Текст книги "Невозвращенцы (СИ)"

Автор книги: Михаил Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 75 страниц)

Войдя в город козаки, многие из которых были крепкими и много повидавшими воинами, ужаснулись. Такого здесь не видел еще никто. Весь город был завален не погребенными телами. Жирные крысы и падальщики, окончательно потерявшие страх и ставшие истинными хозяевами города, недовольно орали на проносившихся мимо всадников. По счастью, на телах не было следов язв Черной Смерти, иначе все вошедшие и вышедшие из города стали бы в скором времени трупами. Рядом с разлагающимися худыми телами, провалявшимися уже не одну седмицу, лежали и совсем свежие, с колотыми резанными ранами. Получив наглядное подтверждение рассказам освобожденных рабов, Максим воспылал еще большей ненавистью, хотя сильнее ненавидеть, казалось, уже невозможно, и пришпорил коня. Он жаждал встречи с правителем города. Бывшим правителем. И, вскоре, Максимус про себя поклялся, вообще все бывшим.

Фаяз ибн Сатар ничуть не изменился за последний, не самый легкий для его провинции год. Все такой же кругленький и улыбчивый. В ответ на возмущение Максимуса, он только развел руками, и глумливо ухмыляясь сказал, что договора про то, чтобы оставить рабов в живых не было. «Уговор был – выпустить с добром – я выпустил. Тех, кто успел спрятаться и ускользнуть от меча моих воинов. Прости, но в следующий раз, если он будет, тебе следует точнее формулировать свои требования. А сейчас, прости меня, мне следует собираться.»

Тем большим было удивление бекляре-бека, защищенного данным ему словом, которое россы никогда не нарушали, была команда Максимуса:

– Взять его!

Не успел ордынец даже дернуться, как его схватили, завернули руки за спину, и потащили в сад. Сейчас большинство пыточных станков пустовало и козаки легко нашли свободный кол потолще.

– Помнишь, я обещал тебе, – говорил Максимус, наблюдая как с толстого тела бекляре-бека сдирают одежду, – что посажу тебя на приготовленный для меня кол?

– Но ты давал мне слово, что…

– Так вот. Коли бы ты не решил сэкономить, то я бы забыл про свою клятву. Но раз ты нарушил дух нашего соглашения, не нарушив слово, то и я поступлю так же. Я обещал, что не буду разрушать и жечь город. Я это и не сделаю. Я обещал, что не будет грабежа города. Я не буду грабить город. Но разве я обещал тебе или твоей семье, что не посажу на кол? Нет. Разве я обещал жителям, что не буду грабить их? Не город, а именно его жителей. Нет, не обещал. А раз я этого не обещал, то я не нарушу слова, сделав это. На кол его!

Сучащего по земле связанными руками и ногами Фаяз ибн Сатара протащили до кола, подняли и нанизали.

– Аааа!!! – Завопил ордынец. От дикой боли тело яростно билось, но слезть с пронзающего его дерева не могло. – Да будь же ты проклят, Максимус ал-Каззаб.[92]92
  ал-Каззаб – лжец


[Закрыть] Чтоб тебя так же предали те, в кого ты веришь. Чтоб ты всю жизнь свою только и делал, что предавал! Чтоб не увидел ты детей своих! Чтоб тебе моя судьба и моя смерть показалась счастьем! Будь ты проклят во веки веков!

– Ха! Проклинай, проклинай… Я этого не боюсь.

– Будь ты проклят! Не насладишься ты моими муками, – сказал Фаяз ибн Сатар.

О таком Максим только слышал, но, по понятным причинам, ни разу не видел. Посаженный на кол проявил недюжинную храбрость и стойкость. Он волевым усилием расслабил все мышцы торса, которые рефлекторно сжались, чтобы хоть как-то задержать острие кола, а ногами наоборот, обнял кол и подтянулся вниз. Дикая, невыносимая, резкая, но недолгая боль стала ему наградой.

Козаки уважительно покачали головами. Обычно смерть на колу приходила на второй-третий день мучений, от кровопотери. Только самые сильные духом могли задавить в себе желание жизни и насильно протолкнуть кол внутрь, до сердца, спасаясь таким образом от длительных мучений.

Максим сквозь кровавую пелену разочарованно посмотрел на бьющееся в агонии тело, после чего обнажил саблю и пошел во дворец искать живых ордынцев. В своем уме он был, или обезумел, точно сказать не мог бы и он сам себе. Но что вероятность первого была много меньше второй – это точно.

Состояние Максимуса волновало не только его. Опять впавшего в кровавое остервенение ученика волхвов обсуждали на атаманском совете. Косарь, которого, как телохранителя и наблюдателя, дотошно расспрашивали несколько часов, принес не очень приятные вести.

– Знать, разрешил он грабить, не нарушив своего слова? – переспросил кошевой атаман после рассказа.

– Ну да. Правда там все так тонко, что только Боги могут точно сказать. Нарушил, или нет, – задумчиво проговорил оставивший на время своего подшефного Глеб.

– Знать, убил он кровника? – спросил кошевой?

– Да, – ответил Косарь.

– И других сейчас сечет?

– Да, – ответил Глеб.

– Это плохо, – сказал кто-то из атаманов. – Полон теперь важен дюже. На ком мы дуван потащим?

Вопрос стоял остро. Даже без отмены древнего права трех суток, добыча великолепной, а уж после – просто сказочной. Да что там сказочной! Даже в легендарных рассказах такого не описывалось. Казна, булатное оружие и доспехи, посуда и украшения из золота и серебра, краски, специи, драгоценные ткани, шикарные ковры – одна обстановка дворца бекляре-бека заняла целых пять полноценных обозов. Пусть пищу и вина брать было боязно, но и без этого добычи было столько, что в кой-то веки козаки не занимались пытками местного населения, заныкавшего свое добро. Ведь даже то, что лежало на виду, просто так, вывезти было невозможно. Поэтому все было с точностью до наоборот – полонян берегли. Откармливали и отпаивали наравне с бывшими рабами – всем им наравне предстоял длинный тяжелый переход на север. Причем переход с грузом. Одна только разница, что бывшие рабы шли домой, а бывшие хозяева – в рабство. А тут какой-то безумец режет потенциальных носильщиков, то есть, уменьшает итоговую долю каждого! Можно сказать, грабит!

– Максимус несмотря на то, что волхв, все еще дитя… И в сабельной сшибке слабоват еще… – прозрачно намекнул один из атаманов.

Остальные задумались. С одной стороны дуэль вполне нормальное дело. С другой – ну не в походе же! Законы запрещают. Да и как-то нехорошо убить того, кто на блюде преподнес им эту самую добычу.

– Я как-то с ребятами заглянул во дворец к местному атаману, – задумчиво предложил другой атаман. – Там на комнатку маленькую набрел… Ну случайно вскрик услышал… – Чуть смутился атаман. – Там, это… Остатки семени ну этого, как его… Короче кровника Максимуса прятались. Девки там, детишки малые. «Ведь Максимус их не пощадит, а жалко…» – подумал я. Ну вот я их и схоронил у себя.

– Негоже это, добычу прятать. Ты знаешь, чем это грозит? – нахмурился кошевой.

– Да что ты, что ты… Я и не собирался. Я от Максимуса. А когда дуван дуванить будем – так я как всегда все выложу.

– Понятно. Но лучше скажи, что ты хотел предложить.

– Так просто все. Коли он совсем не в себе, коли кровь ему бросилась, надо отвлечь его. Мож ему девку из этих послать? В счет будущей доли, кончено же.

– Хорошая идея, – посыпались со всех сторон шепотки…

– А есть там такая, Лейсян? Красавица самая… – быстро спросил Глеб.

– А… Есть. И мне самому глянулась, да только времени не было. Но коли для дела треба, то не жалко… Девок что ли мало?

– Вот и порешали. Глядишь, и охолохнет малеха Максимус. – Согласился кошевой. Потом подумал и добавил. – Да и остальных тоже девок надо бы отдать войску. Как грабить наскучит, так повеселиться захочется…

Оторвать опять пьяного от крови Максимуса от очередной жертвы было трудно, но Глеб и Косарь справились.

– Ну что еще за дарок вы тут припасли? – пробормотал Максим, сопровождаемый ехидными и понимающими смешками, и залез в свой шатер. И обомлел.

Дар ему оказался действительно по нраву. «Лейсян! Та самая, что выбила ему мозги! Дочь Фаяза ибн Сатар! Сейчас она отправится вслед за своим отцом!» Максим потянулся за саблей, но правая рука схватила пустоту. Левая тоже не нащупала на поясе кинжала, привычного уже, как часть тела. Похоже Глеб и Косарь, тесно прижавшиеся к нему перед входом в шатер незаметно, не хуже городских карманников, избавили его от всего оружия. Максим разозлено отвернулся было от добычи, собираясь найти что-нибудь режущее или колющее, однако что-то заставило развернуться обратно.

Она была прекрасна. Великолепна. В полуободранной одежде, которая не сколько прикрывала, сколько дразняще открывала то, что должна была скрывать, девушка была еще более привлекательна, чем в газовом танцевальном костюме. Но самое главное, что возбуждало, что она была здесь, в его, Максимуса полной власти!

На чуть прикрытых, манящих верхних полушариях было совсем мало одежды. Максимус облизнулся и потянулся было, чтобы содрать с них остатки тряпья, и только выработанные еще в Святограде рефлексы спасли его. Неизвестно где Лейсян взяла и где прятала до сих пор этот кинжал, и почему не применила его для самоубийства, но факт остается фактом. Удар был быстрым и хорошо поставленным. Максим отпрянул, девушка рванулась от него и застыла в противоположном углу шатра, вытянув вперед руку с ножом.

Она была настолько неотразима в своей яростной страстной беспомощности, что Максим не смог себя больше сдержать, и решил воспользоваться самым древнейшим правом победителя. Быстрым незаметным ударом ноги он выбил из рук девушки нож, отбил попытку выцарапать глаза, схватил ее за плечи, сильно встряхнул и отбросил на служившие ему постелью мягкие меховые шкуры. Потом, глядя на съежившуюся на кровати испуганную девушку, начал намеренно медленно стягивать с себя одежду…

В последующие дни Лейсян была ласкова, мягка и покорна. От яростного сопротивления первого раза, когда она царапалась и кусалась, защищая свое детство, не осталось и следа. Конечно, никакого чувства, кроме, может быть, ненависти к насильнику, она не испытывала. Но помимо этого она, будучи здравомыслящей и теперь уже женщиной отлично понимала, что только заступничество, пусть и невольное, Максима спасало ее от доли, постигшей сестер и остальных женщин. После многих суток, наполненных неослабевающим вниманием множества козаков, соскучившихся по женскому телу, выживших существ – назвать окровавленное молчащее или наоборот воющее нечто людьми было уже нельзя, ожидал рабский помост где-нибудь в Киеве или Новогороде. Она же отделалась, можно сказать, легким испугом, и прилагала все усилия, чтобы этой самой защиты не лишиться.

Десять дней, оставшиеся до отхода россов от Сарай-Бату, и большая часть дороги назад пролетели без активного участия почти не вылезавшего из своего шатра Максима.

Глава 41

– Видимо чем-то прогневил я Всеотца… – раздумывал тяжело вздыхая Гафият, сотник личной стражи Улагчи-оглана. Идти с таким к великому хану не хотелось совершенно. – О Всеотец! Избавь меня от сей доли. Клянусь, пожертвую тебе кровь десяти вороных и десяти белых жеребцов!

Гонец, принесший это послание, был сер и вымотан настолько, что не мог сам передвигаться. Как вывалился из седла во дворе ханского дворца, так там и слег. Вот и пришлось сотнику взять на себя обязанность доставить письмо адресату. Но расспросив хрипящего посланца, какая именно весть содержится в письме, он заметно приуныл. За такое могут снести голову даже великому вазиру, не то, что какому-то сотнику из опальной семьи.

Память рода Борджигинов очень и очень долгая. Особенно, на провинности своих рабов. И всего-то неудачно пошутил прапрапрадед Гафията с позапрошлым великим ханом, а до сих пор вся семья мучается. Каких усилий стоило их роду продавить назначение старшего в семье сына на такую, совершенно не хлебную, хотя и слегка почетную должность, известно только Всеотцу. «Сколько табунов ушло, сколько монет поменяло своих хозяев. И самое главное, никаких перспектив выделиться и отбить обратно затраты. Ни тебе заговоров раскрытых, ни поручений тайных… Так и помру простым сотником… А с такой вестью – это произойдет прямо сегодня!» – раздумывал сотник.

И как будто Всеотцу было мало сваленных на бедного Гафията проблем. По дороге к тронному залу великого хана в коридоре дворца сотник встретил вазира. Того самого вазира. Азхара.

Сейчас, пока в городе отсутствовал вазир-и азам, Азхар чувствовал себя великим и могучим. Его слова боялись почти столько же, сколько и слова его повелителя, а может и больше. Ведь что взбредет в голову Борджигина предугадать было еще возможно, а чего захочет этот…

Поэтому, Гафият поклонился идущему навстречу Азхару и его дюжим охранникам глубоко и издалека, подумав просебя: «Принес же ифрит этого выскочку! Ну почему кто-то долго и мучительно карабкается на гору, а кто-то, как этот например, раз и на крыльях, на вершине?! И за что его к себе приблизил хан? Он же туп, как подкова, и умен, как осел! За что? Только за то, что он полностью соответствует своему имени?[93]93
  Азхар – очень красивый


[Закрыть] Или за то, что он отлично согревает постель своего господина, что тот уже последнее время почти забыл дорогу в свой гарем? Только за это? Чтоб тебя свиньи сожрали!»

Беда почти уже миновала мимо, но к несчастью, брошенный вскользь вазирем на сотника небрежный, пренебрежительный взгляд, зацепился за свиток в руке. Азхар остановился.

– Что это у тебя?

– Донесение, блистательный.

– Откуда? О чем?

– Из Сарай-Бату, блистательный. Россы напали на город, блистательный.

– Опять? И чем все кончилось? Наверное, как обычно. Впрочем, откуда тебе знать раб… Давай письмо сюда, я прочитаю и передам его содержание…

– Осмелюсь возразить, почтеннейший. На нем печать самого вазир-и азама, отдать в руки великому хану. Я не могу позволить, чтобы свиток развернула чужая рука.

Азхар побагровел и громко втянул в себя носом воздух. Двое охранников по бокам вазиря напряглись. Впрочем, ничего сделать было нельзя. «Конечно, жизнь этого смерда не стоила ничего. Хоть всю сотню вырежи – обожаемый господин только попеняет ласково. Но за сломанную печать… Это уже покушение на его власть… И что с того, что там очередная победная весть, а как может быть иначе? Важно то, что убей хоть всех рядом, все равно донесут. Как пить дать донесут. Скоты…!»

– Давай сюда послание.

– Зачем, господин?

– Ты перечишь мне, пес?

– Нет, господин.

– Хорошо. Что ж. Пусть так. Я и не собирался вскрывать письмо. Но ты слишком долго его несешь. Радостная весть должна дойти быстрее до хозяина. Я его сам доставлю ее. – Только из-за того, что сотник стоял все еще согнувшись, Азхар не увидел дикого облегчения и злорадства на лице гонца. Аккуратно воин протянул вазиру письмо. Тот небрежно забрал его, и что-то вспомнив, договорил.

– И еще, как тебя там..? – спросил вазирь.

– Сотник Гафият, господин.

– Я запомню тебя. Сотник Гафият – со значением проговорил Азхар. – А сейчас, пока еще сотник, пойдем со мной. К великому хану.

Улагчи-оглан, сын Бату-огула из рода Борджигинов, великий даругачи Улуса Джучи, великий хан золотой орды, изволил скучать. Лежа на подушках, он равнодушно наблюдал за танцем наложниц, одной рукой зачерпывая спелые, темно-бордовые зерна граната с блюда, а другой – теребя весящую на поясе саблю.

– Мой господин! – радостно поприветствовал своего хозяина вазир Азхар.

– А! Мой мальчик. Что привело тебя ко мне в столь неурочный час.

– Добрые вести, мой господин. Вот письмо от уважаемого вазир-и азама. – Подойдя на дозволенную дистанцию к ханскому возвышению, вазирь передал письмо в руки слуги.

– И о чем же письмо? – с легким любопытством распечатал свиток великий хан.

– О великой победе, мой господин!

– Да? – и Улагчи-оглан с интересом начал читать письмо.

– Да, мой господин! Напали россы числом огромным…

«Мой господин. О великом горе должен с прискорбием сообщить я вам. В начале лета напали и осадили россы столицу провинции, город Сарай-Бату. И хотя было их всего тысяч десять, смогли совершить они невиданное. С попустительства Всеотца, или за грехи наши, обманули нас россы. Письма послали лживые, с помощью предателей степных, что чума в городе. И убоялись ее мы…»

– Но стены Сарай-Бату неприступны! И разбиты были россы! – продолжал разоряться, довольный своим весьма посредственным красноречием Азхар, не замечая, что его господин замолчал и буквально прикипел глазами к листку пергамента.

«…Город полностью разорен. Половина – сгорела. Все жители, и свободные, и рабы, угнаны. Я с великим трудом нашел сотню, чтобы поведали о судьбе…»

– …И кланяется тебе бекляре-бек…

«…Фаяз ибн Сатар посажен на кол в парке своего дворца. Все его…»

– …За мудрость твою великую…

«… по всему, под предводительством некого Максимуса, который по твоему слову, мой господин, желал выкупить…»

– …И обещает великие дары…

«…тоже опустошена. Можно сказать, да простит меня Всеотец, что в твоем улусе, мой господин, провинции и стольного ее города Сарай-Бату больше нет. Я готов понести любую кару за…»

– И победа сия будет вспоминаться в веках всеми нашими потомками! Да будет так всегда! – гордо закончил было свою наполненную пафосом речь Азхар, и только успел чуть довернуть голову…

Кто-то думает, что сытая богатая жизнь разлагает. Конечно, в кой-то мере это так и есть. Но тот, кто поддается таким соблазнам, не долго будет ими наслаждаться. Род Борджигинов всегда рождал отличных воинов. Они бывали слабыми правителями, плохими дипломатами, но войнами – великолепными всегда. Ведь по-другому и нельзя – свои же братья лишат трона вместе с жизнью, как часто и случалось. Вот многие и обманывались глядя на томно развалившегося хана, про себя сравнивая его с зажравшимся толстым котом, а на самом деле это была просто маскировка. И не котом был Улагчи-оглан, а пардом!

Не выдержав финальных «да будет так всегда!», в бешенстве, плавным слитным движением великий хан вскочил со своего ложа и метнулся к своему любимчику. Легендарная сабля, рассекающая плывущее по реке перо и разрезающая положенную на лезвие шелковую подушку, булатное творение древних мастеров, до этого мгновения спокойно спящее в богато украшенных ножнах на поясе у хана, увидела свет. Дважды вскричал рассекаемый воздух, и Азхар, в бьющих из разрезанных вен струях крови, кусками посыпался на мозаичный пол.

Нельзя сказать, что придворные обладали плохой реакцией. Скорее наоборот. Не успели еще упасть вниз остатки туловища, стоящие на оставшихся невредимыми ногах, как все в зале распростерлись ниц, стараясь поглубже втиснуться в каменный пол. Поэтому пылающий яростью взор хана мгновенно вычленил из этой толпы следующую жертву. Единственный, стоящий на колене, был заметен в зале сейчас, как одинокое дерево в степи. Улагчи-оглан быстрым движением скользнул к нему, чтобы внезапно жертва подняла голову вверх, впилась своим открытым, бесстрашным взглядом в лицо своего беснующегося господина и голосом сотника произнесла.

– Я готов исполнить любую вашу волю, мой господин.

Точно так же, как недавно вспыхнул, великий хан мгновенно остыл. Задумчиво вытерев о ближайшую согнутую спину саблю (при этом нанеся придворному глубокие царапины, но тот не посмел даже вздрогнуть) великий хан поднялся и возлег на свое ложе.

– Готов? Что ж. Тогда слушай мой приказ. Ты немедленно отправишься в Сарай-Бату. Если это письмо, – хан бросил на пол свиток, – правдиво, то не возвращаясь сюда, ты сразу же поедешь к россам. Пусть отдадут все и всех! Возьми с собой свою сотню!

– Будет исполнено, мой господин, – глубоко склонился сотник и попятился назад. Уже у дверей его настигли заключительные слова приказа.

– Мне понравилась твоя верность и твоя храбрость. До окончания посольства ты – вазирь. Если мне понравится и то, как ты все там решишь, ты останешься им и после. А сейчас – все вон! Принесите вина! А этого, – кивок на тело, – скормить собакам!

Еще раз поклонившись, новоявленный вазирь отправился выполнять приказ. Но пере этим, он завернул на рынок купить два десятка лошадей. Клятва помогшего ему Всеотца взывала быть исполненной.

Путь домой для козаков не был неприятным, и поэтому субъективно не занял много времени, хотя продлился гораздо дольше, чем туда. Награбленное добро, везомое на телегах, ласкало взор, а послушные пленницы по вечерам – тела. Освобожденные рабы, найдя соседей или дальних родственников, расспрашивали о том, что произошло за время их отсутствия, молодые и старые козаки рисовались друг-перед другом рассказами о добыче и подвигах, ордынские рабы молча, самые медленные подгонялись нагайками, тащили поклажу. Наконец, граница была пересечена, и, как положено, в первой же козацкой станице, которая с тех пор стала знаменита как Кошбатуевская, наступил самый сладкий момент похода.

Дуван дуванили почти месяц. Происходило это действие в веках установленным порядком. Всю добычу свалили в несколько огромных куч. Положено было в одну, но сейчас ее было столько, что в единую просто было все не уместить. Не насыпать же курган? Самую сладкую – первую, долю, десятину, отделили на «на храм». Приехавшие специально для этого в приграничную станицу волхвы несколько дней ходили, отбирали и грузили добро на телеги. Еще десятую – как и положено, великому князю киевскому. Его долю отобрал кошевой – ведь именно ему будут в случае чего все претензии. Остальное все принадлежало захватившим добычу воином и делилось согласно положенным, утвержденным до начала похода долям.

По очереди, начиная с атаманов-командиров и заканчивая последним возчиком-инвалидом, каждый участвовавший в походе подходил к кучам, громко называл себя, положенную долю. Кошевой атаман также громко, во весь голос спрашивал: «Храбро ли сражался ли такой-то? Достоин ли сей муж доли своей?». Из толпы каждый мог выкрикнуть – «Нет! Не достоин!», и пояснение, почему именно не достоин, какой проступок совершен. Тогда атаман ватаги и кошевой решали, давать или не выдавать долю. Но такое бывало редко, те кто не хотел сражаться, в поход не ходили.

Конечно, часто случалось так, что на один и тот же трофей претендовало несколько бойцов: конь вороной понравился или девка там по сердцу пришлась. Получить, понятное дело, приз мог только один. Самый старший по званию спорщик. Но младшие всегда могли потом понравившуюся вещь той или иной ценой выкупить. Но бывало и так, что сговор был невозможен, и тогда все решала дуэль. Спорщики под надзором волхвов сходились один на один, обычно насмерть, и победитель получал настолько нужный ему трофей. На схватки «в поле», как на места не принадлежащие этому миру – яви, смертельно строгие козацкие законы не распространялись.

Максимус ал-Каззаб, данное покойным («Приятно-то как произнести. По-кой-ный! Подох падла!» – раздумывал молодой волхв) бекляре-беком прозвище неожиданно прилипло, в общем дележе не участвовал. Даже не ходил смотреть, хотя зрелище того стоило. Из тех, что не каждый день увидишь. Ему там ничего причиталось, так что и смотреть было бессмысленно. «Только себя травить!» Получилось так из-за того, что Максим пошел в поход имея обет освободить из плена рабов, поэтому его дуваном были именно рабы. Точнее – их жизнь и свобода.

Хотя совсем без добычи Максим не остался – тут его ожидал приятный сюрприз. Добра захвачено было так много, что козаки не пожмотничали. Поэтому, когда кошевой прокричал вопрос: «Что, коли дадим мы Максимусу, пошедшему в поход ради свободы братьев наших, презревшего другой дуван и хитростью невероятной захватившего нам Сарай-Бату, долю сверх обещанной ему свободы, будет ли кто в обиде?» Ответом ему стал дружный рев «Нет!».

Несколько богато украшенных юрт со всем убранством, комплект так сказать, десяток рабов, полтелеги ковров, телега всякой другой рухляди, один качественный куяк, пара слитков булата, и так – по мелочи. Лейсян, постепенно непонятным образом мутировавшая из простой, бесправной рабыни, согревающей кошму своему господину, в главную наложницу, обрадовано занялась командованием новоявленным поездом. Оставив позади станицу Максим со своим скарбом присоединился к одной из разбегающихся во все стороны ватажек и неторопливо отправился в Киев, рапортовать Великому Князю об исполнении его поручения.

Любопытно, но сразу же по приезду в Киев знаменитый теперь на весь мир воин попасть к князю не смог. И причиной этому было не своеволие стражей, что к правителю не пускали, и не опала тайная или явная. Причина была совсем другой. В первый десяток дней по приезду у Максимуса банально не оказалось для этого просто одной свободной минутки.

Когда еще по дороге караван Максимуса догнала троица из числа освобожденных рабов и попросилась «под руку», захватчик Сара-Бату даже обрадовался. Слуги и холопы – это хорошо, так как ему и оставшейся пятерке воинов во главе с Глебом было очень трудно управлять крупным караваном. Еще двое догнали его перед самым концом пути. Но в Киеве потоком желающих служить ему парня в буквальном смысле захлестнуло.

Пусть взятая Максимом добыча была по сравнению с долей остальных набольших козацкого войска невелика. Пусть. Но! Во-первых, то что он совершил – это уже показатель. «Коли он сам Сарай-Бату захватить придумал как, то и в будущем в нищете не останется. А коли сам не останется, то и под рукой его житье будет сытным и привольным.» Вот с такими, вполне разумными соображениями к Максиму повалила толпа народа. Были тут и потерявшие кров бывшие рабы, и беженцы из империи, и просто обычные люди. Были среди них и бойцы, плохенькие, конечно, были и рукастые ремесленники, и многие другие. И всех их надо было выслушать, оценить на глаз – врет-не врет, и принять решение. И если решение было положительным, то принятого тут же следовало накормить, напоить, обудь-одеть, если требовалось, определить ему место для сна – ведь на дворе не июнь месяц, а как бы грудень…

Лейсян, окончательно ставшая наложницей и советчицей, очень сильно помогала своему господину и повелителю во всех вопросах управления. Оказывается, она умела не только крутить задом и трясти сиськами перед гостями бекляре-бека, вырубая тех своими формами, но и имела вполне достойное образование. Писать, считать, слушать, понимать и приказывать она умела, и главное, могла этими навыками правильно пользоваться. Именно на нее упали все обязанности связанные с размещением и расселением холопов. А так как юрты и рухлядь, которая еще неделю назад казалась лишним, ненужным скарбом, сейчас были заселены на 140 % в дело вступило «во-вторых».

Максим оказался не таким уж и бедным человеком. Разменянное на взятки еще прошлой зимой на Сичи ганзейское поручение на десять тысяч гривен, сейчас пришлось очень даже кстати. От него осталось всего чуть больше половины – но… Шесть тысяч гривен – это чудовищно огромная сумма для простого человека. Да и для князя из младших родов – тоже. Да что там для младших, даже для великого – немаленькие это деньги. И вот этими деньгами, шальными по сути, Максимус сейчас не скупился. Отчасти, потому что вспоминались уроки Радульфа о том, как привязать к себе холопов самым нежным образом, отчасти, из-за того, что проснулась вроде бы давным-давно испустившая дух совесть. Ведь в осажденном Сарай-Бату из-за него столько погибло…

Идиллию единения новоявленного барина и холопов нарушили посланцы великого князя. Те прибыли в корчму в полудневном переходе от Киева (именно там расположился Максим и его новоявленные слуги), нашли Максимуса, оторвали его от дел и почти под конвоем отвезли его в столицу великого княжества.

– За что мне Боги послали такое?! Будто мне мало западных проблем с войском Руфуса? А еще и ты туда же! Ты представляешь, дурак, голова дубовая, что ты натворил? Ты знаешь, что не далее как вчера послы у меня были от Улагчи-оглана? Грозили войной! С ВЕЛИКОЙ ОРДОЙ! Я как голозадый безродный мальчишка должен был тут унижаться! Перед каким-то мелким немытым степным холопом! Они требовали от меня выдать им! Весь полон! Весь кош! И главное, тебя!

– Но…

– Молчать! Где был Глеб? Что он тебя не остановил?

– Да рядом он был! Зато я из полона освободил…

– Молчи! А ты представил себе, сколько погибнет на войне, развязанной тобой?! Сколько мужей, отцов и детей погибнет из-за тебя? Сколько жен зайдется криком и будет в горе раздирать себе лицо ногтями, дабы хоть как-то перебить душевную боль?! А ты подумал, сколько матерей и детей заплачет, зная что больше никогда не увидят детей и отцов? Ты спас пять сотен, а сколько тысяч ощутят у себя на шее ярмо работорговца? А скольких просто бросят с распоротым животом на пороге своих домов? Ты об этом подумал? Нет, злато тебе глаза застелило…

– Не злато…

– Да заткнись ты! А то оскорбление, что меня обязали выдать своего? Тебя, понимаешь, дурья твоя башка?! Твоя жизнь – это залог мира!

– И что? Ты меня выдашь? Князь, а? – уже сообразив, к чему идет дело, спросил Максимус. То, что Лихомир распинался перед ним, явно было прелюдией к команде «фас», отданной охранникам за дверью.

«А я еще удивился, с чего бы это Лихомир, который до этого пренебрегал охраной, так озаботился за свою жизнь. Раньше он с охраной только по серьезным делам ездил – а сейчас даже у вход в кабинет стоят. А ларчик то, просто открывался. Это просто-напросто не его эскорт. Это мой конвой. Бл.! А говорили, что за своих всегда стоят, до смерти. А я то – поверил, дурачок. Или это проклятье Фаяза работает? Да нет, чушь это все. Просто у них тут, все так же, как и у нас. Для них, правителей, как бы они не назывались, князей ли, президентов ли, да и вообще, для любых мажоров, все кроме них – просто быдло. Не в жизни больше никому не поверю! Пи. ры!» – подумал Максимус. «Ну, раз все равно теперь уже, то можно больше не стесняться».

– Так как? Мне уже кандалы примерять? Выдашь меня им? Великий Князь, – выделив последние слова голосом, начал изгаляться Максимус. Поэтому ответ князя стал для него полной неожиданностью.

– Нет.

– Я так и думал! Все вы обещаете одно, а как дойдет дело до… ЧТО?

– Не выдам.

– Но как?… Почему?

– Выдать тебя означает быть ничем не лучше ордынцев. Выдать тебя – это плевок в лицо всем тем, кто погиб и кто еще погибнет. Выдать тебя – это просто разрушить великое княжество киевское, да или любое другое росское.

– Но погибнут…

– Да. Многие погибнут, и не факт еще, что мы устоим. Но если не за други, не за кровь пролитую, не за память, не за законы и не за свободу нашу, то за что же тогда биться? Не проще ли самим веревку на шею одеть и другой ее конец доброму хозяину отдать?

– Ну…

– Но это не значит, что ты, Максимус ал-Каззаб, не будешь наказан. Вон отсюда, и чтоб твоей рожи я больше не видел! Забейся в самую глухую нору и лет пять чтобы о тебе слыхом никто не слыхивал!

– Так то ты князь, – смытая удивлением обида и злость мгновенно вернулась к Максимусу, – награждаешь своих верных холопов. Что ж, я буду благодарен за награду и службу…