Текст книги "Мертвые души"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 77 страниц)
Каким образом, известно одному богу, но только все до последнего в городе узнали, что Чичиков накупил кучу имений. В городе М., как и вообще в наших городах, не было ни клубов, ни кафе. Эту должность занимали или присутственные места, куда председатель иногда приказывал принести закуску из селедки, икры и бутылки вина и где, между прочим, было страшное множество блох; или почта, куда наведывались за деньгами и посылками, а чаще потому, что почтмейстер был словоохотлив и умел с таким искусством распространиться даже о том, как лечил себя от жабы сушеной фигой, что нельзя было его наслушаться; или, наконец, в воскресные дни соборная церковь, где богомольные супруги городских сановников любили подымать между собою страшный говор, приводивший в совершенное отчаяние дьячка, который, будучи человек чахоточный, к величайшему горю, осужден был[Вместо “который будучи со осужден был”: ибо дьячок был человек чахоточный и, к величайшему горю, должен б<ыл>] видеть ничтожность своих легких заглушить шопот их высокоблагородий. Предмет всех этих разговоров были сделанные героем нашим закупки. “Вот славное дело иметь денежки. Что захотел, то и есть”, говорили такие, которые не были горазды сказать ничего другого. Другие говорили, что предприятие неверное, что покупать крестьян на вывод есть рыск, одно уже переселение влечет неминуемые издержки, ибо много значит перемена места, климата, привычек, что здоровье крестьян должно неминуемо подвергнуться опасности, ибо в губерниях южных водятся такие ужасные лихорадки, которые делаются совершенно неизлечимыми. На это председатель заметил, что русскому человеку подобное обстоятельство решительно ничего не значит, что, пошли его хоть в Камчатку, да дай только теплые рукавицы, он раза два-три ими похлопает, потом топор в руки и начнет ладить избу так, как бы и здесь. Другие [же] возразили и на это, и весьма дельно, сопровождая свое возражение желанием ухватить за пуговицу фрака или за петлю, что и доныне еще делается в некоторых губерниях? “Мужик-то, Иван Гаврилович! Мужик-то больно не надежен”, говорили они. “Ведь за каждым из них водится какое-нибудь художество: то вор, то праздношатайка”. – “Но, позвольте вам доложить”, прибавлял другой: “губернии-то южные ведь будут получше северных. Ведь зерно-то сам десят, а мужику и трудиться нечего”. Наконец, четвертые говорили просто:
“Эк, Павел Иванович-то наш каков! Куш-то, куш какой сторговал!” Одно только было то, насчет чего говорили все согласно: т. е. что[это что] Чичиков был ничуть не меньше, как миллионщик. Уважение к нашему другу возросло до нельзя. Встречаясь с ним, иначе и не говорили, как только: “Батюшка Павел Иванович, сколько лет, сколько зим мы с вами не видались”, позабыв, [Вместо “позабыв”: несмотря на то] что накануне просидели до петухов за вистом. На улице, в которой он жил, начали беспрестанно попадаться квартальные благородной наружности и каждый день заставляли подметать под его окнами[под их окнами] пыль, так что герой наш даже кашлял от их услуг. Он такую приобрел с этих пор народность, что иначе и не называли его, как Павлом Ивановичем, как будто фамилии у него вовсе не было. И часто жандарм при разъезде, [Жандарм проезжая] провозгласивши…[Конец страницы. Дальше обрыв текста. ]
своим подбородком, который был совершенно круглый. Он говорил часто своим приятелям и знакомым: “Вот посмотрите, какой у меня подбородок, совсем круглый, как будто яблоко”.[яблоки] Скоро после бритья он имел также обыкновение гладить себя рукою по щеке, любуясь ее гладкостью и мягкостью. Мысль о том, что он сделал эти победы своею красотою, ему была не неприятна, [ему была приятна, несмотря на всю [его] скуку этих преследований] хотя он и находился в чрезвычайном беспокойстве от [всех этих] преследований, и потому очень естественно, что он, наконец, обратился совершенно[что помышления его наконец обратились совершенно] к туалету – как бы показаться более интересным на вечеринке. – Много поэтов, широких кистью, глубоких и великих, занимались описанием убранства и костюма своих героев. В старину Гомер, позже Сервантес, Вальтер-Скотт и Пушкин любили живописать туалеты. Очень знаю, что читателю хотелось бы страшно видеть, как Чичиков наденет фрак брусничного цвета с искрой и станет умываться. Но просто не хочу говорить об этом. Я теперь решительно без всяких чинов и церемоний. Было время, когда и я старался[и я, несмотря на неповоротливость, глядел в глаза и старался] угадывать желания тех, с которыми[перед которыми] мы привыкли быть до приторности учтивыми. А теперь, как унесло меня море из нашей просторной империи, всё благоговение, которое питалось в душе к разным правителям канцелярий и многим другим достойным людям, [Вместо: “правителям канцелярий ~ людям”: правителям канцелярии и министрам] испарилось совершенно. Теперь и кланяться не умею. [Я состарелся, ] Нет той гибкости в костях, которую сохраняют в своем хребте до глубокой старости многие дельные и деловые люди. Я упрям, не хочу видеть тех физиогномий, которые мне не нравятся. [а. физиогномий, на которые нужно плевать, несмотря на все их декорации, как бы они ловко ни шаркали ногою; б. физиогномий, при которых приходит мысль о плевательнице] Кому не говорю дружеского ты, тот не подходи ко мне! По этому самому читающий меня не должен обижаться, если я с ним запросто и скажу ему[ему даже] ты. Первый приятель автора есть его читатель. Словом вы называют всех [подлецов], отправляют ли они должность низких доносчиков, или уже выбрались в люди и начинают даже производить [подлый] род свой от древних фамилий, – их всех называют вы. Но если рассмотреть это вы в микроскоп, то можно видеть, что это вы есть не что другое, как чистая оплеуха. Итак, будь лучше ты, нежели вы, веселый и прямодушный читатель мой. Я с тобою совершенно без чинов, и вместо того, чтобы рассказывать, как герой наш одевался, беру тебя за руку и веду прямо на бал к губернатору. Хотя, может быть, тебе и некогда, и давно уже пора итти в департамент, или ждут тебя на разводе, и бригадный командир распекает тебя заочно, или, может быть, любезный друг, ты и сам уже бригадный командир, завелся брюхом, величиною в самовар, в котором варят кадетам чай, и готовишься покрикивать перед фронтом так, что будут дребезжать окна на площади. Несмотря на всё это, беру тебя за руку и веду на бал. Что ж делать? Таковы преимущества автора. Конечно, тебя немножко пораспекут. Но автору всегда лестная честь, когда за него кого-нибудь пощелкают.
Очень хорошие бывают иногда ридикули у купчих, у многих помещиц, [а. Очень хорошие бывали когда-то ридикули у купчих, и теперь даже бывают у многих помещиц тоже; б. Очень хорошие ~ у купчих. Весьма недурные [еще] [тоже] и у многих помещиц] живущих в разных уездах и губерниях. Они сшиваются из лоскутиков в виде треугольников. Купчиха шьет их из всех возможных ситцев, [Вместо: “в виде ~ ситцев”: в виде треугольников из всех возможных ситцев, ] какие только были проданы в лавке мужа купчихи. Помещица же достает у своих приятельниц и берет[Помещицы ж достают у своих приятельниц и берут] с них заранее обещание прислать, когда те будут делать себе новое платье, лоскутик ситца. Из этих лоскутиков строится ридикуль. А на этот ридикуль был похож бал, особенно при первом на него взгляде. Рассматривать в первые полчаса появляющиеся на бале лица так же приятно, как перевертывать листки альбома: на каждой странице разнообразие. И в самом деле, [Вместо “Рассматривать ~ деле”: Не любил вообще никаких балов ни теперь, ни прежде этот автор, который пишет эти строки. Но рас сматривать в первые полчаса [приезжа<я>] новые лица – это всегда доставляло приятное занятие. Гораздо даже приятнее, чем перевертывать листки альбома. И в самом деле] каких нет лиц на свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не похожа. У того исправляет должность командира[играет роль ко<мандира?>] нос, у другого губы, у третьего щеки, распространившие свои владения даже на счет глаз, ушей и самого даже носа, который через то кажется не больше жилетной пуговицы; у этого подбородок такой длинный, что он ежеминутно должен закрывать его платком, чтобы не оплевать. А сколько есть таких, которые похожи совсем не на людей. Этот – совершенная собака[Вместо “А сколько ~ собака”: Этот весь похож на собаку] во фраке, так что дивишься, зачем он носит в руке палку; кажется, что первый встречный выхва<тит>
<ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ>
Пока[Между тем как] приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки. [Большой] Чемодан из белой кожи несколько потемневший, который тащили[Далее было: кучер Сели<фан>] вдвоем кучер его Селифан, низенький, дюжий человек в тулупе и лакей Петрушка, малый лет тридцати, чрезвычайно[Петрушка человек отчасти] сурьезный в широком коричневом сертуке, как видно с барского плеча, [Далее было: а. и с несколько крупными чертами лица, особенно губами и носом; б. с <1 нрpзб.> несколько крупными] малый лет тридцати, очень сурьезный, с крупными губами и носом… После чемодана внесен был небольшой ларчик, портфель зеленого сафьяна, сапожные колодки и завернутая в синюю [сахарную] бумагу жареная курица. – Когда всё это было внесено и кучер Селифан принялся возиться около лошадей и в конюшне, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней [очень] [совершенно] темной конурке, куды уже успел принести свою [душистую] шинель, которая имела свой особенный запах [узелок] и мешок с туалетом [который он] имевший тот же самый запах так что всякой нашедший без сомнения [сейчас бы его] доставил бы ему в собственные руки. Тут же он приладил трехногую кровать <с> тонким как лепешка и вовсе не эластичным <тюфяком?> А приезжий господин приказал проводить себя в общую[Весь этот отрывок, относящийся к первой главе, написан на отдельном листке, вклеенном в начале рукописи. ]
Вошедши Чичиков зажмурил глаза. Потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный, всё пахнуло, сверкало [и] блистало и тонуло в свете. Черные фраки [носи<лись>] мелькали и носились там и там как мухи на белом [све<ркающем>] сияющем рафинаде [в жаркое] порою жаркого июльского лета, когда [рубит] старая ключница в доме колет и рубит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все столпились вокруг ее, внимательно[Дети вкруг внимательно] следят всякое движение загорелых темных рук ее, подымающих молоток, [глотая между тем слюнки, ] а воздушные эскадроны мух [пользуясь подслеповатостью], поднятые легким воздухом, влетают смело как полные хозяева и пользуясь подслеповатостью и старухи и солнцем биющим ее [прямо] жмурить глаза, обсыпают лакомые куски [то густою столпившеюся кучею] в одних местах, где в разбитную, где совершенно густою черною [кучей], в других в рассыпку и не столько для того, чтобы [поесть] наесться, но насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу представляющим им лакомые блюда, как чтобы показать себя, пройти взад и вперед по сахарной куче, потереть одну о другую тонкие задние или передние лапки, а иногда ими обеими повернуться и опять улететь и опять прилететь с новым докучливым эскадроном[Отрывок этот, относящийся к первой главе, также написан на отдельном листке, вшитом в начале рукописи. ]
<весе>лыми разговорами расположил к себе почти всех и оставил весьма приятное впечатление в сановниках города.
На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицмейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там между прочим он[Вместо “он”: Чичиков] познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех или четырех слов начал говорить: ты. С полицмейстером и прокурором Ноздрев тоже был на ты и обращался по-дружески, но когда сели играть в большую игру, полицмейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, [Вместо “следили ~ картою”: приглядывались к колоде карт] с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. [Далее было: одну в сателетюрковом, а другую в ситцевом платье] Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который впрочем стоил большого, на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом ни одного часу не приходилось ему оставаться дома и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы засыпать. [Вместо “на большом обеде у откупщика ~ засыпать”: у прокурора и еще у кого-то, так что решительно ни одного часу не сидел он дома, и приезжал в гостиницу только заснуть. ] Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного и светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе – он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, – и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему не безъизвестны и судейские проделки. Было ли рассуждение о биллиартной игре – и в биллиартной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели – и об добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина – и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках[Вместо “о таможенных ~ чиновниках”: шло ли дело о винных объезчиках и таможенных надсмотрщиках] – и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. [Вместо “и чиновником и надсмотрщиком”: и надсмотрщиком и объезчиком вместе. ] Но[Далее было: что] замечательнее, что он умел всё это облекать какою-то солидностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо и совершенно так, как следует. Словом куды ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники города были довольны приездом нового лица. Губернатор о нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор, что он очень дельный человек, жандармский полковник[Далее было: который проживал единственно из удовольствия в этом городе, ] говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицмейстер, что он почтенный и любезный человек; жена полицмейстера, что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: “Я, душенька, был у губернатора на вечере и у полицмейстера обедал и познакомился с надворным советником Павлом Ивановичем Чичиковым; преприятный человек!”, на что супруга сказала: “Гм” и толкнула его ногою.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или как говорят в провинциях пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти весь город.
ГЛАВА IIУже более недели приезжий господин жил в городе, разъезжая по вечеринкам и обедам и таким образом проводя, как говорится, очень приятно время. Наконец он решился перенести свои визиты за город и навестить помещиков Манилова и Собакевича, которым дал слово. Может быть к сему побудила его и другая, более существенная причина, дело более сурьезное, такое, которое было несравненно ближе к его сердцу… Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную и раздвинущуюся[Так в подлиннике. ] потом шире и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.
Кучеру Селифану отдано было приказание с раннего утра заложить лошадей в известную бричку; Петрушке же приказано было оставаться дома смотреть за комнатой и чемоданом. Для читателя будет не лишне познакомиться с этими двумя крепостными человеками нашего героя. Хотя конечно они лица не так заметные и то, что называют [лица] второстепенные, если даже <не> третьестепенные, хотя главные ходы и пружины нашего романа на них не утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их – но автор любит чрезвычайно быть обстояте<льным> во всем, что ни есть в его поэме, и в этом отношении, несмотря на то, что сам человек русской, [но] он хочет быть аккуратен, как немец. Это займет [однако ж] впрочем немного времени и места, ибо немного останется прибавить к тому, что уже читатель знает, то есть что Петрушка ходил в несколько широком коричневом сертуке с барского плеча и имел по обычаю людей своего звания крупный нос и губы. Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого, имел даже благородное побуждение к просвещению, т. е. чтению книг, [Далее начато: которых впрочем содержание он] содержанием которых он впрочем вовсе не затруднялся. Ему было совершенно все равно: похождение ли это какого-нибудь влюбленного героя, [описание ил<и>] молитвенник, или просто букварь – он всё читал с равным вниманьем. Если бы ему подвернули химию, он и от нее бы не отказался. Ему нравилось не то, [что он] о чем читал он, но больше самое чтение, или лучше процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз чорт знает что и значит. Это чтение совершалось более в лежачем положении в передней на кровати и на тюфяке, сделавшемся от этого убитым, тонким, [тоненьким] как лепешка. [И потому] И так, оставаться где-нибудь одному ему вовсе не было скучно, напротив, даже поучительно. Кроме страсти к чтению он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характеристические черты: спать всегда не раздеваясь, так, как есть, в том же сертуке и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух особенного запаха, отзывавшегося несколько жилым покоем; так что достаточно было ему только пристроить свою кровать где-нибудь, хоть в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда свою шинель и пожитки, и уже казалось в этой комнате лет десять жили люди. Чичиков, будучи человек весьма деликатный, иной раз поутру на свежий нос потянувши к себе воздух, только поморщивался да встряхивал головою и произносил:
“Ты, брат, чорт тебя знает, потеешь что ли. Сходил бы ты хоть в баню”. На что Петрушка ничего не отвечал, а старался заняться тут же каким-нибудь делом: или подходил с щеткой к висевшему барскому фраку, или просто прибирал что-нибудь в комнате. Может быть он что-нибудь и думал в это время, когда молчал, может быть он говорил про себя: “и ты, однако ж, хорош: не надоело же тебе сорок раз повторять одно и то же”. Бог знает, трудно знать, что думает дворовый крепостной человек в то время, когда барин дает ему наставление. Итак, вот что на первый раз можно сказать о Петрушке. Кучер Селифан, напротив… Но, признаться, автор очень совестится[Но [лучше остави<м>] признаюсь мне уж и совестно] занимать так долго крепостными людьми: лучше[Далее было: уже] Селифана оставить на после. У нас[Далее начато: вообще к] читатели очень неохотно знакомятся с низшими сословиями. Да и вообще у русского человека неодолимая[такая] страсть: познакомиться с человеком, который бы хоть одним чином был его повыше, а уж никак не ниже. И приведи только ему судьба столкнуться[Далее начато: где-нибудь с генералом, он уж сам не свои, радость такая; он приедет домой в духе удивительном – будет и развязней и молодцеватей, как-то свободнее станет размахивать руками при жене и детях любезничает <нрзб.> внутреннего удовольствия. А уж о знакомстве с какими графами и князьями] где-нибудь <с> графом или князем, и говорить нечего, там просто рай. По этой-то самой причине автор очень опасается за своего героя, который только надворный советник. Конечно, колежские асессоры еще может быть решатся познакомиться с ним. Но те, которые подбираются к чинам генеральским, [Далее было: а может быть cостоят уже в чинах] те, бог весть, может быть даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на всё, что ни пресмыкается у него[у них] под ногами, а может быть еще хуже, может быть пройдут убийственным для автора невниманьем. Как бы то ни было, но мы однако ж возвратимся к герою. Итак, отдавши нужные приказания еще с вечера и проснувшись поутру очень рано, вымывшись, вытершись с ног до головы мокрою губкою, что делал он всегда по воскресным дням, а тогда было воскресение, выбрившись таким образом, что щеки его сделались гладки, нежны и залоснились как атлас, надевши фрак брусничного цвета с искрой и сверх его шинель на больших медведях, он сошел[Далее было: наконец] с лестницы, поддерживаемый под руку то с одной, то с другой стороны бегавшим очень проворно трактирным слугою, и сел в бричку, которая с громом выехала из-под ворот[Вместо “Уже более ~ из-под ворот”: Уже две недели приезжий господин жил в городе, ездил по вечерам, вечеринкам и обедам, и таким образом перекидывался из дома в дом, как все те счастливцы, которые привыкли почитать свой угол только за ночлег. Но в одно утро знакомая читателям бричка стояла пред подъездом гостиницы, заложенная тройкой тоже знакомых лошадей. Кучер низенький, кругленький, которого, впрочем, звали Селифан Высокоростов, был на этот раз еще круглее, потому что под свой армяк заправил какой-то полушубок. В бричку внесли чемодан и узелок. Всё это давало знать, что владетель всего этого собирался ехать куда-то за город, что было между прочим совершенная правда. Чичиков решился наконец исполнить обещание, данное помещикам Манилову и Собакевичу, навестить их в собственных деревнях; пришлось это, кажется, в воскресение. Именно в воскресение, потому что Чичиков имел обыкновение по воскресным дням вытираться снизу до верху мокрою губкою, окунутою в холодную воду, что всё исполнил он очень аккуратно в тот день. Минуты три спустя увидели героя нашего уже закутанного и спускавшего<ся> по лестнице. Демикотонный сюртук бежал очень проворно впереди с салфеткой и подсаживал его то с одной стороны, то с другой. Герой наш был чрезвычайно чисто одет. Нигде ни пылинки, ни перышка, ни пушинки; фрак брусничного цвета давал самый богатый отлив, так что Чичиков не утерпел, чтобы не высунуть руки из-под шинели и не посмотреть на сукно немного к свету. Щеки его были так гладки и: хорошо выбриты и блеснули такою белизною, что казалось, что он весь помолодел пятью годами и был бы даже похож на херувима, если бы не слишком синий подбородок. С какой-то чрезвычайно приличною и вместе солидною важностию влез в бричку, в шинели на медведях, и бричка с громом выехала из-под ворот] гостиницы на улицу. Проходивший поп снял шляпу; несколько мальчишек в замараных рубашках протянули руки, приговаривая: “барин, подай сиротиньке!” Кучер, заметивши, что один из них был большой охотник становиться на запятки, хлыснул его кнутом – и бричка пошла прыгать по камням. Не без радости увидел Чичиков [что] полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как и всякой другой муке, будет скоро конец; и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, он понесся, наконец, по мягкой земле. Едва только минул город, как пошла писать по нашему[Вместо “по нашему”: по русскому] обычаю чушь и дичь по обеим сторонам дороги. Кочки, ельник, низенькие, жидкие кусты молодых сосен и обгорелые стволы старых и тому подобный вздор. Попадались[Далее было: две, три] вытянутые по снурку деревни, постройкою похожие на старые складеные дрова, покрытые серыми крышами с резными деревянными под ними украшеньями в виде висящих утиральников. Несколько мужиков по обыкновению зевали, сидя на лавках перед воротами, в своих овчиных тулупах. Бабы с толстыми лицами и перевязаными <грудями> смотрели из верхних окон; из нижних глядел теленок, или высовывала слепую морду свою свинья. Словом, [“Словом” вписано. ] виды известные. Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни всё не было видно, и если бы не два мужика, попавшиеся на встречу, то он бы был в немалом затруднении. На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы и один из них, который был постарше и поумнее, а бороду носил клином, отвечал: “Маниловка, может быть, а не Заманиловка”.
“Ну да, Маниловка”.
“Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть так прямо направо”.
“Направо?” отозвался кучер.
“Направо”, сказал мужик. “Это будет тебе дорога в Маниловку, а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом каменный, в два этажа, господский дом, в котором то есть живет сам господин. Вот это-то и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь
и не было”.
Мужика не слушали и поехали отыскивать Маниловку. [не слушали и ехали далее. ] Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже и две, и три, и четыре версты пронеслись мимо, а каменного дома в два этажа всё еще не было видно. Наконец, когда проехали еще две версты, высунулось вместе с горою одиноко белевшее на ней строение, тогда как самая деревня еще скрывалась за едва заметною возвышеностию. Тут Чичиков вспомнил, что когда приятель приглашает к себе в деревню за 15 верст, то это значит, что к ней есть верных 25 или же целых 30. Деревня Маниловка не многих[Вместо “не многих”: едва ли кого] могла заманить своим местоположением. Дом господский стоял одиночкой на возвышении, открытом со всех сторон; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-аглицки две-три клумбы с кустами сирени и желтых акаций. Пять-шесть берез небольшими группами кое-где возносили свои узколистные жиденькие вершины. Под двумя из них видна была беседка с плоским зеленым куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью:
“храм уединенного размышленья”.[Вместо “На ней были ~ размышленья”: два или три куста ~ пространстве (РМ)] Пониже пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в английских садах русских помещиков. У подошвы этого возвышения и частию по самому скату темнели вдоль и поперек серенькие бревенчатые[Вместо “бревенчатые”: русские; а. Начато: руб<ленные>] избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту же минуту принялся считать и насчитал более двух сот. Нигде [впрочем] между ними растущего деревца, или какой-нибудь зелени. Везде гляде<ло> только одно бревно. Вид оживляли только разве три бабы, шлепавшие, стоя на деревяной жердочке, мокрым бельем по воде и перебранивавшиеся издалека между собою, да двое мальчишек, которые, [Вместо “между ними ~ которые”: ни деревца – Двое мальчишек (РМ); а. ни деревца, всё бревна да бревна. У пруда видны были три бабы, шлепавшие, стоя на деревянной жердочке, мокрым бельем по воде и несколько мальчишек, которые] поднявши рубашенки, брели по пруду, [брели по нем] разбрызгивая ногами воду с таким спокойным видом, как будто занимались делом. Поодаль в стороне темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес. Даже самая погода в это время очень кстати прислужилась. День был не то ясный, [не то серый] не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает на мундирах гарнизонных солдат, [а. а просто цвету мундира гарнизонных солдат] этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого[а. но мертвецки пьяного] по воскресным дням. Для пополненья картины не было недостатка в петухе, предвозвестнике переменчивой погоды, который, несмотря на то, что голова его продолблена была до самого мозгу носами других петухов по известным делам волокитства, горланил очень громко и даже похлопывал крыльями, обдерганными, как старые рогожки. Подъезжая ко двору, Чичиков заметил, что на крыльце стоял сам хозяин в зеленом шалоновом сюртуке, приставив руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть хорошенько[Далее начато: а. приб<лижающийся>; б. по мере того] подъезжавший экипаж. По мере того, как бричка близилась к крыльцу, глаза его делались веселее и улыбка раздвигалась более и более.
“Павел Иванович!” вскричал он наконец, когда Чичиков вылезал из брички: “насилу вы-таки нас вспомнили”.
Оба приятеля очень крепко поцеловались, и Манилов увел своего гостя в комнату. Хотя время, в продолжение которого они будут проходить сени, переднюю и столовую, несколько коротковато, но попытаемся, не успеем ли как-нибудь им воспользоваться и сказать кое-что о хозяине дома. Но тут автор должен признаться, что это очень трудно. Гораздо легче изображать характеры большого размера. Там просто бросай краски со всей руки на полотно: [Там просто ляпай кистью со всей руки] черные палящие глаза, [Вместо “черные ~ глаза”: огненные глаза] нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый как огонь плащ[закинутый на плечо черный или огненный плащ] – и портрет готов; но вот эти все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем, как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей – эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собой выступить все тонкие, почти невидимые черты, и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывать взгляд. [Вместо “эти господа ~ взгляд”: О, это пытка для автора. Он [долго] должен над ним долго продумать, прежде чем приняться за кисть; а. Начато: О здесь много работы; б. Начато: О здесь должно сильно напрягать зрение и [много] далеко углублять; в. Начато: Эти господа страшно трудны для портретов. Тут придется сильно напрягать внимание [пока заставишь выйти] и далеко углублять уже изощренный в науке выпытывать. ]
Один бог разве может сказать, какой был характер Манилова. Есть род людей, известных под именем: “люди так себе, ни то, ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан”, как говорит пословица. Может быть к ним [нужно] следует присоединить и Манилова. Он был на взгляд человек [очень] видный; в выражении лица его было что-то приятное, но уж слишком сладкое; во всех приемах его видно было что-то снискивающее расположения и знакомства. Он приятно улыбался, лицом был вовсе не дурен: [Вместо “Есть род ~ не дурен”: “На Руси ~ не дурен собою (РМ); а. Начато: Есть род людей, которых называют на Руси: так себе] блондин с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! в следующую затем минуту ничего не скажешь; а в третью скажешь: “чорт знает, что такое!” и отойдешь подальше. Если ж не отойдешь, то почувствуешь скуку смертельную. От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова, которое можешь услышать почти от всякого, если коснешься его предмета. У всякого есть какое-нибудь влечение: один имеет влечение к борзым собакам;[Вместо: “У всякого ~ собакам”: У всякого ~ всех собак (РМ)] другой мастер лихо пообедать; третий охотник сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; четвертый [просто спит] с желаньем более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гуляньи с каким-нибудь [камергером или] флигель-адъютантом, и чтоб увидели это его знакомые; пятый имеет уже такую руку, которая чувствует влечение непреодолимое заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука шестого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков. Словом, у всякого есть свое; но у Манилова ничего не было. [Вместо “третий охотник ~ не было”: этому уже ~ никакой страсти (РМ); а. Начато: Третий ~ его знакомые. Тот не знает, что делать с своей рукой, которая чувствует зуд непреодолимый; у того рука чешется заломить угол бубновому тузу или двойке, тогда как рука какого-нибудь иного] Дома он говорил[говорил по обыкновению] очень мало и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве только одному богу было известно. [разве один бог мог знать] Хозяйством он нельзя сказать чтобы занимался: [Хозяйством тоже нельзя сказать, чтобы он очень занимался] он даже никогда не ездил на поля; хозяйство шло как-то само собою. Когда прикащик говорил: “Хорошо бы, барин, то и то сделать”, “Да, не дурно”, отвечал он обыкновенно куря трубку, которую курить сделал [он] привычку, когда еще служил в армии, где считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером. “Да, именно, не дурно”, повторял он. Когда приходил к нему мужик и, почесавши рукою в затылок, говорил: “Барин, позволь отлучиться на работу, подать заработать!” “Ступай”, говорил он, куря трубку, и ему даже в голову не приходило, что мужик шел пьянствовать. Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо его принимало самое довольное выражение; впрочем, все эти прожекты так и оканчивались одними только словами. В его кабинете всегда лежала какая-то книжка, заложенная закладкою на 14 странице, которую он постоянно читал уже два года. В доме его чего-нибудь вечно недоставало. В гостиной стояла у него прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, которая, верно, стоила весьма не дешево, но одно кресло было сломано и только для вида были приставлены к нему ручка и ножка, и хозяин всякой раз предостерегал своего гостя словами: “Не садитесь на это кресло, оно худо”, а предостережение это делалось постоянно в продолжение шести лет, то есть с того времени, как сломалось кресло. В иной комнате и вовсе не было мебели; хотя он и говорил в первые дни после женитьбы своей: “Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату на время хоть какую-нибудь мебель поставить”. Ввечеру подавался на стол тоже очень щегольской [высокой] подсвешник из темной бронзы с тремя античными грациями и перламутным зонтиком, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, [и весь] свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги. Жена его… впрочем, они совершенно были довольны друг другом. Несмотря на то, что минуло более 8 лет их супружеству, из них всё еще каждый приносил друг другу или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек, и говорил трогательно-нежным голосом, [а. нежно-трогательным] выражавшим совершенную любовь: “Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек”.[Далее начато: Натурально] Само собою разумеется, что ротик раскрывался при этом случае очень грациозно. Ко дню рожденья приготовляемы были сюрпризы: какой-нибудь бисерный чехольчик на зубочистку. И весьма часто сидя на диване, вдруг, и совершенно неизвестно из каких причин, один, оставивши свою трубку, а другая работу, если только она держалась в то время в руках, они напечатлевали друг другу такой томный и длинный поцелуй, что в продолжение его можно было прочесть небольшой листок[а. номер] газеты. Словом, они были то, что говорится счастливы. Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий и обязанностей, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов: зачем, например, не весьма опрятно на кухне, зачем довольно пусто в кладовой, зачем воровка ключница, зачем нечистоплотны слуги, зачем вся дворня спит немилосердым образом и повесничает в остальное время. Но, впрочем, как же и заниматься такими низкими предметами? Манилова хорошо воспитана. А хорошее воспитание, как известно, получается в пансионах. А в пансионах, как известно, три главные предмета составляют основу человеческих добродетелей: французский язык, необходимый для счастия семейственной жизни, фортепиано для доставления приятных минут супругу и наконец собственно хозяйственная часть: вязание кошельков и других сюрпризов. Впрочем, бывают разные усовершенствования и изменения в методах, особенно в нынешнее время; всё это [впрочем] более зависит от благоразумия и способностей самих содержательниц пансиона. В других пансионах бывает таким образом, что прежде фортепиано, потом французской язык, а там уже хозяйственная часть. А иногда бывает и так, что прежде хозяйственная часть, то есть вязание кошельков, потом французской язык, а там уже фортепьяно. Разные бывают методы. Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах я очень боюсь говорить, да притом мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед. [Вместо “В гостиной ~ вперед”: В одной комнате ~ вперед (РМ); а. В одной комнате была у него прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей, что, вероятно, стоило ему недешево. Но зато одно [кресло] из кресел было без ручки [и ножки который только] и без одной ножки, которые были только приставлены, и хозяин всякой раз предостерегал своего гостя: “Не садитесь на это кресло, оно сломано”, и это предостережение он делал всякой раз постоянно в продолжение шести лет, т. е. с того времени, как оно сломалось, а в иной комнате и вовсе не было мебели, хотя он и говорил в первые дни после замужества: “Душенька, нужно будет завтра похлопотать, чтобы в эту комнату на время хоть какую-нибудь мебель поставить”. Ввечеру тоже подавался весьма недурной [бронзовый] темный бронзовый подсвечник с античными тремя грациями и перламутным зонтиком и рядом с ним какой-то просто медный [кривой] нагнувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги!
