Текст книги "Мертвые души"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 77 страниц)

“Решительно не стоит благодарности”, отвечал Манилов. “Мне бы хотелось услужить в чем-нибудь, где бы можно точно доказать дружеское, этак сказать, влечение, магнетизм души… но умершие души – это, в некотором роде, совершенная дрянь”.

“Очень не дрянь”, сказал Чичиков с чем-то подобным даже на вздох: “Если б вы знали, какую вы этим услугу оказали человеку без племени и роду. Да, действительно, чего не натерпелся я. Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил. А за что? За то, что соблюдаю правды, что был чист на своей совести, что[Далее начато: рука моя] подавал руку и вдовице беспомощной, и сиротинке горемыке”. Тут даже отер платком он выкатившуюся слезу.

Манилов был совершенно тронут.

“Так купчую вы уж, пожалуста, припасите поскорей, если можно”, продолжал Чичиков: “да не дурно бы, если бы на днях съездили в город, а до того времени я буду вас должен оставить, потому что у меня есть еще одно дельцо”.

Тут Чичиков взял [свою] шапку и отправился по углам отыскивать свою палку с набалдашником в виде собачки.

“Как, вы уже хотите ехать?” сказал Манилов, почти испугавшись.

<ГЛАВА III>

люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек. С человеком хорошим мы всегда свои[мы всегда большие] други, тонкие приятели. Выпить ли чаю, или закусить – с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважит, потому что он сполнял службу государскую, он надворный советник”… Таким образом рассуждая, лошадиный правитель вошел, наконец, в чрезвычайные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушивался, то он бы узнал много подробностей, относившихся лично к нему, но мысли его так глубоко погрузились в различные сметы и соображения по поводу странного своего прожекта, что он был глух и нечувствителен ко всему. Наконец, сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: всё небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец, громовой удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг, как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения [своего] и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги [его] наконец стали долетать в лицо нашему герою. Это заставило его опустить сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге и застегнуться кожею. Дождь продолжал ливмя. [Вместо “Это заставило ~ ливмя”: Напрасно, опустивши сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге, и застегнувшись кожею, думал он укрыться. Целая лужа набежала вдруг сверх кожи, и светлые дождевые волдыри спесиво плыли, сталкивая и уничтожая друг друга; вода стекала оттуда ему на ноги, между тем как брызги, прорывавшиеся в отверстие между занавесками и кожею, прохлаждали его живот в том месте, где оканчивался жилет и начинались панталоны. ] Это показалось Чичикову очень неприятным, тем более, что становилось темно и время близилось к ночи. [Далее начато: а. Он закрича<л>; б. Первое, что он] Первым делом его было закричать Селифану ехать скорее. Селифан, который тоже на самой середине речи был прерван громом и дождем, смекнул, что, точно, не нужно было мешкать. Он вытащил из-под козел, на которых сидел, какую-то дрянь[Далее начато: на которой] из серого сукна, оделся в нее и, схвативши в руки вожжи, прикрикнул на свою тройку, которая так была убаюкана и такое почувствовала приятное расслабление от его рассказов, что едва переступала ногами. Лошади пустились на рысях. Но Селифан никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал. [Вместо “оделся ~ проехал”: и одевшись в нее, схватил в руки вожжи и прикрикнул на четвероногих своих слушателей, которые так были убаюканы и такое почувствовали приятное расслабление от его рассказов, что едва переступали ногами. Услышавши крик, лошади пустились на рысях. Сам даже серый с широким задом начал подтягивать. Но сам речистый правитель никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал он, до такой степени был он занят своими наставлениями. ] Сообразивши все обстоятельства и припомнивши несколько дорогу, он смекнул, что, кажется, много было поворотов, которые он все проехал мимо. Так как русской человек в решительные минуты всегда найдет, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то он тот же час поворотил свою бричку на первую перекрестную дорогу направо и, прикрикнувши: “Ей, вы други почтенные!”, пустился в галоп, мало помышляя о том, куда приведет взятая им дорога.

Дождь, однако ж, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль мигом замесилась в грязь, и лошадям заметно становилось тяжелее тащить бричку. Колеса, обращаясь, захватывали на свои ободья, чем далее, более и более грязи и, наконец, сделались совершенно покрытыми ею, как будто толстым войлоком. Чичиков начинал беспокоиться, не видя так долго деревни Собакевича. По его расчету, ему давно бы была пора приехать. Он высматривал по сторонам, [Далее было: но решительно ничего не мог видеть] но темнота была такая, хоть глаз выколи.

“Селифан!” сказал он наконец, высунувшись из брички.”

Что, барин?” отвечал Селифан.

“Погляди-ка, не видно ли деревни?”

“Нет, барин, нигде не видно”. После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, [Далее было: а чорт знает, что такое] но что-то такое длинное, чему и конца[что и конца] не было. Начиналось оно почти таким образом: “Ей, вы сердечные! мои любимые. Ей, вывозите! Вывозите, вывозите! пых! пых! Забубенные вы! Пора, пора! хвать, хвать! Московские обыватели, толоконные приятели. [Вместо “Пора ~ приятели”: Ну, детки, ну разом! Ну-те еще, еще. Эх вы, сердечные, московские обыватели. ] Ну, други. Ну разом, разутешники мои…” Много еще прилагательных и новых существительных придавал. Это делалось без большого разбора, а что первое попадалось ему на язык. Таким образом дошло до того, что он начал, наконец, называть их секретарями. [А между тем дождь и не думал переставать, но еще, как казалось, более усиливался. ]

[Чичиков вертелся [в своей бричке], переседая [беспрестанно] из угла в угол. Сидеть ему было страшно неловко: куда ни выбирал он поместить себя, везде было мокро. В ногах у него[Далее начато: беж<ала?>] сделалась совершенная ванна, так что ему стоило только раздеться, и он мог тут же выкупаться. Дождевые капли хлопали по козырьку его картуза и сливались вдали в [несносное] однообразное урчание. Колеса и копыта лошадиные чвакали медленнее в грязи.

“Что, Селифан, не видно ли где[Что, Селифан, нет нигде] какой-нибудь деревушки?” сказал нетерпеливо Чичиков.

“Не видно, барин”, отвечал Селифан и, обратившись к коням, одолжил их довольно удачно кнутом, [Вместо “одолжил ~ кнутом”: хлыстнул их покрепче] от чего они сделали еще раз усилие пробежать на рысях. ] Между тем Чичиков начал примечать, что бричка стала качаться на все стороны и наделять его[и угощать его] препорядочными толчками. Это дало ему почувствовать, что они своротили с дороги и, вероятно, тащились по взбороненному полю. Сам Селифан, как казалось, смекнул [это], но не говорил ни слова.

“Что, мошенник, по какой ты дороге едешь?” сказал Чичиков.

“Да что ж, барин, делать, время-то такое. [Потьма], кнута не видишь, такая потьма”, отвечал Селифан и вслед за сим хлыстнул по всем по трем и покосил так бричку, что Чичиков принужден был держаться обеими руками. Тут только он заметил, что Селифан немножко подгулял.

“Держи, держи, опрокинешь!” кричал он ему. [“Держи, держи!” закричал он ему грозно: “опрокинешь бричку”.]

“Нет, барин, как можно, чтоб я опрокинул”,[опрокинул бричку] отвечал Селифан. “Это не хорошо опрокинуть. [опрокинуть бричку[Я уж сам знаю, уж я никак”.[уж я не опрокину] Засим начал он слегка поворачивать бричку, поворачивал, поворачивал и, наконец, переворотил ее как раз на бок. [наконец опрокинул ее на бок] Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь, Селифан лошадей, однако ж, остановил. Это было ему и не трудно, потому что иначе они бы сами остановились, так они были изнурены. Однако ж[сами остановились, будучи изнурены совершенно. Этот однако ж] непредвиденный им случаи изумил его. Слезши с козел, он стал перед бричкою, подпершись в бока обеими руками, в то время как Чичиков барахтался в грязи и силился оттуда вылезть. “Ишь ты”, сказал он по некотором размышлении: [сказал он наконец] “и перекинулась!”.

“Ты пьян, как сапожник!” сказал Чичиков.

“Нет, барин, как можно, чтобы я был пьян!” отвечал Селифан: “я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил и закусили вместе, – [в том нет ничего худого, ] закуска не обидное дело: с хорошим человеком можно закусить”.[“я знаю, что это нехорошо быть пьяным. Я такого дела не делаю. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, и закусили вместе, с хорошим человеком можно закусить. А я совсем не пьян. Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным”.]

Чичиков увидел, что гораздо лучше вместо слов приниматься поднимать бричку. [“Чичиков ~ поднимать” вписано карандашом. ]

[“Погоди, я с тобою после расправлюсь”, сказал промокший насквозь Чичиков: “Поднимай [дурак] бричку. Что, дурачина, стоишь”. Сказавши это, он немедленно принялся, с своей стороны, сам поднимать ее. ] Селифан тоже ухватился за нее обоими руками, и хотя бричка уже была совершенно поставлена, но он пёр ее так крепко, что чуть не переворотил ее на другую сторону. Так что барин должен был умерить его усердие порядочным ударом [по руке] в ухо, примолвивши: “переломаешь, скотина!”[Вместо “Селифан тоже ~ скотина!”: Селифан с своей стороны уперся обеими руками так крепко, что чуть не [опрокинул] переворотил ее на другой бок. Это заставило Чичикова закричать: “Стой, стой! всё переломаешь, скотина!”

“Нет, барин, ничего не изломано. Бричка крепкая: чего ж бы ей изломаться. Она бричка [крепкая] хорошая, московская бричка. Ей не можно изломаться. Она в Москве делалась”…

“Вот ты у меня поговоришь”, говорил Чичиков, стиснув от досады зубы. ]

Положение героя нашего было[Вместо “было”: в самом деле] не завидно. На нем было всё мокро, в бричке было тоже мокро. И как на беду ничего нельзя было предпринять. Оставаться на одном месте было гадко; ехать тоже не было никакой возможности. [Далее было: Доставши из-под подушки небольшой коврик, который не помню кем-то был ему подарен, кажется, какой-то дамой, он разостлал его сверх подушки и [сел] [оставался] сидел несколько минут в нерешимости, слушая печальную музыку дождя. ] Одно только жалкое утешение ему оставалось: бранить [кучера] Селифана.

“Нарезался же, мерзавец!” говорил он, сжимаясь, как зяблик, которого проняло холодом. “Толком толковали тебе дорогу. Можно было, кажется, понять”…

“Да что ж, ваше благородие”, отвечал Селифан. [отвечал кучер. ] “Ведь я [кажись] хорошо ехал. [Далее было: Возьми, говорят, направо, ну я и взял направо. Я не поеду, куда не следует. ] Я уж разумею свое дело. Уж скоро будет шестой год, как я езжу с вашею милостью. Вы, вить, меня взяли на козлы о Покрова, я помню”.

“А что я тебе сказал в последний раз, когда ты напился пьян? А, позабыл!” произнес Чичиков.

“Нет, ваше благородие, как можно, чтобы я позабыл. Я уж дело свое знаю. Я знаю, что нехорошо быть пьяным. С хорошим человеком поговорил. В этом я совсем не отпираюсь; поговорил, потому что с хорошим человеком можно…”

“Вот я тебя как высеку хорошенько, так ты у меня будешь знать”, сказал Чичиков.

“Как милости вашей будет завгодно”, отвечал на всё согласный Селифан. “Коли высечь, то и высечь; я ничуть не прочь от того. Почему ж не посечь, коли за дело. На то воля господская. Оно нужно посечь, потому что мужик балуется. Порядок нужно наблюдать. Коли за дело, то и посеки. Почему ж не посечь…”

На такое рассуждение барин совершенно не нашелся, что отвечать. Но в это время, казалось, как будто судьба, наконец, над ним сжалилась. Издали послышался собачий лай, [Вместо “Но в это время ~ собачин лай”: Ему сделалось совершенно нестерпимым оставаться на одном месте, и он, наконец, дал повеление полупьяному Селифану ехать. К этому побудил его послышавшийся издали собачий лай. ] Он, точно, не обманулся: лай слышался, [лай сделался] наконец, явственнее, так что Селифан оборотился к нему с козел и сказал:

“Ваше благородие, а ваше благородие!”

“Что там?” сурово возразил Чичиков.

“Оно, верно, деревушка-то близко, потому…”

“Пошел, дурак. Я это и без тебя знаю”.

Русской возница имеет доброе чутье вместо глаз. От этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает. Селифан, не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился тогда только, когда бричка ударилась[Далее начато: дыш<лом>] оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать. Чичиков мог только заметить сквозь густое покрывало лившего дождя что-то, похожее на крышу. Он послал Селифана отыскивать ворот, что, без сомнения, продолжилось бы [очень] долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим. К этому присоединился еще и серый конь, испустивший самое дикое и неистовое ржание. [а. которые доложили о нем таким звонким и оглушительным лаем, что он должен был, наконец, заткнуть себе пальцами уши. К этому присоединился еще и серый конь, который такое поднял ржание, как будто бы увидел целый табун лошадей; б. которые ~ ржание, как будто бы увидел целый табун самых близких своих приятелей[

Свет мелькнул в окошке и досягнул хотя туманною струею до забора, указавши нашим дорожным ворота. Селифан с своей стороны каким-то странным чутьем успел их нащупать[указавши нашим дорожным бывшие перед ними ворота, которые Селифан каким-то чутьем успел уже нащупать] и принялся колотить в них обоими кулаками. На эту тревогу вышла какая-то фигура, накрывшись армяком, и барин с кучером услышали хрипливый[крикливый] бабий голос: “Кто стучит? Чего расходились?”[Вместо “Кто ~ расходились?”: Кто там стучит?]

“Приезжий, матушка! Пусти переночевать”, произнес Чичиков.

“Вишь ты какой востроногой”, сказала старуха: “приехал в какое время! Здесь тебе не постоялой двор, здесь помещица живет”.

“Что ж делать, матушка. Ты видишь, что мы заблудились”, сказал Чичиков. “Не ночевать же в такое время на дороге”.

“Да, время темное, нехорошее время”, прибавил Селифан.

“Молчи, дурак!” сказал Чичиков.

“Да кто вы такой?” сказала старуха.

“Дворянин, матушка”.

Слово дворянин заставило старуху как будто несколько подумать. “Погодите, я скажу барыне”, произнесла она и минуты через две возвратилась уже с фонарем в руке. Ворота отперлись. Огонек мелькнул[в руке и отперла ворота. Свет мелькнул] и в другом окне. Бричка, въехавши в двор, остановилась перед небольшим домиком, которого за темнотою герой наш не мог хорошо рассмотреть. Одна только половина его была озарена[была освещена] светом, исходившим из окон; видна была еще лужа перед домом, на которую прямо ударял тот же свет. Дождь стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в подставленную бочку. Собаки заливались всеми возможными голосами: один выл так усердно, как будто бы за это получал бог знает какое жалование; другой отхватывал наскоро, [другой так скоро отхватывал] как пономарь; за ним[потом за ним] слышен был дишкант, такой неугомонный, [а. такой звонкой; б. такой меткой] что в голове звенело; всё это покрывал густой бас, видно уже старик, потому что лаял так хрипло, [Вместо “всё это ~ хрипло”: потом один, верно уже старый, лаял хрипло и басом. ] как генерал перед фронтом. Наверное можно было сказать, [Вместо “Наверное ~сказать”: Не шутя можно было предположить] что в этом оркестре было более ста музыкантов. Это бы дало[Это могло бы дать] заметить Чичикову, что[Далее начато: он приехал] деревушка была порядочная. Но промокший и иззябший герой ни о чем не думал, как только о постеле. Еще бричка не успела совершенно остановиться, как он уже соскочил на крыльцо. На крыльцо вышла опять какая-то женщина, [На крыльце опять женщина] несколько помоложе прежней, но чрезвычайно на нее похожая. Она проводила его в комнату. Чичиков кинул вскользь взгляда два: комната была обклеена старенькими полосатыми обоями; картинки с какими-то птицами; между окнами[между двумя окнами] – маленькие зеркала, и за всяким зеркалом заложены были или письма, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с цветами, нарисованными на циферблате… Не в мочь было больше ничего заметить. Чичиков чувствовал, что глаза его так липнули, [так липнут] как будто бы их кто-нибудь намазал медом. Минуту спустя вошла хозяйка, женщина уже пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на убытки и неурожаи и держат голову несколько на бок.

“Извините, матушка, что побеспокоил вас!” сказал Чичиков.

“Ничего, ничего”, сказала хозяйка. “В какое-то время вас [батюшка] бог принес! Сумятица и вьюга какая! Вам бы с дороги, батюшка, я знаю, что прилично [бы] закусить чего-нибудь, да пора-то ночная, ничего и приготовить нельзя…”

Слова хозяйки были прерваны таким странным шипением, что Чичиков[что сам Чичиков[испугался и посторонился. Шум очень походил на то, как бы вся комната[Вместо “Шум ~ комната”: ему показалось, что вся комната] наполнилась змеями. Но, взглянувши в угол, он тот же час успокоился, смекнувши, что стенным часам[Вместо “смекнувши ~ часам”: Он смекнул, что часам] пришла охота бить. За шипением последовало скоро хрипение, и, наконец, натужась всеми силами, пробили они три таким звуком, как будто бы кто колотил палкой по глиняному горшку, после чего маятник опять пошел спокойно щелкать направо и налево.

“Благодарю, благодарю, матушка”, отвечал Чичиков: “Пожалуста, ни об чем не беспокойтесь”. Мне кроме постели[Мне больше постели] ничего больше не нужно. А вот вы меня разве обяжете, когда скажете, [Вместо “А вот ~ скажете”: Скажите] далеко ли живет помещик Собакевич?”

“Нет, отец мой, не слышала такого имени. Такого здесь нет помещика”.

“По крайней мере, я думаю, знаете Манилова?”

“А кто этот Манилов?” сказала старуха.

“Помещик, матушка”.

“Нет, такого помещика здесь нет”.

“Какие же есть?”

“Бобров, Свиньин, Конопатьев, Харпакин, Трепакин, Плешаков”.

“Богатые люди, или нет?”

“Нет, отец, богатых слишком нет. У иного двадцать душ, у кого тридцать, а такие, чтобы по сотне, таких нет”.

Тут Чичиков заметил, что он заехал в порядочную глушь.

“Далеко ли, по крайней мере, до города?” спросил он.

“До города будет верст 60, а может быть и больше… Я, право, так жалею, что ничего нет Вам покушать. Не хотите ли, батюшка, выпить чаю?”

“Благодарю, благодарю, матушка; приготовьте мне только постель, и больше ничего”.

“Правда, что с такой дороги нужно отдохнуть. Вот тут себе, отец мой, и расположись на этом диване. Ей, Фетинья, принеси перину, подушки и простыню. Какое-то время наслал бог. Гром такой был, что у меня всю ночь горела свеча пред образом. Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи. Где это ты так изволил засалиться?”

“Эх, матушка, слава богу, что жив остался. Опрокинулся вместе с бричкой на проклятой дороге. Хорошо еще лошади не потаскали!”

“Святители, какие страсти! Да не нужно ли чем-нибудь потереть вам спину?”

“Спасибо. Вы уж ни об чем не беспокойтесь. Прикажите только девке вашей, чтобы высушила и вычистила хорошенько мое платье”.

“Слышишь, Фетинья”, сказала хозяйка, обратившись к той самой женщине, выходившей[которая выходила] на крыльцо со свечою. Она успела[которая успела] уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате. “Ты возьми ихний-то кафтан и исподнее[Далее было: продолжала хозяйка] и прежде посуши их пред огнем, как делывала покойнику барину. Потом перетри и выколоти хорошенько”.

“Слушаю, сударыня”, говорила Фетинья, настилая сверх перины простыню и кладя подушки.

“Ну, вот тебе постель и готова!” сказала хозяйка: “Прощайте, батюшка! Желаю вам спокойной ночи. Да не нужно ли еще чего-нибудь? Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки. Покойник мой без этого никак не засыпал”.

“Благодарю, благодарю! Ничего не нужно. Прощайте, матушка, приятного сна вам желаю”.

“Прощай, отец мой”.

Хозяйка вышла; осталась только Фетинья. Чичиков поспешил разоблачиться и отдал верхнюю и нижнюю свою арматуру Фетинье, которая, пожелав ему, с своей стороны, спокойной ночи, потащила эти мокрые доспехи. Оставшись один, взглянул он не без удовольствия на свою постель, которая была почти до потолка. Фетинья была большая мастерица взбивать перины. Когда, подмостивши стул, взобрался он на[Далее начато: а. пуховые б. подушки] постель, она опустилась под ним почти до самого пола, только перья разлетелись во все стороны комнаты. Погасивши свечу, он накрылся ситцевым одеялом и, свернувшись под ним кренделем, заснул в ту же минуту. Проснулся он на другой день уже поздним утром. Солнце сквозь окна светило ему прямо в глаза, и мухи, которые вчера спали по стенам и потолкам, все обратились к нему: одна села ему на губу, [на нос] другая на ухо, третья на шею, четвертая выбирала место, как бы усесться[четвертая приготовлялась усесться] даже на самый глаз; ту же, которая имела неосторожность подсесть близко к ноздре, он потянул[Чичиков потянул] в просонках в самый нос, что заставило его очень крепко чихнуть. Между тем как целый десяток мух жужжал над ним, высматривая где понаживнее места, окинувши взглядом комнату, он теперь заметил, [он заметил теперь] что на картинах не всё были птицы: [что картины на стенах состояли не из одних пт<иц>] между ними висел портрет Кутузова, и еще масляными красками был напачкан какой-то старик с красными обшлагами на мундире, как нашивали при Павле Петровиче. Часы опять испустили шипение и проколотили десять. В дверь выглянуло женское лицо и в ту же минуту спряталось, потому что Чичиков, чтобы лучше заснуть, скинул даже с себя рубашку, которая была тоже мокра. Выглянувшее лицо показалось ему как будто несколько знакомо. Он начал себе припоминать и вспомнил, наконец, что это была хозяйка. Он надел рубаху. Платье уже лежало возле него, высушенное и вычищенное. Одевшись, подошел он к зеркалу и чихнул опять так громко” что подошедший в это время к окну индейской петух (окно было очень близко от земли), протянувши свою шею с красным монистом, заболтал что-то ему вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно: “желаю здравствовать”, на что Чичиков сказал ему дурака. Взглянувши в окно, он заметил [очень], что крестьянских дворов было немало. “Э, да у ней деревенька порядочная!” сказал сам в себе: “право, порядочная!” повторил он и принялся считать пальцем дворы, которых оказалось более тридцати. Это открытие ему было очень приятно. Он тот же час заглянул в щелочку двери, из которой выглядывала хозяйка, и, увидевши ее сидевшею за чайным столиком, вошел к ней с веселым и довольно ласковым видом.

“Здравствуйте, батюшка! Каково почивали?” сказала хозяйка, приподнявшись с места. Она была одета лучше вчерашнего – в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все-таки было что-то намотано.

“Хорошо, хорошо [матушка]”, говорил Чичиков, садясь в кресла. “А вы как, матушка?”

“Плохо, отец мой!”

“Как так?”

“Бессонница, отец мой. Всё поясница болит, и одна нога в месте, что пониже[и одна нога пониже] косточки, так и ломит”.

“Пройдет, пройдет, матушка, на это нечего глядеть”.

“Дай-то бог, чтобы прошло; я-то мазала свиным салом и скипидаром тоже смачивала. А с чем прихлебнете[А с чем выкушаете] чайку? Вот в этой фляжке[-то] фруктовая, перегнанная на вишневые косточки”.

“Не дурно, не дурно, матушка, хлебну и фруктовой”.[выпью фруктовой]

Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид, говорил, однако ж, с большею свободою, чем с Маниловым, и вовсе не церемонился. Должно признаться, что если у нас на Руси поотстали кой в чем перед другими нациями, зато очень[зато гораздо] превзошли их в умении обращаться. Невозможно исчислить всех оттенков и тонкостей нашего обращения. Француз или немец такой дурак: он говорит совершенно на тот же лад с миллионщиком и с мелким табачником торгашом. [с миллионщиком и с каким-нибудь кучером] У нас совсем другое: у нас есть такие мудрецы, [такие искусники и мудрецы] которые с помещиком, имеющим[Вместо: “имеющим”: у которого] двести душ, будут говорить совершенно другим образом, нежели с тем, у которого их триста, а с трехсотным опять не так, как с четырехсотным; с четырехсотным не так, как с пятисотным, и таким образом далее, восходя или нисходя до бесконечно великих или малых. Даже, например, [Выберется, например, ] иной правитель канцелярии: поглядишь на него, когда он среди своих подчиненных, [то есть] в своей канцелярии: что за важный вид. Гордость и благородство такое в лице, что просто бери кисть, да и рисуй. Прометей! совершенный Прометей! Глядит [таким] орлом, [важный вид. Благородство такое в лице, какого кажется… Орел, совершенно орел] выступает плавно, мерно. Тот же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. А попадись ему быть с теми, которые повыше его – бог знает, что сделается тогда с Прометеем: [спешит, что мочи нет. И таких мудрецов есть не мало. Иногда наткнешься на такого, что даже страх почувствуешь, особенно если при этом сам еще робкого десятка: Прометей, совершенный Прометей! Гордости столько в глазах, что возьми кисть, да и рисуй. Посмотришь на этого самого Прометея в другом месте] узнать нельзя: муха! меньше даже мухи! уничтожился в песчинку. “Да это не Иван Петрович”, говоришь глядя на него. “Иван Петрович гораздо выше ростом, а этот и низенькой, и худенькой; тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот чорт знает что: пищит птицей и всё смеется”. Подходишь ближе: точно, Иван Петрович! “Эх, хе”, думаешь себе… Но, однако ж, обратимся к действующим лицам. Чичиков, как мы уже видели, решился вовсе не церемониться, и потому, взявши в руки чашку с чаем и вливши туда фруктовой водки, он обратился к хозяйке с такими словами:

“У вас, матушка, хорошая деревенька… Сколько в ней душ?”

“Душ-то в ней, отец мой, без малого 80”, сказала хозяйка: “да то беда моя, что времена-то плохи. Вот и прошлый год был такой неурожай, что боже упаси…”

“Ну, однако ж, всё еще слава богу. Мужички на вид дюжие, [Мужички у вас на вид такие дюжие] и избенки всё почти новые. Восемьдесят душ не лишняя вещь… А позвольте узнать фамилию вашу? Я, право, так захлопотался, приехал в такое время и позабыл совершенно спросить”.

“Коробочка, коллежская секретарша”.

] Перед этим было: А, Коробочка!] “Покорнейше благодарю. А имя и отчество как?”

“Настасия Петровна”.

“Настасия Петровна! хорошее имя Настасия Петровна. У меня тетка, родная сестра моей матери, Настасия Петровна”.

“А ваше имя как?” спросила помещица. “Ведь вы, я чай, заседатель?”

“Нет, матушка”, отвечал Чичиков: “я больше[а. я больше так себе; б. я больше приватный человек] езжу по своим надобностям по деревням. К вам тоже имею дельце”.

“А, так вы покупщик! Как же жаль, что я продала мед купцам так дешево; а вот ты бы, отец мой, у меня[а вот вы бы у меня] теперь верно, купил”.

“Нет, благодарю, матушка, меду мне покамест не нужно”.[Вместо “меду ~ нужно”: я вовсе не меду хочу купить] “Что ж другое, разве пеньку? Только и пеньки-то у меня теперь маловато. Полпуда всего”.

“Пеньки тоже не требуется. [Ну, пеньки-то мне покамест тоже не нужно] [Я по другому случаю имею к вам дело”.

“Что ж такое, право, я уж не могу придумать”.]

“Много у вас, матушка, умерло крестьян, числящихся по ревизии?”

“Ох, батюшка, 18 душ”, сказала старуха, вздохнувши: “Такое мое несчастие! и умерли-то почти всё люди взрослые работники. Правда, хоть и народилось после того, [после того больше] да что с них: народ еще малой. Такая, право, беда! А тут заседатель подъехал с повесткой, чтобы подушное уплачивать Народ мертвый, а плати, как за живого человека. На прошлой неделе сгорел у меня кузнец, такой искусный[такой хороший] кузнец и слесарное мастерство знал”.

“Разве у вас был пожар, матушка?”

“Нет, не пожар, бог приберег от такого горя. Сам сгорел отец мой. Внутри у него как-то загорелось: чересчур выпил. Так только синий огонек пошел от него; весь истлел, истлел и почернел, как уголь. А такой был искусный[хороший] кузнец. И теперь такая беда моя: хотела было ехать в город – некому лошадей подковать”.[некому брички подчинить. ]

] Перед этим было: Это, подлинно, несчастие. ] “На всё воля божия, матушка. Против мудрости божией ничего мы не можем сказать. Уступите их мне, Настасия Петровна”.

“Кого, батюшка?”

“Да этих-то, что умерли”. “Да как же уступить их, отец мой?”

“Так, просто. Или, пожалуй, продайте! Я вам что-нибудь дам за них”.

“Да как же? Я, право, в толк-то не возьму. Нешто хочешь ты их откапывать из земли?”

“Вот боже сохрани! Что я за нехристь такой. Нет, вы только переведите их мне на бумаге так, как бы продали за живых”.

“Да на что ж они тебе!” сказала старуха, выпучив [от из<умления?>] на него глаза.

“Это уж мое дело”.

“Да ведь они ж мертвые”.

“Это я знаю, что мертвые, потому-то я и беру их, чтобы вместе с этим и вас избавить от хлопот. Я вам дам за них деньги: пятнадцать рублей ассигнациями. Что же, матушка, задумались?”

“Право, не знаю…” произнесла хозяйка с расстановкою: “никогда еще не продавала я мертвых душ”.

“Эка беда, не продавали. Ну, а теперь продайте. Ведь вам они никуды уж не годятся”.

“Это правда. Да ведь меня то и затрудняет, что они уж мертвые…”[Да ведь всё как-то мне того… что того, что уж он мертвый]

“Что ж тут затрудняться?[Вместо “Что ~ затрудняться?”: Чего ж чудно] Ведь вам с них не доход собирать”.

“Вестимо. [Вместо “Вестимо”: Какой с них доход, ] Что уж за доход с мертвого человека”.

] Перед этим было: Ну, видите. ] “И подушное за него вы платите, как за живого”.

“Ох, отец мой, и не говори об этом”, сказала старуха. “Прошлого года внесла более полутораста, да заседателя подмаслила”.

“Ну, видите, матушка, а теперь подумайте только хорошенько, теперь вы вдруг избавитесь от всех расходов. Заседателя вам подмасливать нечего, ибо я за всё отвечаю, [Вместо “Заседателя ~ отвечаю”: Я уж теперь за всё отвечаю] крепость совершу на свой счет, убытки все, подушное и прочее… словом, всё уж я плачу”.