказать «дембелю».
Мы сели на одну из множества скамеек для ожидающих и поменялись обувью.
– Где это ты так быстро?– спросил дежурный офицер комендатуры.
– Купил у цыгана на перроне.
С вызволенным кейсом я поспешил в зал ожидания, где грустный отпускник прятал свои не по уставу обутые ноги поглубже под скамью.
Я присел рядом, но поменяться мы не успели – репродукторы объявили, что поезд на Москву будет отправлен с шестого пути и мы побежали туда, чтобы не опоздать.
Шнурки на одолжённых ботинках распустились и хлопали по платформе, но мы всё равно успели.
Поезд торопливо стучал по рельсам, нёсся в Конотоп, а напряжение во мне не спадало, я подгонял его и не находил себе места.
Лишь поздно вечером, сойдя на четвёртой платформе конотопского вокзала, я поверил, что – всё.
Отслужил солдат службу долгую,
Службу долгую, службу ратную…
Меня снова вёз всё тот же третий номер трамвая, но теперь аж до конечной.
Темнота за окнами заставляла стёкла неясно отражать китель и фуражку солдатской парадки.
На конечной я спросил где тут улица Декабристов, и мне сказали, что надо идти вон в ту сторону.
Заборы. Хаты за калитками. Редкие фонари. Незнакомая окраина.
Спросив ещё кого-то по пути, я вышел на улицу Декабристов и пошёл вдоль неё, пока не различил в темноте табличку с номером тринадцать.
Зайдя через калитку, я постучал в первую дверь. Она открылась.
Это мой отец такой седой?
В свете падающем через проём двери, он недоверчиво присматривался к моей парадной форме.
– Сергей?
Он обернулся в дом.
– Галя! Сергей пришёл!
Мать выскочила на крыльцо и с громким плачем уткнулась в китель парадки.
Я неловко погладил её вздрагивающее плечо.
– Ну, чё, ты, мам, вернулся же.
Мне и впрямь непонятно было о чём тут плакать.
( … это теперь только дошло, что плакала она о себе, о своей промелькнувшей жизни – недавно ходила с подружками в балетную школу, а тут уж – нате вам! – мужик перед ней в кителе, типа, сын из армии пришёл.
Когда?..)
Она оглянулась на испуганную девочку замершую у кухонного стола и, доканчивая последний взрыд, сказала:
– Чего ты, глупенькая? Это папа твой приехал.
Потом снова повернулась ко мне.
– А как же ты Ольгу не встретил? Разминулись? У неё третья смена. Она на кирпичном работает.
Отслужил…
~ ~ ~
~~~мои университеты (часть вторая)
Вот именно об этом я и мечтал, вернее не позволял себе мечтать все эти два года – чтоб утром просыпаться не от гнусаво падлючего вопля дневального, а от объятия женщины – Ольги.
Она пришла с работы и обняла меня поверх одеяла, и я проснулся и ответил на поцелуй.
Разговор наш как-то не клеился, получался слишком односложным и мы так смотрели друг на друга, что мать моя, у которой был отпуск, взяла нашу дочь Леночку и поехала на Базар.
До чего же всё повторяется в жизни.
Что было, то и будет.
Разница только в деталях, в сопутствующих обстоятельствах.
Например, что моя мать вернулась с Базара (а не из магазина) без апельсинов, и что меня ничто не сдержало в этот раз.
Что до иероглифов, от когтей гостиничной садистки у меня на запястьи, то Ольга, конечно же, их углядела и сосредоточенно прочла; но не вслух.
Да, я и не настаивал.
( … нет ничего эластичнее времени.
Текущий год не имеет ни конца, ни края; год прожитый из долгого периода превращается в точку во времени.
Точка не имеет протяжённости – кончается даже не начавшись.
Всё, что короче года, не удостаиваются даже быть точкой – что ты можешь сказать про прошлый месяц? Что там было несколько пятниц и одно тринадцатое число?
А про минувший час?
Ах, да! Там было шестьдесят минут.
Пустопорожнее жонглирование цифрами.
Десятилетие – та же точка.
После отбытия этой точки в школе у человека начинает расти щетина.
Если она случилась в местах не столь отдалённых – ноют суставы, особенно в правом плече, но это всего лишь точка…)
Неделю спустя после дембеля стройбатовская вечность стала всего лишь обрывками воспоминаний наколотых на точку в прошлом. Саму же её течением жизни снесло невесть куда, да и не важно куда, потому что нужно струиться дальше.
При купании есть два способа захода в воду. При первом заходишь в воду шаг за шагом, поахивая, приподымаясь, когда углубляется дно, на цыпочки; а второй – зайти по колено и с криком, или без, бултыхнуться нырком вперёд.
Пришла пора окунаться в течение гражданской жизни.
Умер мастер Боря Сакун, не исполнив своё обещание уйти на пенсию.
Архипенки уехали на Камчатку. Вот где рай рыбакам.
Мои брат с сестрой закончили железнодорожный техникум и получили направление отрабатывать диплом на изыскании и строительстве железных дорог где-то между Уфой и Оренбургом.
Владя и Чуба, придя из армии на полгода раньше меня, уже успели притереться к этому течению, а Чепу оно обточило до солидной лысины – и он продолжал ждать пока ему исполнится двадцать семь лет, окончание призывного возраста. Ведь он единственный кормилец своей матери-одиночки и службе в армии не подлежит, лишь бы и она проздраствовала до его двадцатисемилетия.
Первый выход в свет в компании друзей не слишком-то меня потешил.
Мы собрались у Влади, я на радостях забил косяк, но они затянулись всего по паре раз – из вежливости.
Оттуда мы направились в Лунатик, где «Шпицы» играли в парке и по пути, возле Шестого магазина, Владя пукнул на зажжённую спичку, что Чепа поднёс ему сзади. Испускаемый аммиак пыхнул голубым пуком пламени.
Меня это не слишком восхитило. В стройбате мне доводилось и не такое видеть и я не хотел напоминаний.
Вобщем, мой способ тащиться оказался им не в кайф, так же как и мне – ихний.
Мы остались друзьями, но в дальнейшей жизни текли, в основном, раздельными струями.
Взятого в библиотеке Клуба капитана Блада я не смог прочесть и до половины – дребедень. А когда-то ведь был у меня настольной книгой.
– Что это ты там в газете на шкафу держишь?– спросила Ольга.
– Гандон с усиками. Показать?
– Нет!
Наверняка ведь, прежде чем спросить, заглянула и видела, что там дрянь.
Или я её переоценил?
Она представила меня незнаемой части течения – своему сотруднику с кирпичного, что встретился нам возле Первого магазина.
Мужик лет за тридцать. Он назвал своё имя, я – своё и мы тут же забыли услышанное.
Улыбка мне его не понравилась – слишком стёршиеся дёсны обнажили зубы чуть не до корней. К тому же натянутая она у него какая-то; сразу видно и встреча, и знакомство ему не в жилу.
Лучше б мы и не подходили.
А по ту сторону Путепровода, возле Пятого магазина, уже не мы, а к нам подошёл полузнакомый Халимоненко, по кличке Халимон.
Он потребовал от Ольги отдельного разговора.
Она попросила меня подождать и отошла вместе с ним метра на три, на том же длинном двуступенчатом крыльце перед магазином.
До меня доносились обрывки слов «участковый», «мало не будет».
Неприятно стоять так вот отодвинутым в сторонку, но ведь меня так попросили.
( … ещё одна моя ненужная черта – бездумно исполнять о чём попросят и начинать думать, когда уже поздно…)
Их разговор закончился и она вернулась ко мне в сопровождении его хозяйского «смотри!» вдогонку.
Ольга объяснила, что у Халимона из сарая пытались увести мотоцикл и он, по недоразумению, решил будто и она причастна.
( … мифы бывают разные – полезные, как мифы Древней Греции, и бесполезные, как тот, будто служба в армии превращает юношей в мужчин.
Брехня! Будь оно так, я бы сказал Халимону:
– Это моя женщина – со мной говори!
Не то, чтобы я его боялся, просто мне тогда и в голову не пришло так сказать.
Армия не сделала из меня мужчину…)
Ольга предложила пойти в субботу в Парк КПВРЗ, где играла танцы группа «Песнедары» из Бахмача.
От Конотопа до райцентра Бахмач полчаса езды электричкой в киевском направлении. Что за группа может быть из такого захолустья?
Но Ольга сказала, что играют они хорошо и что она меня там познакомит с Лялькой, он же Валентин Батрак, брат Вити Батрака, он же Раб.
«Песнедары» звучали очень даже неплохо благодаря их клавишнику – длинному парню в причёске как у Анжелы Дэвис.
Они пели «Smoke on the Water» группы «Deep Purple» и «Mexico» группы «Чикаго».
Потом с Мира подъехал Лялька и Ольга представила нас.
Высокий тощий, в причёске из длинных чуть взбитых волос и такая же светлая бородка а-ля́ кардинал Ришелье.
Один лишь взгляд в просветлённый взор друг друга сказал, что нам требуется более уединённое место, чем танцплощадка.
Там мы обменялись верительными грамотами, пришли к обоюдному согласию относительно качества дури и завязали отношения дружбы и сотрудничества на предстоящие годы.
Оказывается, у моего отца имелись стратегические виды на применение моих армейских навыков.
По его проекту, к недавно купленной полу-хате необходимо пристроить ещё одну комнату и веранду, а остальную часть облицевать кирпичом. И, раз уж начинаем, поставить во дворе кирпичный же сарай из двух отсеков – один для топлива, второй жилой, типа, летняя комната.
Мне не хотелось объяснять, что на службе я освоил только лом с лопатой, а «каменщик» в графе военная специальность туфта туфтой; вот я и сказал – конечно, нет проблем.
На кирпичном закупили машину кирпича.
Завезли песок, цемент и – началась стройка века.
Вода от хаты оказалась чуть дальше, чем на Нежинской, к тому же до окраин Посёлка водопровод не проложен и воду приходится доставать из глубокого колодца, крутя коленчатую ручку толстотрубного вала, чтоб на него наматывалась многометровая цепь с жестяным ведром на конце.
Лето выдалось жарким во всех отношениях – и погодой, и трудовым накалом.
Задачи, начертанные планами отца были исполнены.
Качество?
Швы кладки толстоваты; но отвесность проёмов и углов меня и до сих пор не заставляют покраснеть.
Для постановки на воинский учёт в военкомате, дембель должен приходить в парадке, а затем я отослал её посылкой в войсковую часть 41769, сунув трёхрублёвку во внутренний карман.
Дошли ли деньги?
Мать мне сказала, что в каждое из своих писем она тоже вкладывала по три рубля.
И хоть бы раз упомянула! Я бы написал не делать так, потому что до меня доходили только письма; спасибо и на том.
Вскоре и мне пришло письмо из Ставрополя от писаря при штабе одиннадцатого ВСО.
Он, как и было между нами уловлено, прислал чистый лист бумаги с оттиском печати части.
Оставалось лишь заполнить страницу характеристикой для поступления в вуз и поставить подпись комбата.
Текст характеристики составил я, обрисовав себя с самой положительной стороны, как отличника боевой и политической подготовки, активного участника художественной самодеятельности части, надёжного товарища и опытного воина вооружённых сил вообще и военно-строительных войск в частности.
Не замполиты горшки обжигают.
Переписать текст на бумагу из штаба я попросил отца, поскольку у его почерка более офицерский вид.
Он написал мне мою характеристику, но чуть замялся, когда дошло до подписи:
– А если поймают?
Я заверил, что комбат и сам не распознаёт своей подписи по причине хронически прохудившейся памяти.
Долг платежом красен и, за доблестный труд в то лето, мой отец поставил вполне полковничью подпись рядом с печатью в/ч 41769.
Поступать я отправился не в Киев, а, по совету матери, в нежинский пединститут на факультет английского языка.
До Нежина всего два часа электричкой, а педагогичность заведения меня не слишком отпугивала, главное – я смогу читать на английском.
На время вступительных экзаменов мне, как абитуриенту, выделили место в общежитии на главной площади города, с видом на белую статую Ленина и здание горком+райком партии у него за спиной.
От площади до института одна остановка автобусом, но пешком быстрее.
Английский факультет располагался на третьем этаже Старого корпуса, построенного ещё во времена декабристов графом Разумовским и уже тогда ставшего учебным заведением, в котором учился Гоголь. За это заведению навеки присвоили имя Н. В. Гоголя.
Мне понравилась короткая аллея мощных берёз перед высоким крыльцом Старого корпуса, и большие белые колонны несущие его фронтон, гулкие широкие коридоры с паркетом и высокие аудитории. Понравился и декан факультета – Антонюк.
Наверное, за то, что он не стал особо придираться к моим хромым познаниям.
Вряд ли бы это сошло мне с рук, знай он, что деда моего звали Иосифом, а тестя Абрамом.
Декан Антонюк являл собой тип воинствующего антисемита.
В расписании занятий всех четырёх курсов факультета и висевшей рядом с ним факультетской стенгазете, Антонюк украдкой, тёмными вечерами перечёркивал яростным карандашом фамилии преподавателей еврейской национальности.
Типа, юный подпольщик в борьбе gegen Anzeigen оккупационных властей третьего рейха.
Но Александр Близнюк, один из преподавателей-евреев, недремный, как гестапо, выследил Антонюка и поймал с поличным, за что тот и лишился должности.
Однако, это случилось позднее.
На вступительных экзаменах сочинение по русскому я написал на твёрдую четвёрку.
В сущности, оно являлось недоказуемым плагиатом – изложением той памятной отповеди, что накатала мне красными чернилами учительница языка и литературы конотопской средней школы номер тринадцать, Зоя Ильинична.
А на устном экзамене мне и вовсе повезло – попался билет с образом князя Андрея из романа «Война и мир».
Правда, экзаменатор попытался посадить меня дополнительным вопросом:
– Расскажите какое-нибудь стихотворение советского поэта, любого.
Вопрос, как говорится, ниже пояса, но я вовремя вспомнил, что Есенин тоже какое-то время жил при Советской власти и завёлся читать с ресторанным подвывом:
Клён ты мой опавший,
Клён заледенелый…
На втором куплете он сдался и я получил проходной балл.
В промежутке между экзаменами я купил пару воздушных шаров для Леночки.
В торговой сети Конотопа они появлялись редко, а мне не нравилось, что помимо пары кукол её любимой игрушкой оставался чемодан, который она вытаскивала из спальни на середину кухни и объявляла:
– Плачь, баба! Дед, плачь! Лена на БАМ едет!
В ту пору в программе теленовостей «Время» каждый вечер и уже который год показывали трудовые успехи на прокладке железнодорожного пути Байкало-Амурской магистрали.
Приезжай ко мне на БАМ,
Я тебе на рельсах дам…
Мне не нравилось, что ребёнок растёт чересчур заполитизированным, и вспоминалось как на Объекте мы любили играть воздушными шариками.
И вот, валяясь вечером на койке в общежитии, я курил, а дым папиросы уплывал к потолку и, от нечего делать, натолкнул меня на мысль о проведении эксперимента по физике.
Своим поведением этот дым ещё раз доказывает, что он легче воздуха, следовательно, наполненный им воздушный шарик должен взлететь. Остаётся только решить техническую проблему – как засунуть в шарик дым?
На помощь пришёл жизненный опыт.
У нашаванов есть способ взаимной помощи друг другу для обеспечения скорейшего улёта под кодовым названием «паровозик».
Один из них берёт косяк горящим концом в рот, соблюдая, разумеется, меры предосторожности, чтобы не обжечься, и – дует.
В результате из мундштука папиросы валит плотный густой дым, который втягивает в себя второй нашаван.
Но шарику, конечно же, сгодится и простая папироса.
Я раскурил её, вдохнул дым в лёгкие, одел шарик на мундштук и вдул ему, что было мочи.
Но нужно же было учесть, что дым «паровозика» заглатывается потребителем, а воздух из шарика стремиться покинуть теснину резиновых стенок!
Короче, вдутый мною дым пошёл обратно в мундштук и вышиб табак тлеющей папиросы мне в глотку.
( … «собаке не хрен делать, так она себе яйца лижет», говаривал мой отец;
порою лучше лизать, чем заниматься проблемами воздухоплавания…)
Табак я выкашлял, конечно, но огонь папиросы прижёг мне гортань аж где-то позади гландов.
Вот что случается, когда филологи суются в область физики.
Во-первых, больно, во-вторых, отправляйся по аптекам в поисках фурацелина для полосканий.
( … но самое обидное, до слёз обидное, что даже этот опыт не пойдёт мне впрок.
Некоторые придурки не способны учиться даже и на собственном опыте; ведь невозможно же предугадать какие ещё шарики с паровозиками взбредут мне на ум завтра…)
Меня зачислили студентом первого курса, но триумфальный отъезд в Конотоп попытался омрачить комендант общежития.
В окне моей комнаты он обнаружил недостачу одного стекла.
Его там не хватало и при моём вселении, но он и слушать не хотел – плати и всё! Или ищи мастера, который вставит.
Указанной им суммы у меня не оказалось и крайне возмущала несправедливость ситуации. Оставшись один, я поднялся этажом выше и вытащил стекло из окна в туалете. Размеры полностью совпали.
Как я люблю стандартизацию!
Комендант, правда, придирался, что стекло явно б/у, то есть бывшее в употреблении, но я оправдался тем, что покупал его с рук, на базаре, и не заметил следов краски по краям.
Ольге не нравилась вся эта затея с получением высшего образования, тем более на учителя. Английский язык она вообще за специальность не считала – его обязан знать любой и каждый даже без всякого вуза, так ей детский доктор говорил, однажды вызванный по случаю простуды Леночки.
В ответ я говорил, что доктор тот слишком умный и что по субботам я буду приезжать.
Её малость утешило, что я не противился, когда ей захотелось покрасить мои волосы перекисью водорода.
Вот почему на общем снимке первокурсников 1975 года факультета английского языка нежинского государственного педагогического института, он же НГПИ, я, как и положено герою нашего времени, блондин с тёмными усами.
Курс подразделялся на четыре группы по двенадцать человек, из которых только один мужского пола. Такое же процентное соотношение сохранялось и на прочих курсах факультета.
Из-за того что я крашеный блондин, вокруг меня начал увиваться местный юноша с интонациями мальчика из Нальчика.
Шокированный матом стройбата, он отстал, но трагически оповестил, что жизнь его разбита – из-за меня он не поехал в Москву, хотя и мог бы.
Ольга незамедлительно поставила меня в известность, что в Нежине я тусуюсь с пидорами.
На моё требование назвать источник лживой информации, она указала некоего Шурика, чья сестра тоже учится в НГПИ на математичку.
В Лунатике на танцах Лялька, по моей просьбе, вызвал Шурика в неосвещённую аллею поговорить со мной. Я ударил Шурик по лицу и тот убежал.
