Текст книги "Мертвые души"

Автор книги: Николай Гоголь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 61 (всего у книги 77 страниц)

Людям Павла Ивановича деревня тоже понравилась. Они так же, как и он, обжились в ней. Петрушка сошелся очень скоро с буфетчиком Григорием, хотя сначала они оба важничали и дулись друг перед другом нестерпимо. Петрушка пустил Григорию пыль в глаза тем, что он бывал в Костроме, Ярославле, Нижнем и даже в Москве; Григорий же осадил его сразу [осадил его разом] Петербургом, в котором Петрушка не был. Последний хотел было подняться и выехать на дальности расстояний тех мест, в которых он бывал, но Григорий назвал ему [но Григорий ему назвал] такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч слишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней. Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой: дядя лысый Пимен держал в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было “Акулька”; в этом заведеньи видели их все часы дня. Там стали они свои други, или то, что называют в народе: кабацкие завсегдатели.

У Селифана была другого рода приманка. На деревне, что ни вечер, пелись песни, заплетались и расплетались весенние хороводы. Породистые стройные девки, каких трудно было найти в другом месте, заставляли его по нескольким часам стоять вороной. Трудно было сказать, которая лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взявшись обеими руками за белые руки, медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других парней, и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, – не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Долго потом во сне и наяву, утром и в сумерки, всё мерещилось ему, что в обеих руках его белые руки и движется он с ними в хороводе. Махнув рукой, говорил он: “Проклятые лезли девки!”

Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище. И коренной, и пристяжной каурой масти, называемый Заседателем, и самый чубарый, о котором выражался Селифан: “подлец-лошадь”, нашли пребыванье у Тентетникова [Далее начато: очень] совсем нескучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным: у всякого стойло, хотя и отгороженное, но через перегородки можно было видеть и других лошадей; так что, если бы пришла [Далее начато: охота] кому-нибудь из них, даже самому дальнему, фантазия вдруг заржать, то можно было ему ответствовать тем же тот же час.

Словом, все обжились, как дома. Читатель, может быть, изумляется, что Чичиков доселе не заикнулся по части известных душ. Как бы не так. Павел Иванович стал очень осторожен насчет этого предмета. Если бы даже пришлось [пришлось об этом] вести дело с дураками круглыми, он бы и тут не вдруг его начал. [он бы и тут нескоро отважился] Тентетников же, как бы то ни было, читает книги, философствует, старается изъяснить себе всякие причины всего: и отчего, и почему? “Нет, чорт его возьми! разве начать с другого конца?” – так думал Чичиков. Разговаривая почасту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что барин ездил прежде довольно нередко к соседу генералу, что у генерала барышня, что барин было к барышне, да и барышня тоже к барину… но потом вдруг за что-то не поладили и разошлись. Он заметил и сам, что Андрей Иванович карандашом и пером всё рисовал какие-то головки, одна на другую похожие. Один раз скоро после обеда, оборачивая, по обыкновенью, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так: “У вас всё есть, Андрей Иванович, одного только недостает”. – “Чего?” спросил тот, выпуская кудреватый дым. “Подруги жизни”, сказал Чичиков. Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кончился. Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужином, и, разговаривая о том и о сем, сказал вдруг: “А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться”. Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна. Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он время уже после ужина, и сказал так: “А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию”. Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположенье духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: “На всё нужно родиться счастливцем, Павел Иванович”, и рассказал всё, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыва.

Когда услышал Чичиков, от слова до слова, всё дело и увидел, что из-за одного слова ты произошла такая история, он оторопел. Несколько минут смотрел пристально [Далее начато: а. ему; б. Андр<ею Ивановичу>] в глаза Тентетникова и заключил: “Да он, просто, круглый дурак”.

“Андрей Иванович! помилуйте”, сказал он, взявши его за обе руки: “какое ж оскорбленье? что ж тут оскорбительного в слове ты?”

“В самом слове нет ничего оскорбительного”, сказал Тентетников: “не в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты! – это значит: “помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, – ты знай свое место, стой у порога”. Вот что это значит”. Говоря это, смирный и кроткий Андрей Иванович засверкал глазами, в голосе его послышалось раздраженье оскорбленного чувства.

“Да хоть бы даже и в этом смысле, [Далее начато: так] что ж тут такого?” сказал Чичиков.

“Как?” сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикову: “вы хотите, чтобы <я> продолжал бывать у него после такого поступка!”

“Да какой же это поступок! это даже не поступок!” сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал про себя Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал про себя Чичиков.

“Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто генеральская привычка: они всем говорят ты. Да, впрочем, почему этого и не позволить заслуженному, почтенному человеку?”

“Это другое дело”, сказал Тентетников. “Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно”.

“Он совсем дурак”, подумал про себя Чичиков: “Оборвышу позволить, а генералу не позволить!” И, вслед за таким размышленьем, так возразил ему вслух: “Хорошо! положим, он вас оскорбил, за то [Далее начато: и вы ему отве<тили>] вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, – помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что тут глядеть на то, что человек плюется. Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь ни одного человека в свете, который бы не плевался”.

Тентетников совершенно озадачился этими словами, оторопел, глядел в глаза Павлу Ивановичу и думал про себя: “Престранный, однако ж, человек этот Чичиков!”

“Какой, однако же, чудак этот Тентетников!” думал между тем Чичиков. “Позвольте мне как-нибудь обделать это дело”, сказал он вслух. “Я могу съездить к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанью людей и света”.

“Подличать перед ним я не намерен”, сказал сильно Тентетников.

“Сохрани бог подличать!” сказал Чичиков и перекрестился. “Подействовать словом увещанья, как благоразумный посредник, но подличать [а. Как в тексте; б. но подличать… Чичиков обиделся] … Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова принимали вы в таком обидном смысле”.

“Простите, Павел Иванович, я виноват”, сказал тронутый Тентетников, схвативши признательно обе его руки. “Ваше доброе участие мне дорого, клянусь. Но оставим этот разговор, не будем больше никогда об этом говорить”.

“В таком случае я поеду просто к генералу без причины”, сказал Чичиков.

“Зачем?” спросил Тентетников, в недоумении смотря на Чичикова. [а. Как в тексте; б. смотря на него]

“Засвидетельствовать почтенье”, сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал Чичиков.

“Так как моя бричка”, сказал Чичиков: “не пришла еще в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра же, эдак около 10 часов, к нему съездил”. [около 10 часов утра к нему бы и съездил]

“Помилуйте, что за просьба. Вы – полный господин, выбирайте какой хотите экипаж: всё в вашем расположении”.

Они простились и разошлись [Далее начато: не без рассу<ждения>] спать, не без рассуждения о странностях друг друга.

Чудная, однако же, вещь: на другой день, когда подали Чичикову лошади и вскочил он в коляску, с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак, белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтенье генералу, Тентетников пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал. Весь этот ржавый и дремлющий ход его мыслей превратился в деятельно-беспокойный. Возмущенье нервическое обуяло вдруг всеми чувствами доселе погруженного в беспечную лень байбака. То садился он ни диван, то подходил к окну, то принимался за книгу, то хотел мыслить. Безуспешное хотенье! Мысль не лезла к нему в голову. То старался ни о чем не мыслить. Безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. “Странное состоянье!” сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву, в конце которой еще [Далее начато: не успело. ] курилась не успевшая улечься пыль, поднятая уехавшей коляской. Но оставим Тентетникова и последуем за Чичиковым.

ГЛАВА II

В полчаса с небольшим кони пронесли Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, [сначала мимо раскидистой ду<бровы>] потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья, – и наконец аллеею широких раскидистых лип внесли его в генеральскую деревню. Аллея лип превратилась в аллею тополей, [а. Как в тексте; б. в аллею молодых тополей] огороженных снизу плетеными коробками, и уперлась в чугунные сквозные вороты, сквозь которые глядел кудряво-великолепный резной фронтон генеральского дома, опиравшийся на восемь колонн с коринфскими капителями. Пахнуло повсюду масляной краской, которою беспрерывно обновлялося всё, ничему не давая состареться. Двор чистотой подобен был паркету. Подкативши к подъезду, Чичиков с почтеньем соскочил на крыльцо, приказал о себе доложить и был введен прямо в кабинет к генералу.

Генерал поразил его величественной наружностью. Он был на ту пору в атласном малиновом халате. Открытый взгляд, лицо мужественное, бакенбарды и большие усы с проседью, стрижка низкая, а на затылке даже под гребенку, шея толстая, широкая, так называемая, в три этажа: в три складки с трещиной поперек, голос – бас с некоторою охрипью, движенья генеральские. Генерал Бетрищев, как и все мы грешные, был одарен многими достоинствами и многими недостатками. То и другое, как случается в русском человеке, было набросано в нем в каком-то картинном беспорядке. Самопожертвованье, великодушье, в решительные минуты храбрость, ум – и ко всему этому изрядная подмесь себялюбья, честолюбья, самолюбия, мелочной щекотливости личной и многого того, без чего уже не обходится человек. Всех, которые ушли вперед его по службе, он не любил, выражался о них едко, в сардонических, колких эпиграммах. Всего больше доставалось от него его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом, и способностями, и который, однако же, обогнал его и был уже генерал-губернатором двух губерний, в одной из которых находились его поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку, язвил он его при всяком случае, критиковал всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. Несмотря на доброе сердце, генерал был насмешлив. Вообще говоря, он любил первенствовать, любил фимиам, любил блеснуть и похвастаться умом, любил знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского барина. С такой неровностью в характере, с такими крупными, яркими противуположностями, он должен был неминуемо встретить по службе кучу неприятностей, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого. В отставке сохранил он ту же картинную, величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в халате – он был всё тот же. От голоса до малейшего телодвиженья в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то, по крайней мере, робость.

Чичиков почувствовал то и другое: и уваженье, и робость. Наклоня почтительно голову на бок, начал он так: “Счел долгом представиться [счел долгом засвидетельствовать] вашему превосходительству. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству”.

Генералу, как видно, не не понравился такой приступ. Сделавши весьма милостивое движенье Головою, он сказал: “Весьма рад познакомиться. Милости просим садиться. Вы где служили?”

“Поприще службы моей”, сказал Чичиков, садясь в кресла не в середине, но наискось и ухватившись рукою за ручку кресел, “началось в казенной палате, ваше превосходительство; дальнейшее же теченье оной продолжал в разных местах: был и в надворном суде, и в комиссии построения, и в таможне. Жизнь мою можно уподобить судну среди волн, ваше превосходительство. На терпеньи, можно сказать, вырос, терпеньем воспоен, терпеньем спеленат, и сам, так сказать, не что другое, как одно терпенье. А уж сколько претерпел от врагов, так ни слова, ни кисти, ни краски не сумеют передать. Теперь же, на вечере, так сказать, жизни своей, ищу уголка, где бы провесть остаток дней. Приостановился же покуда у близкого соседа вашего превосходительства…”

“У кого это?”

“У Тентетникова, ваше превосходительство”.

Генерал поморщился.

“Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уваженья…”

“К чему уваженья?”

“К заслугам вашего превосходительства”, сказал Чичиков. “Не находит слов, не знает, как загладить проступок. Говорит: “Если бы я только мог перед его превосходительством чему-нибудь… потому что, точно”, говорит, “умею ценить мужей, спасавших отечество”, говорит”.

“Помилуйте, что ж он? Да ведь я не сержусь!” сказал смягчившийся генерал. “В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет преполезный человек”.

“Преполезный”, подхватил Чичиков: “обладает даром слова и владеет пером”.

“Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?”

“Нет, ваше превосходительство, не пустяки…”

“Что ж такое?”

“Он пишет… историю, ваше превосходительство”.

“Историю? о чем историю?”

“Историю…” тут Чичиков остановился, и оттого ли, что перед ним сидел генерал, или, просто, чтобы придать более важности предмету, прибавил: “историю о генералах, ваше превосходительство”.

“Как о генералах? о каких генералах?”

“Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности. То-есть, говоря собственно, об отечественных генералах”, сказал Чичиков и сам подумал: “что [Далее начато: я та<кое>] за вздор такой несу”.

“Извините, я не очень понимаю… что ж это выходит, историю какого-нибудь времени, или отдельные биографии, и притом всех ли, или только участвовавших в 12-м году?”

“Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в 12-м году”, сказал Чичиков.

“Так что ж он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов”.

“Не смеет, ваше превосходительство”.

“Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова… Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать”.

“Он к тому не допустит, он сам приедет”, сказал Чичиков, и в то же время подумал он в себе: “Генералы пришлись, однако же, кстати, между тем как язык [Далее начато: а. с како<й>; б. совершенно] болтнул сдуру”.

В кабинете послышался шорох. Ореховая дверь резного шкафа отворилась сама собою. На обратной половине растворенной двери, ухватившись чудесной рукой [чудесной ручкой] за ручку двери, явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сзади лампами, она бы не поразила так, как эта сиявшая жизнью фигурка, [так, как фигурка эта] которая точно предстала затем, чтобы осветить комнату. Казалось, как бы вместе с нею влетел солнечный луч в комнату, озаривший вдруг потолок, карниз и темные углы ее. Она казалась блистающего роста. Это было обольщенье; происходило это от необыкновенной стройности и гармонического соотношенья между собою всех частей тела, от головы до пальчиков. Одноцветное платье, на ней наброшенное, было наброшено с таким <вкусом>, что, казалось, швеи столиц <должны были> делать совещанье между собой, как бы получше убрать ее. Это был обман. Оделась она кое-как, сама собой; в двух, трех местах схватила неизрезанный кусок ткани, и он прильнул и расположился вокруг нее в таких складках, что ваятель перенес бы их тотчас же на мрамор, [а. Как в тексте; б. перенес бы их, как драгоценность, на мрамор] и барышни, одетые по моде, все казались перед ней какими-то пеструшками. Несмотря на то, что Чичикову почти знакомо было лицо ее по рисункам Андрея Ивановича, он смотрел [В подлиннике: он осмотрел] на нее, как оторопелый. И потом уже [Вместо “И потом уже” над строкой исправлено: И после уже очнувшись] заметил, что у нее [заметил, что он] был существенный недостаток, именно – недостаток толщины. [Вместо “Несмотря на то ~ толщины” над строкой исправлено: Одно было нехорошо: она была чересчур уж тонка и худа]

“Рекомендую вам мою баловницу!” сказал генерал, обратись к Чичикову. “Однако ж, я вашего имени и отчества до сих пор не знаю”.

“Впрочем, должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями?” сказал Чичиков.

“Всё же, однако ж, нужно знать…”

“Павел Иванович, ваше превосходительство”, проговорил Чичиков, с легким наклоном головы на бок.

“Улинька! Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупой человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года”.

Улинька вдруг как бы вспыхнула и оживилась.

“Да кто же думал, что он глупый человек?” проговорила она быстро. [“Да кто же думал”, проговорила она быстро, “что он глупый человек”.] “Это мог думать разве один только Вишнепокромов, которому ты веришь, папа, который и пустой, и низкой человек”.

“Зачем же низкой? Он пустоват, это правда”, сказал генерал.

“Он подловат и гадковат, не только что пустоват”, подхватила живо Улинька. “Кто так обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкой человек”.

“Да ведь это рассказывают только”.

“Рассказывать не будут напрасно. У тебя, отец, добрейшая душа и редкое сердце, но ты поступаешь, так, что иной подумает о тебе совсем другое. Ты будешь принимать человека, о котором сам знаешь, что он дурен, потому что он только краснобай и мастер перед тобой увиваться”. [краснобай и мастер говорить]

“Душа моя! ведь мне ж не прогнать его”, сказал генерал.

“Зачем прогонять, зачем и любить?”

“А вот и нет, ваше превосходительство”, сказал Чичиков Улиньке, с легким наклоном головы на бок, с приятной улыбкой: “По христианству, именно таких мы должны любить”. И тут же, обратясь к генералу, сказал с улыбкой, уже несколько плутоватой: “Изволили ли, ваше превосходительство, слышать когда-нибудь о том, что такое: полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит?”

“Нет, не слыхал”.

“А это преказусный анекдот”, [а. Как в тексте; б. Прекурьезный анекдот, ваше превосходительство; в. Симпатической анекдот, ваше превосходительство] сказал Чичиков с плутоватой улыбкой. “В имении, ваше превосходительство, у князя Гукзовского, которого, без сомнения, ваше превосходительство, изволите знать…”

“Не знаю”.

“Был управитель, ваше превосходительство, из немцев, молодой человек. По случаю поставки рекрут [Вместо “По случаю ~ рекрут” над строкой начато: Так немец-то этот по делам имения] и прочего, имел он надобность приезжать в город и, разумеется, подмазывать суд. [Вместо: “и разумеется ~суд”: водиться с судейскими ну и… сами изволите знать… подмазывать. [Тут] Чичиков, прищуря глав, выразил в лице своем, как подмазывают судейских. ] Впрочем, и они тоже полюбили, угощали. Вот как-то один раз у них на обеде говорит он: [Вместо “Впрочем ~ говорит он”: Впрочем и они тоже угощали его, так что один раз обедая у них он говорит: ] “Что ж, господа, когда-нибудь и ко мне! в именье к князю”. Говорят: [Те говорят] “Приедем!” Скоро после того случилось [Вместо “Скоро ~ случилось”: а. Вот, ваше превосходительство, случилось; б. Случилось, ваше превосходительство, в непродолжительном времени] выехать суду на следствие по делу, случившемуся [по делу, происшедшему] во владениях графа Трехметьева, которого, ваше превосходительство, без сомнения, тоже изволите знать”.

“Не знаю”.

“Самого-то следствия они не делали, а всем судом заворотили на экономический двор, к старику, графскому эконому. Да три дни и три ночи без просыпу в карты. Самовар и пунш, разумеется, со стола не сходят. Старику-то они уж и надоели. [Вместо “а всем судом – надоели”: заворотили телеги на экономический двор к эконому. Да три дни и три ночи не переводя духу и прокозыряли в карты: самовар и пунш, ваше превосходительство, со стола не сходят. Старику-то графскому эконому уж они засели, так сказать, в горле”. Чичиков показал себе на горло. ] Чтобы как бы как-нибудь от них отделаться, он и говорит: “Вы бы, господа, заехали к княжому управителю немцу: он недалеко отсюда”. [недалеко отсюда и вас ждет] “А, и в самом деле”, говорят; и с полупьяна, небритые и заспанные, как были, на телеги [Вместо “и с полупьяна ~ на телеги”: Он же нас и звал. И всё это, как было – заспанное и небритое, на телеги] да к немцу… А немец, ваше превосходительство, надобно знать, в это время [“надобно знать, в это время” зачеркнуто. ] только что женился. Женился на институтке, молоденькой, субтильной (Чичиков выразил в лице своем субтильность). Сидят они двое за чаем, ни о чем не думая, [Вместо “Сидят ~ не думая”: Находясь так сказать в медовом месяце, сидят они вроде двух ангелончиков за чаем] вдруг отворяются двери и ввалилось сонмище”.

“Воображаю, хороши!” сказал генерал.

“Управитель так и оторопел, [Далее было: Не нашелся. ] говорит: “Что вам угодно?” – “А, – говорят, – так вот ты как!” И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии: [Вместо “Управитель ~ физиогномии”: Немца так это поразило, ваше превосходительство, что потерялся совсем. Подходит к ним и говорит: “Что вам угодно?” – “А, так вот ты как!” Перемена декораций, другой оборот, другая речь. ] “За делом. Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!” Тот сюды-туды. “Эй, понятых!” Взяли, связали, да в город. Да полтора года и просидел немец в тюрьме”.

[“Вот на!” сказал генерал]

Улинька всплеснула руками.

“Жена хлопотать!” продолжал Чичиков. “Ну что ж может какая-нибудь неопытная молодая женщина. Спасибо, что случились добрые люди, которые посоветовали пойти на мировую. Отделался он двумя тысячами да угостительным обедом. И на обеде, когда все уже развеселились, и он также, [и он и она] вот и говорят они ему: “Не стыдно ли тебе так поступить с нами? Ты всё бы хотел нас видеть прибранными, да выбритыми, да во фраках. [Вместо “Жена ~ во фраках”: Жена, ваше превосходительство, хлопотать! Ну что ж может какая-нибудь молодая женщина неискушонная, так сказать, горнилом опыта. Спасибо, что случились добрые люди, которые научили пойти на мировую. Отделался немец, ваше превосходительство, двумя тысячами да угостительным обедом. Да уж за обедом, когда уж все того и он также, [немного того налимонились] говоря просто, налимонились, они и говорят ему: “Вот видишь – погнушался [ты] нами! ты всё бы хотел видеть выбритых] Нет, ты полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит”.

Генерал расхохотался; болезненно застонала Улинька.

“Я не понимаю, папа, как ты можешь смеяться”, сказала она быстро. Гнев отемнил [Вместо “отемнил” было начато: выразился на] прекрасный лоб ее… “Бесчестнейший поступок, за который я не знаю, куды бы их следовало всех услать…”

“Друг мой, я их ничуть не оправдываю”, сказал генерал: “но что ж делать, если смешно? Как бишь: полюби нас белинькими?..”

“Чернинькими, ваше превосходительство”, подхватил Чичиков.

“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Ха, ха, ха, ха!” И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.

Чичиков разрешился тоже междуметием смеха, но, из уважения к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, ибо не носили густых эполет.

“Воображаю, хорош был небритый суд!” говорил генерал, продолжая смеяться.

“Да, ваше превосходительство, как бы то ни было, без просыпу”, [а. Как в тексте; б. как бы то ни было, трехдневное бдение – тот же пост. Поизнурились, поизнурились. ] говорил Чичиков, продолжая смеяться.

Улинька опустилась в кресла и закрыла рукой прекрасные глаза; как бы досадуя на то, что не с кем поделиться негодованьем, [а. Как в тексте; б. опустилась в кресла. Закрыв рукой прекрасные глаза, как бы досадуя на то, что не с кем было поделиться негодованьем] сказала она: “Я не знаю, меня только берет одна досада”.

В самом деле, необыкновенно странны были своею противуположностью те чувства, которые родились [а. которые были; б. которые происхо<дили>] в сердцах троих беседовавших людей. [в сердцах люден беседовавших] Одному была смешна неповоротливая ненаходчивость немца. Другому смешно было оттого, что смешно изворотились плуты. Третьему было грустно, что безнаказанно совершился несправедливый поступок. Не было только четвертого, который бы задумался именно над этими словами, произведшими смех в одном и грусть в другом. Чтó значит, однако же, что и в паденьи своем гибнущий грязный человек требует любви к себе? Животный ли инстинкт это? Или слабый крик души, заглушенной тяжелым гнетом [Заглушенной жизненным гнетом] подлых страстей, еще пробивающийся сквозь деревянеющую кору мерзостей, еще вопиющий: “Брат, спаси”. Не было четвертого, которому бы тяжелей всего была погибающая душа его брата.

“Я не знаю”, говорила Улинька, отнимая от лица руку: “меня одна только досада берет”.

“Только, пожалуйста, не гневайся на нас”, сказал генерал. “Мы тут ни в чем не виноваты. Поцелуй меня и уходи к себе, потому что я сейчас буду одеваться к обеду. Ведь ты”, сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову, “обедаешь у меня?” [“Ведь ты обедаешь у меня?” сказал генерал, вдруг обратясь к Чичикову. ]

“Если только ваше превосходительство…”

“Без церемонии. Щи есть”.

Чичиков приятно наклонил голову, и когда приподнял потом ее вверх, он уже не увидал Улиньки. Она исчезнула. На место ее предстал, в густых усах [в усах] и бакенбардах, великан-камердинер, с серебряной лаханкой и рукомойником в руках.

“Ты мне позволишь одеваться при себе?” сказал генерал, скидая халат и засучивая рукава рубашки на богатырских руках.

“Помилуйте, не только одеваться, но можете совершать при; мне всё, что угодно вашему превосходительству”, сказал Чичиков.

Генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны.

“Как бишь?” сказал он, вытирая со всех сторон свою толстую шею: “полюби нас белинькими… а чернинькими…”

“Чернинькими, ваше превосходительство”.

“Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякой полюбит. Очень, очень хорошо!”

Чичиков был в духе необыкновенном, он чувствовал какое-то вдохновенье. “Ваше превосходительство!” сказал он.

“Что?” сказал генерал.

“Есть еще одна история”.

“Какая?”

“История тоже смешная, но мне-то от ней не смешно”. [Далее начато: Даже так, что если ваше превосходительство]

“Как так?”

“Да вот, ваше превосходительство, как”. Тут Чичиков осмотрелся и, увидя, что камердинер с лаханкою вышел, начал так: “Есть у меня дядя, дряхлый старик. У него триста душ и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: “Я”, говорит, “племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек, пусть приобретет прежде сам собой триста душ, тогда я ему отдам и свои триста душ”.

“Какой дурак!”

“Справедливо изволили заметить, ваше превосходительство. Но представьте же теперь мое положение”. Тут Чичиков, понизивши голос, стал говорить [Вместо “Тут ~ говорить” было: и понизив голос, стал он говорить. ] как бы по секрету. “У него в доме, ваше превосходительство, есть ключница, а у ключницы дети. Того и смотри, всё перейдет им”.

“Выжил глупый старик из ума и больше ничего”, сказал генерал. “Только я не вижу, чем тут я могу пособить”.

“Я придумал вот что. Теперь, покуда новые ревижские сказки не поданы, у помещиков больших имений наберется не мало, на ряду с душами живыми, отбывших и умерших. Так, если, например, ваше превосходительство передадите мне их в таком; виде, как бы они были живые, с совершеньем купчей крепости я бы тогда эту крепость представил старику и он, как ни вертись, а наследство бы мне отдал”.

Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек. Как был, так и повалился он в кресла. Голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.

“Папа, что с тобой случилось?”

“Ничего, друг мой. Ха, ха, ха! Ступай к себе, мы сейчас явимся обедать. Ха, ха, ха!”

И, несколько раз задохнувшись, вырывался с новою силою генеральский хохот, раздаваясь от передней до последней комнаты, в высоких, звонких генеральских покоях.

Чичиков с беспокойством ожидал конца этому необыкновенному смеху.

“Ну, брат, извини: тебя сам чорт угораздил на такую штуку. Ха, ха, ха! Попотчивать старика, подсунув ему мертвых. Ха, ха, ха, ха! Дядя-то, дядя! В каких дураках дядя! Ха, ха, ха, ха!”

Чичиков находился несколько даже в конфузном положении: тут же стоял камердинер, разинувши рот и выпуча глаза.

“Ваше превосходительство! Ведь смех этот выдумали слезы”, сказал он.

“Извини, брат! Ну, уморил. Да я бы пятьсот тысяч дал за то только, чтобы посмотреть на твоего дядю в то время, как ты поднесешь ему купчую на мертвые души. Да что, он слишком стар? Сколько ему лет?”