Текст книги "Фатерлянд"

Автор книги: Рю Мураками

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

По ее словам, произведения живописи стали наиболее популярным средством размещения капиталов, в особенности после появления интернет-аукционов.

– Ходят слухи, богатые саудиты использовали картины нидерландских мастеров для привлечения средств, чтобы финансировать террористов. Тогда ФБР ввело правило, согласно которому сделка на сумму более полумиллиона долларов должна обязательно регистрироваться. Впрочем, Санзё-сан прав – все эти операции невозможны без посредничества банков. Но ведь никакой банк не захочет делать из богатого человека врага.

– Вино – тоже неплохая инвестиция, – сказала галерейщица, поднимая свой бокал.

Она и ее спутница пили «Шато Шеваль Блан Сен-Эмильон». В бостонской семье, где жил Каи, тоже каждый вечер за обедом пили вина, и хотя сам он почти никогда не употреблял спиртного, но хорошо знал разновидности винных марок и их ароматы. У «Шеваль Блан» был, например, миндальный аромат.

– Все больше и больше людей покупают вина через Интернет. Скажем, дюжина бутылок «Шато Ле Пэн» 1982 года будет стоить несколько десятков тысяч долларов. Существуют компании, приобретающие вино по поручению, а также специализирующиеся на хранении вина и его перепродаже. И в зависимости от того, как вы подойдете к этому вопросу, вы сможете отмыть очень не маленькие суммы.

– Но эти северные корейцы не знают даже о существовании «Шато Ле Пэн», – хихикнула вдова. – Согласно тому, что пишут в журналах, Генералиссимус водит «мерседес», у него есть часы «Ролекс», и он пьет «Реми Мартен». Но он никогда не жил на Западе и не знает ничего о мире. Впрочем, как и Япония лет сорок назад. В нашем случае это были «Кёниг Спешлс», «Франк Мюллере» и «Гран Шампань Коньяк» – ничего лучшего мы не знали. Но теперь, конечно, люди ведут себя так, словно пили «Шато Ле Пэн» всю свою жизнь.

Она закрутила вино в своем бокале и поднесла к носу, наслаждаясь ароматом.

– И как долго ты его пила? – поддела ее галерейщица.

Все засмеялись. Женщины заедали вино изюмом и время от времени закуривали сигареты. Галерейщица была родом из Яманаси. Вдова родилась в Токио и жила буквально в нескольких шагах от бара в большом доме; у нее были две борзые и секретарь.

Как только утих смех, послышалась мелодия Билла Эванса «Someday my prince will come». Ноты, словно драгоценные блестки, танцевали в воздухе. Каи ощутил блаженный покой – чувство, подобное тому, когда человека наконец-то оставляет мучившая его лихорадка. Но теперь в его голове стали появляться мысли, о которых он и не подозревал, когда был на работе. Самой большой загадкой для него был вопрос, отчего корейские террористы столь эффективны и удачливы. Они проявили незаурядные способности в управлении захваченным ими городом, в решении проблем общественного устройства, не говоря уже об их боевых качествах.

Судя по реалиям Северной Кореи: разрушенная экономика, голод, многочисленные политзаключенные, содержащиеся в концентрационных лагерях, режим Ким Чен Ира должен был скоро рухнуть. Уровень международного доверия был практически нулевым. Единственным рычагом, который Ким Чен Ир имел для переговоров, была ядерная угроза. Но вот группа из пятисот человек не только взяла под свой контроль Фукуоку – столицу острова Кюсю с населением миллион человек, но и стала использовать японских граждан для своих целей. Они удачно обыграли инцидент в парке Охори, сообщив всему миру, что именно японские власти первыми напали на жителей Фукуоки; они сообщили иностранным СМИ, что готовы принять инспекторов ООН; они тщательно просчитали реакцию японских и зарубежных фирм, которые желали возобновить поставки автозапчастей и полупроводников; наконец, они объявили, что готовы вновь открыть в Фукуоке консульства всех стран. Больше всех это было выгодно Китаю, так как отмена торгового эмбарго сразу должна была увеличить объем поставок грузов. А если за Китаем последуют Южная Корея и США, то вопрос легитимности оккупационных сил будет решенным делом.

– Не хочу об этом говорить, но мне кажется, что Японии уже настал каюк, – промолвил Санзё. – Мы – единственная страна, которой действительно есть что терять. Я не левый, не правый, не либерал – я вообще не интересуюсь политикой. Но мне сдается, что все это действительно смахивает на заговор. Нет, не обязательно международный заговор – скорее всего, это инициатива одной только Северной Кореи, но я чувствую, что в международном сообществе существует какое-то молчаливое соглашение. Акты агрессии в целях сохранения мира запрещены международным правом. Но разве не вчера пресс-секретарь Госдепа США возмущался тем, что японское правительство не предприняло никаких мер по защите их консульства в Фукуоке? Если Штаты делают такое заявление, то становится понятно, в какую сторону дует ветер, не так ли? Правительству следовало бы применить нормы Уголовного кодекса о преступлениях, связанных с внешней угрозой. Согласно закону, тот, кто преследует какую-либо выгоду в случае агрессии иностранного государства, подлежит смертной казни или пожизненному заключению. Но теперь, когда мы установили блокаду, обвинять людей уже как-то не справедливо, а?

Санзё был специалистом по офшорным компаниям. Когда ему было под тридцать, он уже управлял счетами в сотни миллионов иен. Из скромности он говорил, что от него требовалось всего лишь нажимать клавиши клавиатуры, но, если понимать, где и как крутятся гигантские капиталы, становится ясным механизм политических игр между странами.

– Конечно, эта северокорейская банда, что засела в Фукуоке, весьма сильна, – сказал он, заходя за барную стойку, где вновь наполнил свой стакан. – В плане дипломатии эти ребята настоящие профессионалы. Они ходят по канату, что натянут между Россией и Китаем, и заигрывают с Америкой. Они поигрывают ядерной бомбой, чтобы заключить взаимное соглашение о ненападении. Быть дипломатом в Северной Корее означает, что в случае твоего промаха под раздачу попадешь не только ты один, а и вся твоя семья. Сошлют для «дисциплинарного исправления». То же самое и в области финансов.

Для страны, семьдесят процентов граждан которой голодают, – продолжал Санзё, – им все же удалось занять свое место в мире посредством манипулирования информацией, устранения неугодных и выклянчивания денег у других государств. Мне горько от этой мысли, но они действительно стали хорошими политиками. Когда же дело доходит до пропаганды, никто не может сравниться с ними. «Бескомпромиссный ум, щедрый, как солнце, и твердый, как сталь!» – в свое время они придумали целых тридцать восемь прославляющих Ким Ир Сена лозунгов. А это не так-то просто, уверяю вас. Каждое слово должно быть строго на своем месте, чтобы охватить умы огромного количества человек. А если самому генералиссимусу или кому-нибудь из его окружения что-то не понравится, то ответственный за пропаганду вместе с семьей отправится в лагеря. О, это общество со стальными яйцами! Их спецназ проходит сквозь страшные испытательные программы и получает прекрасное довольствие. У чиновников Кюсю против них кишка тонка. Но северные корейцы недостаточно цивилизованны. Именно из-за этого проиграли нацисты и Пол Пот.

Все слушали и кивали. Из колонок теперь доносилась пьеса Билла Эванса «Му foolish heart». Бас Скотта Ла Фаро выводил задумчивую мелодию.

– Так кто-нибудь будет дыню? – спросил Санзё.

– Мы! – дуэтом воскликнули обе женщины, подняв правые руки, как школьницы на уроке.

Хозяин бара, напевая себе под нос, принес коробку и ножом открыл ее. Женщины встали и подошли ближе, ахая: «Какой запах!»

– Думаю, наших политиков нельзя обвинять в установлении блокады. Возможно, это было ошибкой, но сейчас-то легко говорить. Когда приходится принимать важные решения, трудно предугадать, что на самом деле получится, – сказала одна из женщин.

Санзё перестал напевать и заметил, что каждому школьнику ясно, что это действительно была ошибка.

– Ах, я не разбираюсь в политике, – вздохнула вдова, расстилая на коленях носовой платок. – Но самое страшное – это то, что погибли или ранены люди! А пока этого не случилось, оккупация или блокада – какая разница?

– Последняя дыня из Миядзаки!

Санзё вонзил в дыню нож. Он уже успел накрыть стол, поставив на него тарелки от «Херенд» с узором в виде бабочки и бутылку портвейна. Поливать дыню портвейном научила его вдова.

– Итак, предлагается открыть эту бутылку в честь жителей Кюсю!

Портвейн был «Тэйлор», 1928 года.

– О, это хороший урожай! – сказала галерейщица, наклоняясь вперед. – Вы уверены, что хотите открыть такую бутылку?

Санзё осторожно ввинтил штопор, чтобы не сломать пробку. Разлив вино, раскрыл дыню пополам, явив ее влажную мякоть. Пока он удалял семечки, вокруг распространился сильный аромат. Немного сока пролилось на тарелку.

– Извините мою несдержанность, но…

Вдова протянула к дыне указательный палец, обмакнула в сок и облизала. Ее накрашенные алые губы блестели от влаги.

7. Брожение умов

8 апреля 2011 года

Чо Су Ём направлялся в офис телекомпании «Эн-эйч-кей». Каждое утро в восемь тридцать выходила очередная пропагандистская программа. В первый день трансляция велась напрямую, но теперь решено было записываться во второй половине дня. Это давало время для редактуры, что, конечно, было на руку Чо. Запись должна была начаться в шестнадцать ноль-ноль, но перед этим предстояло производственное совещание, и поэтому Чо вышел из командного центра в два часа пополудни. За ним должна была подъехать машина.

Хан Сон Чин посоветовал ему приобрести в соседнем магазине-ателье гражданский костюм, чтобы избавить зрителей от гнетущего лицезрения военной формы. Чо послушался, и с него сняли мерки. Но пока костюм шили, ему пришлось довольствоваться серой курткой, рубашкой-поло и джинсами – то есть той же самой одеждой, в которой он и прибыл на Кюсю.

– Н-да, товарищ Чо, – пошутил один из его сослуживцев, увидев его в вестибюле отеля, – если так и дальше пойдет, ты у нас всех местных женщин поотбиваешь!

Поскольку армейский пистолет был слишком велик, чтобы уместиться под одеждой, Чо выдали маленький плоский ПСМ советского образца, который прекрасно можно было спрятать во внутреннем кармане куртки.

Был четвертый день выхода программы. До вчерашнего дня Чо из соображений безопасности сопровождали трое сотрудников Специальной полиции. На этот раз ему выделили лишь уоррент-офицера Ли Сон Су, поскольку после инцидента в парке Охори и последовавшей за ним резкой критикой японского правительства командование решило, что риск нападения и провокации будет минимальным. Кроме того, вместе с Чо в студии присутствовали и журналисты «Эн-эйч-кей», а это означало, что ни Силы самообороны, ни японская полиция тем более не предпримут никаких враждебных действий. Сокращение охраны Чо было весьма приятной новостью для Специальной полиции, которой очень не хватало сотрудников для проведения арестов, особенно после того, как они потеряли убитыми Чхве Хён Ира и еще нескольких офицеров и солдат Экспедиционного корпуса.

– Доброе утро!

Дверь длинного черного автомобиля распахнулась, и Чо увидел Огаву – главного редактора секции новостей «Эн-эйч-кей Фукуока». Он знал, что телевизионщики имеют привычку обмениваться «утренними» приветствиями вне зависимости от времени суток.

– О, да я вижу, вы не в камуфляже! – одобрительно произнес Огава. – А что, хорошая мысль. В нашем деле самое важное – это создать привлекательный образ!

В свои пятьдесят шесть лет Огава был четвертым по значимости в фукуокском филиале «Эн-эйч-кей». Выше среднего роста, он неизменно носил черный или темно-синий костюм, галстук и подходящий по цвету платок в нагрудном кармане. Чо пропустил вперед Ли, у которого на плече висел чешский автомат «скорпион», затем сел сам. Тот факт, что Ли попал в подразделение спецназа, являясь родственником перебежчика в Южную Корею, свидетельствовал о его высоких личных достоинствах и абсолютной лояльности.

Сидевший на левом переднем сиденье Огава оглянулся и весело сказал, что новостная продукция телекомпании еще никогда не достигала такого высокого рейтинга. При этих словах водитель автомобиля улыбнулся и кивнул в знак согласия. Чо видел его уже не первый раз. На голове водителя была фуражка темно-синего цвета, напоминавшая те, что носили некогда хунвейбины.

Огава всегда был приветлив и улыбчив. Чо понимал, что его слова были наполовину правдой, а наполовину лестью. Огава вел себя таким образом, чтобы по прибытии дополнительных сил Корё остаться в фаворе, но это было не всё. Вчера за чашкой кофе, после записи программы, он намекнул о своей неприязни по отношению к официальному Токио и о том, что его чувства разделяют многие местные служащие. Возможно, это было проявлением ощущения провинциальной неполноценности. В отдаленных районах Республики тоже наблюдались подобные настроения по отношению к Пхеньяну. Понимание местных умонастроений являлось залогом успешного управления Фукуокой, и Чо сразу же сделал себе в уме заметку, чтобы впоследствии надавить на Огаву для получения более подробных сведений.

Студия «Эн-эйч-кей» находилась чуть южнее парка Охори. С одной его стороны находился синтоистский храм, а с другой – располагалась частная школа. Как только они доехали до парка, читавший хвалебные отзывы телезрителей Огава сначала понизил голос, а потом и вовсе замолк. То, что осталось от сожженных автобусов, уже успели вывезти прочь, но здание ресторана живо напоминало о случившемся. В оконных проемах блестели осколки стекол, часть второго этажа была полностью разрушена. Если не считать двух-трех молодых людей, которые фотографировали развалины, местность была совершенно пустынна, несмотря на прекрасную погоду. И хотя никто не запрещал посещать эти места, люди, вероятно, просто не хотели вновь видеть место кровавой бойни, о которой не переставая трещали все телеканалы. В перестрелке погибли более семидесяти японцев, включая оперативников Штурмовой группы, офицеров полиции и случайных прохожих. У корейцев погибли трое: лейтенант Чхве Хён Ир, уоррент-офицер снайпер На Юн Хак и сержант первого класса Ким Кён Ку, участник боксерских боев в полусреднем весе и претендент на выступление на Олимпийских играх. Еще трое служащих ЭКК получили тяжелые ранения: уоррент-офицер Тхак Чоль Хван был ранен в правое плечо; сержант первого класса Сон Па У в результате ранения в бедро потерял ногу, а сержант Ким Хан Ёль находился на грани жизни и смерти из-за многочисленных ранений в плечи и живот.

После инцидента было созвано совещание. Уоррент-офицер Тхак, также получивший ранение, представил доклад, в котором особенно отметил тот факт, что в парке находилось огромное количество гражданских лиц, на основании чего на месте был сделан вывод: японский спецназ не станет атаковать людей из Экспедиционного корпуса. Если бы японское правительство действительно собиралось пожертвовать жизнями своих граждан, то сразу же приказало бы Силам самообороны нанести удар по лагерю ЭКК. По выводам Кима Хак Су, полицейская операция имела целью захват военнослужащих Корё, и если бы отряд Специальной полиции в полном составе оказался в помещении ресторана, то они оказались бы в руках Штурмовой группы. Когда группа Чхве входила в здание, капитан приказал Тхаку присоединиться к людям из второго отряда. Тхака спросили, имел ли Чхве какое-то предчувствие, и тот сокрушенно ответил, что не знает. Ким Хак Су отметил, что, хотя операция японского спецназа и потерпела неудачу, люди из Штурмовой группы показали себя отважными и умелыми солдатами, а сам план операции был тщательно продуман. Но отныне, заявил он, Специальная полиция Корё будет отвечать отказом на любые просьбы подлежащих аресту преступников. Лейтенанту Чану По Су за то, что он потворствовал просьбам Куцуты, было вынесено порицание и приказано выступить с публичной самокритикой.

После этого перешли к вопросу о погребении трех погибших сотрудников Специальной полиции. В Японии традиционным способом похорон была кремация с последующим помещением непрогоревших костей в могилу. Ким настаивал на соблюдении корейской традиции захоронения в землю, но Ли Ху Чоль и На Че Ко возразили ему, сказав, что это может вызвать недовольство у местных жителей. Все выражали обеспокоенность потенциальным воздействием потери на морально-боевой дух солдат. Кроме того, Ким отметил, что без регулярных тренировок некоторые солдаты теряют боевой настрой и морально «развинчиваются». Отсутствие свободного пространства сделало невозможными каждодневные тренировки и тем более тренировки с боевым снаряжением. Вдобавок ко всему было запрещено распевать солдатские песни, из опасения, что местные жители воспримут это проявлением воинственности. Офицеры каждый вечер собирали солдат и вели с ними ободряющие разговоры, но этого было явно недостаточно. Уровень дисциплины неуклонно снижался. По утрам, как обычно, проводились занятия по физической подготовке, но большую часть дня солдаты были предоставлены самим себе. Дома, в Республике, у солдат вообще не было свободного времени; здесь же, в Японии, тренировки уступили место карточным играм, в ходе которых проигрывались новые, недавно выданные личные принадлежности – полотенца, зубные щетки, зубная паста и сандалии.

Когда Чо Су Ёма спросили, какое будет его мнение касательно похорон, он ответил, что и у корейцев, и у японцев одинаково трепетное отношение к ритуальной стороне этого процесса, и японцы воспримут традиционный для корейцев обряд захоронения трупа в землю, как варварство. Кроме того, сказал он, в войсках наблюдается недовольство в связи с гибелью капитана Чхве Хён Ира, которого якобы застрелили японские спецназовцы. Но это было не так: Чхве покончил с собой, чтобы не попасть в плен. Ложные слухи распространялись служащими инженерного корпуса, которые контактировали с муниципальными работниками, сборщиками мусора и строителями, принимавшими участие в ремонте зданий, где планировалось разместить подкрепление. Японские рабочие пытались установить хорошие отношения с корейцами и предлагали им различные подарки: от зажигалок, шариковых ручек, бритв, ножниц и кусачек для ногтей до электротоваров, портативных радиоприемников, фонариков и батареек; от медицинских товаров, таких как мазь, глазные капли, пластырь и репеллент от насекомых, до ножей, плоскогубцев и молотков. Помимо прочего, они угощали корейцев спиртными напитками и приносили порнографические журналы.

– Завтра, – предложил Чо, – я подойду к людям из «Эн-эйч-кей» и спрошу, насколько негативно они относятся к нашим традиционным похоронам. Но на текущий момент я рекомендовал бы воздержаться от погребения.

Несмотря на решительный протест Кима, считавшего, что ЭКК не обязан учитывать мнение местного населения, предложение Чо было принято. В вестибюле отеля были устроены традиционные похоронные постаменты, на которые уложили завернутые в белую ткань тела и ледяные брикеты, чтобы задержать разложение.

У входа в студию «Эн-эйч-кей» Чо поджидали около десятка японских женщин.

– О, вы в гражданском платье! – воскликнула одна из них, приближаясь с букетом цветов в руках.

Ее подруги попытались вручить Чо какую-то коробку.

– Доброе утро! – приветствовал Чо женщин, низко кланяясь; коробку он не принял.

– Но почему вы отказываетесь от нашего подарка? – обиделась женщина лет тридцати на вид. – Я испекла эти сладости сегодня утром!

Чо пошевелил ноздрями и сказал, что запах действительно восхитительный. Он говорил на местном диалекте, и это заставляло окружавших его женщин тихонько хихикать.

– Ну вот видите! Пожалуйста, примите угощение! – продолжала женщина с восторженным выражением лица.

– Ах, но подождите же! – улыбаясь, произнес Чо, отступив на шаг. – Как офицер Экспедиционного корпуса Корё я обязан быть примером для своих подчиненных. Полагаю, вам всем известно, что в нашей стране люди страдают от нехватки продовольствия. К сожалению, у нас все еще остаются отдельные коррумпированные чиновники, которые используют свои властные полномочия в личных целях. Мы не должны множить порочную практику. И поэтому, хотя я вам очень благодарен, я не могу принять ваш подарок. Но я могу передать его детям, которые, несомненно, насладятся вашей выпечкой.

Школьница в очках захлопала в знак одобрения, и через мгновение все остальные присоединились к ней. Огава взял коробку в руки и сказал, что передаст угощение в школу для физически и умственно неполноценных детей, которую как раз собирался посетить после записи. Камеры «Эн-эйч-кей» и коммерческих телеканалов запечатлели эту сцену. Сопровождаемый счастливым смехом и аплодисментами, Чо пожал руку каждой женщине. Все это время Ли Сон Су сохранял бдительность, держа в руках свой «скорпион» и осматривая толпу.

Они пересекли холл и подошли клифту. Появление Чо уже не вызывало такой реакции, как раньше. В первый день, когда он пришел в студию с полицейским конвоем, в вестибюле, обычно наполненном шумом и гвалтом сотрудников телекомпании, воцарилась гробовая тишина. Немногим из журналистов приходилось видеть так близко вооруженных автоматами солдат, тем более что вид корейцев-спецназовцев был поистине угрожающим. Но люди привыкают ко всему. Прошло менее недели с момента высадки сил ЭКК в Ноконосиме, а Чо уже чувствовал себя своим в Фукуоке. Работники студии больше не шарахались при виде автомата Ли; и тем не менее Чо хорошо помнил слова профессора Пака: «Когда поведение японцев становится понятным и логичным, нужно быть предельно осторожным».

Его внимание привлек рекламный плакат в кабине лифта. На нем был изображен одетый в женское платье мужчина, сидевший в кресле и, кажется, поющий. Сверху было написано о десятой годовщине спутникового телевидения и в связи с этим показе полной версии «германской трилогии» Лукино Висконти, начиная с «Гибели богов». Но больше всего Чо поразила фраза чуть ниже: «Возвышенная эстетика декаданса». Ли, взглянув на накрашенного мужчину в черных чулках, нахмурился. Заметив, что Чо разглядывает плакат, Огава спросил его, нравится ли ему Висконти. Работая в отделе госбезопасности, Чо имел доступ к иностранной литературе и кинематографу, но о Висконти он ничего не знал.

– Нет, – коротко ответил он.

На выдохе он едва слышно пробормотал слово «декаданс». Его охватило странное чувство, напомнившее времена, когда он старался постичь смысл этого понятия.

У дверей комнаты для участников программы их ждала женщина. Ее звали Хосода Сакико, диктор двадцати шести лет, назначенная в качестве соведущей Чо. Она стояла у стены, выкрашенной в кремовый цвет, заложив за спину руки.

– Доброе утро! – приветствовала она Чо. – В штатском вы выглядите гораздо моложе.

Хосода обладала стройной фигурой и была довольно высока ростом для японки. Поверх серого элегантного платья в бледную оранжевую полоску был накинут белый жакет. Она не красила волосы, что было необычно для японки ее возраста. Как человек она была умна и уравновешенна, как диктор умела быть жесткой и бескомпромиссной. В самом начале работы Огава посоветовал ей не отклоняться от прописанного сценария, и Хосода сразу посоветовала ему поискать на эту работу кого-нибудь другого. Огава перебрал несколько возможных кандидатур, но потом понял, что лучше Хосоды ему никого не найти, и она осталась. После небольшой дискуссии ей было разрешено задавать вопросы и делать комментарии, не предусмотренные сценарием.

Глядя на нее, Чо вспомнил начало лета и аромат азалий на дорожке в парке Потонг.

– Вижу, вас снова осыпали цветами, – сказала Хосода. – Она наклонилась вперед, потянула носом и произнесла: – Великолепно!

Во время обсуждения программы Чо сказал, что хотел бы начать со старинной корейской народной сказки. В комнате, где они совещались, стояли продолговатый стол, стулья с трубчатыми ножками и небольшой столик с зеркалом для макияжа. На столе дымились чашечки с кофе, в тарелках лежали бутерброды. Помимо Чо, Хосоды и Огавы, там был режиссер программы, тридцатилетний мужчина по фамилии Симода.

Чо вкратце поведал им суть старой сказки:

– Она называется «Самнён-коге», или «Трехлетний горный перевал». Согласно легенде, тому, кто споткнется на этом перевале, оставалось жить всего три года. Однажды некий старик возвращался домой из соседней деревни, куда ходил продавать ткани. Он залюбовался прекрасным видом, открывавшимся с горной дороги, споткнулся о камень и упал. Старик подумал, что обречен; он добрался до дома, лег в постель, почти перестал есть и вскоре действительно серьезно заболел. Но в деревне на водяной мельнице работал очень смышленый паренек по имени Толдори; он посоветовал старику вернуться на перевал и еще раз споткнуться. Если споткнется один раз – это даст ему три года жизни, два раза – шесть лет, десять раз – тридцать лет. Старик последовал совету, стал ходить на перевал, где сознательно спотыкался снова и снова. Полагая, что теперь он проживет лет двести, старик стал счастлив и здоровее, чем когда-либо.

Пока Чо рассказывал эту историю, Хосода внимательно наблюдала за ним. Волосы красиво обрамляли ее высокий лоб, глаза сияли озорным блеском. Симода же слушал, накручивая на карандаш прядку из своей длинной шевелюры. Он спросил Чо, в чем же мораль этой сказки.

– Я бы не стал заострять на этом внимание, – ответил тот.

Симода продолжал настаивать:

– Вы что, просто расскажете эту сказку, и все? Никаких картинок, объяснений?

Чо всем корпусом повернулся к нему:

– Думаю, вы меня неправильно поняли. Цель программы заключается не в том, чтобы развлечь публику, – мы хотим донести до каждого зрителя то, что считаем важной информацией. На что намекает эта история, понятно даже детям. Объяснения только испортят эффект.

До определенного момента Чо сохранял вежливую интонацию, но тут в его голосе зазвенел металл, и в комнате сразу стало как-то зябко. «В Республике, – подумал Чо о Симоде, – такого человека давно бы отправили в лагерь для перевоспитания». На взгляд Чо, Симода не обладал хорошими манерами и не умел следить за своим языком.

– Да, понятно, – произнес Огава и попросил Симоду проверить, как идет подготовка к трансляции в студии.

Тот вышел, почесывая голову; Ли проводил его внимательным взглядом. Чо понимал, что слегка перегнул палку, но после того как он покинул родину, он все чаще чувствовал, что традиционные для северных корейцев ценности находятся под угрозой, и это его раздражало.

Огава извинился за сотрудника компании. Он прекрасно понимал, что с прибытием новой партии северокорейских войск жизнь еще больше осложнится. И неважно, в какой форме, но сопротивление ЭКК было затеей неразумной.

– Мы его уволим, – виновато произнес он.

– В этом нет необходимости, – ответил Чо. – Проблема не в том, что этот человек не желает сотрудничать, а в том, что он некомпетентен. Если, например, детям объяснять суть какой-либо истории, то они не будут думать своей головой и вообще потеряют интерес к ней.

В Республике существовала только одна мораль, к какой бы сказке или правдивой истории она ни относилась, – безусловное почитание Великого Вождя и Великого Руководителя. То, что следовало из «Трехлетнего перевала», сводилось к простой мысли: старый образ мышления всегда должен уступать дорогу молодому и новому, и только Великий Руководитель неизменно все делает правильно. Проблема была в том, что вера Чо в истинность «прописных истин» иногда вступала в противоречие с его аналитическим умом, который говорил ему, что некоторые истины все же являются устаревшими и ненаучными. Чтобы сохранить веру, он создал мощный психологический барьер для недопущения подобных мыслей. Однако, после того, как Чо покинул Республику, в этом барьере начали образовываться трещинки, сквозь которые пробивались какие-то проблески, но чего именно – Чо пока не мог понять.

– Я согласна, – вдруг сказала Хосода.

Огава бросил на нее настороженный взгляд: эта дикторша была непредсказуема. Уловив настроение своего начальника, Хосода опустила глаза.

– Если мне позволят сказать… – произнесла она.

Огава отвернулся, давая понять, что не интересуется ее мнением, однако Чо попросил девушку продолжить.

– Я думаю, что мысль Чо-сан правильна.

Огава тут же прервал ее, заметив, что вне эфира она должна обращаться к Чо Су Ёму в соответствии с его воинским званием.

Чо кивнул.

– Виновата, старший лейтенант Чо. Я полагаю, что нашу программу смотрят много матерей, а матери заинтересованы, чтобы их дети хорошо учились. Если детям не нравятся истории, которые им рассказывают, они действительно теряют к ним интерес. Я помню еще по школе, что нам часто читали те или иные истории, а потом объясняли, что именно писатель хотел в них выразить. Нам это не нравилось…

Чо снова кивнул и перевел взгляд с Хосоды на Огаву. Тот смутился – вероятно, он допустил ошибку, истолковав поведение Хосоды, как нарушение субординации. Скорее всего, этот Чо понял, что должен помочь Огаве «сохранить лицо», хотя бы для того, чтобы избежать дальнейших недоразумений.

– Тогда, – начал кореец, обращаясь к Огаве, – не будете ли вы согласны принять мое предложение? – Тон у него был почтительный.

Огава заметно расслабился и сказал, что ничего не имеет против сказки.

– Хорошо, – кивнул Чо, – давайте так. Когда я закончу, Хосода-сан спросит меня, в чем мораль этой истории. А я, в свою очередь, скажу, что нужно просто получать от любых рассказов удовольствие и делать собственные выводы относительно того, что это значит.

Чо пристально взглянул на Хосоду, как бы предупреждая ее, чтобы она пока ничего не говорила.

– Великолепная идея, – ответил Огава.

Его лицо вновь обрело довольное выражение. «Такого хамелеона, – подумал Чо, – бесполезно спрашивать насчет погребения наших людей».

Ли Сон Су стоял на своем посту у дверей. Огава пригласил его выпить кофе, но тот покачал головой.

– Он уже обедал? – поинтересовался Огава у Чо.

– Нет, – ответил тот, – но во время несения службы ему запрещено есть.

На лицо Огавы набежала легкая тень недовольства. Стол был накрыт, и он хотел сделать приятное охраннику, а вместо этого его грубо одернули. (Огава просто не мог понять, что, по мнению самого Ли, когда находишься на вражеской территории, от тебя требуется постоянная бдительность.)

После того как бутерброды были съедены, а кофе выпит, пришло время выбрать вопросы телезрителей. Высокая стопка открыток, писем и факсовых сообщений свидетельствовала о популярности программы. Огава прочел вслух несколько комментариев: «У Чо-сан такой освежающий, бодрящий стиль…», «Пожалуйста, объясните правительству, что нужно снять блокаду…», «После арестов преступников стало значительно легче дышать…», «После просмотра ваших передач мне захотелось больше узнать о Северной Корее…», «Национальная полиция, убившая так много ни в чем не повинных людей, смотрит на Фукуоку очень уж презрительно…».