Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)

Хансиро хотел обернуться, помахать старикам веером и посоветовать им вернуться домой, туда, где сыновья и снохи вновь станут заботиться о них, а внуки изрядно намнут морщинистые загривки. Но, во-первых, ронин не хотел проявлять неуважение к старости, а во-вторых, ему опять пришлось бы выслушивать извинения, сетования на собственную глупость и, что еще хуже, – слова благодарности.

ГЛАВА 22
Напиться и плакать

Хансиро шел по оживленной улице Тоцуки мимо здания городской управы. На доске объявлений были вывешены последние распоряжения сёгуна. Ронин остановился взглянуть, нет ли среди табличек сведений, наводящих на след княжны Асано или указа управы о розыске буйного монаха-странника. Но на доске ничего не висело, кроме обычных лозунгов. Правительство советовало подданным поддерживать лад в семьях и повелевало слугам быть верными, а хозяевам – справедливыми. Кроме того, всем добропорядочным японцам предписывалось быть бережливыми, трудолюбивыми и помнить свое место в обществе.

Чуть позже, сидя на открытой площадке верхнего этажа одной из гостиниц Тоцуки, Хансиро вслушивался в стук и скрип деревянных ставней закрывавшихся на ночь домов. По узким улицам бежали стайки смеющихся детей. Они влетали в оставленные для них приоткрытыми щели, и последние дверные створки сдвигались. Хансиро вдыхал смесь запахов еды, поднимавшихся от сотен очагов. До слуха воина долетали неуверенные звуки сямисэна: какой-то новичок с увлечением осваивал инструмент.

Селение засыпало, но его гостиницы и рисовые лавки, наоборот, оживали, готовясь к вечерней торговле. Голодные путники собирались вокруг уличных продавцов лапши, чая и рисовых пирожков. Тоцука находилась на расстоянии четырнадцати ри от Эдо, и обычно путники проводили первую ночь именно здесь. Она была больше других деревень. Здесь имелось много гостиниц, закусочных и глухих улиц – а значит, и больше мест, где мог укрыться беглец.

Потом Хансиро прошел мимо улицы изготовителей коробочек для лекарств: в этот вечер ему не доставило бы удовольствия то беззаботное веселье, с которым дарила ему свои ласки хозяйка гостиницы «Бамбук». Он отстранил и служанок, бросавшихся к нему с просьбами насладиться гостеприимством их заведений.

Хансиро дошел до чайной лавки «Глициния» – большого здания с открытым фасадом, расположенного в менее многолюдной части города. Рисовые поля подступали почти к самым задворкам этого заведения. Чайная лавка и возвышавшаяся над ней гостиница стояли возле ручья с болотистыми берегами. Через ручей был переброшен деревянный мост, возле перил которого красовались каменный фонарь и гранитный столб. Столб отмечал поворот на юго-восток, к Камакуре.

В «Глицинии» цены были выше, чем желал бы Хансиро, но отсюда он мог наблюдать за перекрестком. Кроме того, здесь постоянно толклись пять или шесть слуг Киры, и Хансиро хотел быть поблизости, чтобы отбить у них Кошечку, если они обнаружат ее первыми.

Фасад и ближняя к ручью боковая стена чайного дома были открыты стихиям, но имели пазы для деревянных щитов, которыми закрывались на ночь. Вид на окрестности перечеркивался лишь двумя рядами столбов, поддерживавших второй этаж и нависавшую над первым этажом узкую крышу, которая укрывала посетителей от дождя.

В передней части чайного дома пол был земляной, чтобы спешащие по делам путники не тратили время на возню с обувью. Для них здесь стояли пять низких исцарапанных столов. На задней половине чайной пол был выше и застлан татами – она предназначалась для клиентов, имеющих свободное время и привыкших обедать в приличных условиях. В центре двора находился квадратный дымящийся остров – открытая кухня. Здесь жарилась треска, сбрызнутая соевым соусом, и кипел на медленном огне, издавая приятный запах, большой котел супа из красных бобов.

У плиты возился, обливаясь потом, низенький толстяк. Рукава его коричневой хлопчатобумажной куртки были закатаны до плеч, а воротник широко открыт. На голове повара сверкал белый платок, превращенный в шапочку. Толстяк завязал по узлу на каждом из четырех его концов. Он ритмично щелкал большим бумажным веером, закрывая и открывая его – раздувая пламя под рыбой. Одновременно повар встряхивал в большой сковороде лапшу над гудящим, выбрасывавшим вверх языки пламенем. Работая с таким напряжением, этот виртуоз успевал еще перебрасываться грубыми шутками с посетителями и подавальщицами еды. Шипение лапши и рыбы смешивалось с криками прислуги и гомоном гостей. Каждого уходящего клиента прислуга провожала возгласами: «Желаем счастья!», «До свидания!» и «Спасибо!».

Возле узких ворот, расположенных между дальней стеной здания и ограждавшим его бамбуковым забором, выстроились в ряд носильщики каго, ожидавшие очереди высадить своих седоков. Через эти ворота проникали в гостиницу путники, желавшие сохранить свой приезд в тайне. Они могли, оставаясь невидимыми со стороны дороги, выйти там из крытых носилок и через разбитый за забором сад проскользнуть в задние комнаты заведения. Но сегодня всех прибывающих проверяли двое полицейских.

Хансиро зачерпнул ковшом воды из стоявшего у колодца ведра и ополоснул рот и руки. Потом сел на небольшой помост, и одна из подавальщиц вымыла ему ноги. Но ароматы лапши и жареной рыбы не перебили запаха мертвечины.

Вдоль другой боковой стены чайной тянулась большая скамья, один конец которой выходил за карниз. Возле нее стояла служанка, которая, кланяясь и все время улыбаясь, приветствовала конных посетителей. В этот момент два важных торговца как раз использовали скамью по назначению – они спускались на нее с наемных лошадей, еле передвигая затекшие ноги, а почтовые слуги держали животных под уздцы.

Хансиро облюбовал себе местечко на широкой низкой скамейке и открытом углу чайной с хорошим двусторонним обзором. Он положил рядом короткий меч, сел, скрестив ноги, и угрожающе взглянул на торговцев, которые собирались присесть рядом с ним. Купцы поклонились, пробормотали извинения и отошли.

Они с большим трудом, кряхтя и охая, устроились в глубине чайной: жесткие седла наемных лошадок давали себя знать.

– Добро пожаловать, уважаемый гость! – прощебетала служанка обольстительным фальцетом, обычным в ее профессии.

Она поставила перед Хансиро столик-поднос с набором для чая, потом наполнила чашку душистым напитком цвета соломы.

– Что вам еще принести, ваша честь?

Хансиро что-то проворчал и просмотрел список предоставляемых здесь услуг, висевший над пылающей плитой.

– Сакэ, пожалуйста. И письменные принадлежности.

– Какое сакэ вам подать – за тридцать две медные монеты или за двадцать четыре?

– Смешайте их поровну.

У Хансиро не было никакого желания есть: приторный запах падали словно въелся в складки его одежды, осел в ноздрях, заполнил изнутри рот и гортань. Чтобы избавиться от этой вони, понадобится немало сакэ, которое не зря называют «горячей водой из источника потусторонней мудрости». Хансиро решил, когда догорят фонари на улицах и он не сможет вести наблюдение, принять ванну. Пусть служанки как следует разотрут его, пока он не станет краснее вареного рака, а потом надо будет просидеть в горячей воде весь час Собаки и выпарить из себя запах смерти и человеческой подлости.

Покинув храм, стоявший за переправой Кавасаки, Хансиро посвятил два дня безрезультатным расспросам. Он тайно обошел всю Тоцуку, не пропуская ни одного закоулка, услышал много вариантов рассказа о подвигах монаха с нагинатой, но никаких новых сведений так и не почерпнул.

Прошлой ночью ливень заставил искать укрытие даже тех путников, которые путешествовали «с травой вместо подушки», то есть спали под открытым небом прямо у дороги. Однако единственным местом, где нищим путникам предоставляли бесплатный ночлег, было помещение для паломников в маленьком храме, где, как говорили, происходят чудесные исцеления. Не желая лежать бок о бок с калеками, покрытыми вшами, Хансиро провел эту дождливую ночь на укрытой навесом поленнице дров за лавкой гончара. До сих пор ронин из Тосы тоже путешествовал с травой вместо подушки, и это становилось утомительным. Хансиро полностью созрел для того, чтобы истратить часть денег старой Кувшинной Рожи на хорошую ванну, чистую постель и комнату без соседей.

Вошел слуга с маленькой жаровней и подогревавшимся на ней чайником сакэ. Прежняя служанка принесла на подносе с длинными ручками принадлежности для курения и поставила перед Хансиро второй поднос, на котором лежали чернильный камень, чашка с водой, маленькая, плетенная из бамбука салфетка, в которую были завернуты две кисти, и несколько свернутых в трубку листов плотной, но гибкой бумаги.

– Хотите, чтобы я развела вам чернила, господин?

– Нет, но принесите мне еще один кувшинчик вина. И скажите, полиция все еще ищет этого беглого комусо?

– Да, господин. – Служанка взглянула на полицейских и на группу выстроившихся каго, носильщики которых недовольно ворчали. – Но вам не нужно беспокоиться – у нас приличное заведение, здесь не бывает преступников. Хотя… – Она наклонилась ниже и зашептала: – Вон тот молодой человек с запада, что сидит за третьим столом от вас, у него еще перевязана голова, он как раз и сражался с этим бродячим священником.

Служанка поклонилась и вернулась в кухонный угол.

Художник тоже сидел один. Также как и Хансиро, он оставил свой длинный меч на стойке у входа. Его шест, увешанный фонарями, сейчас сложенными и плоскими, лежал под скамьей, на которой он расположился.

Лицо разрисовщика фонарей было почти сплошь забинтовано. Из-под повязок выглядывал толстый нос темно-лилового цвета. На ужин художник спросил суп из перебродившей бобовой пасты, заказал много сакэ и теперь сосал все это через камышинку.

Хансиро рассматривал его уголком глаза. Этот человек сражался с княжной Асано, если, конечно, под маской монаха действительно скрывалась она. Впрочем, Хансиро стал уже сомневаться в этом. Судя по результатам боя, княжна, скорее всего, где-то прячется, а воинственный священник – просто еще один сумасшедший, которых много в окрестностях Токайдо.

Неторопливыми движениями Хансиро стал водить бруском из спрессованного черного порошка по смоченной водой поверхности отполированной каменной пластины. Когда и желобке, выбитом на конце камня, скопилось достаточно чернил, он составил письмо в местную управу: «Пройдите через бамбуковые заросли за винокурней и найдите пещеру среди азалий возле большой сосны, у подножия горы. Там лежит убийца, а рядом – доказательства его преступлений. Вход в пещеру завален камнями».

«Не очень-то поэтично», – подумал Хансиро, закончив писать. Он не упомянул о стариках-супругах, которых грабитель пытался убить, чтобы не причинить им лишних неприятностей. Иметь дело с полицией не хотел никто: правосудие Цунаёси имело склонность резко поворачиваться и кусать тех, кто пытался ему способствовать.

Смерть от страха. Накопившаяся карма. Возможно, грабитель будет еще жив, когда власти найдут его, а может, и нет. В любом случае его путь в ад окажется не из приятных. Возможно, в будущем перевоплощении этот бандит вернется в этот мир мушиной личинкой и проживет новую жизнь припеваючи, роясь в останках уничтоженных им же людей.

Ронин сложил письмо и задумался, подбрасывая на ладони две маленькие серебряные монеты. Эти беленькие кружочки немного стоили с тех пор, как Токугава Цунаёси уменьшил содержание серебра в деньгах, чтобы оплатить свои изощренные и роскошные увлечения. Но все же каждая из монет стоила больше, чем служанка в гостинице зарабатывала за два, а может, и за три дня.

Хансиро завернул монеты в один из своих бумажных носовых платков, скрутил его концы и, поманив служанку, отдал ей и сверток, и письмо.

– Отдайте это письмо кому-нибудь из слуг, пусть отнесет на полицейскую заставу, – сказал он. – А то, что находится в этом пакете, поделите с ним.

– Хорошо, ваша честь. Спасибо.

– Скажите слуге, что какой-то путник отдал вам это письмо, а потом пошел дальше в сторону Эдо. Кто он такой, вы, конечно, не знаете.

– Да, господин.

Когда служанка ушла, Хансиро развернул второй лист бумаги, прижал его углы отполированной речной галькой и натер еще чернил. Уверенными и сильными ударами кисти он стал набрасывать, проговаривая вслух, строки старинного стихотворения, которые уже второй день кружились в его мозгу.

 
Считаю я,
Что дух мой силен,
Но в этом пути,
Где трава мне подушка,
Назад возвращаюсь в мыслях.
 

Мысли Хансиро возвращались, но не к началу пути, а всего лишь на две ночи назад – в храм, к тому красивому служке и его взгляду, который отозвался теплом и болью у него в паху. Воин из Тосы с горечью понял, что та горячая волна все еще поднимается к его сердцу. Это смешно: он еще не старик, чтобы влюбляться в мальчишек. Хансиро дописал стихотворение:

 
Как костры, на которых
Рыбачки залива Ами
Выпаривают соль,
Жгучие воспоминания
Горят в глубине сердца!
 

Служанки уже зажигали фонари – внутри чайного дома маленькие, а перед ним большие квадратные, когда до слуха Хансиро донеслись приближающиеся звуки музыки. В вечернем воздухе звучала песня куртизанок, и очень старая. Печаль жила в сердцах куртизанок уже не один век.

 
Вот что пронзает сердце горечью невыносимою:
Ночь в пути, путь в лодке, дорога и постоялый двор,
Звуки молитвы из храма в темном лесу среди гор,
Любимый, который ушел, не утомив любимую.
 

Наружные фонари отбрасывали причудливый свет на фасады зданий, находившихся на другой стороне дороги. Это освещение делало Токайдо похожей на сцену, а путников – на статистов, которые поднимаются на помост, проходят по нему и исчезают. Но вот-вот должны были появиться танцоры.

Когда семь женщин, чью песню услышал Хансиро, прошли мимо гостиницы, продолжая петь и танцевать под удары барабана, некоторые из посетителей «Глицинии» захлопали в ладоши. Мусуи снял свою большую шляпу, и теперь она висела у него за спиной. Лицо его мальчика-слуги было прикрыто шляпой, но Хансиро узнал его по одежде и стройной фигуре. Пока веселая вереница людей двигалась вдоль бамбуковой изгороди, воин из Тосы заставлял себя дышать глубоко и медленно, чтобы не потерять самоконтроль. Наконец музыка и смех затихли вдали.

Пора забыть о мальчиках и выяснить наконец, кто такой на самом деле этот перевязанный забияка с запада. Хансиро взял в руки чайник с сакэ и, держась подчеркнуто прямо, как пьяный, желающий казаться трезвым, пошел, покачиваясь, к скамье, на которой с мрачным видом сидел художник.

– Хорошо молчать и поступать мудро, – прочел Хансиро начало стихотворения и качнул чайником.

– Но еще лучше пить сакэ, пьянеть и плакать, – пробормотал художник сквозь стиснутые зубы: говорить ему мешала боль от удара, нанесенного древком нагинаты.

Хансиро представился как Неосушаемая Чаша, ронин и плохо оплачиваемый учитель фехтования для испорченных сынков низшей знати. Художник с запада заявил, что он Мумэсай – Безымянный, ронин и мало зарабатывающий рисовальщик изображений Бэнкэя на мосту Годзё.

Весь этот вечер Хансиро и Мумэсай пили за старые времена и осушили еще несколько кувшинов сакэ. Они читали нараспев старинные китайские стихи о льющемся через край вине, взмахивая чашами в такт своим словам, когда гостиничные слуги задвинули большие щиты фасада, и продолжали бормотать любимые строки. Стайка служанок, весело щебеча, потащила их в ванную комнату.

ГЛАВА 23
Встреча с Буддой в аду

– Я бы хотел называться путником в тумане, – прочел Мусуи начало знаменитого стихотворения Басё, кланяясь группе мужчин, скользивших на коленях по татами приемного зала гостиницы «Четыре небесных правителя» в Тоцуке. «…Снова жить, меняя места», – мысленно закончила Кошечка.

Ее обрадовало, что эти люди прервали урок письма: Кошечке осточертело выводить тушью грубые дрожащие линии. Ей было трудно смотреть в глаза Мусуи непонимающим взглядом, когда он читал стихи, которые она знала, как собственную родословную. В какой-то момент она чуть было не выдала себя, едва не сославшись в беседе на классических авторов, но вовремя прикусила язык.

Княжне Асано сейчас особенно не хватало ее книг, переплетенных в шелковые обложки, надушенных рутой для защиты от насекомых. Женщина тосковала по авторам этих томиков, в чьем обществе она провела столько приятных часов. После своего переселения в Ёсивару она горячо полюбила вдумчивые часы чтения – за то, что они позволяли уйти от одиночества и печали.

Сегодня вечером гостями гостиницы, кроме Мусуи, были еще три владельца постоялых дворов, управляющий конторой по трудоустройству безработных и один очень старый «житель облаков» – так иногда называли аристократов. Этот знатный господин, являвшийся в прошлом придворным давно отошедшего от дел императора, сейчас с трудом зарабатывал себе на жизнь преподаванием каллиграфии и искусства составления духов. На поэтический вечер пришли изготовитель высококачественного масла для волос, посредник при торговле рыбой и изготовитель парчовых шнуров и кромок для сетей от комаров. Каждый принес с собой шкатулку с письменными принадлежностями и свиток со своими стихами.

Поля большинства свитков были испещрены комментариями, которые делали к стихам профессиональные литературные критики из Тоцуки по цене одна медная монета за иероглиф. Делец, разбогатевший на продаже масла для волос, принес сильно потрепанное от вдумчивого чтения недавнее переиздание книги пятисотлетней давности «Хорошая современная поэзия». Кроме образцов наилучших стихов, в этой книге был широкий набор поэтических фраз, которые можно было использовать, не вредя своей репутации. Умение включать в свои работы цитаты из классиков выделялось в разряд особо похвальных качеств автора.

Хозяин гостиницы «Четыре небесных правителя» поклонился поэту, принося извинения:

– Мои друзья услышали, что вы оказали нам честь, остановившись здесь, сэнсэй. Они просят вас искренне высказать свое мнение об их попытках писать стихи.

«Ты хочешь сказать, что сам и послал слуг срочно обежать твоих друзей», – подумала Кошечка.

Она внимательно наблюдала за происходящим, проверяя, достаточно ли почетное место выбрал хозяин дома для Мусуи, усаживая гостей: многие провинциальные горожане, стараясь выглядеть образованными, часто нанимали себе в наставники обманщиков, выдававших себя за преподавателей этикета из школы Одасавара. По мнению Кошечки, эти учителя понимали в правилах хорошего тона не больше, чем цыпленок в игре на флейте. Но хозяин усадил Мусуи правильно, то есть перед токономой – высокой нишей, где размещались искусно составленные букеты и картины-свитки. Остальные гости откинулись на пятки, поправляя одежду, и разложили свои вещи.

Мусуи любезно улыбался, когда ему представляли гостей. Такие встречи происходили почти везде, где он останавливался, поэтому, отдыхая от них, он иногда, словно нищий, и ночевал в заброшенных часовнях.

– Простите за самонадеянность, сэнсэй, не откажите мне в любезности набросать несколько строк на этой ничтожной вещице! – Рыботорговец согнулся пополам так, что чуть не ободрал лоб о татами, и протянул Мусуи складной бумажный веер.

– Это честь для меня. – В бесконечном наборе путевых правил Мусуи было и такое: «Никогда не отказывайся написать что-нибудь на память, если тебя просят, но сам не навязывай своих услуг». Поэт обмакнул кисть в чернила и быстро, без усилий написал:

 
Радость от встречи
Длинней, чем пояс милой
Ночью в постели.
 

Все беззвучно ахнули от удовольствия. Хозяин веера тут же пустил его по кругу среди собравшихся. Кошечка знала, что теперь он будет находить предлог показать этот веер каждому, кто войдет в его дом, и будет хвастаться этим веером до тех пор, пока знакомые не начнут при его появлении притворяться, что у них есть срочные дела на другой стороне улицы.

За спинами гостей стояли принаряженные служанки с кувшинами подогретого вина и тарелками, на которых были разложены рисовые пельмени и сырой морской лещ под жгучим соусом из хрена. Поварихи жарили на горячем камне странных обитателей морского дна, которых иногда называют «морское ухо». После того как хозяин и гости уселись в круг, со свистом высасывая из зубов застрявшие кусочки еды, после лести и самоуничижения, занявших четверть часа Собаки, хозяин дома поднял руку, требуя внимания:

– Предлагаю состязание в связанных стихах.

– Да! Конечно! – Гостям немного было надо, чтобы согласиться: выпивка придала им смелости.

– Какую выберем тему?

– Только не лягушек, – сказал изготовитель сеток от комаров. – Мы простые деревенские жители и никогда не сможем сравниться с участниками знаменитого состязания, устроенного Басё на тему о лягушках. Вы ведь, если я не ошибаюсь, были там, учитель?

– Да, был. – Мусуи улыбнулся, вспомнив о том состязании. Басё и девятнадцать его учеников читали стихи о лягушках всю весеннюю ночь напролет и будили ими зарю. К восходу солнца они так устали и столько выпили, что в нескольких последних поэтических схватках результат так и не был определен. Но стихи были собраны в книгу, и она стала популярной.

Как Мусуи не хватало сейчас его учителя! Басё слагал изящные связанные стихи, полные мягкого спокойного юмора, на который был способен только он. Басё отобрал этот вид поэзии у образованных господ с претензиями на утонченность и подарил его всем.

– Будем сочинять серьезные стихи или хайкай – комические?

– Предлагаю хайкай, – решил Мусуи. – А темы – журавль и сосна.

– Нам нужен судья, – заявил заведующий конторой по найму.

– Мусуи-сэнсэй! Судить должен Мусуи.

– А я буду записывать стихи. – Хозяин дома сделал слуге знак принести его письменный набор.

Остальные гости принялись доставать из шкатулок чернильные камни и кисти, трубки с водой, плетеные салфетки и войлочные подкладки. Они аккуратно раскладывали перед собой эти изящные предметы. Маленькими статуэтками из слоновой кости любители поэзии прижимали к полу длинные полосы темно-красной бумаги, на которой собирались записывать свои стихи и комментарии к ним. За один вечер с Мусуи они получат множество советов, которые стоят немало сёдзин – серебряных монет.

Восемь поэтов с серьезным видом разбились на пары. Один партнер должен будет сочинить первую часть стихотворения – хокку, а второй добавить к ней вакику – вторую часть, используя смысловые связи, многозначные слова-«рычаги» или каламбуры.

Как почетный гость, Мусуи открыл состязание, вложив изящную похвалу хозяину дома в три строки нужного размера, то есть в пять, семь и пять слогов. Хозяин добавил к ним две самоуничижительные строки по семь слогов каждая. Потом началось соревнование.

Старый аристократ «с облаков» считался когда-то достаточно искушенным версификатором, но его ум был уже не тот, что раньше. Горожане соображали медленно, и их усилия были по меньшей мере неуклюжими. Поэтическая игра прерывалась смехом, громким свистящим дыханием гостей, в муках рождавших строки, или хлопками и криками восхищения, когда строка складывалась намного быстрей обычного.

В таких играх остроумие и соблюдение правил значили больше, чем глубина стиха. Но насколько могла судить Кошечка, она и ее подруги в доме «Карп» справлялись с подобным занятием лучше. Связанные стихи требовали тренировки, большой концентрации внимания и умения работать с партнером. Кошечка внимательно прислушивалась к комментариям и поправкам Мусуи. Да, его слава мастера была заслуженной.

– Синобу, пожалуйста, принеси мой табак, – прошептал Мусуи Кошечке, пока торговец рыбой рожал очередную строку, бормоча что-то себе под нос и с шумом всасывая воздух через большие передние зубы.

Кошечка встала – ее хакама тихо зашуршали – и поклонилась, потом продела в проволочную ручку маленького напольного фонаря палку, на которой его носили, и бесшумно вышла из зала. Смех и гудение голосов членов поэтического кружка Тоцуки постепенно затихли. Взамен них Кошечка услышала разносившийся по всему дому стук кухонных ножей и вкрадчивый мужской говор: носильщики сандалий, сопровождавшие любителей поэзии в гости, пытались выклянчить у судомоек свой стаканчик вина и малую толику телесных ласк, но им пока не везло.

Войдя в темный зал, находившийся возле прихожей, Кошечка уловила прелюдию к более серьезному разговору.

– Вы видели эту женщину?

Она поставила фонарь на пол, достаточно далеко от себя, чтобы остаться в темноте, потом осторожно, надеясь, что та не заскрипит, двигаясь в пазах, приподняла бумажную стенку-ширму и слегка приоткрыла ее. Заглянув в образовавшуюся щель, беглянка увидела двух слуг князя Киры, стоявших на каменных плитах возле парадного входа в гостиницу. Они держали в руках экземпляр альбома кисти художника Масанобу «Портреты куртизанок Эдо».

Альбом был открыт на стилизованном изображении Кошечки. Главный управляющий гостиницы, подслеповато щурясь, вглядывался в рисунок.

– Простите меня за ужасное невежество и неспособность помочь, но здесь нет женщины, похожей на эту. – Управляющий вел себя церемонно, рассыпался в извинениях, но совершенно не желал сотрудничать с этими господами: он хорошо умел распознавать людей низкого рода, выдающих себя за знатных вельмож.

– Конечно, такой здесь нет: она ведь переоделась.

Слуги Киры были вспыльчивы по натуре, а долгие дни бесплодных расспросов не улучшили их настроения. Кроме того, князь Кира пересылал им через гонцов все более угрожающие письма.

– Мы должны поговорить с хозяином гостиницы.

– Очень сожалею, но мой долг сообщить вам, что хозяин гостиницы сейчас совершенно не имеет возможности встретиться с вами. Но если вы последуете за этой необразованной и глупой маленькой служанкой, она, недостойная, сделает все возможное, чтобы такие почтенные особы, как вы, чувствовали себя уютно в нашем скромном заведении, дожидаясь хозяина.

И с преувеличенной вежливостью, которая могла означать только презрение, управляющий указал обоим собеседникам путь в одну из внутренних комнат. Он решил, что подержит их там как можно дольше, проследит, чтобы у них не было недостатка в еде, питье и развлечениях, а потом представит огромный счет за все это.

Кошечка быстро и тихо прошла через путаницу внутренних коридоров в маленькую комнату, где ее поселили вместе с Мусуи. Там она повесила фонарь на витую железную стойку и опустила фитиль как можно ниже. Мусуи был таким добрым! Кошечка не хочет остаться в его памяти неблагодарной свиньей. Она должна проститься с ним, как бы опасно это ни было.

Кошечка сняла с подноса принадлежности для чая, зачерпнула чайной чашкой песок и пепел из очага, высыпала его на поднос, разровняла эту смесь палочкой для еды и сбрызнула водой из чайника. Потом поднесла палочку к влажной поверхности и на мгновение замерла: у нее не хватало смелости сочинить собственное стихотворение для поэта такого уровня, как Мусуи, и потому беглянка выбрала для письма классические строки, которые тот не мог не узнать.

 
Будь это в моей власти,
Я выразила бы сильнее…
 

– Неблагодарная потаскуха! – послышалось из-за раздвижной стены, отделявшей комнату Мусуи от соседней. Беглянка подскочила на месте от ужаса. На бумажной перегородке она увидела тень, которая то увеличивалась, то уменьшалась и снова вырастала – сосед, ходивший по комнате, то приближался к стене, то удалялся от нее. Кошечке не пришлось долго вслушиваться в его крики, чтобы понять: там бушует сводник, недовольный работающей на него проституткой.

– Я взял для тебя напрокат это платье и нижнюю одежду из красного крепа, парчовый пояс и покрывало из мягкого шелка за десять моммэ! Не говоря уж о дорожном плаще – это еще три моммэ. Я заплатил триста мон за эту комнату в хорошей гостинице… – голос мужчины был низкий, тон угрожающий. – Я заплатил старой ведьме-посреднице два моммэ, – продолжал сводник. – Я заплатил за мытье твоих волос и твою прическу – одно моммэ. Я нанял каго с подушками и двух носильщиков – три моммэ тридцать мон.

Сводник не добавил к этой сумме стоимость еды и питья, заказанных в харчевне «Четырех правителей»: утром, когда принесут счет, он с его живым товаром окажется далеко отсюда.

Он собирался получить оставшуюся часть платы, когда торговец-клиент закончит развлекаться с девчонкой, потом тайком вывести ее через задние ворота и податься в сторону Эдо. Там он намеревался продать свою спутницу в одну из бань.

– Перестань хныкать! – прикрикнул он. – Этот клиент – богатый человек. Если бы у него не было небольших трудностей, ему не пришлось бы иметь дело с такими, как ты. И его «мужская палка» не так уж пострадала от болезни. В темноте ты все равно ничего не заметишь.

Как только Кошечка поняла, что разговор за стеной не имеет к ней отношения, она отключилась от него и дописала стих:

 
Будь это в моей власти,
Я выразила бы сильнее
Боль расставания зимой.
 

Беглянка знала, что в любой момент Мусуи может послать за ней слугу, и заторопилась. Она быстро переоделась в поношенные обмотки и старую черную куртку, переделанную из одежды священника, а взятую в монастыре одежду мальчика-слуги аккуратно сложила и оставила на крышке сундука из камфарного дерева. Рядом Кошечка положила свою подорожную.

Теперь все это было ей не нужно: управляющий не решится помешать хозяину во время состязания в связанных стихах, но при первой возможности владелец гостиницы увидит альбом Масанобу, а когда увидит, обязательно сообщит о беглянке властям, и они станут искать мальчика в этой одежде.

Кошечка помолилась Каннон-сама, чтобы у Мусуи не было из-за нее больших неприятностей. Впрочем, немного узнав старика за эти несколько дней, она была почти уверена, что с ним не случится большой беды: как говорится в старой пословице, беды стекают с него, как вода с лягушки.

Кошечка положила в рукава и складку куртки свои нехитрые пожитки, унося с собой лишь то, чем она владела, когда Мусуи нашел ее.

В спешке она задела плечом флейту Мусуи, конец которой выдавался за край настенной полки. Несмотря на то что флейта была заключена в парчовый футляр, при ударе об пол она издала гулкий звук, и в соседней комнате воцарилась тишина. Кошечка наклонилась, чтобы поднять инструмент, но тут сводник отодвинул разделявшую их стенку и ворвался в комнату Мусуи.

– Что ты слышал, мальчик? – спросил он и попытался схватить Кошечку. Плавным изящным движением, словно в танце, Кошечка сделала замах назад и вверх и ударила сводника по голове своим музыкальным оружием. Флейта явно была рассчитана на то, чтобы служить еще и дубинкой. Треск ее толстой бамбуковой стенки был слышен даже через футляр. Сводник свалился к ногам Кошечки, как спелая груша.

Беглянка прошипела какое-то ругательство, злясь на помеху: у нее нет времени возиться со всякими недоумками. Она задула фонарь, схватила сводника за ноги, втащила его в соседнюю комнату и задвинула стенку за собой, шикнув на молодую крестьянку, которой торговал этот глупый индюк. Та охнула и осела на пол, в своем чересчур ярком наряде напоминая брошенную куклу.