Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 41
Заостри двойное зрение

То, что глава театра оказался старым знакомым Кошечки, заставило ее изменить свои намерения. С Ситисабуро она должна увидеться наедине. Чтобы добиться такого свидания, надо одеться получше. Низко надвинув бамбуковую шляпу и держа посох в руке, Кошечка повела Касанэ в лавку торговца поношенной одеждой, стоявшую как раз поблизости от ворот храма.

Беглянки сняли сандалии, раздвинули синие короткие занавески и шагнули с улицы на покрытый татами пол-помост лавки. Хозяин и приказчики весело приветствовали уважаемых покупательниц. Один из приказчиков принялся готовить путницам чай. Кошечка закурила трубку. Другой служащий раздул веером угли в фарфоровой жаровне, чтобы согреть прохладное помещение: фасад лавки был открыт.

– Я не достойна такой доброты, младший брат, – робко прошептала Касанэ.

– Достойна! – Кошечка показала рукой на ворох женских одежд: – Выбирай из этого что хочешь.

Потом Кошечка осмотрела мужские наряды. Все они были примерно одного размера, так что с этим проблемы не возникало. Но хозяину пришлось несколько раз посылать мальчиков на склад, прежде чем Кошечка сделала выбор.

Касанэ не привыкла, чтобы ее обслуживали другие люди. Слезы блестели в глазах дочери рыбака, когда она шепнула Кошечке:

– Я никогда ничего не покупала для себя.

Кошечка поняла чувства подружки. Огромное разнообразие поношенных крестьянских тряпок казалось Касанэ невероятной роскошью.

Чтобы сэкономить деньги, Кошечка поначалу хотела взять в лавке одежду только до следующего утра и вернуть ее после того, как она встретится с Ситисабуро, а Касанэ, хотя бы ненадолго, ослепит своего молодого человека. Но она изменила решение, когда увидела, каким нежным светом засияло лицо Касанэ при взгляде на жалкие товары торговца обносками. Кошечка попросила жену хозяина унести прокатные вещи и принести одежду получше, предназначенную для продажи. Материя этих костюмов слегка выцвела и воротники немного истерлись, но заплат, слава Амиде, на них не было.

За «капельки» Стрекозы Кошечка купила своей верной служанке и подружке темно-синие крестьянские штаны, серые обмотки, черные таби и подбитую ватой верхнюю куртку из темно-синей хлопчатобумажной ткани с рисунком в виде больших белых хризантем. Мысленно прикинув стоимость этих одежд и присовокупив к ней прокатную плату за свой наряд, Кошечка добавила к облачению Касанэ пояс в оранжевую и желтую клетку.

На оставшиеся медяки она приобрела две новые пары соломенных сандалий и два больших хлопчатобумажных платка для узлов. Хозяин лавки отошел в отделенный низкой перегородкой угол, где стоял его стол, чтобы взвесить монеты и занести в приходо-расходную книгу вырученную сумму. Пока он занимался этим, Кошечка и Касанэ переоделись за ширмой в задней части магазина.

Кошечка помогла Касанэ низко завязать пояс на бедрах и подобрать сзади подол куртки вверх, как это делают мальчики. Потом причесала Касанэ под «чайную метелку».

В таком виде Касанэ выглядела просто восхитительно, и она была теперь одета по последней моде женщин Эдо. Кошечка не сомневалась, что поклоннику ее спутницы этот наряд понравится. А поскольку в труппах кабуки женщинам было запрещено участвовать, а тем более появляться в гостевых комнатах монастыря, то в одежде мальчика Касанэ станет меньше бросаться в глаза.

Когда довольные покупательницы вышли из лавки, хозяин, его жена и все приказчики и мальчики со склада кричали им вслед: «Спасибо за долгую благосклонность к нам!» Вступая на территорию храма, Касанэ едва могла сдержать восторг. Она делала вид, что снимает с рукава волоконца ваты, чтобы иметь предлог дотронуться до ткани, которая в дневном свете стала словно бы мягче, а краски ее сделались ярче.

Кошечка снова повязала голову полоской черной бумаги и надела маску, закрывавшую рот и нос. Маска вряд ли будет бросаться в глаза среди театральных костюмов, а Кошечка в ней чувствовала себя в относительной безопасности. Кроме того, беглянка не хотела, чтобы Ситисабуро сразу узнал ее: глава театра мог указать ей на порог, даже не выслушав. В конце концов, актер с лихвой расплатился с ней за прошлое и теперь ничем ей не обязан.

Кошечка и Касанэ до заката просидели, свесив ноги, на краю террасы монастырского общежития. Когда тот же послушник пришел наконец за Кошечкой, она оставила Касанэ ожидать ее в сумерках и вошла в дом.

В коридорах здания царили прохлада, темнота и покой. Стены здесь были с аскетической строгостью отделаны вишневым деревом. Доносившееся издалека пение священников словно очищало воздух, не оставляя в нем ни одной нечистой мысли, точно так же, как послушники не оставляли ни одной пылинки на полах и стенах помещений. Каждое утро несколько служек, подобрав подолы, становились шеренгой нога к ноге, сгибались в поясницах и пробегали по коридору, прижимая к полу влажные тряпки. Так они полировали паркет до блеска.

Когда Кошечка вошла в полную людей комнату Ситисабуро, актер любовался отрубленной человеческой головой, стоявшей перед ним на круглой деревянной крышке коробки. Голова возвышалась над несколькими листами толстой бумаги, в складки которой была насыпана смесь рисовых отрубей и золы, впитывавшая кровь. Бритая верхняя часть бутафорской головы была окрашена в фиолетовый цвет, словно кожа ее потемнела от внутренних кровоизлияний. Выкатившиеся глаза смотрели неподвижно, словно остекленели в момент смерти.

– Как тебе это нравится? – Ситисабуро одной рукой ухватил голову за волосы, удерживая ее на подставке, а другой поднял крышку, показывая свое приобретение Кошечке.

– Она весьма похожа на вас, ваша честь.

– Действительно похожа! – Ситисабуро поворачивал крышку, изучая свою деревянную копию со всех сторон. Потом он поднял резной шедевр и взглянул на его нижнюю поверхность. Там виднелись искусно вырезанные и прорисованные разрубленная кожа, обвисшие концы перерезанных мышц и сухожилий, хрящи позвоночника и гортани.

С сияющей улыбкой актер повернулся к юноше в парадной одежде – черных хакама и плаще-xaopu, – который сидел перед ним на коленях, раздвинув ноги и положив руки на бедра.

– Ваш хозяин настоящий гений, голова выглядит так убедительно, что на нее станут слетаться мухи. Я уже слышу их жужжание. И мастер вырезал ее из адамова дерева, а не из хурмы.

– Для величайшего только наилучшее, почтеннейший господин, – низко поклонился молодой посыльный. – Хозяин нижайше просит извинить его за то, что заставил вас ждать. Я торопился изо всех сил.

Посыльный осунулся и выглядел измученным: два дня и ночь езды в тряском паланкине плохо подействовали на его пищеварение, а к руке, постоянно цеплявшейся за свисавший с крыши паланкина ремень, только-только стала возвращаться чувствительность.

– Твоего хозяина вряд ли можно в чем-то упрекнуть: я уехал из столицы внезапно – меня позвала дорога.

Ситисабуро лукавил. Он покинул Эдо из-за серьезных неприятностей, точнее, просто убежал. Люди князя Киры вернулись в театр. Они не решились применить болезненные способы убеждения: пытать такую знаменитость, как Ситисабуро, означало вызвать скандал, а как раз скандала князь Кира пытался избежать любыми способами. Но эти наглецы вскользь упомянули о любовной связи актера с одной госпожой из свиты супруги сёгуна. Ситисабуро признался шантажистам, что обнаружил пропажу костюма священника, но убедил их, что не встречался с беглянкой.

На одиннадцатый и двенадцатый месяцы года театры обычно все равно закрывались: в это время жители Эдо готовились к новогодним празднествам и не имели времени для легкомысленных развлечений. Театральные труппы, пользуясь этими днями затишья, репетировали новые постановки. Ситисабуро счел этот момент подходящим, чтобы удрать из столицы.

Актер вернул деревянную голову посыльному резчика, тот завернул ее в большой кусок шелка и бережно погрузил в надушенную цилиндрическую коробку, помеченную эмблемой изготовителя.

– Вы привезли эту вещь как раз вовремя: сегодня мы начинаем репетировать «Месть братьев Сога». Этой головой мы потрясем публику в последней сцене.

Ситисабуро поднял крышку коробки и еще раз полюбовался приобретением, затем посыльный перевязал упаковку красными шелковыми шнурами.

Актер удовлетворенно улыбнулся и кивнул своему помощнику.

– Этот господин проводит вас в комнату нашего постановщика, – сказал Ситисабуро посыльному, – и тот позаботится, чтобы такой шедевр хранился со всей необходимой бережностью.

Когда муляж унесли, Ситисабуро переключил внимание на Кошечку. Беглянка сидела перед ним на коленях, развернувшись под таким углом, который выражал должное почтение. Она низко поклонилась и положила на татами веер Стрекозы. Если бы Ситисабуро был один, беглянка могла бы открыться ему тут же, но глава театра Накамура-дза редко наслаждался одиночеством, помощники суетились вокруг него так же, как и на сцене.

Один из них после каждого движения актера поправлял его многослойную шелковую одежду, другой наливал чай, третий подносил трубку, четвертый держал наготове бумагу и кисть, чтобы записывать изречения великого человека, а пятый натирал чернила. Шестой просто находился поблизости, готовый исполнить любое его поручение.

А вокруг к тому же сновали слуги. Они вносили в комнату письма, пакеты, цветы и маленькие подарочные бочонки сакэ и тут же убегали за новыми.

– А, так вот ты какой – таинственный мальчик из Кадзусы! – Ситисабуро непритворно улыбнулся, подцепил веер Стрекозы концом своего веера и вернул изящный предмет Кошечке.

– Хосикава говорит, что у тебя есть некоторые способности. – Кошечка почувствовала облегчение и прилив нежности к актеру: наконец она видит перед собой знакомое приветливое лицо.

– Ваша честь, я всего лишь глупый рыбак, которого судьба унесла далеко от родного берега.

Кошечка знала, что Ситисабуро занимается любовью с партнерами обоих полов: ей было известно, что в Эдо он посещал женский веселый квартал и веселый квартал с мальчиками. Теперь она решила использовать это обстоятельство, чтобы остаться с актером наедине.

Маска не мешала ей увлечь Ситисабуро. Наоборот, она давала беглянке определенные преимущества: такому пресыщенному лакомке загадочность покажется приятной приправой. Кошечка с самым невинным видом раскрыла веер Стрекозы, но глаза ее подарили Ситисабуро обольстительный взгляд. Положение под углом, занятое из почтения, позволило ей слегка повернуть голову и взглянуть на актера искоса. Это была хорошо продуманная соблазнительная поза.

– Мне кажется, я тебя видел раньше. – Ситисабуро понял, что его соблазняют, и это ему нравилось. – Где мы могли встречаться?

– Простите меня за грубость, ваша честь, но думаю, что нигде. Мой господин, – последнее слово Кошечка слегка подчеркнула, ровно настолько, чтобы намекнуть на неофициальную близость, – отправился в Исэ и взял с собой меня и мою сестру. Но он отправился в путь к далекому берегу: кровоизлияние в мозг унесло господина из этого, подобного горящему дому, мира. Врач сказал, что оно произошло из-за неумеренности в наслаждениях. Теперь мы пытаемся дойти до святого алтаря одни.

Кошечка обернула пальцы концом головной повязки. Этот жест выражал горе, но мог означать и приглашение к любви.

У Кошечки это движение выглядело сладострастным.

– Твой хозяин оставил тебя без гроша, и ты теперь на мели, так?

– Да, ваша честь.

– И теперь, как я понял, ты хочешь стать театральной знаменитостью?

– Нет, ваша честь, – Кошечка опустила свои сияющие глаза и снова подняла их.

Этот взгляд всегда срабатывал, он подействовал и теперь. Одна из нарисованных бровей Ситисабуро поднялась, выдавая его восхищение. Актер сделал глубокий вдох, его пухлая грудь раздалась, словно наполняясь мужской силой.

– Я никогда бы не решился даже мечтать о том, чтобы осквернить своими грязными ногами подмостки, на которые ступает человек с таким божественным даром, как у вас. – Кошечка поклонилась так низко, что ее все еще обернутый черной бумагой лоб коснулся татами. – Я такой неуклюжий недоумок, что мой пояс постоянно развязывается.

Кошечка услышала громкий шорох втягиваемого ноздрями воздуха – помощники актера неодобрительно засопели. Ситисабуро улыбнулся: дерзость вступления ему понравилась. Кошечка продолжала сидеть, глядя в пол, пока писец и слуги не покинули комнату. Последний из них, выходя, убавил фитиль в напольной лампе и накинул на нее ночной ажурный колпачок из резного дерева.

Полумрак и тени, которые отбрасывали вокруг узоры абажура, сделали еще привлекательнее немного зловещую маску Кошечки и подчеркнули черты лица Ситисабуро, сделав его менее жирным и обрюзгшим, словно стирая с него следы, оставленные временем и неумеренными наслаждениями. Шуршание его шелковых одежд будило чувственные желания. Сама темнота, казалось, была пропитана любовными флюидами.

Вошел послушник со столиком-подносом, уставленным горшочками с крышками и всем необходимым для чаепития. Он заменил полупустую коробочку с табаком, раздул угли в жаровне и спросил:

– Прикажете приготовить постель?

– Да, будь добр, милый. – Ситисабуро снял крышки с горшков и посмотрел, что находится в каждом. Он обнаружил в них только овощи и отварное просо – обычную пищу буддийских священников, но если и был разочарован, то не показал этого.

– Прикажете передать массажисту, что вам понадобятся его услуги?

– Я очень устал после долгого дня пути и предпочел бы, чтобы меня не беспокоили. – Ситисабуро защемил палочками для еды серый мягкий ломтик маринованного баклажана и протянул его Кошечке.

– Попробуй, этой закуской славится здешний храм.

– Не желаете ли еще чего-нибудь? – спросил послушник и поклонился. Бритая кожа его черепа блестела и, контрастируя с темнотой, казалась совсем белой.

«Только одного: чтобы меня не беспокоили, – подумал Ситисабуро. – Одиночество дешево, но его не купишь ни за какие деньги».

– Вы все были очень добры. Пожалуйста, передайте мою благодарность уважаемому, – сказал он вслух.

Когда мальчик встал на колени в коридоре и задвинул за собой дверь, Ситисабуро долго сидел молча и глядел куда-то мимо плеча Кошечки, дожидаясь пока большой бронзовый колокол храма закончит свой вечерний напев.

– Где ты, твоя сестра и твой покойный хозяин останавливались на ночь, Хатибэй? – спросил наконец актер.

– В бедных гостиницах, ваша честь. Большинство из них – грязные места, где останавливается простонародье. Но я могу заверить вас, что у меня нет ни блох, ни вшей, ни чирьев.

– Даже последний нищий может приклонить голову на подушку в придорожной гостинице, если наберет достаточно денег, чтобы заплатить за ночлег, – тут Ситисабуро вздохнул. – Но мне запрещено останавливаться в общественных местах. Правительство, видишь ли, боится, что мой вид заразит всех мечтами о роскоши.

Ситисабуро сделал знак Кошечке приступить к еде, но она вежливо отказалась. Ее тронула забота Ситисабуро. Однако она подумала о Касанэ. Крестьянка сидит сейчас одна во дворе монастыря, голодная, замерзшая. Она боится привидений, людоедов и чертей, которые прячутся в темноте под террасой и вот-вот накинутся на нее с наступлением ночи. Лучше поторопиться.

– Значит, только поэтому вы остановились здесь, ваша честь? – спросила Кошечка, притворяясь, будто не знает закона сёгуна об актерах.

– Вот именно, – Ситисабуро выпил чашку супа из перебродившей бобовой пасты. – Монахи пускают нас, сирых, к себе. А мы в благодарность заманиваем дурачков в их ханжеские сети и, кроме того, жертвуем большие суммы, наполняя их сундуки. Но, увы, этот храм не из тех, что пахнут мясом и рыбой. Здесь священники не лезут из кожи вон, чтобы оказать любезность чревоугодникам и любителям плотских радостей. Здесь нет сговорчивых монахинь, которые избавляют мужчину от усталости после долгого путешествия по пыльной дороге. – Ситисабуро устало вздохнул. – Я, конечно, мог бы пойти в веселый квартал, но это неудобно: поклонники тут же узнают меня и начнут так шуметь, что нарушат общественный порядок.

– Возможно, один из молодых красивых послушников утолил бы ваши желания? – спросила лукаво Кошечка.

– Мальчики из храмов относятся к любовным ласкам как к религиозной обязанности. – Ситисабуро доел последний ломтик баклажана, вынул бумажный платок из лежавшего рядом кошелька и аккуратно вытер рот. Потом актер свернул грязную бумажку в крошечный шарик и спрятал ее в рукав: оставлять за собой мусор считалось неприличным. – Они начали меня утомлять.

– Простите меня за грубость, ваша честь, но, конечно, они сдерживаются только оттого, что преклоняются пред вашим величием.

– Ты так думаешь? – Ситисабуро умело притворялся спокойным, но Кошечка знала, что он приходит в восторг при мысли об объятиях в темноте с молодым таинственным любовником, скрытым под маской.

Кошечка представила себе то, что возникает сейчас в воображении актера, – крепкие, гладкие бедра мальчика, стройные и тугие ягодицы, упругие под нажимом пальцев. Плоские, мягкие ядра, которые трепещут в сжимающей их руке, словно желая выскользнуть из ладони. И маленький вздрагивающий «предмет», который так сладко поглаживать и ласкать языком. Молодая женщина почти жалела, что сейчас так сильно разочарует своего старого друга, хотя надеялась, что Ситисабуро придет в восторг от опасного приключения, которое получит взамен, и это утешит его.

Когда знаменитый актер помог Кошечке бежать из Эдо, он рассчитался с ней за прошлое. Теперь она окажется у него в долгу, и это не радовало молодую женщину: принять ласки мужчины означало ограничить свою свободу, но она понимала, что лучше расплатиться сейчас. Значит, сегодня ночью у нее будет еще одно дело.

Кошечка выпрямилась и, оставаясь на коленях, придвинулась к Ситисабуро так близко, что услышала его дыхание: оно стало тяжелым от влечения, в нем даже послышались свистящие нотки. Она чувствовала запах алоэ, которым актер надушил рукава, и маринованной редьки, которой он очистил нёбо.

Когда Ситисабуро положил тяжелую руку Кошечке на плечо и игриво потянул ее за пояс, соблазнительница сорвала маску и улыбнулась.

– Заостри свое двойное зрение, старый друг, – тихо сказала она. – Случается так, что ловишь одну рыбу, а попадается другая.

Актерский дар Ситисабуро был действительно велик, он сумел остаться невозмутимым.

– Я не таков, как ясноглазый Мусаси из легенды, – сказал он, приняв полную достоинства позу довольного собой человека. – Я, как и ты, умею разыгрывать людей.

– Мне нужна работа, Сити-сан, – заявила Кошечка и кокетливо дотронулась веером до его груди.

– Работа! – пробормотал актер. – Не говорите нелепостей, милая госпожа: из шелковой парчи не получается половая тряпка.

Струи дождевой воды стекали с балок моста и с громким плеском ударялись о бамбуковое ограждение берега. Касанэ подняла фонарь, чтобы Кошечка могла разглядеть лица людей, сгрудившихся у костров, раздуваемых ветром. Кошечка не узнала никого.

– Вы не видели тут слепого старика и молодую женщину с двумя детьми? – спросила она.

– Они ушли сегодня после полудня, – ответила какая-то старуха, лицо которой пересекала резкая тень от соломенного колпака на голове.

– Вы не знаете, куда они отправились?

– Не больше, чем о том, где гуляет сегодня ветер, поднимавший пыль вчера на дороге! – отозвалась старая нищенка враждебным тоном, даже не взглянув на вчерашнюю соседку. Доброе чувство, объединившее прошлой ночью под этим мостом товарищей по несчастью, исчезло. Теперь Кошечка стала этим людям чужой, она не мокнет под дождем без приюта. У нее есть зонт от дождя, новый соломенный плащ, и, очевидно, ее ждет где-то сухая постель.

Беглянка убедила себя, что она не нарушит порядок будущих воплощений молодой матери, если подарит ей узелок еды и три серебряные монеты, завернутые в бумагу, которые лежали сейчас под ее харамаки – повязкой на животе. Деньги она отделила от той суммы, которую ей подарил Ситисабуро, и хотела пожертвовать несчастной женщине и ее семье.

Кошечка привыкла считать, что щедрость к обитателям дна жизни – это сделка: покупка в кредит чьих-либо обязательств, будущей поддержки, расположения или милости Небес. Но сейчас дочь князя Асано обнаружила, что радость делать подарки, не рассчитывая на ответную плату, отзывается в сердце гораздо сильнее, чем удовольствие от получения дара.

Когда Кошечка поняла, что молодая мать ушла, не дождавшись ее помощи, чувство горечи было таким сильным, что женщина едва смогла сдержать его. Глубокими вздохами она остановила плач, готовый вырваться из груди. Потом подняла выше соломенный плащ, закрывая от дождя шею, ниже надвинула на лицо шляпу, открыла зонт и вышла под ливень. Холодные струи дождя, которые ветер бросил ей в лицо, остудили горячие слезы на щеках.