Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 53
Облака смятения

Беглянки покинули Мицуке в конце дня и подошли к Майсакэ только во второй половине часа Собаки. Несмотря на поздний час, на Токайдо светилось немало фонарей: путники пользовались тем, что дорога здесь была ровной, и торопились добраться до паромной переправы через коварный поток, название которого означало «Вот-вот разобьюсь».

Выбравшись на более или менее безлюдный участок тропы, Кошечка показала Касанэ «текучий шаг». Эту походку изобрели куртизанки, но ее переняли модницы обеих столиц. Кошечка продолжала учить свою служанку и подругу различным способам понравиться мужчине: она надеялась, что поклонник Касанэ так увлечется девушкой, что уведет ее с собой и избавит возлюбленную от опасного соседства госпожи-беглянки и опальной мстительницы.

– Туловище должно двигаться вот так, – Кошечка слегка поворачивалась в талии. – И шагай, словно разбрасываешь песок пальцами ног.

Касанэ, прикрывая лицо рукавом, чтобы скрыть смех, прошлась мелкими шажками. Кошечка положила ей руки на плечи и слегка встряхнула подругу.

– Не зажимайся. Держись так, словно собираешься взглянуть через плечо на своего любимого, – учила она. – Твой облик должен выражать печаль расставания и тайный призыв. – Кошечка отступила в сторону, чтобы оценить достижения своей ученицы. – Когда на ногах гэта, это выглядит лучше.

Их урок был прерван гулким ударом ручного барабана, в который била женщина, стоявшая у красных ториев, указывающих дорогу к маленькому синтоистскому храму.

– Остановитесь здесь! Остановитесь! Птица, знающая все о любви, предскажет вам будущее! Узнайте, что вас ждет! – Гадалка постучала по деревянному ящику с отверстием на крышке. – Все мои предсказания относятся только к любви.

Проходя мимо гадалки, Касанэ замедлила шаг и с тоской взглянула через плечо. Кошечка поняла этот взгляд: прорицатели будущего стояли рядами на ступенях каждого храма и толпились на перекрестках улиц. Время от времени она и сама чувствовала искушение заплатить за то, чтобы они заглянули в книгу судьбы.

Кошечка подала гадалке монету в десять мон. Та взяла деньги, втянула руку в широкий рукав, положила туда монету, потом стала трясти ящичек, пока из отверстия не показался конец тонкой бамбуковой палочки.

Касанэ вынула ее и прочла:

– Шестьдесят четыре.

Кошечка вздохнула: это было несчастливое число, и она боялась, что Касанэ ждет огорчение. Гадалка порылась в корзине, где хранились бумажки с предсказаниями, и нашла там сложенный в длину листок с нужным номером. Касанэ развернула бумагу, но увидела только едва заметные линии какого-то рисунка.

– Эти чернила не видны, пока их не подержат над огнем, – объяснила гадалка, подавая свой фонарь.

– Посмотрите! – Касанэ отодвинулась в сторону, чтобы Кошечка могла увидеть бледные тонкие очертания значков, которые возникали на бумаге рядом с корявым оттиском – грубым изображением птицы.

– Тот, кто вытянул эту записку, должен жить по божественному закону и почитать благословенную Каннон. Что же касается любви, желанный ему человек уже помолвлен. – Касанэ взглянула на Кошечку с тревогой и отчаянием в глазах.

Кошечка уже открыла рот, чтобы сказать крестьянке, что эта женщина обманщица и ее дурацкие предсказания ничего не стоят, но потом решила, что лучше поступить умнее, и протянула гадалке еще одну монету в десять мон.

– Попробуй еще раз, старшая сестра, – улыбнулась она Касанэ, которая смотрела на ящик с бамбуковыми номерками так, словно боялась, что палочка с цифрой ужалит ее, как змея.

Кошечка заметила, что в этот раз гадалка наклонила ящичек иначе, и из отверстия показалась палочка, лежавшая с другой стороны. Теперь она была уверена, что в ящике имеются два отделения – для хороших и плохих предсказаний, и гадалка всегда сначала выкидывает плохие номера, чтобы заставить клиентов снова попытать счастье в надежде на хороший исход. Мало кто уйдет, не сделав новой попытки.

– Девяносто девять. – Касанэ взглянула на Кошечку, ища поддержки. Та улыбнулась: это был счастливый номер.

– Тот, кто вытянул эту записку, – прочла Кошечка, – должен почитать божеств процветания. Если он что-то потерял, это будет найдено. Если он болен, обязательно выздоровеет. Если влюблен то добьется взаимности.

Касанэ сияла от счастья, когда Кошечка сделала ей знак возвращаться на дорогу. Барабан гадалки вновь грозно зарокотал.

– Эй-сасса, эй-сасса, – это приговаривал нараспев в такт шагам письмоносец, обгоняя беглянок. Как обычно, Касанэ жадно смотрела ему вслед: возможно, именно этот человек несет в Футагаву письмо ее любимого.

– Эй-корья, сасса, сасса… – И гонец скрылся в темноте.

– Ты думала о том, что станешь делать, если у ворот храма увидишь самого Путника вместо его стихов?

– Нет, госпожа. – Касанэ покраснела от смущения. – Ничтожные дела такой нескладехи, как я, не заслуживают вашего внимания, пока вы не найдете Оёси-сама. Пока великое зло, причиненное вашему отцу, не будет отомщено.

– Ты любишь его?

Касанэ покраснела еще гуще и опустила голову, прикрывая лицо рукавом.

– Не знаю, – прошептала она.

– А вдруг окажется, что у него ужасный характер?

– С моей стороны очень дерзко не соглашаться с вами, госпожа, но он не может быть плохим: его стихи такие сердечные.

– Я не хочу показаться жесткой, старшая сестра, но стихи мужчинам часто подсказывает не сердце, а другая часть тела, которая находится далеко от него.

– Вы хотите сказать – «мужская флейта»?

– Ну да, эта часть их тела похожа на флейту, но они не любят играть на ней сами и обычно подбивают других.

Тут Кошечка услышала чистый напев волшебной мелодии и именно флейты. У музыканта был всего один слушатель – старик с колокольчиком паломника, крошечным сундучком и маленькой сумкой на шее. Эти двое стояли возле придорожного алтаря под искривленными соснами на маленьком пригорке. За деревьями в сгущающейся мгле угадывались рисовые поля.

– Почему он играет в темноте? – спросила Касанэ.

– Ночь и день для него одно и то же: он слепой, – прошептала Кошечка.

Флейтист закончил играть и положил свой инструмент в мешочек.

– Незачем вам мчаться в Майсаку, – вдруг сказал он.

Кошечка едва не подскочила на месте, когда слепой музыкант заговорил.

– Почему? – спросила она.

– Люди сбегаются туда со всех сторон и так спешат, словно у них горят волосы.

Музыкант был молод, с бритой головой. От вечерней прохлады его защищали поношенные хакама, халат и рваный черный хлопчатобумажный плащ на ватной подкладке. Он усмехнулся:

– Посольство рыжих варваров добралось до Майсаки. Простой народ как с ума сошел – все хотят взглянуть на них. А других лихорадка гонит в Исэ.

Флейтист вынул из своего мешка веер и палочку, такую же, как для еды.

– Подождите немного и послушайте сказ о Ёсицунэ и Бэнкэе у заставы.

– Мы, конечно, родились в счастливый час, если можем насладиться таким великим дарованием, как ваше, – поблагодарил старик.

Хлопковую одежду старого паломника густо покрывала пыль. Маленьким пучком его седых волос играл ветер. Пока музыкант пел, отмечая развитие сюжета треском палочки, скользящей по ребрам веера, старик стоял неподвижно – лицо его выражало восторг. Кошечка вежливо дожидалась конца баллады, а Касанэ слушала как зачарованная.

Когда сказитель закончил исполнение, Кошечка поклонилась и положила в его чашу несколько завернутых в бумагу медных монет. Старик сделал то же самое.

– Я благодарен судьбе за то, что она дала нам возможность услышать вас, почтенный господин, – сказал он и поспешил вслед за беглянками.

– Вы не из тех благочестивых людей, которые направляются к святому алтарю богини Солнца?

– Да, – ответила Кошечка.

– Ах, как хорошо! Мы тоже. – И он радостно улыбнулся девушкам.

Касанэ огляделась вокруг, пытаясь обнаружить спутника старика, но никого не увидела. Кошечка решила, что почтенный паломник немного не в себе.

– Тридцать восемь лет мы с женой, взявшись за руки, выходили полюбоваться вишнями, которые растут на плотине возле нашего скромного дома, – старик произносил это с полнейшим спокойствием, совершенно не стесняясь недостойного потворства своим чувствам в разговоре с чужими людьми. Этот человек явно следовал древней пословице, отбрасывая в пути стыд.

– Мы садились под цветущими вишнями, смотрели на закат и мечтали о том, как побываем у святого алтаря в Исэ. Жена моя собирала и продавала обжигальщику извести пустые ракушки сброшенные мидиями. Вырученные деньги она откладывала для похода в Исэ в коробочку из-под чая. А я во время посадки риса чистил канавы других крестьян и получал по медной монете за каждые шесть сяку. Эти деньги я клал в ту же коробочку. Шло время, наши дети выросли, а потом моя дорогая жена заболела, и нам пришлось отложить паломничество. Так что мы смогли отправиться в путь лишь теперь.

Его глаза радостно заблестели в свете луны.

– Но это такое чудесное путешествие для нас обоих! Мы садимся в тени под соснами, открываем свою маленькую фляжку, пьем сакэ и глядим на паломников, которые идут мимо, поют и звенят колокольчиками. Это такое наслаждение.

– Простите меня за грубость, сударь! – бестактно перебила старца Касанэ прежде, чем Кошечка успела ее остановить. – Ваши жена ждет вас в Майсаке?

– Моя жена здесь, дорогое дитя. – Старик взял в руку закрытую пробкой бамбуковую трубку, висевшую на его шее рядом с мешочком, в каких обычно носят таблички с именами умерших. – Когда мы вместе увидим алтарь Сияющей в небе великой богини мы пойдем на гору Коя. Там я попрошу монахов похоронить ее пепел, – он постучал пальцем по бамбуковой трубке, – и поминать ее имя среди других имен в молитвах, которые они возносят с алтарей. Будды проведут ее душу в Светлую страну Амиды.

– Я и моя сестра считаем честью для себя ваше общество и общество вашей жены, – сказала Кошечка.

Слепой музыкант был прав, Майсака стояла на голове. Все места, где усталые путники могли бы остановиться, трещали под наплывом народа. Вещи гостей городка заполняли дворы, валялись на улицах, сползая в сточные канавы. А их владельцев словно магнитом стянуло в одну точку города. Этой точкой была гостиница, где остановилось посольство голландских купцов.

Люди, живущие поблизости от Токайдо, были достаточно хорошо воспитаны, чтобы приходить в возбуждение из-за чего-нибудь необычного: в конце концов, на дороге ежедневно что-нибудь происходит. Многие счастливцы даже помнили, как по Токайдо лет десять назад провели двух слонов со всей пышностью и привилегиями, подобающими самым могущественным князьям.

Рыжеволосые иностранцы проезжали по Токайдо дважды в год: в Эдо – на прием у сёгуна – и обратно – и не считались чем-то из ряда вон выходящим. Однако сейчас Майсаку запрудили паломники простого звания из соседних маленьких деревень и селений покрупнее, отдаленных от главной магистрали страны. Майсака кипела. Положение усугубила нехватка сакэ, которая не могла вызвать у толпы прилива доброжелательности.

Голландцам предписывалось передвигаться по Токайдо в паланкинах, из которых они должны были выходить прямо в широкие прихожие первоклассных гостиниц. Специальный закон запрещал иностранцам показываться на улицах придорожных селений. Но все это не мешало простым людям пытаться увидеть их.

Несмотря на старания полиции обуздать любопытных, люди осаждали гостиницу со всех сторон, гроздьями висели на ветках деревьев и карабкались на крыши соседних домов.

– Мы так и закончим свои несчастные жизни, ни разу не увидев иноземного черта! – кричала какая-то женщина. – С вашей стороны просто бессердечно беречь это удивительное зрелище только для себя!

Громкий треск и крики заставили ее умолкнуть. Одна из крыш рухнула под тяжестью взобравшихся на нее людей. Хозяева окружающих лавок выбежали на улицу и стали бранью сгонять любопытных со своих домов.

Кошечка, Касанэ и старый паломник поторопились скорее пробиться сквозь эту суматошную толпу.

– Неподалеку отсюда на старой дороге, которая ведет вокруг залива, стоит дом моего родственника, – сказал старик. – Это скромное жилище, но вы можете переночевать там сегодня вместе со мной. Для этой милой девицы обходной путь в любом случае более предпочтителен, ведь переправа через поток «Вот-вот разобьюсь» сулит юным особам несчастье в браке.

Кошечка была только рада избежать переезда на пароме. Она боялась, что люди Киры подстерегают ее там. Дочь князя Асано не понимала, что чем дальше она удаляется от Эдо, тем меньше ей угрожает опасность. Во-первых, князю Кире становилось все труднее связываться со своими вассалами, во-вторых, описание Кошечки становилось все более расплывчатым, и с течением времени воины Киры, которые выжили после схваток с ней, искажали события до такой степени, что правда и ложь менялись местами.

Те, кто участвовал в драке во время спектакля в Камбаре, заявили, что княжну Асано сопровождает отряд грозных воинов. Самурай спасшийся от смерти на перевале Сатта, написал в своем докладе о воине с копьем, огромном, сильном и свирепом, как Бэнкэй, и дьяволице в виде зеленого светящегося шара.

В результате князь Кира перестал доверять всем сообщениям. Кроме того, у отставного церемониймейстера появились гораздо более серьезные причины для тревоги, чем угроза со стороны одинокой беглянки. По столице прошел слух о заговоре мстителей за Асано. Князь перестал выезжать за пределы усадьбы и отозвал большинство слуг, которых послал на поиски беглой куртизанки. Церемониймейстер скрыл ото всех, что многие из его воинов вернулись домой в круглых гробах, мерно покачивающихся на шестах носильщиков. Эти потери окончательно убедили Киру, что княжна Асано действует не одна и слуги ее отца в конце концов все же взялись за оружие.

В середине часа Свиньи Кошечка, Касанэ и паломник подошли к хижинам, стоявшим двумя рядами на высоком уступе между склоном холма и протекавшей под ним рекой. Единственная улица этой деревушки была такой узкой, что карнизы домишек почти соприкасались над ней. Из щелей между облепленными грязью стенами и крышами не пробивалось ни одного луча света. Часть лачуг подпирали вкопанные в землю столбы, которые превращали узкую улицу в тропку. Путникам приходилось протискиваться между подпорками и стенами, едва не сдирая штукатурку.

Родственник старика жил в самом опрятном из этих строений. Старый паломник постучал посохом в ставни и окликнул хозяев. Потом все трое стояли в темноте под карнизом среди больших рыболовецких плетенок и ждали. В доме послышались сонные голоса, и тут же в ногах путников кто-то завозился, и раздалось едва уловимое шуршание и поскрипывание.

– Ма! – Касанэ подскочила на месте, взвизгнула и ухватилась за руку Кошечки. – Меня кто-то трогает!

– Это ручные бакланы, – объяснил старик. – Мой родственник ловит с ними рыбу.

Ставень против грозы отъехал с громким визгливым скрипом. Когда свет фонаря упал на корзины, закрытые откидными деревянными крышками, сидевшие внутри птицы просунули клювы в щели плетеных стенок и стали протяжно и пискляво кричать, выпрашивая рыбу.

В рыбацкой хижине имелась всего одна комната, где ютились пожилой родственник старика со своей женой, их сын, сноха и три внука. Они освободили на полу место для нежданных гостей. Касанэ постелила циновки, и они с Кошечкой легли, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Вдруг Кошечка почувствовала, что ее соседка дрожит.

– Ты замерзла, старшая сестра? – спросила она шепотом.

– Нет, – проговорила Касанэ в нос, явно сдерживая слезы, и немного помедлила, прежде чем признаться в своем очень личном ощущении: – Этот дом напомнил мне тот, где я жила.

Кошечка прижала подругу к себе и постаралась утешить. После того как Касанэ выплакалась и уснула, Кошечка лежала без сна, глядя вверх – на пучки длинной белой редьки, которые свисали как изгрызенные крысами сталактиты с черных и блестящих от сажи стропил. Она еще не спала, когда расспросы и разговоры давно не видевшихся родственников затихли и комнату наполнил шум тяжелого дыхания спящих людей.

Она услышала недалеко от себя тихий дрожащий звук.

– Дедушка, вы не заболели? – прошептала она.

Старик ответил долгим сдавленным вздохом.

– Однажды я наступил на гребешок моей покойной жены, – тихо заговорил он, – и у меня защемило сердце: он был таким холодным под моей голой пяткой. По ночам она расчесывала им волосы.

– Вы ведь знаете, дедушка, и лучше, чем я, что… – и Кошечка прочла старинное стихотворение:

 
…Все временно в этом мире,
Ничто не остается навеки.
Старайся быть мужественным и смелым.
Не изнашивай сердце печалью.
 

Но старик долго лежал без сна и плакал, уткнувшись лицом в локоть согнутой руки, чтобы заглушить свои всхлипывания. Кошечка тоже не спала, и слезы беззвучно катились по ее щекам.

Печаль была такой тяжелой, что от нее на сердце Кошечки, казалось, действительно образовались ссадины. Она плакала о себе, о своих родителях, о Касанэ, тоже изгнанной судьбой из родного дома. Хотя Кошечка знала, что верные слуги ее отца сами уготовили себе нынешнюю жизнь в предыдущих воплощениях, она плакала и о них, выброшенных в мир без пищи и защитника. И об Оёси Кураносукэ, когда-то гордом воине, который теперь валяется в грязи, она тоже плакала. И о его покинутых жене и детях.

Кошечка попыталась вообразить, что сказал бы о ее слезах Мусаси. Наверное, посчитал бы их «облаками смятения»? «Когда в твоей душе нет ни малейшего волнения, когда облака смятения рассеиваются, она уподобляется небесной пустоте. В этом состоянии пустоты душа добродетельна и не знает зла», – писал знаменитый наставник воинов.

«И слез тоже не знает», – добавила про себя Кошечка.

На мгновение беглянка окаменела: она услышала стук конских копыт, отдававшийся эхом от стен домов: кто-то промчался по единственной улочке маленькой деревни. Этот топот вспугнул бакланов. Издавая крики, похожие то на кудахтанье кур, то на какое-то бормотание, птицы беспокойно заворочались в своих корзинках. Когда удары копыт затихли, Кошечка наконец уснула и погрузилась в печальные сны, а Хансиро продолжил свой путь сквозь ночь к Футагаве.

ГЛАВА 54
День как тысяча дней осенних

Новая одежда Хансиро висела на лакированной вешалке в комнате, соседней с отделением для мытья в общественной бане Футагавы. Эта вешалка состояла из двух створок, скрепленных петлями и расположенных под углом одна к другой, – ширма, похожая на сложенный пополам и поставленный вертикально лист бумаги. Одежда была наброшена на нее сверху и образовывала навес над низким и широким медным сосудом с благовониями. Над ажурной крышкой курильницы поднимались облака ароматного дыма. Они пропитывали запахом сандала шелковую нижнюю рубаху, черно-белое клетчатое шелковое кимоно на ватной подкладке, церемониальные черные штаны-хакама и куртку-хаори.

Весь этот наряд Хансиро купил после того, как решил дать клятву верности княжне Асано и ее делу. Впервые за пятнадцать лет его гардероб пополнился одеждой такого качества. Чтобы купить ее, Хансиро заложил украшенную эмалью шкатулку для лекарств, доставшуюся ему от прадеда, и впервые в жизни занял денег у ростовщика. Пока дождь удерживал его в лавке, воин из Тосы попросил вышить на хаори золотом герб его семьи – изящный побег глицинии, свернутый в кольцо, и заказ уже был выполнен.

Новая набедренная повязка, черный шелковый подпоясной шнур и жесткий красный пояс лежали аккуратно сложенные на подносе с высокими стенками, предназначенном для одежды. Мечи Хансиро располагались в почетной нише под картиной-свитком, изображавшей водопад Амида. Сам Хансиро блаженствовал в комнате для мытья, рядом с ванной из кипарисового дерева, но стенку оставил раздвинутой, чтобы не терять мечи из вида.

Кожа Хансиро ниже шеи была ярко-красной. Линия, отделявшая распаренный торс воина от его головы, казалась такой четкой, словно ее отметили ниткой. До этого уровня поднималась обжигающая вода. Тело Хансиро все еще горело, растертое мочалками из люфы.

Священники говорят, что мытье в бане символизирует снятие с себя зла и очищает душу. Хансиро нашел у алтаря Инари адресованное Кошечке письмо. Вожделение, тоска и ревность смешались в душе странника в одно щемящее чувство, и оно так никуда и не делось, даже когда с его тела была смыта дорожная пыль.

Сейчас воин – совершенно нагой – сидел на широком покрывале, поджав одну ногу под себя и вытянув другую. Одна из банщиц только что закончила полировать ногти на руках Хансиро, и теперь блестящий от масла тройной шиньон красавицы покачивался над его ступней. Локти маникюрши двигались в привычном ритме.

Одной рукой она с сильным нажимом протирала пальцы ронина тряпицей, смоченной в отваре лесного щавеля, а второй придерживала и чувственно массировала ступню.

За спиной Хансиро стояла на коленях вторая женщина. Она выпростала руки из широких рукавов купальной одежды, которая теперь изящными складками обвивалась вокруг ее талии. Эта банщица уже немного укоротила височные пряди Хансиро и, втирая в длинные черные волосы воина пахучее камелиевое масло, укладывала пряди в пучок.

Собрав пучок в руку, она сжала его в кулаке так сильно, что у Хансиро натянулась кожа на висках. Потянувшись за плоским хлопковым шнуром, женщина наклонилась вперед, и ее голые груди медленно скользнули по шее и плечам Хансиро. Откидываясь на пятки, она задела шнуром мочку его правого уха.

Заигрывание подействовало на Хансиро. Он попытался унять непокорное воображение, но ему на миг показалось, что его плеч коснулись груди Кошечки, а мочки уха – ее острый и влажный язычок.

Вернулась третья женщина, уходившая за табаком, чтобы пополнить коробку, стоявшую на деревянном подносе. Четвертая внесла чай.

– Ма! – весело воскликнула подавальщица чая, с восхищением разглядывая укрупнившуюся часть тела Хансиро и раздувая веером огонь в переносной глиняной жаровне. – Нас, как видно, почтил своим вниманием воин из школы преимущества в один сяку!

Ее подружки залились смехом. Мусаси учил, что длина меча не имеет решающего значения в бою. Эти банщицы, кажется, собрались оспорить его мнение.

– Пять сяку лезвия проигрывают одному суну языка. – Хансиро лукаво улыбнулся. – Я сражен вашим остроумием.

– Тогда разоружайтесь, – засмеялась маникюрша. – А куда спрятать меч, я вам покажу: я знаю подходящий футляр.

Парикмахерша меж тем закончила свою работу и теперь держала перед ронином два зеркала, чтобы клиент полюбовался результатами ее труда. Хансиро проворчал что-то одобрительное.

Воин из Тосы никогда всерьез не задумывался о своей внешности, но сейчас хотел выглядеть прилично. Неопрятность постыдна, когда собираешься предложить свой меч обожаемому тобой существу. Плотские мысли постыдны также, но от них трудно избавиться.

Парикмахерша принялась массировать шею и плечи Хансиро. Маникюрша, обрабатывающая ступню воина, кокетливо оглянулась. Толстый слой белой пудры делал ее лицо похожим на маску.

– Он владеет двумя из трех священных сокровищ – драгоценностями и мечом, – заговорила женщина нараспев.

– В Текучем мире путь воина не приносит победы, – закончил Хансиро.

– Наш гость еще и блестящий знаток стихов! – восхитилась маникюрша, делая последний взмах и откладывая в сторону кусочек пемзы. Ногти Хансиро были теперь аккуратно подстрижены и ярко сверкали.

Освободившись, женщина добавила воды в выемку чернильного камня, потом сбросила одежду с плеч и подставила Хансиро свою пухлую спину. Вязкая белая пудра ровным полумесяцем охватывала изгиб ее шеи. Лопатки женщины были усеяны следами лечебных прижиганий.

– Почему бы вам не записать это стихотворение на моей спине тем инструментом, который всегда при вас? – Банщица сложила свои красные губки кокетливым бантиком. – Этот предмет может соперничать с метлой Иккю.

Женщины засмеялись, прикрывая лицо рукавами и игриво похлопывая веерами свою остроумную подругу; художник Иккю прославился тем, что писал огромные символы, используя метлу вместо кисти.

Хансиро с самым серьезным видом записал стихотворение на спине маникюрши, но, к всеобщему разочарованию, сделал это обычной бамбуковой кисточкой. Когда он закончил, банщицы стали обмахивать надпись веерами, чтобы высушить чернила, восхищаясь силой и изяществом письма. Они шутливо заспорили о том, на почерк какого из шести великих каллиграфов больше всего походит почерк их гостя.

Хансиро знал, что веселье банщиц было профессиональным. Эта игра стара как мир. Кокетливые шутки и двусмысленные намеки доставляли удовольствие посетителям бани и входили в число оригинальных услуг.

И все же воина из Тосы забавляло то, что эти женщины совсем не боятся его. Так мартышки дразнят тигра, когда тот сыт и не опасен. К тому же он чувствовал, что за ни к чему не обязывающей болтовней порой вспыхивает непритворный огонь вожделения.

Отмытый и приведенный в порядок руками кокетливых банщиц, Хансиро выглядел теперь записным красавцем. Жесткая неряшливая бородка воина валялась на полу в хлопьях мыльной пены, уступим место твердым очертаниям подбородка и резким обводам косых скул. Холодный взгляд глубоко посаженных глаз горел темным пламенем скрытой страсти.

Простые женщины из «банного ада» оценили изящество манер Хансиро. В веселых кварталах подобное качество называлось суи – светскостью, но Хансиро обладал им в большей степени, чем другие мужчины. Суи ронина из Тосы не было привито ему воспитанием. Оно являлось естественной грацией дикого и своевольного зверя.

Кроме того, женщин привлекало к этому злому гостю нечто менее бросавшееся в глаза: они даже не могли толком объяснить, что, но ощущали, как от сильного мускулистого тела мужчины исходили волны задумчивого сочувствия. Хансиро обращался с «красотками из мыльной» мягче, чем следовало ожидать. Он жалел их, как птиц в клетке, которые поют против своей воли.

Воин вежливо поклонился красавицам, ниже, чем был обязан, но не настолько низко, чтобы его поклон мог показаться презрительным.

– Мое сердце полно грусти, и мой незначительный телесный меч печалится вместе со мной, однако долг вынуждает меня покинуть ваше прекрасное общество.

– Тогда мы вас оденем! – Женщины, словно стайка вспугнутых трясогузок, порхнули к дверям комнаты, где лежала одежда.

– Простите меня! – Хансиро понимал, что обижает приветливых банщиц. – Чтобы подготовить к важному делу свою душу так же, как и тело, я должен остаться один. Если вы отнесете мою одежду в комнату наверху, я буду бесконечно вам благодарен.

День только начинался, и других посетителей в бане не ожидалось. Банщицам предстояло провести в четырех стенах долгие часы. Женщины надеялись скоротать их в обществе мускулистого и тактичного воина, но, почувствовав в словах гостя скрытый приказ, покорились – поклонились, собрали чайные принадлежности и ушли, тихо топоча босыми ногами по гладким доскам пола.

Хансиро накинул хлопчатобумажный халат и низко повязал пояс на бедрах. Потом поклонился своим мечам и взял их в руки. Поднявшись по узкой лестнице в комнату, куда банщицы перенесли его одежду, ронин аккуратно разместил оружие в почетной нише и задвинул за собой дверь.

Затем воин из Тосы облачился в парадный наряд с таким тщанием, словно готовился к бою. Прежде чем храмовый колокол возвестит наступление часа Крысы, он предложит свою верность, свою жизнь и свой меч княжне Асано. «Один день длится как тысяча дней, если проводить его в ожидании», – подумал Хансиро.

Легкомысленная переброска шутками с банщицами не отвлекла ронина от главного: за долгие годы он научился мысленно отстраняться от окружающего. Такое состояние его наставник сравнивал с выдолбленной тыквой, пляшущей на поверхности воды. Если до этого пузыря дотронуться, он ускользнет в сторону, – по своей природе полая тыква воспринимает многое, но ни на чем не задерживается слишком долго.

Хансиро раздвинул наружную стенку комнаты и вынес оружие на балкон. Там он опустился на колени и откинулся на скрещенные ступни, как полагалось по этикету. Занимаясь чисткой мечей, воин собирался вести наблюдение за воротами храма, расположенными на другой стороне людной улицы. Красивый мальчик, сопровождаемый сестрой, не должен ускользнуть из поля его зрения. Хансиро взял короткий меч за лезвие, обернутое шелковым лоскутом, положил клинок перед собой и поклонился ему. Движения воина из Тосы были нарочито замедлены. Ронин хотел успокоить чувства, смущавшие его душу, как рябь поверхность пруда. Хансиро тревожился за княжну Асано. Тревога томила его и тяготила, как груз, подвешенный к сердцу. Сознание воина больше не было свободным – оно было приковано к беглянке и озабочено размерами угрожавшей ей опасности.

Хансиро снял с клинка шелк и взял меч в левую руку, повернув острой стороной вверх. Потом вынул из своего набора для чистки оружия лист специальной бумаги, обернул им лезвие под богато украшенной бронзовой пластиной, защищавшей рукоять, и одним долгим движением протянул бумагу вдоль светящегося слабым блеском металла – от рукояти до острия, – очищая клинок.

Хансиро повторил это движение дважды. Затем, опорожнив маленький красный мешочек, он втер порошок известняка в извилистые линии закалки по всей их длине. На лезвии меча проступил едва заметный узор, похожий на цветы хризантемы. Потом Хансиро стал протирать клинок шелковой тряпицей, очищая благородную сталь от возможных следов пальцев. Наконец он нанес на лезвие тонкий слой ароматного гвоздичного масла.

Работая, воин пытался освободить свой ум от сомнений, угрожавших парализовать работу мысли.

Одалживая в Мицуке лошадь, Хансиро долго поил ее погонщика вином в лавке, расположенной возле дорожной управы. Разбитной малый сообщил ронину из Тосы немало интересного. Хансиро узнал, например, что четверо из пяти столичных самураев, околачивавшихся в городке неизвестно ради чего, исчезли, а пятый сколотил небольшой отряд из местных подонков, оплатив их будущие услуги звонкой монетой. Почтовый служащий не знал зачем самурай нанял этих людей, но Хансиро догадался, в чем тут дело. Осторожный опрос чиновников других почтовых станции подтвердил его предположения.

Князь Кира отзывал своих слуг обратно в Эдо. Видимо, там назревали серьезные события.

«Не презирай врага, даже если считаешь его слабым. Не бойся врага, даже если считаешь его сильнейшим». Хансиро в который раз спросил себя, не отнесся ли он свысока к боевым качествам слуг Киры. Он самонадеянно предположил, что воины князя, даже пользуясь поддержкой наемников, все-таки не посмеют тронуть княжну Асано на людной дороге при свете дня.

Но что, если он ошибся?

Хансиро вздрогнул и ощутил, как страх холодными пальцами охватывает его сердце. Он должен был дождаться княжну Асано у заставы Араи. Он мог передать ей через кого-нибудь письмо с предложением своих услуг. Если бы беглянка отвергла помощь, Хансиро все равно последовал бы за княжной, чтобы обнажить за нее меч в минуту опасности.