Текст книги "Содержательное единство 2007-2011"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 53 страниц)

При этом сам Шувалов не исключил и своего включения в список преемников. А это более чем серьезно. Шувалов – человек чрезвычайно осторожный. Он понимает, что между формальной отмашкой (без которой он даже рта не откроет) и каким-то реальным кивком – огромная разница. Между кивком и санкцией – такая же разница. Между санкцией и действием – еще большая разница. Начать говорить что-то о себе, имея только формальную отмашку или кивок, он не может. А это дополнительно осложняет коллизию.

Ну, так как же Зубков?

Продолжим мониторинг высказываний, свидетельствующих о том, что и как воспринято элитной средой. А в данном случае это важное, и чуть ли не решающее, обстоятельство.

17 сентября, то есть уже не только после назначения Зубкова, но и после встречи Путина с клубом "Валдай", прозвучали следующие высказывания.

Любовь Слиска: "Не надо было слушать всяких политологов и астрологов, которые врут в своих газетах про преемников… Заниматься такими прогнозами – прерогатива президента. Путин выбрал очень достойного кандидата".

Виктор Кисин, президент компании "Поликлиника ЦК", в 1990-1991 годах министр промышленности РСФСР: "Назначив премьером, то есть преемником, Зубкова, Путин обеспечил себе легкое возвращение во власть. Зубкова раскрутят до президента, а потом народ, осознав ошибку, будет требовать Путина обратно".

Сергей Глотов, заместитель председателя комитета Госдумы по регламенту: "Президент определился с выбором. Было много разговоров о том, что преемником может стать третье лицо. Теперь главная задача Зубкова – подготовить и провести выборы. Возможно, через два года Зубков сложит с себя президентские полномочия, и пройдут досрочные выборы, на которых победит Путин".

В этот же день (17 сентября) Георгий Сатаров в "The New Times" утверждает: "Зубков скорее гарант перехода, нежели тот, кто получит скипетр". Далее Сатаров отмечает, что "сценарий нескольких конкурирующих преемников все еще не закрыт": "Путину не нужен сильный преемник, побеждающий в первом туре. Ему нужен слабый, который возьмет приз во втором туре и с небольшим отрывом". Белковский возражает Сатарову: "Конкурирующие преемники? Это невозможно, поскольку нарушает монархический ритуал".

19 сентября 2007 года со своим особым мнением по поводу списка претендентов выступил Владимир Жириновский. Он убежден, что из тех кандидатур, которые сейчас называются прессой (Медведев, Иванов, Собянин, Якунин, Чемезов), президентом не станет никто. По мнению Жириновского, президент под пятью кандидатами имел в виду совершенно другие фигуры. Это – Г.Явлинский, Г.Зюганов, лидер ЛДПР и М.Касьянов – а "пятый будет от Кремля". "Вот эти пять человек и будут представлены 2 марта для выбора гражданам России". Жириновский уверен, что "от Кремля" будет выдвинут совершенно новый человек: "Не гадайте, все равно не угадаете". Сам Путин, по его мнению, возвращаться не будет.

Обсуждая рельеф преемничества, нельзя совсем игнорировать игры на оппозиционном поле. Тем более, что они идут буквально в то же самое время.

8 сентября 2007 года в Томске прошла региональная конференция политической коалиции "Другая Россия", на которой представители местных оппозиционных партий и движений выбирали единого кандидата от оппозиции на пост президента России.

В конференции участвовали 103 человека, представляющие 20 политических партий и общественных организаций. Наиболее многочисленными были делегации от "Объединенного гражданского фронта" (ОГФ) и "Национал– большевистской партии" (НБП). Присутствовали также представители коммунистов, "Яблока" и СПС, но руководители томских отделений этих партий воздержались от участия в мероприятии.

Кандидата в президенты участники конференции выбирали из списка, где значились И.Хакамада, Г.Зюганов, В.Рыжков, Г.Каспаров, М.Касьянов, В.Буковский, В.Геращенко, С.Гуляев, О.Шенин и Г.Явлинский. Победил Каспаров, который набрал 61 голос. 18 голосов набрал Касьянов. Окончательное решение по единому кандидату будет принято 30 сентября в Москве на всероссийском съезде коалиции "Другая Россия".

Но вернемся к преемничеству. И для этого вновь рассмотрим нашу базовую схему с дворцовой и иными политологиями (рис. 19).

Ну, восстановили мы прикладную теорию элит. А что с выборами? Дворцовые политологи о выборах думают или нет? Безусловно, думают. И я уверен, что они в этом достаточно профессиональны. Но происходит-то что-то странное.

Часть 6. Выборы

Я опять начну с мониторинга. В данном случае – с мониторинга рейтингов.

2 июня 2007 года Фонд "Общественное мнение" сообщил, что если бы президентские выборы состоялись в ближайшее воскресенье, за Путина проголосовали бы 57%.

В тот же день были опубликованы данные опроса ВЦИОМ, согласно которым, если бы выборы президента состоялись в ближайшее воскресенье, за кандидатуру В.Путина отдали свои голоса 64% россиян.

По данным ВЦИОМ, при включении Путина в список кандидатов на пост президента – Медведев, Зюганов и Иванов получили бы одинаковое (по 3%) количество голосов.

15 августа публикуются данные Левада-центра, согласно которым рейтинг С.Иванова составляет 37%, а рейтинг Д.Медведева – 29%.

В случае, если в списке кандидатов присутствует Путин, за Иванова готовы проголосовать только 4% избирателей (столько же, сколько и за лидера КПРФ Г.Зюганова), а за Медведева – 3%.

При этом за действующего президента проголосуют 48% избирателей.

А теперь – о рейтинге партий.

До 31 мая 2007 года ведущие центры – ВЦИОМ, ФОМ, "Левада-центр" – занимали выжидательную позицию, либо полагая, что за оставшееся время могут произойти какие-то серьезные изменения на политическом ландшафте, либо ожидая неких указаний от заказчиков. Рейтинги КПРФ, "Справедливой России" и ЛДПР парадоксальным образом сравнялись, а если учесть наличие статистической погрешности, и вовсе потеряли всякий смысл.

31 мая в ходе пресс-конференции генеральный директор ВЦИОМа Валерий Федоров назвал первые "сугубо предварительные" цифры.

Как и ожидалось, лидером оказалась "Единая Россия" (46,1% голосов избирателей).

На втором месте – КПРФ (15,7%),

затем "Справедливая Россия" (12,6%).

ЛДПР балансирует на грани попадания в Госдуму – 7,5%.

Вот еще данные того же ВЦИОМ, опубликованные 9 сентября 2007 года.

Если бы выборы в ГД прошли 9 сентября, то за "Единую Россию" проголосовало бы 48%,

за КПРФ – 7%,

за ЛДПР – 5%,

"Справедливую Россию" – 5%,

"Аграрную партию России" – 1%,

СПС – 1%,

"Яблоко" – 1%,

не собираются голосовать -16%, не определилось – 16%.

О чем говорят эти данные? О том, что в первом туре при сегодняшнем раскладе может победить только сам Путин. Все остальные даже в его отсутствие получают резко меньше 50%. Насколько меньше? Об этом есть самые разные суждения. При текущей ситуации основным преемникам, которым были даны все возможности для раскрутки, не удалось получить больше 5-7 %. Опять же – "Единая Россия" получает никак не 50%, а резко меньше.

Значит, некий преемник Путина пока что обречен на второй тур. А во втором туре, где он должен с кем-то столкнуться, может произойти что угодно. Я не хочу изображать из себя большого спеца по выборам. Но в чем-то я участвовал, за чем-то наблюдал, на что-то влиял. И моего опыта вполне хватает для того, чтобы заявить об этой непредсказуемости. Путинский преемник должен побеждать в первом туре. Каждый, кто поволочет его во второй тур, очень сильно рискует.

Чтобы победить, этот преемник должен не просто быть сильным. Он должен быть единственным. А этого-то и нет! Потому что идет борьба групп. И эта борьба не погашена. Она и не может быть погашена в оставшееся время. Потому что есть два сценария подобного погашения.

Сценарий #1 – консенсус. Но группы сильно расколоты по интересам. Кроме того, к ним уже подверстаны международные группы. Отказаться от этой подверстанности невозможно (прошу не путать подверстанность с зависимостью). То есть, "в огне брода нет".

Сценарий #2 – вывод большинства игроков за пределы игрового поля. Так поступил Ельцин. Представьте себе, что он бы так не поступил. Что Коржаков до конца продвигал бы в виде преемника Сосковца. А кто-то другой – Квашнина или Николаева. А кто-то – Черномырдина. А кто-то – Лужкова.

Ельцин низвел элиту до своей семьи. Но давление международных групп и элитных бэкграундов было таково, что конфликт переместился в семью. И вместо Коржакова и Черномырдина стали конфликтовать две дочери. Причем по тому же элитному принципу. В итоге сила и моральный авторитет Наины Иосифовны сумели организовать квази-консенсус. И преемник был выдвинут. Перед лицом страшной опасности для всех, включившихся в распрю околоельцинских дворцовых гигантов.

Итак, мы от дворцовой политологии переходим к теории элит и необходимости решать проблему соотношения групп. А как вне решения этой проблемы решать проблему выборов? И как эта проблема может быть решена вне того или другого способа урегулирования элитных межгрупповых конфликтов?

Широко обсуждается операция "Преемник". По многим причинам (что бы ни говорилось "знающими людьми") у этой операции нет внятных эквивалентов. Разве что Путин решит сам идти на третий срок. Что лично я, по многим причинам, считаю вполне допустимым. Однако Путин явно не хочет выдвигаться сам. Но и выдвинуть "абы кого" он, по многим причинам, не хочет и не может. Значит, нужен преемник.

А что такое преемник? Это очень сложная проблема, адресующая уже не просто к выборам, а к стратегии. Вот и получается, что никуда дворцовая политология не денется! Ей придется подыматься до теории элит. А оттуда – до теории и практики преемственности. Что, в свою очередь, выведет и на стратегию, и на метафизику. И много еще на что.

Даже консолидация враждующих групп – это уже чуть ли не метафизическая проблема. В любом случае, это проблема стратегическая. А без решения этой проблемы – какая власть? Какая стабильность? Какие выборы?

Либо – дальнейшая деградация и невротическое перебирание назначений и снятий. Либо – восхождение. Возвращение к нормальному политологическому мышлению, для которого нужен соответствующий аппарат. Сейчас вопрос об этом аппарате приобретает особое значение. Фактически он из вопроса методологии становится вопросом политики. И это было нам явлено в ходе обсуждения новых кадровых назначений. Это и только это.

Заключение

На самом-то деле политология все-таки должна обсуждать проблемы и процессы. Процессы и проблемы. Общество накапливает проблемы. И тот, кто берется их решать, тот, кто ищет реальные ответы на них, – все равно рано или поздно окажется основным игроком. Этому в итоге будет подчинено все – назначения и снятия, элитные игры, конфликты и союзы элитных игроков, принципы структурирования элиты, система организации власти, формы государственности, в конце-то концов.

Нет элиты без народа, без общества. Но ей, элите, кажется, что она есть. А ничего другого – нет и не может быть.

В этой страшной иллюзии истоки кризиса метода. А также другого кризиса, который маячит на горизонте. Я, как мне кажется, показал, что даже за вычетом проблем и процессов нельзя редуцировать метод к тому, к чему он уже редуцирован. В этом цель этого доклада.

Но я вовсе не говорю тем самым, что можно вычесть проблемы и процессы и подчинить метод элите как таковой. Этого категорически нельзя делать. Проблемы и процессы должны быть восстановлены в своем основополагающем качествовании. И будут восстановлены.

Благодарю за внимание.

22.11.2007 : Суть коллизии

Люди, занимающиеся политикой, должны и даже обязаны давать оценку как определенным действиям власти, так и власти как таковой.

Оценки такого рода могут быть упрощенными. А могут быть и очень сложными. Я всегда ратовал за сложные оценки. Потому что реальность всегда сложна. Но есть риск утопить в этой сложности существо дела. И потому в каких-то ситуациях надо уходить от сложности и вводить предельно простые критерии. Лучше, если почти количественные (рис.1)

Пусть на оси Х расположены те или иные оценки качества нынешней российской власти. Я понимаю, что речь идет о крайнем упрощении. Потому что оценка может быть комплексной, многомерной, неоднозначной. Но давайте рассмотрим (сейчас станет понятно, зачем) этот простейший пример. Давайте представим себе, что на оси Х, где расположены эти наши упрощенные оценки, есть несколько точек.

Точка 0 – когда мы говорим: "Власть – так себе… Не добро и не зло… Ни рыба, ни мясо…"

Точка… ну, скажем, +5 – в которой оценка звучала бы примерно так: "Власть, безусловно, позитивна, хотя и не лишена недостатков".

Точка "+?", в которой оценка экстремально позитивна ("власть гениальна и абсолютно спасительна").

А дальше добавим к этому точку "-5" ("власть – скверна, но не лишена позитивов").

А также точку "-?" ("власть демонична и абсолютно губительна").

Как эта оценка связана с политическим поведением?

Казалось бы, очень понятным образом (рис. 2).

То есть если я нахожусь в точке «-?», то я оформлю свою крайне негативную оценку в виде соответствующей формы политического поведения. Например, в виде участия в революции.

А если я нахожусь в смысле оценки в точке "+?", то я сделаю все для поддержки власти. Организую соответствующее общественно-политическое движение, выйду на улицы сражаться со смутьянами, которые хотят свергнуть такую замечательную власть.

Все пока хрестоматийно. Хотя и этой хрестоматийности сегодняшним анализам зачастую не хватает. Где узловая проблема, позволяющая перейти от хрестоматийности к чему-то другому?

Одна из таких узловых проблем – безусловно, переход от оценки к политическому поведению (рис.3).

Очень наивно считать, что подобный переход однозначен. На самом деле, актор (лицо или социальная группа) может по-разному осуществлять подобный переход. Тут есть веер возможностей. Точнее – способов перехода (СП) от оценки к поведению (рис. 4).

Мы все понимаем, что это так. Что можно крайне позитивно относиться к власти и не оказывать ей поддержки в виде определенных форм политического поведения. Не выходить на митинги, например. И даже не голосовать.

А можно крайне негативно относиться к власти и тоже не трансформировать свое отношение в формы политического поведения.

Причин, опять-таки, может быть много.

Субъект, не осуществляющий подобной трансформации (лицо, группа), может не делать этого потому, что у него нет времени и энергии на осуществление определенных форм политического поведения. У него нет в оперативном пользовании нужных форм политического поведения. Он не знает, как вырабатывать эти формы. Он не верит в альтернативы данному негативному властному оператору. Он не хочет платить высокую цену за осуществление тех или иных форм политического поведения.

В любом случае, есть некое триединство (рис. 5).

Это триединство состоит из субъекта, который хочет воздействовать на власть, самой этой власти и определенной регулятивности. То есть форм воздействия субъекта на власть.

Эти формы, в свою очередь, делятся на три типа.

Тип #1 – регулятивность, допускаемая самой властью. Власть сознательно ставит себя в зависимость от субъекта, который хочет оказывать на нее влияние. Что же это за субъект? Это народ, общество… Кто-то скажет – гражданское общество. Власть говорит, что ее задача – чутко реагировать на народные чаяния или общественные потребности. Что только в этом случае она, власть, может быть эффективной. Что без такой регулятивности она потеряет связь с конституирующим ее субъектом. А, потеряв связь, рухнет.

Вся теория и практика создания властью регулятивности называется демократией. Регулятивность же обеспечивается институтами и процедурами. А те, в свою очередь, защищаются законом и Конституцией. Которые, в свою очередь, защищены надвластными институтами. Тем же Конституционным Судом, например. А все это защищено еще и регулятивностью другого типа.

Тип #2, с помощью которого это все защищается, – это прямая регулятивность, не зависящая от воли власти. В Конституции США, например, она защищена правом народа на восстание. Это право актуализируется в момент, когда власть разрушает регулятивность первого типа. А второй тип регулятивности, помимо конституционной легитимации, имеет и другие формы, так сказать, самообеспечения. Тоже специально опекаемые. Например, в США было много попыток отменить продажу огнестрельного оружия частным лицам фактически без ограничения. Но каждый раз противники подобной отмены апеллировали к праву народа на восстание как высшей конституционной норме.

Существуют и другие жесткие регулятивные формы. Например, всеобщая политическая забастовка, парализующая страну и вынуждающая власть пойти на определенные уступки, – это еще не революция (вооруженное восстание). Но это преддверие революции.

А деструктивный террор (например, против своего мирного населения) – это уже не революция. Но это выражение некоего отчаяния (воздействовать надо, а других форм нет).

Наконец, наступает момент, когда все формы воздействия по тем или иным причинам кажутся субъекту неэффективными. И тогда он отказывается от воздействия. Он не связывает свою оценку с формами политического поведения, потому что нет их, этих форм. Или не считает он их эффективными. Он "исходит". Можно считать, что и "исход" (внутренний или внешний) – это форма воздействия. Но это не совсем так. На власть никто не воздействует. Но если при этом оценка крайне негативная и не трансформируется ни в какое политическое поведение, то от власти отпадают. С отвращением отворачиваются. И при этом никак на нее не воздействуют (рис. 6).

Именно разочарованность во всех формах регулятивности – парламентской, революционной – привела к фактическому краху российского государства, скажем так, к сентябрю 1917 года. Крах был оформлен октябрьскими событиями. Когда, с одной стороны, государство рухнуло. А с другой стороны, это обрушение выявило группы, готовые сражаться за новое государство.

Но перед этим народ перепробовал все. Революцию 1905 года. Думские прения в пределах самодержавия. Переход от самодержавия к демократической (и даже советской) республике. Когда оказалось, что все эти формы ничего не решают… Ну, как принято говорить, нет ни хлеба, ни мира, ни земли… Народ отчаялся и просто отпал. Государство рухнуло. Началась иноземная (сначала немецкая, а потом и иная) оккупация.

На фоне всего этого определенная сектантская группа, страстно верящая в масштабную идею, оказавшуюся созвучной каким-то еще не потерянным народным чаяниям, сумела восстановить веру народа в то, что государство обладает хоть какой-то ценностью. Что оно способно решать проблемы. Конечно, это должно быть совсем другое государство. И проблемы оно будет решать другие и другим способом. Но дело это в целом незряшное (рис. 7).

Октябрьская революция, тем самым, стала не очередной формой регулятивности, в качестве каковой она сама себя репрезентировала. А пост-вне-регулятивностью. И это очень важно. Это не регулятивная форма #5, когда общество берется за оружие. Такая форма была применена во Франции во время Великой буржуазной революции. Спутать октябрьскую пост-вне-регулятивность с подобной регулятивностью совсем нетрудно. Но эта путаница может любого, кто хочет на что-то повлиять, увести очень далеко от существа дела.

Начав с достаточно простых вещей, я произвел некое начальное усложнение. Но я не хотел бы на нем останавливаться. Тем более что для меня усложнение здесь вовсе не самоцель (рис. 8).

Все, что меня интересует сейчас, как человека и гражданина (а не как профессионала – как профессионала меня интересует и большее, и меньшее), – это состояние субъекта. Каков этот субъект, призванный оказывать регулятивное воздействие? И есть ли он?

Перед тем, как говорить о том, что, как мне кажется, имеет прямое отношение к происходящему и должно решающим образом волновать всех собравшихся, скажу, что такое представление о субъекте всегда подрывалось двумя совершенно различными альтернативными концепциями. Одна из них – элитаризм. И другая – социоплюрализм (рис. 9).

Элитаризм ставит под сомнение легитимность регулятивной процедуры, называемой «демократия». Любой такой процедуры. С его точки зрения, сама процедура представляет собой власть количества над качеством. Хотя бы потому, что у мудреца есть бюллетень, который он может опустить в урну, и у пьяного бомжа есть такой же бюллетень, с которым он может и должен сделать то же самое. Таким образом, процедура «1 человек – 1 голос» уравнивает низкое и высокое. А поскольку низкое преобладает над высоким, то подобное уравнивание есть царство количества, то есть инволюция – нисхождение. Так скажет любой апологет элиты. При этом он не будет подрывать идею народного блага. Он будет подрывать идею, согласно которой народ как количество может поднимать и реализовывать идею своего блага. А может быть, он скажет, что в каких-то состояниях это возможно, а в каких-то – нет. В любом случае, он обязательно проблематизирует регулятивность и спросит: «А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) должен и может осуществлять регулятивность, являясь носителем идеи блага, исторической миссии?»

Вопрос это в любом случае непростой.

Совсем иначе проблематизирует регулятивность сторонник социоплюрализма. Он спросит: "А кто сказал, что этот самый субъект (народ, социум) является гомогенной системой? Мы вот знаем, что есть группы, классы, интересы. Что воздействовать реально может только это. И где тут общий знаменатель?"

Дальше будет сказано (и тоже ведь не без оснований), что государство создается господствующим (эксплуататорским) классом ради осуществления господства. Что классовая борьба носит неотменяемый характер вплоть до момента, пока класс-мессия (пролетариат), возглавляемый соответствующей партией, не отменит в общемировом масштабе деление на эксплуататоров и эксплуатируемых. А вместе с этим делением и само государство.

А так как в этом случае происходит диссоциация субъекта на классы (группы, страты и так далее), то регулятивность проблематизируется постольку, поскольку нет целого, способного воздействовать на власть и называемого обществом. Есть эксплуататоры, которые манипулируют эксплуатируемыми. И все эти властно-учрежденные или иные регулятивности являются лишь формой такой манипуляции. Исключением же является только революция и ее основные средства – вооруженное восстание и всеобщая политическая забастовка.

Я не хотел бы подробнее разбирать эти, в общем-то, известные разногласия. Я просто этим коротким экскурсом хотел показать, насколько множественны и тем самым не абсолютны представления о власти, обществе и формах регулятивности.

А теперь я перехожу к основному. К тому, что, как мне кажется, должно нас всех волновать больше всего (рис. 10).

Как профессионал, я могу обсуждать очень разные вопросы. А как человек и гражданин хочу получить ответ на этот вопрос. Потому что он основной. Предположим, что мы принимаем концепцию регулятивности и считаем, что общество должно оказать воздействие на власть. Например, с помощью демократических выборных процедур. Или как-то иначе.

Но для того, чтобы оказывать такое воздействие, нужно выполнение одного решающего условия. Как я уже говорил применительно к другим темам, чтобы сделать рагу из кролика, нужен кролик. Чтобы общество регулятивно воздействовало на власть, нужно общество. Не любая совокупность людей является обществом или, иначе, социумом. Совокупность людей и даже населения целой страны может, оставаясь населением, перестать быть социумом.

Простейший и имеющий прямое отношение к нашей ситуации вариант – это диссоциация социума на разорванные и никак не связанные социальные среды. Даже не просто на богатых и бедных (хотя и социальная дифференциация влияет тут решающим образом), а на множественные, ничем не связанные между собой социальные среды. Эти среды просто могут быть лишены любых общих знаменателей. Например, причастности истории, историческим судьбам. Если нет общих героев, общих свершений, общих восторгов перед свершениями – что будет гарантировать связность социальных клочков, разорванных по всем основаниям – по доходам, критериям, ценностям, образу жизни? Почему эти клочки (в том числе и племенно-этнические) должны строить диалог с другими клочками, а все это вместе являться обществом?

Я даже не говорю, является ли это обществом. Я просто проблематизирую автоматическое обращение к данной коллизии как к коллизии отношений между властью и обществом. Даже если общество должно воздействовать на власть – оно еще должно суметь это осуществить, то есть быть обществом. А если оно им не является?

Я давно – по крайней мере, отнюдь не в связи с выборной коллизией – предложил к рассмотрению рискованные определения ("зооциум", а не "социум"), а также не менее рискованные метафоры. Например, клоака (выгребная яма)… Свалка… И так далее.

Уверяю вас, что скоро подобными определениями займутся другие и с абсолютно деструктивными целями. Иногда метафоры важнее, чем дефиниции. Но пробавляться ими бесконечно тоже нельзя. Поэтому я все же буду заниматься и тем, и другим. А, смещаясь в сторону дефиниций, буду говорить о зоне социального регресса. И о социальном регрессе как таковом. Я говорю об этом не первый год. Зона социального регресса – это регрессиум. Регрессиум не является обществом (социумом). Он является пространством, где социум подвергается инволюции, то есть десоциализации.

Еще я называл это пространство "зоной Д" (зоной деградации).

Давайте все же зафиксируем все эти разнокачественные определения (рис. 11).

Если для кого-то в этих констатациях есть хоть что-то от народофобии, то скажу, что народофобия – это народо-фобия (рис. 12).

К сожалению, это не игра слов.

Если нет народа и общества, то невозможность воздействия на власть вытекает не из разрушенной процессуальности, а из гораздо более глубоких разрушений. Из разрушений того субъекта, который, если бы он был, мог бы осуществлять процессуальность. Но он не может по причине своего отсутствия.

Во-первых, субъект – не саморазрушился. Его разрушил некий коллективный преступник, которого я еще в конце 80-х годов назвал "антиэлита". Его разрушила та же КПСС (разумеется, определенная элита КПСС), которая осуществила по отношению к нему невиданные формы информационной войны при монополии на средства массовой информации.

Его разрушил элитный конкурент КПСС – КГБ (опять же – элита КГБ), осуществляя операцию "гипер-карнавализация", то есть карнавализация без ограничений – временных, ценностных и прочих (я уже не раз подробно обсуждал эту тему в своих докладах).

Его разрушила интеллигенция (опять же элитарная, пристегнутая к своим элитным хозяевам). Она и только она виновна в том, что регулятивный процесс, начавшись, приобрел инволюционный характер. А на место революционных ценностей (справедливость, нравственность, долженствование, прогресс) были поставлены ценности инволюционные (потребление, колбаса, шмотки… та же сексуальная революция в нашем перестроечном варианте… то же растабуирование криминалитета и криминальности и так далее).

И, наконец, его разрушила чужая международная воля, рассматривавшая это разрушение как уничтожение державы-конкурента.

Я много раз говорил, что эту чужую волю можно сосредоточенно ненавидеть. Но при этом нельзя возлагать на эту волю всю политическую вину. Потому что в узко-политическом плане она права – она решила свою задачу. Она есть враг, но не предатель. Враг по определению не может быть предателем. Исторически и культурно эта злая воля виновна перед чем-то большим, нежели политика. Ибо она посягнула в угоду геополитическим и политическим интересам на нечто большее, чем эти интересы. На вектор мировой истории. На ценность истории как таковой. Но это, как говорится, отдельная песня.

Я же, осуществляя вышеизложенные констатации, еще и еще раз открещиваюсь от любых форм народофобии. Народ был разрушен, и это главное. Он был разрушен с применением беспрецедентных технологий. Разрушен в условиях, когда защита от этих технологий была демонтирована самой политической системой (монопольная власть КПСС и так далее).

Можно ли при этом считать, что народ совсем невиновен?

Если народ, отказавшийся от своей истории, совсем уводится из сферы вины, то он уводится и из всего остального. Из сферы греха, например, а значит, из сферы свободы воли. Это тогда такое святое дитя – малое, неразумное, неправосубъектное и потому ни за что не отвечающее. Но почему-то великое. Такой подход к народу мне глубоко чужд.

Мне гораздо ближе концепция греха, связанного с продажей первородства за чечевичную похлебку или с поклонением золотому тельцу. Я не абсолютизирую эту концепцию, но знаю, что она может иметь культурный и социально-восстановительный характер. Хотя бы в силу своей разумной (а вовсе не садистской) жестокости. А все эти поглаживания, причмокивания вкупе с проклятиями в адрес иноземцев и их "пятой колонны" – ни к чему не приводят. А все главное просто выводят из рассмотрения.

И, в конце концов, нам рано или поздно придется дать себе ответ на главный вопрос: "Что такое этот самый народ?"

Это субъект исторического процесса? Но тогда он представляет собой единство живых и мертвых. То единство, в котором живые связаны с мертвыми эгрегориальной связью. Но тогда эгрегор выше живых. Он больше их. И у него есть свои права. Я много раз спрашивал: если за всю российскую территорию будет заплачено 100 триллионов долларов, например, и 100 миллионов россиян получат по миллиону долларов, так сказать, "на рыло" и будут счастливы… Если эти 100 миллионов проведут референдум и примут соответствующие решения, то будут ли такие решения исторически легитимными? Нет, потому что, кроме 100 миллионов живых, есть неизмеримо большее число мертвых, и они не могут голосовать.

Закон, по которому 1 человек – 1 голос, предполагает, казалось бы, аксиоматическую вещь. Что голосовать должны живые, и только они значимы. А это не так. По крайней мере, это не аксиома. А для меня – так даже не теорема. Это очень определенный и очень небезусловный, хотя и важный, способ регуляции. И для того, чтобы он не был деструктивным, нужна масса условий.

Назовем эти условия рамками (рис. 13).

Любой специалист по управлению знает, что регулятивность может осуществляться только в определенных рамках. Я могу отладить какой-нибудь оптический прибор, только если зеркальце качается вокруг точки равновесия. А если оно сильно отклонилось от этой точки, то я должен рукой залезть в прибор и вернуть зеркальце на место. Я могу регулировать электронный прибор, управляя схемами и датчиками, но только до тех пор, пока в приборе нет короткого замыкания. А потом я должен чинить прибор.