Текст книги "Содержательное единство 2007-2011"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 53 страниц)

Наконец, МИД возглавил бывший помощник президента по вопросам национальной безопасности и секретарь Совета безопасности (а заодно – известный политтехнолог) Марат Тажин. Эксперты указывают, что Тажин пользуется авторитетом у различных политических властных групп, и довольно часто выступает в роли посредника в "конфликтных" переговорах между ними. Но, если так понадобился опытный и авторитетный "примиритель", – значит, конфликт нарастает!?

То, что это действительно так, показали последующие кадровые перестановки.

Всего через месяц после формирования нового казахстанского Кабмина, 9 февраля, президент Назарбаев подписал указ о назначении своего старшего зятя Рахата Алиева, зама главы МИД, послом республики в Австрии. Формальное основание, на которое неявно ссылается и сам Алиев, – якобы, никто другой не сможет настолько эффективно обеспечить республике вожделенный пост Председателя ОБСЕ в 2009 году. Но в азиатской политике формальные основания не значат почти совсем ничего. А неформальные основания можно попытаться определить по следующим пунктирам.

Алиев уже побывал в такой же "почетной ссылке" в Вене с 2002 по 2005 год, после громкого политического скандала с его обвинениями в намерениях сместить Назарбаева с поста президента. Причем злые казахстанские языки утверждают, что "мотором" нынешнего назначения, в очередной раз отправляющего старшего президентского зятя подальше от Астаны, стали интриги недавно отодвинутых от властных терминалов "евразийцев" во главе с Абыкаевым, а также нового главы МИДа Марата Тажина. А суть интриги состояла в инициировании громкого скандала вокруг одного из важнейших банков республики, "Нурбанка". Руководство которого крупнейший акционер банка Рахат Алиев, якобы, особым образом (при посредстве "специалистов из СОБРа") "убедил" покинуть свои посты.

В связи с данными событиями стоит напомнить, что и политическая опора "семейной группы" Алиева-Дариги (партия "Асар"), и политическая опора "евразийской группы" Машкевича-Абыкаева (Гражданская партия), – в последние месяцы потеряли свою самостоятельность, влившись (конечно же, по отеческой рекомендации Назарбаева) в крупнейшую пропрезидентскую партию "Отан".

То есть Назарбаев всеми способами пытается погасить конфликт групп. А поскольку этот конфликт является залогом его власти, то гасить его он может только тогда, когда конфликт становится слишком острым.

В целом кадровые коллизии в казахстанской элите можно определить как заметное ослабление позиций "евразийской группы" (которая потеряла политическую поддержку Абыкаева и Ахметова), и укрепление позиций "семейной" группы Тимура Кулибаева и средней дочери президента Назарбаева, Динары.

При этом знаменательно то, что усилились позиции как "нефтегазового" кланового лобби (Кулибаев), так и фигур, с которыми связывают "прокитайские" политические и экономические тенденции (бывший глава МИДа, ныне спикер сената Токаев, а также новый премьер Масимов) (рис. 21).

К этим играм под ковром, чья расшифровка всегда носит не до конца однозначный характер, можно добавить что-то однозначное. И дополняющее картину. Имеется в виду ряд обстоятельств, характеризующих специфику отношений между Пекином и Астаной.

Обстоятельство #1 связано с таким важным ресурсом XXI века, как вода. Подчеркнем, что пресная вода к середине XXI века по своему значению не будет уступать нефти. А в южных частях планеты – она по значению уже не уступает нефти, поскольку является важнейшим из ресурсных условий выживания и развития.

В нашем случае "война за воду", являющаяся одним из видов ресурсной войны (наряду с нефтяной войной, алюминиевой войной и так далее), разворачивается по вопросу о пользовании водой трансграничных рек. Для Казахстана это вопрос ключевой! Но на самом деле это острейший вопрос не только для Казахстана, но и для России. Поскольку речь идет не только о воде реки Или, но и о воде реки Иртыш (рис. 22).

Отметим, что Китай активнейшим образом осуществляет на своей территории строительство на этих реках крупных гидротехнических сооружений. И тем самым наращивает отбор воды. У кого?

Эксперты понимают, что такой отбор воды не только ставит в тяжелые условия промышленность и сельское хозяйство Востока и Северо-востока Казахстана, но и грозит экологическим бедствием озерам Балхаш и Зайсан, которые уже через два десятилетия могут повторить плачевную судьбу Арала.

Знаменательно, что при этом Китай отказывается присоединиться к Международной конвенции об использовании трансграничных рек и озер, выводя решение данного вопроса с Казахстаном за рамки международного права.

Обстоятельство #2 носит чисто военный характер.

Речь идет о концентрации в Ланьчжоуском военном округе Китая, рядом с казахстанской границей, огромных по численности и вооруженности воинских соединений, в несколько раз превышающих совокупный военный потенциал Астаны. И вряд ли Казахстан вполне удовлетворяют объяснения такой концентрации войск "необходимостью сдерживания уйгурского сепаратизма".

Эти два обстоятельства плюс игра под ковром, плюс большая геополитика, плюс энергетика – чему равны? На что они нас выводят?

Следует признать, что изменения элитно-властной конфигурации, произошедшие в Казахстане, вполне могут расширить возможности доступа Китая к казахстанским энергоресурсам, а также к созданию инфраструктуры транзита энергоносителей через казахстанскую территорию.

Но, с другой стороны, есть и вряд ли отменяемые обязательства перед Западом, и в первую очередь перед США. И есть также неотменяемая (по крайней мере, в перспективе ближайших лет) зависимость от России.

Вот ситуация, в которой находится элита Казахстана и ее лидер. И в которой, как мы показали ранее, находится элита Туркмении.

Понимает ли динамичный и "преходящий" характер этой ситуации российская элита? Способна ли она выйти из своего синдрома тотального стратегического равнодушия, сопровождаемого слабыми и неубедительными пиар-акциями насчет "сверхдержавности" и "имперства"?

Понимает ли она, наконец, что возникающая система ее собственных "разновекторных" обязательств и зависимостей – на фоне нарастающих обязательств и зависимостей "южных соседей" – с каждым днем сокращает "пространство возможностей" для государственного выживания России, ее народа и, в конечном итоге, самой этой российской властной, корпоративной и прочей элиты?

Если российская элита это еще не понимает, то должна начать понимать. И должна начать понимать срочно. Времени для этого остается очень и очень мало.

12.04.2007 : Белый поворот

В ряде своих публичных выступлений по вопросу о богатстве и бедности в современной России я выдвигал один и тот же, как мне кажется, абсолютно корректный тезис. Суть его в следующем. Можно долго спорить о том, что такое богатство и бедность. О том, нужны они или не нужны. О том, как они должны друг с другом соотноситься.

Это содержательный и далеко не исчерпавший себя спор. Он велся с самой глубокой древности, проходит красной нитью через всю историю мировых религий. Он особо остро велся, по понятным причинам, в пределах христианства. И он не завершен. Ни внутри религий, ни за их рамками. На территории так называемой секулярности.

Может быть, мне больше всего и хотелось бы разбираться в этой проблеме с той фундаментальностью, с какой это делают другие. Например, католики в лице бывшего Папы Иоанна Павла Второго, а также всех тех, кто проклял теологию освобождения или, наоборот, восславил ее. Может быть, мне и хотелось бы поглубже погрузиться в субстанцию дискуссии между нестяжателями и их противниками, францисканцами и теми, кто им противостоял. И наверное, все это важно сделать. Вне этого контекста собственно российская тема будет звучать не до конца верно.

Но… Давайте все-таки разберемся в двух крайностях (рис. 1).

Первая крайность заключается в том, что мы игнорируем или искажаем контекст. Тогда вдруг оказывается, что все страсти по поводу бедняков, томящихся в социальном аду, придуманы коммунистами. И являются прерогативой взбесившегося «совка», разместившегося на 1/6 планеты и навязавшего данную тему еще половине человечества – то ли с помощью ядерного оружия, то ли за счет происков КГБ.

На самом деле, страсти по поводу социального ада кипели и кипят во всем мире. А Святой Франциск Ассизский значит для понимания сути и значения этой темы ничуть не меньше, чем Ленин или Карл Маркс.

В сегодняшней оборзевшей России, наверное, найдутся персонажи, утверждающие, что "рука коммунистического Кремля" продиктовала Виктору Гюго роман "Отверженные", а Эмилю Золя – "Жерминаль". Но это, все-таки, отдельные и совсем уж одичавшие особи. Не столь одичавшие впомнят, что указанные французские писатели просто по возрасту никак не проходят на роль "агентов советского КГБ" или "прислужников товарища Суслова".

Но тогда будет сказано про дела давно минувших дней. Про то, что времена беспощадной бедности канули в Лету. И что Карл Маркс с его выводами об абсолютной поляризации (накопления богатства на одном полюсе, а нищеты на другом) промахнулся. Вот, мол, как Запад это все преодолел! Посмотрите на немецкого или французского рабочего – где тут абсолютное обнищание?

Поразительным образом авторы подобных возражений сочетают оные с размышлениями о глобализации. Мол, глобализация – это объективный процесс, к которому надо приспосабливаться.

Объективный или необъективный – это отдельный вопрос. Предположим, что объективный. Но что за процесс? Слова о том, что он "объективный", – не раскрывают его содержания. Глобализация осуществляется в рамках современного капитализма, который, при всех его модификациях, одинаково признает необходимость и естественность существования в мире труда и капитала. Этот современный капитализм, конечно, сильно отличается от того империализма, который Ленин назвал "высшей стадией развития капитализма". Возможно, ленинский империализм не был высшей стадией. Возможно, есть ультра-империализм, как говорил Каутский. Или какой-нибудь "ультра-ультра".

Но значит ли это, что империализм отменен? Отменен ли, например, закон неравномерности развития стран? Разве пример Китая или Индии не говорит о том, что подобная отмена не произошла? Да и вообще, если глобализация есть глобализация капитализма, более того, империализма, то ясно, что глобализуется. Глобализуются, прежде всего, основные слагаемые этого капитализма. То есть труд и капитал. И ясно, как они глобализуются (рис. 2).

Капиталы перетекают туда, где можно взять дешевую рабочую силу. А значит – получить наиболее высокую прибыль. Уже сейчас эти капиталы бегут из Западной Европы в Восточную. Но генеральная тенденция, конечно, в том, что они будут убегать в те страны, которые предлагают хороших рабочих за низкую цену. И тут Китай пока вне конкуренции.

Такова ситуация с капиталом. А с трудом? (рис. 3).

С трудом ситуация обратная. Мобильные люди из стран, в которых нельзя вырваться из абсолютной или относительной нищеты, бегут в те страны, где труд стоит дорого, и начинают выступать там в роли демпингового фактора. В роли многочисленных иноземных штрейкбрехеров.

Но если бы только их! Осуществляя такое перемещение, антропопоток "волочет" за собой культурные ценности, религиозные предпочтения, нормы социального уклада. Оказываясь оторванными от своей коренной среды, эти слагаемые начинают трансформироваться. И далеко не всегда в сторону просвещенной толерантности и социальной пластичности. Процесс намного более неоднозначен.

А поскольку мощность процесса колоссальна (уже сегодня речь идет о перемещении не менее полумиллиарда людей) и темп его беспрецедентен, то и издержки соответствующие. Оскудевающие по численности и размякшие от преуспевания страны "первого мира" не успевают "переваривать" обрушившиеся на них (и в чем-то необходимо-желанные) трудовые ресурсы. Угроза потери национальной и культурной идентичности носит отнюдь не вымышленный характер.

Что значит в этих условиях принять глобализацию как объективность? Согласиться на то, что возобладавшее со временем исламское население Европы выберет исламского президента или проведет референдум по законам шариата? Загнать это исламское большинство в новые гетто и установить полицейскую диктатуру – осознавая, что гетто рано или поздно взорвутся? Радикально изменить структуру производительных сил и производственных отношений?

Я не понимаю таких рассуждений об объективности там, где речь идет о человеческом будущем. Я особо не понимаю этих рассуждений тогда, когда рассуждающий поносит Маркса, и при этом с важным видом изрекает именно насчет "объективных законов" именно то, что так ненавидел главный антипод Маркса – Карл Поппер.

Человеческая история не носит абсолютно объективного (то есть детерминированного) характера. Она существенно рефлексивна и проективна. Эти ее черты существовали всегда, но в XXI веке могут обрести решающее значение. Финансовые рынки плюют на любые объективные закономерности или, точнее, начинают нарушать их в ту же секунду, когда они оказались выявлены. Вслед за финансовыми рынками идут и все остальные. В целом же эту рефлексивность воспроизводят и процессы, носящие существенно не рыночный характер.

Приведу один важный пример.

Предположим, что есть некий уклад "А" и есть субъект "а", который хорошо размещен в этом укладе (рис. 4).

Предположим далее, что некие объективные предпосылки требуют перевода данного уклада "А" в уклад "Б" (рис. 5).

Предположим также, что "а" уяснил эту коллизию. Что он понимает – в укладе "Б" его заменит некий актор "б". А сам он, "а", потеряет всё, что имел. Позиции, ресурсы, смыслы.

Что тогда сделает "а"? Он спросит себя: "Нельзя ли "грохнуть" (или, научно выражаясь, снять) эти самые объективные предпосылки?" (рис. 6).

Мне скажут, что объективные предпосылки потому и объективные, что их нельзя снять. Но субъект "а" поставит вопрос не так. Он переведет этот вопрос в технологический ракурс. И спросит себя: «Есть ли технологии подобного снятия? И какие для этого потребуются ресурсы?»

Встав в рефлексивную позицию, этот субъект займет одновременно и позицию проектную. Одно без другого не бывает (рис. 7).

В конечном итоге окажется, что осуществимость или неосуществимость проекта определяется возможностью задействования неких технологий и ресурсов. Если можно мобилизовать достаточные ресурсы и применить эффективные технологии, то проект возможен. И при определенных условиях – необходим. Если же технологии с достаточной эффективностью нет, а нужные ресурсы слишком велики, то процесс пойдет в русле так называемой объективности.

Чем определяется эффективность технологий? Что такое вообще технология в нашем случае?

Технология – это воздействие на систему. Есть система S. Мы осуществили по отношению к ней воздействие Т. И получили систему S1 (рис. 8).

Предположим, что S – это народ в том виде, в каком он существует на определенный момент времени. Назовем этот народ обществом.

Это общество является недостаточно податливым. И потому имеющиеся технологии Т не позволяют погасить в нем определенную процессуальность P (рис. 9).

Например, S – это рабочий класс начала ХХ века. Обладая определенными культурными и социальными установками, этот класс вдохновляем определенными целями. Совокупность этих целей и установок делает класс достаточно непластичным по отношению к политическим технологиям t (разгону демонстраций, запрету на забастовки), препятствующим реализации этим классом своих целей. Например, целей социальной революции и перехода от капитализма к социализму. То есть, нет политических технологий t, способных эффективно воспрепятствовать процессуальности Р.

Но оказывается, что есть другие технологии. Не политического, а социального характера. Рабочий класс можно омещанить, подкупить, социально преобразовать до некоей податливой субстанции, обладающей другой процессуальностью – Р1. А уже в рамках такой новой процессуальности можно эффективно использовать и определенные политические технологии – t1 (рис. 10).

В качестве объекта подобных трансформаций не обязательно должен выступать определенный класс. Можно говорить и об обществе в целом. Ведь стоит нам заменить «нетехнологизируемое» слово «народ» словом «общество», как многое станет ясно (рис. 11).

Итак, технологии могут быть подразделены на два основных типа (рис. 12).

Как только центр тяжести в системе технологий сместился от технологий управления как такового к технологиям преобразования самой субстанции управляемого, сместился и полюс власти. Власть стала носить все более социокультурный характер.

Когда же произошли такие смещения "центра тяжести технологий"? Конечно, тут решающую роль сыграло телевидение. Вообще, сфера массовых коммуникаций. К этому добавилось очень многое. Возможно, что нам еще придется разбираться с этим "многим" поэлементно. Тут и технологии управления сознанием, и технологии отчуждения сущностных ресурсов человека, и технологии смены идентичности.

Пока что нам важно установить следующее. Начиная примерно с эпохи телевидения, давшего возможность навязывать сознанию свои клипы, превращая само сознание в клиповое, – мир стал иным. Даже ядерное оружие не так сильно изменило мир, как оружие информационное.

Следующая генерация этого оружия – Интернет. Затем возникнут более серьезные технологии, маячащие за разного рода "виртуальными путешествиями". В любом случае, форматизация сознания стала технологически доступна постольку, поскольку само сознание оказалось введено в определенные рамки. И эти рамки подорвали несомненность той истории, которая казалась Марксу ареной развертывания объективных социальных закономерностей.

Там, где есть история, – есть народ. Есть классы, осознающие и предъявляющие свои интересы. То есть, социальные системы с низкой податливостью.

Там, где нет истории, – другие социальные системы. С высокой податливостью. Сама возможность создания таких систем – предъявляет новый вызов. Который я называю "войной Игры против Истории" (рис. 13).

После этого затянутого пролога я могу перейти к собственно политической проблематике.

Превращение Истории в Игру предполагает возможность решения следующей задачи (рис. 14).

Создавая новый формат общества, новый уклад, новую социальность, субъект "а" исходит из интересов самосохранения. Он рассуждает вполне определенным образом: "Если мне нет места в укладе "Б", то я могу создать уклад "В", в котором у меня будет замечательное место. Может быть, даже лучше, чем в укладе "А". А если я могу это сделать, то почему мне этого не сделать?".

Постараемся применить эту общую модель к трем конкретным ситуациям (рис. 15).

Первая ситуация связана с альтернативой между социализмом и фашизмом как той развилкой, на которой оказывается капитализм в условиях реальной конкуренции с живой социалистической альтернативой. Понимали ли теоретики марксизма в конце 20-х годов ХХ века, что речь идет именно об этой альтернативе? Да, понимали! Но трактовали ее ошибочно.

В чем же была ошибка? В недоучете соотношения двух рассмотренных нами технологий – собственно управленческих (политических и экономических) и преобразовательных (социокультурных). Еще здесь можно говорить о технологиях формационных и форматирующих.

Для формационных технологий формация – это объективная данность, равно как и формационный переход (например, от капитализма к социализму).

Для форматирующих технологий формация – это уже вполне рукотворная вещь. Подлежащая необходимой "технологической перековке". В сущности, речь идет о том, что мы уже обсудили (рис. 16).

Фашизм соединил социокультурную власть с властью в узком смысле слова. То есть с властью политической и экономической. Нельзя сказать, что он отбросил последнюю. Он применил ее на всю катушку. Но если бы он применил только ее, то марксистский аппарат прогноза дал бы верные результаты. Немецкий пролетариат как данность, как существующая социальная структура, действительно восстал бы против диктатуры капиталистических монополий и полуфеодальной латифундистской военщины. И фашизм (который в этой надежде многие марксисты поддерживали) действительно стал бы коммуно-социалистической революцией. А такая поддержка – ускорением «родовых мук истории».

Но марксисты не ощущали феномена новой власти – социокультурной. Они не были готовы к тому, что их противники задействуют эту власть. Возможность задействования такой власти находилась за рамками их представления о линейном прогрессе.

Теперь кто-то выдает этот линейный прогресс за "предопределенность восхождения усложняющихся систем". Марксисты 20-х годов ХХ века (включая лучших из них) верили в такую предопределенность. Они игнорировали сложные циклы мировой истории. Они считали "черные дыры" этой истории несущественными отклонениями, справедливыми лишь для глубокой архаики. Непоследовательные попытки самого Маркса нащупать нечто подобное, сводя оное к пресловутому "азиатскому способу производства", игнорировались.

Да и кто мог вообразить себе взрыв подобной "азиатчины" в одной из самых продвинутых западных стран – Германии? Причем Германии, в которой буржуазная демократия уже наступила, военщина оказалась отодвинута от власти и т.д. То, что проявилось в фашизме, стало шоком для марксизма 20-х годов. Потому что произошло именно это (рис. 17).

Капитализм, опасаясь социалистической революции, решился на формационный ход, превращающий его в неофеодализм, в новый тип формации "В". При этом место субъекта, который мы называем капиталистическим, в этом самом "В" оказалось в чем-то даже лучшим, нежели место этого же субъекта в пределах его родного капитализма.

Подобный "ход конем" оказался социокультурной "пробой пера". Очень грубой пробой. Первой и в чем-то неудачной. Но лиха беда начало.

Рассмотрев нашу схему применительно к этой первой ситуации, я сразу же предлагаю применить ее к двум другим. Не столь глубоким, но в чем-то даже более актуальным.

Вторая ситуация касается того же капитализма, но уже в конце ХХ века. Когда ему нужно преобразовываться во что-то постиндустриальное. А он понимает, что это слишком рискованно, что можно, так сказать, потерять место (рис. 18).

Можно подробно разбирать этот «ход конем» и его слагаемые. Псевдореволюция хиппи, уводящая часть интеллигенции в одну сторону от посткапиталистических изменений. Псевдореволюция яппи, уводящая другую часть интеллигенции в другую сторону. «Секс, драг, рок». Потребительство, масс-культурные трансформации и многое другое, включая глубокую управляемую мутацию левых движений, отрыв этих движений от классической социальной базы. И кое-что из того, что нам еще, наверное, не до конца открыто.

Но подобный "ход конем" был бы невозможен без определенной синхронизации. И тут я перехожу к коллизии с распадом СССР и последовавшими за этим шоковыми реформами (рис. 19).

Предлагая подобную модель, я тем самым делаю сразу несколько рискованных утверждений.

Прежде всего, я утверждаю, что именно советский правящий "политический класс" использовал социокультурные технологии для запуска регресса, отвечающего его властным интересам. Этот регресс осуществлялся в два этапа. Сначала социокультурный шок при Горбачеве, когда правящая партия, обладая монополией на средства массовой информации (то есть на информационное оружие), расстреляла из этого оружия сознание своего народа. Взорвала ценности, идентичности, сами предпосылки идеального (а тем самым и социальности, в том числе).

В дальнейшем к социокультурному шоку добавился шок социально-экономический, а также пресловутое всевластие пиар-технологий. Подобное всевластие кажется смешным. Но только если нет аппарата для его реального понимания. Я же предлагаю некий аппарат (рис. 20).

И утверждаю, что именно осознание определенными группами советской номенклатуры значения социокультурной власти и возможностей неограниченного использования этой власти в интересах самосохранения – представляет собой ту проектно-рефлексивную основу, на которой было построено все, с чем мы имеем дело сейчас. По сути, советский правящий класс, самосохраняясь, объявил наиболее радикальную войну истории. И сделал это по уже приведенной мною схеме (рис. 21).

Если западный «неокапитализм», делая «ход конем», чуть-чуть «подопустил» свое общество, разместив его в потребительской нише, то советский «номенклатуризм», делая тот же «ход конем», сбросил общество до конца. Ради самовыживания он согласился на распад страны, потерю зон влияния, демонтаж извечных историософских амбиций, подрыв идентичности и идеальных предпосылок вообще, – то есть, на регресс и расчеловечивание.

Далее, я утверждаю, что "ход конем", осуществленный советским правящим классом и олигархией Запада, – это не два разных обособленных хода, а единый ход, осуществленный по некому общему замыслу. Ряд совпадений просто слишком бросается в глаза для того, чтобы с порога отмести эту рискованную гипотезу.

Крах парижской студенческой революции (уже вполне суррогатной, но все-таки революции!) и ввод советских войск в Чехословакию… Не случайно два этих события приходятся на один 1968 год. Как не случайно и то, что временной интервал, отделяющий убийство Кеннеди от снятия Хрущева, – тоже менее года.

Я могу привести еще много подобных совпадений. Каждое из них ничего, конечно же, не доказывает. Но их сумма (тоже ничего не доказывая) о чем-то все-таки говорит.

Еще о большем говорит раскрытие содержания, стоящего за этой суммой совпадений. Но это – задача других наших исследований. А здесь мне важно только то, с чего я начал и к чему готов теперь теоретически перейти.

Я имею в виду проблему богатых и бедных в современной России. А также то, почему все мои публичные попытки рассмотреть эту проблему не риторически, а хотя бы классификационно, наталкиваются на истерическое сопротивление далеко не случайного характера (рис. 22).

Фактически я во всех своих публичных обсуждениях этого вопроса предлагаю только одно – уйти от обсуждения богатства и бедности вообще и начать обсуждать специфику российской бедности и российского богатства. Социальную структуру этой бедности и богатства. Если хотите – профиль бедности и богатства.

Кто оказался специфической жертвой новой российской бедности? В целом, жертвой оказались очень и очень многие. Но специфической жертвой оказались те, кто нигде и никогда подобной жертвой не оказывался. Так называемые "локомоционные" группы нашего общества. К таковым относятся ученые, научно-техническая и гуманитарная интеллигенция, педагоги, врачи. А также представители "сословий безопасности" – армии, полиции и т.п. Те, кого здесь неслучайно назвали "силовиками".

Оставим даже пока в покое силовиков. Офицеров, генералитет – в той их части, в которой это все непричастно к коррупции. Оговорим сразу, что мы коррупционный коэффициент вообще не рассматриваем. Мы рассматриваем только декларируемую социальную норму и ее воспроизводственный потенциал. А также иерархию групп и социальных тяготений, которая вытекает из подобной нормы.

Простейшие выкладки показывают, что именно по подобным локомоционным группам и был нанесен основной удар. Они оказались наиболее сильно сброшены вниз. Оставим даже в стороне вопрос о том, что это их заслуженный удел, ибо они вожделели капиталистических перемен и не желали видеть, что акторы и тенденции носят именно рассматриваемый мною характер.

Оставим также в стороне вопрос о том, что именно два уводящих от власти контрлокомоционных потока – сахаровский и солженицынский – дали подобный совокупный результат. Интеллигенция в ее рассмотренных мною модификациях дала вовлечь себя в эти потоки и отвлечь от единственной реальной задачи – задачи постиндустриальной трансформации своего общества. Что отвечало и совокупным интересам нашего общества, и классовым интересам данных групп (как оказалось, неспособных подняться не только до общенародного, но и до классового осмысления своих задач и интересов).

Оставим это в стороне и подчеркнем только, что бедность носит структурный характер. И является в этом смысле беспрецедентной.

Рассмотрим условный профиль современного общества (рис. 23).

Место локомоционных групп в этом профиле означает только одно – что российская бедность носит структурно-регрессионный характер. А российский процесс, тем самым, представляет собой именно то, о чем я говорил выше (рис. 24).

Но регрессионный процесс не имеет тормозов. Можно управлять скоростью погружения в регресс, но нельзя стагнировать регресс, зафиксировать его на некоторой фазе. Впрочем, и это мы уже рассмотрели выше с теоретической точки зрения (рис. 25)

Уходя в бесценностное и антиценностное потребительство, попадая сразу из него в регресс, двигаясь из регресса в «зооциум» (догосударственную племенную стаю) и выпадая из него в «социофлору», российское общество инволюционирует. И эта инволюция как бы отвечает интересам правящего «политического класса», который уютно чувствует себя в таком инволюционном процессе.

Но инволюция предполагает некие метаморфозы, связанные с государственностью. Государственность не может вольготно существовать в условиях регресса. Как бы ни груба была эта государственность – она все равно нуждается в тех тонких вещах, которые регресс размывает и вымывает. Отсюда принципиальная непоследовательность существующего политического класса.

Цепляясь за государственность, он вынужден осуществлять контррегрессивные изменения. Но как он может осуществить эти изменения? В чем социальная база? На какие группы он может в этом опереться? Как выглядят эти группы? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мне придется еще раз вернуться к регрессу и социальному профилю (рис. 26).

Ситуация с профилем социальной значимости – вроде бы очевидна. Но есть одно возражение, которое чаще всего приводится. Оно звучит так: «Да, по относительным социальным возможностям, возможностям в рамках советского профиля и советского предложения, – локомоционные группы сдвинулись именно таким образом! Но почему вы берете эти относительные возможности? Возьмите абсолютные! Эти группы не стоят в унизительных советских очередях, не находятся под прессом номенклатуры, не прикованы к советскому убогому сервису, не закрыты „железным занавесом“! Почему вы все это скидываете со счетов? Интернет! Информационную свободу! Свободу вообще!»

Никоим образом это все со счетов сбрасывать нельзя. Но нельзя игнорировать и другое – логику социального воспроизводства.

Эта логика складывается из двух компонент. По аналогии с тяжелой и легкой промышленностью, я называю эти компоненты тяжелой и легкой составляющей в системе воспроизводства (рис. 27).