Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 49
Идущий за лунным лучом

Вереница поющих и танцующих детей прошла мимо Хансиро и его нового спутника – паломника, который следовал за Касанэ. Это были ученики из школы каллиграфии, находившейся на улице Бондарей в Марико. Они все были одеты в одинаковые белые одежды, головы их покрывали шляпы, на каждой из которых их учитель написал вдохновляющее стихотворение. Чтобы не потерять друг друга, дети держались за соломенную веревку, из-за чего на переполненной людьми дороге часто возникали заторы.

Теперь, когда дождь прекратился, размокшую дорогу Токайдо снова заполонили маленькие паломники. Известие о чудесных находках в Окицу докатилось по крайней мере до этих мест, а может, прокатилось и дальше. Спутник Хансиро улыбался этим шумным детям так, словно они были невинными маленькими Буддами с пухлыми щечками. По правде говоря, он восхищался всем, что видел вокруг.

– Говорят, из-за этого призыва Будды к детям и прибытия князя Хино Симада похожа на лавку с нитками после землетрясения, – сказал паломник. Хансиро что-то буркнул в ответ.

Молодой паломник взял себе для дороги имя Путник. Лицо у него было худое, рот широкий, челюсть квадратная, а глаза узкие и черные. Нос с высокой переносицей имел отнюдь не крестьянский изгиб, хотя паломник выглядел очень простецки. На ногах он носил коричневые обмотки, а на руках коричневые же перчатки, доходившие до первых суставов мозолистых пальцев. Облаченный в одежду паломника и штаны из дешевой хлопчатобумажной ткани, голову и часть лица он прикрывал широкополой шляпой с небольшим ободком. На спине поскрипывал плетеный сундучок. Свой свиток паломника Путник свернул в трубку и аккуратно упрятал внутрь соломенной спальной циновки, чтобы защитить от дождя.

Этот деревенский парень оказался неисправимым оптимистом. Насколько Хансиро успел изучить его характер, Путник являлся образцовым представителем своего сословия. Он неустанно восхвалял упорную работу и другие, более благородные добродетели. Он был дружелюбным, серьезным, честным, веселым и искренним. Он был почти красив. Но Хансиро хотелось проткнуть его брюхо мечом и оставить корчиться в грязи.

В душе воина из Тосы сильные чувства были редкими и нежеланными гостями, а ревности он до сих пор не испытывал никогда. Хансиро решил вернуться к прежней невозмутимости и не обращать внимания на вульгарные прихоти княжны Асано, но все равно злился на самого себя. Вместо того чтобы спокойно продолжить путь, он проторчал полдня у доски объявлений в Окицу, пока получатель письма Кошечки не забрал его. Обнаружив, что княжна Асано завела любовную переписку с крестьянином, Хансиро едва не онемел от ярости. «Сердце – дикий жеребенок, никогда не ослабляй его поводья», – с горечью подумал он.

Путник оказался таким простым парнем, что Хансиро заподозрил его в хитрости: молодой крестьянин выглядел слишком по-деревенски, чтобы это могло сойти за правду. Возможно, он просто «устраивал кошачье представление» и притворился не тем, кем являлся на самом деле.

Хансиро предпочел бы поверить в хитрость. Он искал подтверждений тому, что Путник не влюбленный поклонник княжны, а участник заговора мстителей за князя Асано, и любовная переписка служит только прикрытием для передачи важных сведений.

Но Путник вел себя совсем не как заговорщик, а как человек, одуревший от любви. Про таких говорят: он похож на голубя, проглотившего трубку, из которой дети стреляют горохом.

На протяжении последних пяти ри пути Хансиро внимательно вслушивался в речь Путника, надеясь, что тот выдаст себя, но в говоре этого недотепы не звучало ни одной фальшивой ноты. Либо этот человек был выдающимся актером, либо действительно являлся тем, кем казался, – крестьянином из Кадзусы, который выращивает рис. И этот крестьянин получал любовные письма от самой прекрасной, грозной и опытной женщины, которую Хансиро когда-либо знал, – от женщины, называвшей себя «Плывущая водоросль».

– Я еще не успел потолковать с ней с глазу на глаз, но когда вновь увидел ее в Камбаре, она переоделась мальчиком. – Хуже всего было то, что Путник упорно возвращался к разговору о предмете своих чувств. – Она выглядит просто очаровательно. И очень образованная для человека своего сословия. Она пишет прекрасные стихи.

– Мм-гм, – Хансиро пришел в ужас от того, что стоит любому проходимцу чуть поощрить этого болвана, и он тут же прочтет ему любовные излияния княжны Асано.

Воин из Тосы вытянул из молодого крестьянина все нужные ему сведения и теперь собирался лишить себя его невыносимо приятного общества, а болтливый Путник уже успел сообщить Хансиро, что отправил свой ответ на последнее письмо «Плывущей водоросли» с почтовым гонцом в Мицуке, но, несмотря на это, крепко надеется нагнать там свою ненаглядную и наконец поговорить с ней. Этим и объяснялась его мальчишеская веселость.

– Кланяйтесь! Кланяйтесь! – кричал скороход в ливрее, который бежал по дороге, расталкивая толпу.

Хансиро услышал крики глашатаев князя Вакидзаки и увидел над раздвигавшейся толпой ритмично покачивавшиеся султаны из перьев. Начало процессии уже почти достигло того места, где стоял Хансиро, средняя ее часть тянулась по всему склону горы до самой вершины, а конец обвивался вокруг горного гребня и пропадал из виду. Пешеходы либо поспешно прятались в чайных домах, чтобы переждать, пока пройдет княжеский поезд, либо опускались на колени у обочины и кланялись так, что их головы касались земли.

Хансиро вздохнул. Неудивительно, что семья Токугава сумела сто лет продержаться у власти: ежегодные церемониальные поездки в Эдо опустошали сундуки провинциальных князей. А этот Вакидзака, когда отправлялся в путь, судя по всему, сам настоял на том, чтобы тащить за собой для всеобщего обозрения всех слуг, которых ему дозволено иметь, от главного советника до последнего носильщика сандалий и полировщика доспехов.

Хансиро не очень беспокоился о том, что такие траты разоряют напыщенных Вакидзак и увеличивают влияние ростовщиков. Его тревожило больше, что дорога Токайдо будет на много дней забита народом. Если он не станет держаться впереди Вакидзаки, то нигде не найдет ни постели, ни носильщика для переправы через реку, ни приличной еды. К счастью, обогнать весь этот люд труда не составляло: средняя скорость княжеских поездов составляла четыре-пять ри в день.

На Путника княжеская процессия произвела совсем другое впечатление: крестьянский парень почувствовал едва ли не религиозное почтение и страх перед рядами вьющихся под легким ветром знамен, украшенных гербом Вакидзаки. Он изумленно смотрел на передовой отряд охранников князя, одетых в одинаковые куртки-хакама и форменные безрукавки с большими плечами. За ними прошли воины с пиками и лучники, проехали конники на покрытых нарядными чепраками лошадях, потом потекли служащие, конюхи, домашние слуги в ливреях, носильщики сандалий и иные слуги всех родов и мастей.

Из-за гребня горы только-только показались покрытые лаком и завешенные колыхавшимися в воздухе кисейными занавесками паланкины дам. Рядом с ними шли, изящно вращая зонтиками, горничные и фрейлины благородных особ в ярких плащах и покрывалах. Княжеский обоз все еще находился за горой.

Процессия вступала в Марико молча, что лишь подчеркивало ее великолепие и торжественность. Глашатаи поворачивали в руках свои украшенные перьями длинные жезлы и встряхивали ими в ритм марша. Пехотинцы, шагавшие сзади них, одновременно вскидывали левые ноги чуть выше уровня поясницы, вытягивали правые руки, потом проделывали то же в зеркальном порядке. Казалось, что они не идут, а плывут по воздуху. Шляпы, зонты, знамена и пики с султанами из перьев покачивались в такт движениям марширующих.

Правительство, которое требовало ежегодных выездов от князей, не разрешало передвигаться по стране крестьянам: указы властей запрещали им «посещать достопримечательные места и совершать восхождения на горы». Как большинство указов, этот нарушался везде и всюду, но за свою девятнадцатилетнюю жизнь Путник никогда не видел такого прекрасного зрелища. Он распростерся в грязи, но неосторожно задрал подбородок, чтобы иметь возможность любоваться проходящими мимо воинами. Хансиро, стоявший над ним расставив ноги и держа руки на бедрах, посмотрел на своего спутника с некоторой долей сожаления. Если этот дурак не станет вести себя осторожнее, какой-нибудь воин с доходом в пятьдесят коку, сам еще не отмывший ноги от грязи с рисовых полей, заметит нескромный взгляд, обидится и снесет наглецу голову с плеч, как кочан капусты.

Впрочем, Хансиро не считал себя обязанным заботиться о Путнике. Он отступил на несколько шагов назад, повернулся и присоединился к людям, укрывавшимся в боковых улочках.

К ночи он добрался до городка Фудзизда и обнаружил, что здесь тоже все переполнено народом: к общей суматохе добавились маленькие паломники, которые шныряли повсюду. На одной из дверей Хансиро прочел записку: «Мы ушли в Исэ благодарить богиню Солнца».

Слух о священных бумажках с молитвами в Окицу, ставших знамением, шел впереди Хансиро. Путники устраивались на ночлег во дворах и под навесами колодцев. Торговцы-благотворители бесплатно предлагали паломникам еду, чай, полотенца и сандалии. Городской сторож во время ночных обходов сзывал потерявшихся детей.

Эта толпа фанатичных паломников являлась прекрасным прикрытием для того, кто хотел выдать себя за одного из них. Если Кошечка положила начало этому потоку, теперь она могла скрыться в нем как прозрачная рыбка-снеток.

«Снеток похож на каплю воды, которая движется сама по себе, он и вода одного цвета», – говорилось в древнем стихотворении.

Хансиро знал в Фудзизде место, где его всегда приютят и ласково примут, как бы много путников ни скапливалось в городе, – гостиницу «Ирис». Хозяйка «Ириса», нежная, с тихим голосом женщина, сама обслужит его. Она примется обливать его из ковша горячей водой, когда он уютно устроится в ванне. Хансиро перескажет ей все новости столицы, и женщина, наверстывая упущенное, начнет тихо смеяться, прикрывая рот рукавом. А когда ночник почти догорит, она скользнет к Хансиро под одеяла.

На следующий день, когда Хансиро будет уходить, она покажет всем свою любовь к нему: выйдет за ворота босая по холодной росе на глазах у людей и станет махать ему рукой, пока он не скроется в утреннем тумане.

Хансиро всегда чувствовал себя недостойным той глубокой любви, которую эта женщина дарила ему, не требуя ни благодарности, ни награды. Он был уверен, что никогда ничем не поощрял хозяйку гостиницы, только относился к ней с нежной сердечностью и тактом – он дарил их всем нравившимся ему женщинам. Ее неизменная молчаливая преданность всегда оставалась для него загадкой, но эта верность была такой же уютной, теплой и все окутывающей, как сатиновые одеяла гостиницы «Ирис».

Но сейчас не время думать о сытной еде и одеялах «Ириса». Хансиро только на миг задержался перед воротами этой гостиницы, чтобы бросить взгляд в маленький сад. Он знал, что река Ои разлилась и Симада забита народом, но решил не останавливаться в пути, а применить одну хитрость, рискованную, но выручавшую его раньше. Ронин из Тосы имел при себе фонарь с надписью «Официальное поручение». С такими фонарями ходили люди, сопровождавшие правительственных гонцов. Этот обман позволит ему переправиться через реку раньше процессий Хино и Вакидзаки.

Луна взошла поздно – в середине ночи, но ее появления стоило подождать. Хотя ночная мгла обгладывала ее последнюю четверть, лучи спутницы влюбленных оказались такими яркими, что камни на дороге отбрасывали тени. Этот серебристый свет мягко обволакивал дома, деревья и дорожные указатели и призрачно блестел на макушках статуй Дзидзо, стоявших в каменных нишах вдоль дороги.

Шагая по ночной Токайдо, Хансиро с наслаждением произносил по слогам изящные строки старинного стихотворения:

 
За лунным лучом
Идя, миновал путник
Ту гостиницу,
Где хотел заночевать,
И начал завтрашний путь.
 

– Ваше превосходительство!

Его окликала «ночная торговка». Она стояла в тени деревянного моста, изгибавшегося над рекой, умело выбрав место так, чтобы серебряные лучи не освещали ее морщин.

– За жалкие тридцать мон я сыграю на вашей флейте так, как на ней еще никогда не играли, – прошептала она.

– Благодарю вас за доброту, тетушка, но у меня плохой слух, и я не смогу оценить вашей музыки, – добродушно ответил Хансиро. Лунный свет и одиночество восстановили его душевное равновесие.

ГЛАВА 50
Колокольчик на шесте

К перевалу под названием «Средняя гора маленькой ноги» прилепилась кучка крошечных ларьков, где продавались сладкие рисовые лепешки. Время было позднее, и все лавки, кроме одной, закрылись. Беглянки радостно поспешили на свет ее фонаря.

Покупая лепешки, завернутые в оболочки бамбука, Кошечка поглядывала на детей хозяйки, весело щебетавших вокруг маленького очага в задней части единственной комнаты этого строения. Одежда ребятишек частью висела на вешалках, частью валялась на полу. Контраст этого маленького открытого ночи уютного уголка с огромным диким пространством вокруг был так разителен, что у беглянки защемило сердце.

Когда Кошечка и Касанэ вышли из лавки, хозяйка потушила фонарь перед своим заведением и закрыла широкий фасад лавки тяжелыми деревянными щитами. В темноте девушки сразу почувствовали себя одинокими и покинутыми. Но когда луч их собственного фонаря, то прыгая с камня на камень, то двигаясь плавно, заскользил по кремнистой тропе, они повеселели. Временами свет падал на гигантские криптомерии, росшие вдоль обочин дороги. Освещенные ветки отбрасывали густые тени, которые улетали во мрак, делая его еще плотнее и таинственнее.

Касанэ тревожно вглядывалась в темноту за массивными стволами. Она знала поразительно много разновидностей духов. Чтобы скоротать долгий путь, деревенская девушка принялась рассказывать Кошечке истории о тех из них, которые водились в реках, ручьях и колодцах, и о тех, которые бродили вокруг мостов, ворот и даже отхожих мест. Но в горах, если верить Касанэ, обитало гораздо больше чертей, людоедов и привидений, чем во всех остальных неприглядных местах, вместе взятых. А сейчас спутница Кошечки опасалась тэнгу – длинноносых бесов, живущих в кронах криптомерий.

– Научи меня какой-нибудь песне. – Кошечка поежилась, стараясь не думать еще и об этой нечисти.

Дочь рыбака ненадолго задумалась:

– Вот одна, которую поют в моей деревне. – Она собралась с духом и запела своим высоким приятным голосом:

 
За иного выйдешь замуж,
И тоска тебя томит.
За иного и не выйдешь,
А любовь огнем палит.
 

– В дороге стыд отбрасывают, – улыбнулась Кошечка. – Ты, я вижу, больше думаешь о своем Путнике, а не о том, с кем помолвлена.

Касанэ мгновенно покраснела.

– Берегись мужчин, которые хотят брака, не записанного в храмовую книгу, старшая сестра!

– Я уже встречалась с некоторыми из них, – ответила Касанэ, и при мысли об этом у нее перехватило дыхание.

Она вспомнила сводника, который продавал ее в гостиницах, мужчин, тыкавших в нее пальцами и щипавших ее, словно она была рыбой, которую выбирают на ужин, морского разбойника, который пальцем проверял ее девственность, и почувствовала, что ее лицо горит от стыда. После этого беглянки какое-то время шли молча, потом Кошечка тихо запела:

 
От любви недолгой,
Как от табака,
Очень скоро остается только пепел.
 

Жалобные звуки ее напева долго замирали в темноте.

– Это очень красивая песня, госпожа. Вы научились ей там, – Касанэ застенчиво замолчала, подбирая нужное слово, – в том месте?

– Да.

Когда Кошечка рассказала Касанэ о смерти своего отца и разорении матери, она упомянула и о своем решении продаться в веселый квартал, и о попытке Киры убить ее там. Кошечку позабавило, что Касанэ, которая всего день назад ничего не знала о Ёсиваре, теперь умирала от любопытства, как любая добропорядочная жительница Эдо, и проявляла живой, хотя и тщательно скрываемый интерес к жизни Текучего мира.

– Скажите, а молодые люди там приятные? – спросила словно бы вскользь Касанэ.

– Думаю, некоторые – да, – ответила Кошечка, перебирая в памяти многих мужчин, которых она развлекала, и очень немногих, для которых соглашалась развязать свой пояс. Она не могла припомнить ни одного лица – их словно никогда не существовало в ее жизни.

– Похоть в Текучем мире приветствуют, но любовь там запретна, – безразлично сказала Кошечка, и в ее сознании вспыхнуло другое значение слов «текучий мир» – переменчивая и полная опасностей жизнь. – Если бы я могла добыть для своей матери деньги в аду, я предпочла бы отправиться туда, – добавила она.

– Долг перед родителями выше гор, глубже моря, – Касанэ не пришлось самой придумывать ответ: эту пословицу все японские дети, и знатные, и простые, заучивали раньше, чем начинали связно говорить.

Касанэ умолкла. Кошечка поняла, что, вспомнив эти слова, девушка вновь ощутила себя несчастной из-за того, что не оправдала ожиданий своих родных.

– Если судьба позволит, ты снова увидишь своих родителей, – утешила она свою спутницу.

– Оторвавшийся цветок никогда не возвращается на ветку, – печально прошептала Касанэ.

Деревья расступились, образуя поляну. Беглянки присели отдохнуть на большой камень, тускло освещенный лишь звездами. Ягодицы многих поколений паломников, отдыхавших здесь, протерли в камне неглубокую выемку. Касанэ погасила фонарь, чтобы сэкономить масло, и глаза молодых женщин скоро привыкли к мраку. Бодро шагая по дороге, беглянки не замечали дыхания зимы, но теперь ночной холодок стал покусывать их за плечи. Они накинули полы своих дорожных плащей одна на другую, накрылись ими и обнялись, чтобы согреться. Кошечка развернули одну из лепешек, разломила ее и протянула половину Касанэ. В обращенной к дороге стороне камня была вырублена ниша. Там стояла полуразрушенная от времени каменная статуя святого Дзидзо, защитника путников, беременных женщин и детей. В таком пустынном месте соседство с Дзидзо-сама ободряло. Какая-то скорбящая мать, лишившаяся ребенка, надела на скульптуру новый нагрудник и красивую тряпичную шапочку, какую носят младенцы. Почитатели святого положили мелкие камешки на плечи статуи и сложили целую гору камней у ее ног.

Считалось, что в загробном мире на берегу Саньдзу – реки Трех путей – стоит дьяволица, уродливая старая ведьма, и осыпает руганью грешников, идущих через эту реку в ад. Если душа умершего ребенка слишком близко подходит к этой бесовке, та крадет у малыша одежду и заставляет его без конца складывать в кучи камни на берегах загробной реки. Чтобы помочь святому Дзидзо избавлять детские души от этого непосильною труда, путники приносят камни к его ногам.

В небольшом удалении от Кошечки и Касанэ над поляной возвышался прочно вросший в землю круглый камень. Он блестел в свете звезд, словно облитый серебром, растопленным на медленном огне.

– В путеводителе сказано, что этот валун называется «Камень, плачущий по ночам», – заговорила Кошечка, понизив голос: громкие звуки могли бы разрушить очарование этой фантастической картины, освещенной огнями мироздания.

– Он в самом деле плачет?

– Так говорят. – Кошечка разделила с Касанэ вторую рисовую лепешку. – Когда-то давно беременная женщина отправилась из Ниссаки в Канаю к своему мужу. Ночью на этом самом месте на нее напали разбойники и убили ее. – Кошечка заговорила еще тише: – Кровь убитой пролилась на этот камень, и с тех пор он плачет. Говорят, что в нем живет душа этой женщины.

– А убийц поймали?

– Милосердная богиня Каннон-сама проходила мимо убитой в облике комусо. Она вырезала ребенка из мертвого тела и воспитала его. Через много лет сын отомстил за смерть своей матери.

– Так и вы, госпожа, отомстите за своего отца и утешите его душу на том свете.

Кошечка не могла отвести глаз от камня с привидением. Такого одинокого в этом пустынном месте и так много говорившего сердцу. Лепешки казались ей особенно вкусными оттого, что она делила их с милой крестьянской девушкой, которая – Кошечка только сейчас осознала это – стала для нее сестрой и подругой.

– Морская водоросль, – вдруг неожиданно для себя произнесла дочь князя Асано. – Отец называл мою мать Морской водорослью.

Касанэ не нашла, что ответить. Она была поражена тем, что госпожа поделилась с ней таким личным воспоминанием.

– Это имя он взял из своего любимого стихотворения.

Кошечка прочла отрывок, ее голос дрожал от печали:

 
Лежит она рядом со мной,
Как водоросль гибкая,
И глубже любовь моя к ней,
Чем сам океан.
 

Наступившее молчание было прервано ритмичным хрустом щебня – кто-то бежал по дороге, приближаясь к поляне. Может, гонец, а может и нет.

Кошечка надела на голову повязку, завязала ее под нижней губой и надвинула на самые брови, чтобы спрятать лицо. Затем беглянка отвинтила железный колпачок, прикрывавший острие ее копья, но не сняла его с лезвия.

– Мы можем спрятаться в кустах, госпожа, – прошептала Касанэ. – Они не увидят нас и пройдут мимо.

– Они тогда подстерегут нас где-нибудь впереди и не в таком удобном для нас месте.

Кошечка встала лицом к северо-востоку, спиной к «Плачущему камню» и вскинула посох, готовясь к бою.

– У вас есть более высокая цель, ваша светлость. – Теперь, когда Кошечка открыла крестьянке правду, Касанэ стала чувствовать себя смелее. – Не бросайтесь жизнью, пока не исполнили своего долга, госпожа.

– Икко-икки[28]28
  Монахи-воины в средневековой Японии периода Сэнгоку, последовав ли буддийской секты Дзёдо-синсю, организаторы серии мощных восстаний направленных против существующего самурайского строя, продолжавшихся с 1488 по 1582 год. В состав входили крестьяне, монахи, синтоистские священники, мелкие самураи.


[Закрыть] Сайгэ однажды сказал: «Зачем жалеть, что покидаешь мир, который не стоит нашего сожаления?» – Кошечка печально улыбнулась своей спутнице. – Он говорил, что мы спасаем себя только тогда, когда отказываемся от себя.

Касанэ вздохнула, потом выбрала камень среди тех, которые устилали дорогу, замотала его в полотенце и взмахнула своим оружием. Подыскав еще один камень, пригодный для броска, крестьянка насупилась и стала ждать, когда кто-нибудь из врагов окажется в пределах ее досягаемости.

Тяжелые ритмичные удары ног о дорогу усилились. Из-за поворота показалась одинокая фигура бегущего человека. Лицо его было скрыто низко надвинутой на лоб головной повязкой, поэтому Кошечка не смогла узнать в нем молодого ронина, которому она сломала нос у парома. Художник сменил прежнюю одежду на неприметный наряд торговца низкого ранга. Меч Мумэсая был спрятан в скатанной спальной циновке, которую он нес на спине.

Завидев Кошечку, стоящую посреди дороги с занесенным для удара посохом, Мумэсай стал разыгрывать тут же придуманный спектакль. Он взвизгнул от изумления и упал на колени, с силой дергая за бумажный шнур, на котором висел тряпичный кошелек. Разорвав шнур, Безымянный бросил зазвеневший мешочек на дорогу и распластался на земле. Мешочек, скользнув по камням, замер у ног Кошечки.

– Во имя милосердного Будды, добрейший господин, сжальтесь надо мной! – Мумэсай научился скрывать свой западный выговор, но еще не вполне усвоил произношение жителей Эдо. Впрочем, это было не слишком заметно: художник уткнулся лицом в щебень, заглушавший его дрожащий от волнения голос. – Тысяча извинений за то, что мой кошелек такой тощий. Пусть эти несколько жалких монет помогут вам в трудное время.

– Что ты делаешь ночью на дороге? – сурово спросила Кошечка. – Честные люди в это время лежат в постели.

– Я всего лишь несчастный приказчик из лавки, которому очень мало платят, ваша честь, – заговорил Мумэсай, изображая труса, который полагает, что его не тронут, пока он говорит. – Я услышал о знамении, призвавшем паломников в Исэ, и отложил счеты и счетоводную книгу. Мой хозяин был щедр на благословения, но уклонился от денежной помощи. Я рассчитал, что на спокойное продвижение к святому алтарю мне не хватит денег, и поэтому решил сократить путь до возможностей моего кошелька.

– То есть бежишь днем и ночью?

– Нет, только пока светит луна и звезды, ваша честь. Путешествуя по ночам и бегом, я проведу меньше дней в пути, а значит, буду меньше есть и реже платить за ночлег.

– Значит, было знамение, призвавшее паломников в Исэ?

– Ну да, ваша честь. К востоку отсюда паломников на дороге столько, что они теснятся как сельди в бочке. Если вы подождете, то скоро встретите более богатых… – Мумэсай поискал вежливый термин, подходящий к ситуации, – богатых клиентов, чем жалкий бедняк, которого вы видите перед собой.

– Ах ты, простак! Я не разбойник! – рявкнула Кошечка.

– Конечно, я понял с самого начала, что вы не разбойник, добрый господин.

– Ты прав. – Кошечка лукаво усмехнулась, глядя на согнутую в низком поклоне спину. – Я не грабитель. Я переодетый людоед и очень люблю человеческое мясо.

Она немного помолчала, чтобы посмотреть, как подействуют ее слова.

– Человек не вечен, ваша честь. – Мумэсай затрясся, как в лихорадке.

– Ты так долго бежал. Ты, наверно, весь зачерствел в дороге? – Кошечка ткнула мнимого приказчика посохом в бок. Мумэсай сжался и втянул голову в плечи. – Так и есть. Даже если варить тебя целый год, все равно обломаешь зубы, – говоря это, Кошечка сделала Касанэ знак спрятаться в кустах. – Ты умеешь считать, приказчик?

– Конечно, умею, ваша честь: это моя работа. Счет – единственное, что я умею делать по-настоящему.

– Тогда сосчитай медленно и громко до восьмидесяти восьми, – Кошечке стала надоедать пустая болтовня, – потом подними кошелек и уходи. Если ты вздумаешь взглянуть вверх, пока станешь считать, я разорву тебя на части, как сушеную скумбрию, а из твоих потрохов сварю суп.

Мумэсай принялся считать, но все время перебивал счет мольбами о пощаде, перечислением всех родных, которых он содержит, и описанием того, как сильно будет горевать хозяин, если его лучший приказчик не вернется. Кошечка положила ему в кошелек, как паломнику, маленькую серебряную монету, а сверху пристроила свою последнюю рисовую лепешку в обертке из оболочки бамбука. Потом присоединилась к укрывающейся в кустах Касанэ.

Подавляя смех, девушки следили за тем, как Мумэсай довел счет до пятидесяти, чуть-чуть приподнял голову и взглянул вверх. Потом осторожно встал на ноги и долго смотрел в один конец дороги, затем повернулся и посмотрел в другой ее конец. После этого глупый приказчик схватил кошелек и стремглав кинулся в ту сторону, откуда прибежал.

– Ну и болтун! – вздохнула сквозь смех Касанэ. – Прямо колокольчик на шесте!

Госпожа и служанка добавили по камню к куче, лежавшей у босых коротких и толстых ног Дзидзо. Обе сложили ладони и помолились улыбающемуся святому, прося его о защите на темной горной дороге. Потом, тихо смеясь, Кошечка и Касанэ продолжили свой путь.