Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 26
Без дома в трех мирах

Услышав крик Касанэ, Кошечка быстро повернулась и вгляделась в темноту. «Дура! – пробормотала она. – Надо было запихнуть ее в шкаф». И все же от этих криков сердце Кошечки бешено заколотилось.

«Начиная бой, кричи как можно громче; голос – знак жизни», – писал Мусаси. Кошечка глубоко вздохнула, крепче сжала посох и призвала на помощь все свое мужество. «И-эй-й!» – пронзительно крикнула она и бросилась через ряды памятников на свет фонаря.

Но там никого не было. Когда вопли Касанэ сделались тише и превратились в прерывистое всхлипывание, Кошечка услышала удаляющийся шум: грабители могил бежали, не разбирая дороги, ломясь через кусты подлеска. Держа посох по-прежнему наготове, она подняла брошенный фонарь и посветила вокруг себя. Сердце все еще сильно билось. Убедившись, что они с Касанэ остались одни, Кошечка окликнула свою невольную спутницу.

– Здесь мертвое тело, ваша честь! – послышался из темноты дрожащий голос.

– Здесь их сотни, ты, ведро с грязью! – Кошечка была так зла, что забыла наставления своего отца о том, как надо вести себя со слугами. Крик Касанэ растревожил ее и вывел из состояния сосредоточенного равновесия.

– До чего бестолковы эти крестьяне! – пробормотала она.

– Это тело не похоронено, – робко объяснила Касанэ. – Может, это неупокоенный дух.

Кошечка, светя фонарем, пошла между могилами. Касанэ сидела на корточках, обхватив руками плечи, и смотрела прямо перед собой широко раскрытыми от страха глазами.

Дочь князя Асано нагнулась, чтобы лучше рассмотреть труп.

– Это женщина. Она ушла из жизни в белых пеленах, как и положено умершим, – Кошечка понимала, что только подтверждает очевидное. – Но тот, кто хоронил ее, старался зря: эти навозные жуки выкопали ее тело. У покойницы, должно быть, есть родственники, которые позаботятся о ее душе. В любом случае мы ничего тут не можем поделать.

Кошечка выпрямилась:

– Уже поздно, мы должны найти себе место для сна.

– Здесь? – осмелилась возразить своему новому хозяину Касанэ. После встречи с потусторонними силами он казался ей сравнительно безвредным. – Черти могут вернуться.

– Они не черти. – Кошечка поддержала сундучок Касанэ, пока та надевала на плечи его плетеные ремни. Потом Кошечка привязала поверх сундучка скатанные циновки, положила на них фуросики и придерживала его, пока Касанэ надевала на грудь петлю из связанных концов платка.

– Это люди, которые так бедны, что обворовывают мертвецов. – Кошечка подала крестьянке фонарь. – Они боятся меча палача в этом мире и кары богов в мире ином. Они не вернутся.

– Я должна идти первой, господин?

– Да. – Кошечка слегка кольнула Касанэ концом посоха, чтобы заставить двигаться.

– Что они воруют? – шепотом спросила Касанэ. Она боялась нарушить покой мертвых и разгневать своего господина, но еще больше боялась тишины, которую нарушали лишь шуршащие звуки – движения невидимых лис, обезьян и сов.

– Из мертвого тела легко вырвать волосы и ногти. Волосы эти осквернители могил продают мастерам, делающим парики. Ногти они красиво обрезают и продают в веселые кварталы. Женщины дарят их своим покровителям в знак любви. Так женщина может обмануть многих мужчин – заставить каждого думать, что она любит только его.

– А женщины знают, откуда берутся эти ногти? – Касанэ вздрогнула при мысли, что и она могла только что дотронуться до ногтя мертвеца. Похищение, рабство, грозный новый хозяин, разрытые могилы, ограбленные трупы – от всего этого ум Касанэ заходил за разум. Крестьянская девушка тряслась так, что вздрагивало пятно света, бежавшее перед ней.

– Мы… – Кошечка тотчас заметила ошибку и поправилась: – Женщины не думают об этом. Ногти им продают перекупщики, которые скупают эти знаки любви у грабителей. Покупательницы никогда не видят негодяев, добывающих товар.

«Носильщики гробов, священники и торговцы находят способы получать доход даже от смерти», – подумала Кошечка. Она вспомнила изящные обрезки ногтей в форме полумесяца, которые однажды купила сама, и впервые осознала, с какой руки они могли быть сорваны.

Через просветы в шатре листвы Кошечка увидела ребристые очертания плоскости, покрытой серебристым мхом. Хорошо утоптанная тропа вела к простой по форме часовне без стен, стоявшей в стороне от кладбища. Кошечка слегка ударила посохом по сундучку Касанэ и указала на эту часовенку:

– Мы будем спать там.

Возле места смерти имелось место жизни: маленькая часовня внутри была увешана деревянными ковшами без дна, освященными служившим и Будде, и синтоистским богам священником, о котором Кошечка и Касанэ уже слышали. Эти ковши брали домой беременные женщины. После успешных родов молодая мать выводила тушью сама или просила кого-нибудь начертать на стенке такого ковша ее имя и возраст и возвращала его в часовню.

– Приготовь постель, – приказала Кошечка.

– Слушаюсь, ваша честь.

Касанэ с облегчением подумала, что новый хозяин не собирается убивать ее. Она торопливо развернула циновки и положила одну поверх другой, чтобы постель господина была не такой тонкой.

– На одной можешь спать сама, – проворчала Кошечка. Земляной пол часовни был холодным как лед. Как бы сильно Кошечка ни злилась на Касанэ, она не могла позволить ей спать на голой земле.

– Вы очень добры, господин. – Касанэ встала на колени и несколько раз коснулась лбом пола. Потом она захлопотала вокруг Кошечки, набивая ее маленькую трубку табаком и зажигая с помощью кремня. Пока Кошечка курила, глядя на темный лес, еле освещенный луной, Касанэ вынула из сундучка и положила на циновку хозяина бумажный дорожный плащ своего погибшего брата, а поверх этой постели набросила вместо одеяла новый плащ Кошечки.

Потом деревенская девушка легла на вторую, ничем не покрытую циновку, поджала ноги и подоткнула подол своей одежды вокруг холодных как лед ступней, напрасно пытаясь согреть их, положила голову на руку, закрыла глаза и, дрожа от холода, стала думать о доме.

Сейчас во всех хижинах ее родной Сосновой деревни – лачугах под соломенными крышами, – наверно, уже потушили огонь. Ее родители и бабушка, конечно, спят на потертых соломенных циновках в единственной комнате своего крошечного дома, нисколько не беспокоясь за нее: они считают, что Касанэ, ее младший брат и семеро остальных земляков находятся на попечении главы общества паломников и идут в Исэ, к великому алтарю.

Касанэ была уверена, что судьба больше никогда не позволит ей увидеть родных, но не кляла своей участи – в любом случае она вскоре должна была расстаться с ними: нанятая родителями сваха уже просватала ее за незнакомого молодого крестьянина из соседней деревни. Посещение алтаря богини Солнца было традиционным паломничеством невесты. Но оно обернулось ужасной бедой. Касанэ знала, что, вернувшись в родную деревню, она опозорит свой дом. Она проживет всю жизнь одна. Пути назад нет.

У Касанэ защипало в носу, и она заплакала, уткнувшись лицом в локоть своей согнутой руки.

Сводник, таская Касанэ за собой и выкрадывая ее из гостиниц, уже много ночей не давал ей отдыха. Девушка так устала, что даже горе, холод и страх перед кладбищенскими ужасами не смогли помешать ей уснуть. Когда Кошечка отложила трубку, перебирая в уме невеселые мысли о предстоящем дне, деревенская девочка уже спала.

Во сне Касанэ выглядела такой беспомощной, что Кошечку обжег стыд при мысли о том, как плохо она обходилась с ней. Беглянка накрыла свою спутницу дешевым бумажным плащом, завернулась в свой плащ, положила посох рядом с циновкой и забылась тяжелым сном.

Поскольку в храме не было священника, его колокол молчал и ни один посторонний звук не тревожил сон Кошечки. Когда она открыла глаза, прошла уже половина часа Зайца и солнце взошло. Кошечка долго смотрела на связки пыльных деревянных ковшей, свисавших с широких балок потолка часовни. Каждый из них означал рождение ребенка. «Интересно, что все эти детки поделывают сейчас», – подумала она.

Потом Кошечка взглянула на вторую циновку. Она была аккуратно скатана, перевязана веревкой и лежала рядом с сундучком грязеедки.

– Идиотка! – выругала себя дочь князя Асано. Если она спала так крепко, что не слышала, как сбежала крестьянка, то не услышала бы и приближения врагов.

Кошечка понимала, что должна сейчас же покинуть эти места, пока девчонка не привела сюда кучу людей. Она связала концы фуросики и взвалила его на спину, потом внимательно взглянула на брошенный сундучок. Он явно был не нужен крестьянке, иначе та взяла бы его с собой. Внутри короба могло оказаться что-нибудь пригодное для перемены внешности. Беглянка просунула руку под ремни сундучка и вскинула на левое плечо.

Кошечка завязывала шнуры шляпы под подбородком, когда перед ней неожиданно появилась Касанэ. Подол белой одежды крестьянки был подобран, ее голые ноги были до самых бедер испачканы глинистой грязью. В руках Касанэ несла небольшую охапку покрытых мокрой землей побегов бамбука. Они были длиной с ее предплечье и заострены на обоих концах.

– Я принесла вам детей бамбука на завтрак, господин, – Касанэ положила свою ношу на землю и омыла ладони и ступни ног в соседнем ручье.

Кошечка сняла с себя шляпу, фуросики и сундучок, потом села, скрестив ноги, и отыскала в узле свою трубку. Касанэ зажгла ее. Потом, к величайшему изумлению Кошечки, деревенская девчонка вынула из складок своей одежды большой острый нож. Где она его прятала? Кошечка пришла в ужас от своей беспечности.

Касанэ стояла, скромно опустив глаза, ожидая распоряжений.

– Он принадлежал моему предыдущему господину.

Крестьянка умело и быстро расколола пополам толстое междоузлие бамбука там, где стебель омертвел и высох до серебристо-коричневого цвета. В задней стенке одной из половин девушка прорезала узкую щель и заполнила пустую сердцевину бамбуковыми стружками, потом потерла об это приспособление длинную узкую бамбуковую щепку. Полетели искры. Тлеющий порошок, образовавшийся в результате трения, посыпался через щель на стружки, играющие роль трута. Касанэ осторожно подула на них сквозь тонкую камышинку. Она разожгла огонь так быстро, что сердце Кошечки не успело ударить и шестьдесят раз.

Касанэ стала подбрасывать в огонь топливо – сначала, пока он был слабым, сухие иглы и ветки кипариса, потом более крупные куски дерева, пока не получила ровное потрескивающее пламя. Тогда она положила вокруг огня пять плоских камней и установила на них три зеленых бамбуковых междоузлия, обрезанных как большие стаканы, в которых узел служил дном.

Когда вода в них закипела, деревенская мастерица своим ножом очистила, обрезала по краям и мелко нарезала бамбуковые ростки. Рис, «дети бамбука» и пара сушеных летучих рыбок были готовы одновременно. Воду из третьей бамбуковой посудины Касанэ использовала для чая.

Она выложила еду на куски оболочек бамбуковых ростков и подала ее Кошечке, потом отошла в противоположный конец часовни, села, откинувшись на пятки, сложила руки на коленях и склонила голову.

Ростки были белыми, хрустящими и сладкими. Съев всю рыбу и половину риса, Кошечка толкнула бамбуковую оболочку в сторону Касанэ.

– Огромное спасибо, добрый господин. Вы оказываете честь такому жалкому человеку, – и Касанэ несколько раз поклонилась перед тем, как приступить к еде. Ела она медленно, наслаждаясь непривычным, роскошным для нее вкусом.

Сёгун одним из своих указов запретил крестьянам есть рис, по Кошечка решила нарушить закон: ее совсем не радовала необходимость связывать по рукам и ногам эту дуреху, и теперь она дешево откупалась от своей совести.

– Из какой ты деревни? – спросила Кошечка. Если представится удобный случай, она передаст родным этой крестьянки, что с той случилось.

– Мацумура (Сосновая деревня) в провинции Кадзуса.

– Мне придется связать тебя и оставить здесь.

– Пожалуйста, господин, не бросайте меня! – Касанэ нагнулась вперед в сидячем поклоне. – Умоляю вас, пожалуйста, не оставляйте меня здесь одну! Здесь живет нечистая сила! – Она представила себе, как останется здесь связанная, а ночью разбойники вернутся и вырвут ей ногти.

– Ты выдашь меня властям. – Даже в тот момент, когда Кошечка произносила эти слова, она не переставала удивляться, что дает себе труд отчитываться в своих действиях перед мужичкой.

– Я обещаю, что никому ничего не скажу. – Касанэ плакала так сильно, что ее слова было почти невозможно разобрать. – Здесь такое глухое место, меня никто не найдет. До самой ночи. А ночью придут черти. – Она ухватилась за куртку Кошечки. Слезы оставляли темные пятна на потертой черной ткани. – Возьмите меня с собой! Я буду вашей служанкой. Я сильная. Я понесу все ваши вещи. Я буду растирать вам ноги и готовить еду.

– Не будь дурой! В ближайшем городе я попрошу кого-нибудь дать твоим родным знать о тебе. Ты сможешь вернуться домой.

– Я не могу вернуться в Сосновую деревню, господин: я теперь опозорена!

– У меня есть враги. Идти со мной опасно, – сказала Кошечка.

– Если я останусь здесь, мой прежний хозяин поймает меня, – голос Касанэ еще дрожал, но она перестала плакать. Это ее судьба, и она должна принять ее. – Он изобьет меня и снова продаст, но тут ничем не поможешь, если у женщины нет дома в трех мирах.

Старая поговорка, которую вспомнила Касанэ, первоначально относилась к трем мирам, на которые делили все сущее буддисты. Но деревенские жители, не знавшие буддийской философии, стали толковать ее иначе: женщина должна жить сначала в доме отца, потом в доме мужа и под конец жизни в доме сына.

Касанэ открыла свой сундучок и пошарила в нем.

– Это защитит вас в дороге, ваша честь. – Она подала Кошечке дешевый амулет в маленьком дешевом парчовом мешочке, посвященный божеству-покровителю путников. Глава общества паломников в Исэ из Сосновой деревни подарил каждому такой талисман. Потом она протянула Кошечке что-то завернутое в ткань и промасленную бумагу. Крестьянка обращалась с этой вещью так, будто та тоже имела магическую силу.

– Тут подорожная моего брата.

– Откуда мне знать, что ты не донесешь на меня? – Кошечка задумчиво смотрела на маленький сверток. – Откуда мне знать, что власти не станут искать меня по этой подорожной?

– Я обещаю, что этого не будет, господин.

– Чего стоит слово крестьянина! – Кошечка со стыдом призналась себе, что эта безродная девчонка начинает ей нравиться.

– Даже у червяка в палец длиной есть душа длиной в полпальца, господин, – тихо сказала Касанэ.

От этих слов Кошечка вздрогнула, словно от косого удара, прорезающего доспехи. Она вспомнила добрую улыбку Мусуи. Вся эта ерунда явно тревожит ее больше, чем надо. Она становится слабой и глупой. Горести ничтожной крестьянской девчонки мешают ей идти к цели.

Кошечка перевела взгляд на подорожную и задумалась. Эта бумага была ей очень полезна, но у Кошечки имелась веская причина для отказа. Принять подорожную значило связать себя обязанностью отблагодарить Касанэ. А долг благодарности (японцы называют его он) иногда становится очень тяжелым бременем.

Кошечка все же взяла сверток и стала расхаживать вдоль фасада часовни, раздумывая, как быть. Чуткие пальцы непроизвольно ощупывали сквозь ткань острые хрустящие края документа. Впереди Кошечку ожидали горы Хаконэ и самая грозная из всех правительственных застав. Подорожная могла помочь беглянке.

– Я доведу тебя до ближайшего города – Фудзисавы, – сказала она Касанэ. – Оттуда ты должна будешь пойти своим путем.

– Спасибо, господин, спасибо! Пусть улыбнутся вам с небес боги! – Касанэ низко поклонилась, затем торопливо принялась убирать остатки завтрака и упаковывать вещи.

ГЛАВА 27
Этот огонь любви

В Фудзисаве, кажется, ликовали все, кроме Хансиро и его вчерашнего собутыльника Мумэсая – художника, расписывающего бумажные фонари. Хансиро полностью сосредоточился на том, чтобы не морщиться, когда кто-нибудь из шумной толпы в очередной раз толкал его. Боль в голове воина пульсировала в такт буханьям огромного барабана. Она вспыхивала с каждым ударом барабанных палок толщиной в человеческое запястье и вибрировала вместе с эхом удара. Ко всем этим мукам добавлялось гнусное бурчание живота, вызывавшее горькую отрыжку – разливавшаяся желчь поднималась толчками по пищеводу ронина. У Мумэсая по-прежнему было перевязано лицо. Судя по виду художника, он чувствовал себя так же плохо, как и Хансиро, если не хуже. Фудзисава и в обычные дни была переполнена верующими, добирающимися до святого острова Эносима, отделенного от селения только приливной отмелью, а сегодня городок веселился по поводу ежегодного праздника, приходившегося на каждый день Петуха одиннадцатого месяца. Нет, сегодня Фудзисава была совсем неподходящим местом для двух людей, страдающих от похмелья.

Хансиро больше не мог отличить гул дурацкого барабана от гула в своей голове. Возможно, этот инструмент и не являлся самым громким барабаном в мире, но он, судя по всему, мог бы с успехом бороться за это звание и к тому же находился в непосредственной близости от страдальца.

Барабан стоял на массивной деревянной телеге, которую увлекал за собой самый терпеливый на свете бык, так, по крайней мере, предполагал Хансиро. Но виден воину был только огромный горбатый верх этого монстра от музыки, который медленно плыл над морем людей и флагов. Казалось, шумная толпа молящихся сама несет барабан и барабанщиков на своих плечах.

Красная с черным эмблема празднично развевалась над головами двух музыкантов, напоминавших молотобойцев, ибо только набедренные повязки облегали их мускулистые тела. Они стояли лицом друг к другу и поочередно ударяли колотушками по туго натянутой коже, поддерживая ритм, простой и размеренный, как биение сердца. На худых угловатых лицах атлетов застыло выражение отрешенности, словно их гипнотизировал отбиваемый ими пульс. Голые тела барабанщиков блестели от пота. Мышцы спин вздрагивали при каждом ударе.

Стуку барабана аккомпанировали металлический звон колокольчиков, плач флейт и пронзительное гнусавое пение тысяч паломников. Большинство верующих били в маленькие бубны из барабанной кожи, натянутой на круглый каркас с ручкой, за которую бубен держали, как круглый веер. Другие обитатели Фудзисавы заполонили все выходившие на залив балконы вторых этажей домов и лавок, обрушивая дополнительный поток шума на раскалывающуюся голову Хансиро.

И вся эта огромная людская масса двигалась или следила глазами за алтарем, который покачивался впереди повозки с самым терпеливым в мире быком. Шесты, к которым был подвешен алтарь, нес на плечах большой отряд молодых мужчин, которые, распевая молитвы, шли зигзагами, переходя с одной стороны дороги на другую. Они прокладывали путь через плотную толпу, наклоняя алтарь так, что он едва не переворачивался, и занавески из пурпурного шелка, раскачиваясь, хлопали в воздухе. Хансиро мог определить путь носильщиков святыни по тому, как расступалась и снова смыкалась толпа, и по движению изящной позолоченной фигурки феникса, украшавшей верх алтаря.

Хансиро и Мумэсай замедлили шаг, позволяя шествию обтекать их со всех сторон. Когда они оказались в арьергарде людского потока, Хансиро поднял над головами толпы сложенный веер и махнул им в сторону чайного дома «Вид на Фудзи». Оба стали молча пробираться туда через редевшую толпу.

Собутыльники раздвинули короткие занавески, заменявшие чайной лавке переднюю стену и свисавшие чуть ниже уровня глаз, сняли сандалии, шагнули на деревянный пол и стали усаживаться. Хансиро расстелил на татами шелковый платок и положил на него свой длинный меч и ножны так, чтобы они были под рукой.

Мумэсай прислонил шест с фонарями и дорожный сундучок к боковой стене, потом также положил рядом с собой меч. Оба двигались очень осторожно, чтобы не усиливать боль, бившуюся в их головах. Собутыльники медленно опустились у низкого столика и скрестили ноги.

Со своих мест они видели искрящуюся синюю воду залива и высокие отвесные скалы острова Эносима с наброшенным на них толстым ковром из деревьев и зелени. Вдалеке парила над горизонтом окутанная дымкой вершина горы Фудзи в своем ничем не нарушаемом покое, и рядом с ней вся остальная панорама казалась ничего не значащей. Вершину священной горы покрывал легкий налет снега. Она походила на застывшую волну с белой пеной на гребне.

Шествие свернуло за угол, и звон колокольчиков стал удаляться. Но Хансиро и Мумэсай продолжали слышать гул толпы, который то усиливался, то затихал по мере того, как алтарь двигался по боковым улицам Фудзисавы. Его весь день будут носить по сельским окрестностям города с частыми остановками – носильщики должны отдыхать и подкрепляться.

В передней части чайной лавки на большой скамье из утрамбованной земли сидели три самурая. Они разговаривали между собой, смеялись и пили чай. На рукавах и спинах их курток не было опознавательных меток, но Хансиро знал, что это люди Киры или Уэсудзи: он вычислил их по выговору жителей Эдо, покрою одежды и развязным манерам.

Хансиро пришел сюда не случайно: он сумел, улучив момент, отстать от Мумэсая на достаточное время, чтобы расспросить, где можно найти самураев из Эдо, и без большого труда узнал, где они находятся: даже в таком переполненном людьми городе воины из Эдо и цель, с которой они пожаловали сюда, стали предметом пересудов и сплетен.

– Добро пожаловать! – Служанка появилась перед ними словно по мановению волшебной палочки. Девушка опустилась на колени и поклонилась.

– Будьте добры, чай и суп с лапшой, – буркнул Хансиро.

– Мне тоже, – пробормотал Мумэсай.

Действие выпитого накануне вечером сакэ прекратилось, и в его сломанном перевязанном носу опять возникла ноющая пульсирующая боль. Эта боль заставила художника прикрыть глаза, когда до его слуха долетели удары приближающегося барабана.

У этого инструмента тон был высокий, его удары звучали зло и настойчиво, словно гудение большого рассерженного насекомого. Колотил по нему один из двух танцоров, укрытых зеленой тканью, разрисованной сложным красно-оранжевым узором в виде стилизованных языков пламени.

Ткань была прикреплена к покрытой красным лаком маске из папье-маше, изображавшей голову разъяренного льва. Задний танцор бил в барабан, а передний пел и двигал поворачивавшуюся на шарнирах челюсть маски. Лев скалил клыки, мотал головой и потрясал веревочной гривой. Маскарадный костюм почти полностью скрывал танцоров, из-под него виднелись только сандалии, гетры и, во время прыжков, зеленые штаны в обтяжку.

Весельчаки остановились неподалеку от чайного дома, выбрались из «чрева» своего льва и положили маску возле одного из домов с плотно закрытым фасадом. Черные иероглифы на вертикально висящем белом полотнище сообщали, что это баня и что, как и большинство бань, она откроется через два часа – в час Обезьяны. Это обстоятельство не смутило танцоров.

С уверенностью завсегдатаев они толкнули маленькую боковую дверь и крикнули в образовавшуюся щель:

– Тетушка, мы пришли выпить вашего сакэ и взобраться на парочку ваших самых красивых вершин.

Хансиро и Мумэсай расслышали приглушенный голос хозяйки бани, которая отвечала, по-видимому, из задней половины своего заведения:

– Убирайтесь прочь, пьяные болваны! Баня закрыта, девушки спят!

Танцоры все-таки нырнули в боковую дверь и не вышли обратно. Маска осталась лежать на скамье, как шкура зверя, добытого на какой-то сказочной охоте.

– Куда вы направитесь отсюда? – спросил Мумэсай.

– В свои родные места.

Хансиро, словно из праздного любопытства, попытался выведать у художника, как ему перебили нос, но получил только уклончивые ответы. Его молодой собеседник с запада, казалось, был чем-то озабочен, но заявил, что ничего не знает о монахе, с которым сражался у парома, хотя неохотно признал, что тот умелый воин.

Хансиро мог бы счесть Мумэсая слугой семьи Асано, но в этом случае беглянке незачем было разбивать ему нос.

Сам он ничего не сказал Мумэсаю о своем деле. Хансиро совсем не собирался сообщать каждому встречному, что задумал захватить священника с нагинатой до того, как тот доберется до заставы Хаконэ.

Если княжна Асано пройдет эту заставу, провести ее обратно вряд ли получится. А если беглянка не сумеет обмануть охранников, то будет схвачена властями, у которых ее уже не отбить, а значит, Хансиро не сможет вернуть ее старой Кувшинной Роже и потеряет половину своего заработка.

Хансиро и в мыслях теперь не держал, что княжну смогут захватить люди Киры: до сих пор куртизанка умело ускользала от них. Ронин из Тосы нехотя признал себе, что стал испытывать к беглянке чувства, мало похожие на чувства хищника, идущего по горячему следу.

– Разве в Тосе есть работа? – прервал Мумэсай мысли ронина.

– Нет, но я лучше буду умирать от голода в Тосе, чем объедаться на праздниках в Эдо.

Художник поморщился с мрачным видом: он подозревал, что ронин из Тосы солгал насчет своих намерений в ближайшее время вернуться на родину, но в то же время твердо знал, что его нелюбовь к столице – не обман.

– Я тоже устал от лживой любезности восточных выскочек, – сказал он. – Горожане Эдо довели свою невоспитанность до высшей степени. А трусливые сволочи, самозванно именующие себя потомственными самураями…

Тут Мумэсай, бросив взгляд на людей Киры, оборвал фразу, показывая, что не хочет пачкать слух собеседника разговором о чванливых самураях из Эдо, и глотнул чая, словно желая смыть с языка вкус нечаянно вырвавшихся у него слов. Двое слуг Киры из осторожности замолчали, словно задумавшись о чем-то.

– Тоса! – третий из них распознал выговор Хансиро. Нахал наклонился вперед, пытаясь привлечь внимание воина. – Пс-с-т, Тоса!

Хансиро даже не покосился в его сторону и продолжал прихлебывать чай, глядя поверх острова Эносима на горы, возвышавшиеся над изогнутой линией дальнего берега залива, и на Фудзи, поднимавшуюся к небу, как молитва в облаке благовонного дыма.

– Пс-с-т, Тоса! – Этот человек был настолько же упрям, насколько глуп. Глаза его были красны, и, когда он смеялся, во рту открывалась большая дыра на месте передних зубов. Этот малый явно недолго ходил в самураях. Про таких говорили: «От него еще пахнет рисовым полем». Удовольствие убить его не стоило тех хлопот, которых потребовало бы от Хансиро заполнение официальных бумаг по поводу его смерти.

– Правда, что те, кто попадает в твой край, так рады выбраться оттуда, что на выходе приносят особый дар богам у заставы? – Его приятели захохотали во все горло, подталкивая своего дружка еще ближе к провалу в ад, над которым он уже занес ногу.

– Правда, что они добавляют своего дерьма в Навозный памятник у Соснового подъема? – Слуга Киры немного помолчал, ожидая, как отреагирует Хансиро. Ничего не дождавшись, он вновь повторил свое: «Пс-с-т, Тоса!» – и сел на прежнее место.

Слово «Тоса» отозвалось у Хансиро внутри – не в голове, а в центре души за пупком – и отдалось во всем теле порывом тоски по родному краю. Он вспомнил великолепный вид, открывавшийся с Соснового подъема – зеленые горы, лазурное море, а далеко внизу искривленные стихиями сосны вдоль берега и волны, плещущие в их корнях. Вспомнил, как сдал у этой заставы свое разрешение на отъезд. Вспомнил острую боль в душе от того, что жизнь уносила его прочь от края, где он родился и вырос и где похоронены его предки.

Хансиро сделал вид, что так же не заметил неотесанного молодого слугу Киры, как этот слуга не заметил, что почти накликал на свою голову неожиданную и недостойную смерть. Но необходимость терпеть тошноту, угрызения совести и дураков одновременно вызвала у него тоску. Возможно, для него пришло время перестать сражаться с миром и схватиться с самым грозным противником – с самим собой. Может быть, когда он закончит эту работу, для него настанет время удалиться от мира и стать отшельником-созерцателем – вернуться в родные места и провести остаток дней в духовных размышлениях в одном из гротов на том берегу мыса Мурото, о который с шумом разбиваются волны бурного моря. Может быть, неумолкающий гул моря, который казался ему гласом Вселенной, утешит его и поможет утихнуть неотвязному скулящему голосу его собственных ничтожных мыслей.

Хансиро взял чашку с супом в правую руку и обхватил ее большим и указательным пальцами так, что пальцы пришлись выше края. Это был воинский способ держать чашку, которым самураи пользовались независимо от того, мог кто-нибудь напасть на них в момент трапезы или нет. Мумэсай держал свою посудину так же. Этой простой уловкой воин защищался от врага, который мог бы, пока он пьет из чашки, ударить по ней и вонзить ее края ему в переносицу.

Жидкий мясной суп с лапшой привел в порядок желудок Хансиро. Мучительная боль в голове ослабла, стала тупой и пульсирующей. Но недовольство собой из-за того, что накануне вечером он нарушил обычное воздержание, не проходило. Он поморщился и втянул воздух сквозь зубы, извлекая из щелей между ними остатки закусок из морских водорослей, которые могли застрять там со вчерашнего дня.

Хансиро продолжал обсасывать зубы и чистить их языком один за другим, не сводя взгляда с горы Фудзи, когда Кошечка заметила врагов. Слуги князя Киры были слишком заняты собой, чтобы обратить внимание на крестьянского парня в большой шляпе из осоки, но Кошечка хорошо разбиралась в людях и в манерах жителей столицы и сразу поняла, кто они такие.

Беглянка решила также, что Хансиро уже чувствует ее присутствие, хотя и смотрит в другую сторону. Она надеялась лишь на то, что ронин из Тосы не узнает ее в теперешней изношенной одежде. Лицо художника скрывали бинты, и поэтому его вид ничего не сказал Кошечке. Она мгновенно повернула в другую сторону – и увидела двух полицейских, лениво топтавшихся в конце почти пустой улицы Беглянка снова повернулась лицом к «Виду на Фудзи». Ее сердце сильно забилось. Она могла бы еще раз сразиться со слугами Киры, но к ним добавились Хансиро и полицейские, а против такой толпы ей, конечно, не устоять. Кошечка несколько раз глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

– Что случилось, господин? – прошептала Касанэ.

– Иди за мной.

Опустив подбородок, чтобы поля шляпы скрывали лицо, Кошечка подошла к скамье, на которой лежал костюм льва. Приблизившись к цели, она замедлила шаги.

– Когда я велю, залезай под ткань. Тебе придется управлять маской, чтобы я мог петь.

У Касанэ родилось несколько возражений против этого плана, но она не осмелилась высказать их. Оказавшись рядом с костюмом. Кошечка как бы случайно повернулась так, чтобы ее лицо оказалось к тени. Она взяла у Касанэ фуросики и надела его себе на спину, потом ослабила завязки шляпы и сдвинула ее на спину поверх узла.

– Пора! – Кошечка подняла костюм льва над головой и проследила за тем, чтобы Касанэ влезла в маску и, засунув подол юбки за пояс, оголила ноги.