Текст книги "Мертвые души"
Автор книги: Николай Гоголь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 77 страниц)
“Что ж барин? У себя, что ли?”
“Здесь хозяин”, сказал ключник.
“Где же?” повторил Чичиков.
“Что, батюшка, слепы-то, что ли?” сказал ключник: “Эхва! А ведь хозяин-то я”.
Здесь герой наш по неволе[Чичиков поневоле] отступил несколько назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть не мало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидеть, [видеть не мало всяких молодцов] но этакого он никогда еще не видывал. В лице его, конечно, ничего не было особенного: оно было как [обыкновенно] бывает у всех почти стариков; один подбородок только выступал слишком далеко вперед, так что нужно было поминутно закрывать его платком, чтобы не заплевать. А прочее всё было решительно так же: рот с тонкими, цепко сжатыми[а. крепко сжатыми] губами несколько провалился в середину, ибо извнутри нечем было подпереть его: оба ряда зубов, верхний и нижний, давно[Далее зачеркнуто: может быть то даже было неблаговидной наружности] убрались, оставив на место себя, в виде гарнизона, по одному зубу и то очень плохому. Какой-то беспокойный огонь бродил в его еще не вовсе потухнувших маленьких глазах: они бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунув из темных нор [свои] остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они нюхают[Вместо “В лице его ~ они нюхают”: Лицо его имело ~ и нюхают (ЛБ1, стр. 308). ] подозрительно самый воздух. [Далее было: Глаза этого хозяина ~ дергало (ЛБ1, стр. 308). ] Но замечательнее всего был костюм его: [Замечательнее был его костюм] можно было, конечно, догадываться, что на нем был халат, но из чего состряпан был халат, этого уже нельзя было догадаться: [но из чего ~ загадка (ЛБ1, стр. 308). ] еще на спине и [на] боках видны были кое-какие приметы бумажной материи, но обшлага, отвороты на груди и полы до того замаслились и залоснились, что походили на юхту, из которой шьют матросам сапоги, [притом] да и весь халат имел такое странное устройство, что сзади было не две полы, а четыре, откуда охлопьями лезла[отвороты и передние полы, ~ висела (ЛБ1, стр. 308–309). ] хлопчатая бумага, сделавшаяся от пыли и времени серою. На шее у него повязано было что-то такое, которого тоже нельзя было разобрать: [Вместо “На шее ~ разобрать”: Правый рукав ~ был навязан (ЛБ1, стр. 309); а. Правый рукав без всяких дальнейших рассмотрений был просто заплатан суконным лоскутком для крепости, а что у него навязано было на шее, того уж никак нельзя было разобрать: ] чулок ли, подвязка[чулок ли или подвязка] или набрюшник, только никак не галстух. Одним словом, если бы Чичиков встретил его, так приодетого, где-нибудь возле церкви, то, вероятно, дал бы ему медный грош, потому что, к чести нашего героя, нужно заметить, что сердце у него было устроено сострадательно, и он никак не мог отказать подать бедному человеку медный грош. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик, [если бы Чичиков ~ это был помещик (ЛБ1, стр. 309): а. если бы Чичиков встретил его в таком костюме где-нибудь возле ~ нужно заметить, что он был очень сострадательный и никогда не отказывался подать бедному человеку медный грош. ] да и какой помещик, владетель 800 душ крестьян. Попробовал бы кто поискать, где <у> помещиков в окружности было столько хлеба, сена и муки? у кого кладовые были так набиты сукнами, шерстью, пенькою, [Попробовал бы читатель поискать у кого из помещиков ~ кладовые были больше набиты пенькою] холстом, медом и всеми домашними произведениями. Заглянул бы кто-нибудь[Если бы кто заглянул] в его рабочий двор, где под крытыми сараями лежали целые сотни колес, бочек, ведер, которые были сделаны только на запас и никогда не употреблялись, ему бы показалось, что он пришел в ту широкую часть Москвы, где в воскресный день, начиная от Плющихи до Смоленского рынка, всё [завалено и] занято торгом деревянной посуды, навезенной мужиками [из] окружных деревень, где крашенное и некрашенное дерево темнеет и желтеет вплоть до самого Дорогомиловского моста, и еще долго выказывается потом урывками по всей дороге до заставы, желтея[Далее начато: а. свеже <крашенною?>; б. некрашенною] издали между мужичьими зимними шапками, сухопарыми и бородатыми кляченками, пока наконец совершенно не кончится город и не покажется одна [необъятная] снежная равнина, [а. Начато: снежная равнина, сверкая тонкими блестками под хладно блистающим солнцем, вся покрытая скрыпущими обозами, между которыми как легкий дымок струится по морозному воздуху [дыхание] пар из уст [мужиков] бредущих [между ними] мужиков и тихо плетущихся лошадок; б. снежная равнина, вся сверкающая тонкими блестками пред хладно блистающим солнцем, вся во весь свой широкий поперек перерезанная; в. снежная равнина, вся сверкающая в тонких искрах, вся во весь поперек перерезанная] вся сверкающая в тонких искрах, перерезанная скрыпучей цепью обозов, то нагоняющей, то отстающей [и между ними, как легкий дымок, только вспыхивает и струится по морозному воздуху теплый пар, несущийся из уст бредущих мужиков и шажком плетущихся лошадок] и мужички подбегают, похлопывая рукавицами за <1 нрзб.> своими телегами, поспешая изредка кричать на лошаденок [посылая пар дыхания]. Как тонкий дымок, струится пар дыхания их в морозном воздухе, а в голове их грезится расчет, почем и как продать и где и в каком месте стать с своим деревом, приехавши на многолюдный московский рынок. [Вместо “в ту широкую ~ рынок”: на ярманку или по крайней мере на рынок большого города. ] Этих всех произведений стало бы слишком на пять таких имений, какое было Плюшкина, но человека трудно чем-нибудь накормить. Не довольствуясь этим, Плюшкин ходил каждый день по улицам своей деревни, [тщательно] заглядывал под мостики, под перекладины, и всё, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, всё это он тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. “Вон уж рыболов пошел на охоту!” говорил мужик, когда завидывал его, идущего на добычу. В самом деле, это был самый деятельный полицмейстер на деревне и после него решительно уже незачем было месть улицы. Какой-то проезжий офицер потерял шпору, [решительно уже ничего не оставалось на улицах. Незачем было и месть их. Какой-то офицер, Изюмского гусарского полка что ли, потерял на дороге шпору, ] шпора эта отправилась в известную кучу. Если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, оставляла ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, если приметивший мужик тут же уличал его, он не спорил и отдавал похищенную вещь. Но чуть только[Но когда уже] эта вещь попала в кучу, он божился, что она его, куплена им тогда-то, у того-то, или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола всё, что ни видел: сургучик, лоскуточек бумаги, перышко, и всё это клал или на бюро или на окошко.
А ведь было время, когда он был только бережливым хозяином! Был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Всё текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, [прядильные] суконная фабрика, столярные станки, прядильни. Везде, во всё входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но покойно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Никакие слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностью и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно слушать его. [“Все текло ~ слушать его” вписано. ] Приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; на встречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые, свежие, как розы, вбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая на то внимания, рад ли или не рад был этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя француза, который славно брился и был большой стрелок: почти к каждому обеду приносил уток или тетерек, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что никто больше в целом доме ее не ел. На антресолях тоже жила его компатриотка наставница двух девиц, которая, впрочем, несколько странно была устроена: была совершенно ровная снизу до верху, без всякой талии. Таких француженок нет во Франции. По крайней мере, мне не случалось видеть. За обед не садилось меньше десяти человек, и почти столько же подавалось блюд. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке; нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними и мелких забот[и маленькие заботы] перешли к нему. Плюшкин стал беспокойнее и как все вдовцы подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штаб-ротмистром какого-то бог весть кавалерийского полка[с штаб-ротмистром кононерского полка] и перевенчалась с ним где-то наскоро, в какой-то деревенской церкви, ибо Александра Степановна знала, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, [что] будто бы военные должны быть картежники или мотишки. Отец послал ей[Папенька послал ей] на дорогу проклятие и уже не заботился о ней больше. В доме стало еще пуще. Во владельце [его] стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина – верная подруга ее, [верная ее подруга] – помогала ей еще более развиться. Учитель француз был отпущен, потому что сыну пора была на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны. Сын, будучи отправлен в губернский город в Палату, с тем, чтобы там узнать существенную и дельную службу, вместо этого определился в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося у него денег на обмундировку. Весьма естественно, что он получил на это то, что называют в простонародии: шиш. [Очень естественно, что он получил на это шиш. ] Наконец, последняя дочь, оставшаяся с ним в доме, умерла. Старик остался совершенно один, сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и, чем больше пожирает, тем становится ненасытнее. Человеческие чувства, которые и без того не были в нем очень крупны, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь да утрачивалось в этой изношенной развалине. Случись же, что под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, к нему дошел слух, что сын его проигрался в карты. Он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец, осталось только двое, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою. С каждым годом уходили из вида его более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате. Неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него летом хозяйственные произведения. Покупщики торговались, торговались, а наконец, бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек. Сено и хлеб гнили, на скирдах и копнах можно было смело разводить капусту, потому что это был чистый навоз. Мука в подвалах обратилась в камень, и ее нужно было рубить, к пеньке, холсту, коврам, сукнам, которыми были нагружены его кладовые, страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкапе графинчик с остатком какого-нибудь ликерчика, на котором он сам сделал наметку, дабы никто воровским образом не выпил его, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве[графинчик с остатком ~ В хозяйстве (ЛБ1, стр. 312). ] доход собирался всё по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, такое же количество ниток должна была напрясть баба, столько же полотна наткать ткачиха. Всё это сваливалось в кладовые и гибло. Всё становилось гниль и прореха, и сам он обратился в какую-то прореху на человечестве. [Вместо “сваливалось ~ на человечестве”: помещалось прежним ~ за меньшую цену (ЛБ1, стр. 312). ] Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить: видно походная жизнь с штаб-ротмистром [казалось] не была так привлекательна, как рисовалось до свадьбы. [Вместо “видно ~ свадьбы”: потому что ~ для жены (ЛБ1, стр. 312–313). ] Плюшкин, однако ж, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе, но дочери ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала уже с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть было не только совестно, но даже стыдно. Плюшкин приласкал обоих внучков и, посадивши их к себе одного на одно колено, а другого на другое, покачал их таким образом, как будто бы они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал. С тем и уехала Александра Степановна.
Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно, однако ж, сказать, что такие кащеи попадаются редко на Руси, где всё любит скорее развернуться, чем съежиться, и появление их тем бывает изумительнее, что тут же в соседстве очутится помещик, который черпает жизнь широкой чашей, сколько захватила богатырская рука, и веселится во всю ширину русской удали и барства. Небывалый проезжий остановится, пораженный видом его жилища, и на губах его невольно пошевелится вопрос: “Какой владетельный принц очутился здесь почти волшебным образом среди маленьких и темных и почти разорившихся владельцев? Дворцами глядят его белые, каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные целым городом флигелей и домиков для проезжих гостей, [для проезжающих] соединенные великолепными аллеями тополей. Легкий беспрерывный стук по укатанным дорогам приезжающих экипажей возвещает вечный, незаходимый праздник, с театрами, балами, сияет всю ночь освещенный плошками сад, и громы музыки оглашают [во всех концах] до зари безвременно пробужденную рощу. Толпы гуляющих мущин, дам и девиц со всей сверкающей пестротой и роскошью [своих] убранств мелькают [группами и толпами] в сильном свету и быстро [переходящих] движущихся тенях, как ребенки радуясь, [тому] что прогнана так волшебно темная ночь. Речи, крики и радостный хохот несутся по саду и только тому, кто младенческой душой любит девственную чистоту природы и дрожит за ее нежные тайны, тому одному является что-то дикое в сем насильственном освещении: театрально выскакивает пред ним освещенная ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, суровее и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и угрюмее облекаются в непробудный плащ мрака вершины дерев, негодующих в вышине на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.
Чичиков долго не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что видел вокруг себя. Долго не мог он сообразить, как и в каких словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышавшись о добродетели и редких свойствах души его, он почел долгом принести лично дань уважения, впрочем спохватился и почувствовал, что это уж слишком. Искоса бросивши взгляд на всё, что находилось в комнате, ему взбрело на мысль, что слово добродетель и редкие свойства души можно с успехом заменить словами экономия и порядок, и потому, оборотивши таким образом речь, он выразил, что, наслышавшись об экономии его и редком управлении [хозяйством] имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно было и лучше выразиться и приискать даже иную причину, но ничего другого не взбрело в то время на ум. [Вместо “Должно, однако же ~ на ум”: Должно однако ж сказать, ~ мое почтение лично (ЛБ1, стр. 313).
а. Наброски на отдельном листе, вшитом в ПБЛ3:
I. Должно однако ж признаться, что такие кащеи редко [яв<ляются>] встречаются на Руси, где [как известно, напротив всё любит развернуться пошире] все любят скорее развернуться, чем съежиться, и появление его тем более бывает изумительно, что тут же в соседстве может быть даже [под боком очутится] помещик, который черпает жизнь [такой широкой чашею] полной чашей сколько захватит рука, как и не снилось никому, и весь тонет в царском блеске. [Глядит] Дворцами глядят его белокаменные домы с бесчисленными флигелями и домами для приезжающих гостей. [То преогромный театр и труппа из своих собственных крепостных людей] античными портиками из своих собственных ведущими аллеями тополей. Театр, труппа крепостных людей Раздается гром стук от уезжающих и от приезжающих экипажей [музыка] Оркестр, балы и освещенные плошками и фонарями деревья, под которыми при раздающихся отдаленных [аккордах] музыкальных звуках [гуляют и только что-то дикое является в этом освещении того, что осудила ночь на [сильнейший] величественный мрак] и раздается беспечная веселость, звонкий смех и довольные речи, тогда как что-то дикое и видится в этом освещении театрально Дальше текст обрывается. И только тот, [чье нежное сердце дрожит за] кто дрожит за тайные красы, за сокровенные тайны красы, только видит что-то дикое в этом безвре<менном> насильственном ее пробуждении. Когда всю обняли между Дальше текст обрывается.
II. Сияет освещенный плошками сад. Громы му<зыки> Музыка [и гуляющие группы наезжих гостей веселятся] оглашает во всех концах, пробуждает и [мелькают и блещут <2 нрзб.> [и в быстро мелькающих] радуется <1 нрзб.> [как прогнана] [выгнана] изгнана темная ночь. [Смех] Речи, крики и радостный хохот…И только тому, кто любит [чудную чистоту] младенческой душой [чистоту] дивную природы и дрожит за нежные ее тайны, тому одному является только что-то дикое в этом [искусственном] насильственно-искуственном освещении; театрально выскакивает перед ним освещенная ветвь, лишенная своей яркой не]
III. Дворцом глядит его белый каменный дом с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженный целым городом флигелей и домиков для приезжающих, великолепными [рядами] аллеями тополей. Беспрерывно по укатанным дорогам приезжающих экипажей всё возвещает незаходимый праздник. Украшенные живыми картинами балы, театрами крепостных, плошки [Всю ночь сияет сияние]
IV. песнь и пропекает, как говорится, жизнь, кутит и заливается во всю ширину своей удали. Небывалый проезжий в изумлении остановится, пораженный видом его обители, и невольно движется на губах его вопрос: “кто владетельный принц и [роскошный] владетель цветущей обители, о которой он нигде не слышал вокруг, очутился почти волшебно с своим очарованием
V. [Это] что-то дикое является мне в этом, когда фонари и огни мелькают внизу между померкшими, облеченными ночною тенью деревьями, и театрально выскакивает освещенная ветвь, лишенная своей яркой жизни, а вверху [зато] темнее [и], суровее и в двадцать раз грознее является чрез это ночное небо и угрюмо [нахлобучиваются] облекается мраком в непробудимый в вершины освещенных дерев, темных, как уголь, как бы сурово негодующих с вышины на [этот] сей мишурный блеск, осветивший внизу их корни.
VI. Чичиков остановился [и долго не мог придумать], удивленный невольно как фигурою самого хозяина, так всем, что окружало; даже не мог сообразить и придумать, как [начать ему речь] и в каких словах начать речь и как изъяснить причину своего приезда. Он сначала хотел [начать] выразиться почти в таком духе, что, наслышавшись о его добродетели и редких свойствах души, он почел долгом принесть свою дань уважения. Да скоро впрочем спохватился и почувствовал, что это уж точно слишком. [Взглянувши еще раз на комнату, еще раз на всё, что было] Бросивши искоси взгляд на всё, что было в комнате, ему пришло в ум, что слово редкие качества души и добродетель можно с успехом заменить словом экономия и потому [он сказал] он тот же час, давши речи другое значение, сказал, что, наслышавшись об его экономии и об хорошем управлении [разным] хозяйством, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, [он почувствовал, что] можно бы несколько иначе и отчасти лучше выразиться – это он чувствовал и сам, – но нечего делать: ничего другого под ту пору не подвернулось на ум. Приписано: Конечно, он чувствовал, что, подумавши, можно бы [сказать] выразить еще лучше и ближе, но слава богу, что и то подвернулось на язык. ]
На это Плюшкин пробормотал что-то сквозь губы, [потому что зубов у него не было] ибо зубов не было, – чту такое именно пробормотал он, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: “А побрал бы тебя чорт[Вместо “что такое ~ чорт”: Неизвестно, что ~ “Чорт бы побрал тебя (ЛБ1, стр. 313–314). ] с твоим почтением!” Но так как гостеприимство у нас в такой сильной степени, что даже и скряга не в состоянии преступить его законов, то он прибавил тут же гораздо внятнее: “Прошу покорнейше садиться!”
“Я давненько не вижу гостей”, сказал он: “да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай[Уж такой неприличный обычай] ездить друг к другу, а в хозяйстве упущения…] в хозяйстве-то упущения, да упущения…] да и лошадей[-то] их корми сеном… Я давно уже пообедал, а кухня у меня такая прескверная: начнешь топить, еще пожару наделаешь”.[а кухня ~ пожару наделаешь” (ЛБ1, стр. 314). ]
“Ere”,[“Эх”] подумал про себя Чичиков: “хорошо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку”.[хорошо, что я приехал пообедавши]
“И такой скверный анекдот: что сена хоть бы клок в целом хозяйстве!” продолжал Плюшкин. “Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка[-то] маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает как бы в кабак… Того и гляди, пойдешь на старости лет по миру”.[Того смотри, что на старости лет придется взвалить суму на плечи, да и пошел по миру. ]
“Мне однако ж сказывали”, произнес Чичиков: “что у вас 800 душ”.
“А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал; он пересмешник, хотел пошутить над вами! Вот бают 800 душ, а поди-тка сосчитай – а и ничего не начтешь. [сосчитай – и пятисот не найдешь; а. сосчитай и пятисот не начтешь] В последние три года проклятая [-то] горячка выморила[горячка переморила] у меня большой куш мужиков”.
“Скажите! И не на шутку выморила?” вскрикнул Чичиков, почувствовав при этом небольшое сердечное движение. [Вместо “Скажите ~ движение”: “Что вы говорите”, ~ довольно народу? (ЛБ1, стр. 314); а. “И точно, много у вас умерло мужиков?” почти вскрикнул Чичиков, потому что в самом деле даже почувствовал небольшое сердечное биение от радости. ]
“Да, снесли многих”.
“А позвольте узнать, сколько числом?”
“Душ восемьдесят!”
“Нет?”
“Не стану лгать, батюшка”.
“Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?”
“Это бы еще слава богу!” сказал Плюшкин; “да лих-то, что с того[-то] времени до 120 наберется”.
“Вправду? Целых сто двадцать?” воскликнул Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления. [Вместо “В правду ~ изумления”: а. “В правду?”; б. “В правду 120?”; в. “Вправду? целых сто двадцать?” [сказал] воскликнул Чичиков и чуть не засмеялся от сердечного удовольствия”.]
“Стар я, батюшка, чтобы лгать. Седьмой десяток живу”, сказал Плюшкин, как казалось, обидевшийся таким довольно живым восклицанием. Чичиков заметил, что с его стороны, в самом деле, неприлично такое безучастье к чужому горю, и потому скоро поправил всё дело, вздохнувши и изъявивши свое душевное соболезнованье. [Вместо “сказал Плюшкин ~ соболезнованье”: “Какое однако ж ~ о вас соболезную” (ЛБ1, стр. 315).[
“Да [Но] ведь соболезнования[-то] в карман не положишь”, сказал Плюшкин: “Вот возле меня капитан, говорит, родственник: [а родственник, – на том же солнце онучки сушились]. “Дядюшка, дядюшка”, и в руку целует, а как начнет соболезновать – вой такой подымет… В лице весь красный: пеннику-то чай придерживается на смерть. [пеннику-то придерживается сильно] Служивши в офицерах, спустил, верно, в картишки, да театральная комедиантка выманила, так вот он теперь и соболезнует”.
Чичиков отвечал на это, что его соболезнование совсем не такого рода, что он не пустыми словами, а самим делом [чувствует готовность] готов доказать его и берется даже сам взносить подати за всех [тех] крестьян, умерших такими несчастными случаями. Это, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он вытаращил глаза, долго смотрел на него и, наконец, спросил: [Вместо “не положишь ~ спросил”: Возле меня ~ великодушие (ЛБ1, стр. 315). [“Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?”[Далее было: спросил он наконец]
Но Чичиков отвечал, что служил[Вместо “Но Чичиков ~ служил”: “Нет”, отвечал Чичиков: “я служил] по штатской.
“По штатской…” повторил Плюшкин и стал шевелить ртом так, как будто бы что-нибудь кушал: [“и стал ~ кушал” вписано. ] “да ведь как же…Ведь это вам-то самим в убыток”.
Но Чичиков отвечал, что для удовольствия его он готов и на убыток. [Вместо “Но Чичиков ~ убыток”: “Для удовольствия вашего я готов потерпеть”, отвечал Чичиков. ]
“Ах, батюшка! ах, благодетель ты мой!” вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что из носа у него весьма некартинно выглянул табак в виде густого кофея и полы халата, раскрывшись, показали тоже не весьма приличное для рассматриванья платье. “Вот утешили старика! Ах! Господи! Ах, ах!” Далее Плюшкин и говорить не мог [от радости]. Но не прошло минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице его, также мгновенно и пропала [вмиг], как не бывала, и лицо его вновь приняло заботливое выражение. Он даже утерся платком и, свернувши его в комок, стал очень долго возить им по верхней губе.
“Да ведь на всё это издержки”, сказал он: “и купчую нужно…[Вместо “что из носа ~ купчую нужно”: что из носа ~ совершить купчую (ЛБ1, стр. 315–316). ] Приказные такие бессовестные… Прежде бывало полтиной меди отделаешься, [Прежде бывало дашь полтину меди или мешок муки] а теперь пошлешь целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь: [подводу круп и овса, да еще синей бумажкой не отделаешься] такое сребролюбие. Я не знаю, [батюшка] как священники-то [наши] не обращают на это [никакого] внимания; сказал бы какое-нибудь поучение. [сказал бы проповедь в церкви, может быть покаялись. ] Ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь!!”
“Ну, ты, я думаю, устоишь”, подумал про себя Чичиков и сказал, что из уважения к нему он готов принять даже издержки по купчей на свой счет.
Услыша, что даже издержки по купчей Чичиков принимает на себя, Плюшкин заключил, что он совсем глуп и прикидывается, [Вместо “Ну, ты, я думаю ~ прикидывается”: “Чтобы доказать ~ прикидывается (ЛБ1, стр. 316). ] будто служил по штатской, а верно, был в офицерах, [по штатской службе, но, верно, был в офицерах, задавал пирушки] волочился за комедиантками. При всем том он не мог скрыть своей радости. Он пожелал Чичикову всяких утешений, а также и деткам, не спросивши, были ли они у него или нет, и, подошедши к окну, постучал пальцами в стекла и закричал: “Прошка!”[Вместо “Он пожелал ~ закричал “Прошка”: “Бог вас, батюшка, утешит ~ постучал в стекло пальцами (ЛБ1, стр. 316). ] Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами. Наконец, дверь отворилась, и вошел Прошка, мальчик лет 13-ти, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул[чуть не вынул] из них ноги своей. Отчего у Прошки были такие большие сапоги, читатель узнает это сию минуту. У Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякой призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал чрез весь двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул на это из окошка в осеннее время, и особенно, когда по утрам начинаются маленькие изморози, то он бы увидел, что вся дворня делала такие[Вместо “Если бы кто ~ такие”: Весьма любопытно ~ делала такие (ЛБ1, стр. 317). ] высокие скачки, какие вряд ли когда-нибудь удавалось выделывать самому бойкому балетному танцовщику.
“Вот, посмотрите, батюшка, какая рожа”, сказал Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прошки: “Глуп, ведь, как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет. Ну, чего ты пришел, дурак? скажи, чего?” Здесь Плюшкин сделал паузу, на которую Прошка отвечал тоже молчанием. После этого Плюшкин прибавил: “Поставь самовар, слышь! да вот возьми ключ, да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую… там на полке есть сухарь от кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подала его к чаю… Постой, куда же ты! Дурачина!.. Эхва, дурачина!.. Бес у тебя в ногах что ли чешется!.. Ты выслушай прежде: сухарь-то [я] чай сверху поиспортился, [сверху немного испортился] так пусть соскоблит его ножом, да крох не бросает, а снесет в курятник.
Да смотри, не входи ты в кладовую, не то я тебя, знаешь[не то я тебя вспрысну, да и Дальше текст обрывается; в рукописи сохранился только верхний угол оборванного листа с обрывками фраз. ]
и капитана, приписывающегося ему в родню. [и капитана, который приписывался к нему в родственники. ] Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресло и уже, казалось, больше не мог найти материи о чем говорить. “А что? вы собираетесь ехать?” сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок. [платок и высморкаться. ]
Этот вопрос напомнил ему, [напомнил Чичикову] что, в самом деле, не зачем более[в самом деле ему не зачем было более] оставаться. “Да, мне пора”, произнес он, взявши<сь> за шляпу.
“А чайку?”
“Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время”.[“А чайку-то?” “Покорнейше благодарю. Пусть когда-нибудь в другой раз”.]
“Как же! А я приказал самовар. [приказал-то поставить самовар] Я, признаться сказать, сам не пью чаю. Напиток дорогой, цена на сахар поднялась немилосердная. Эй, Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышь, пусть опять его положит на то же место, или нет, подай его сюда: я ужо отнесу сам. Прощайте, батюшка. Да благословит вас бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да, пусть прочтет. Он мой старый знакомый. Как же. Были с ним однокорытниками”.[а. старый знакомый. Ведь мы с ним однокорытниками были, по заборам лазили… Прощайте, батюшка! Век не забуду вашей услуги: порадовали старика”.]
