Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 45 страниц)

Завтра она станет раскидывать эти бумажки по дороге и незаметно засовывать их в тюки проходящих мимо лошадей. И пустит слух, который будет их сопровождать. Вероятность, что ее хитрость сработает, невелика, но, если Кошечка не сможет сбить ронина из Тосы со следа, она по крайней мере усложнит ему задачу.

Кошечка обнаружила, что ей трудно избавиться от мыслей о Хансиро не только потому, что этот человек словно приклеился к ней, как горсть вареного риса к подошве. Ощущение его близости тревожило молодую женщину, не давало покоя. Кто-то где-то играл на бамбуковой флейте, – возможно, этот напев так взбудоражил ее.

Лежа на узкой циновке, уткнувшись головой в локоть согнутой руки, Кошечка слушала печальную жалобу флейты, вплетающуюся в непрерывный рокот волн. Хансиро вновь и вновь возникал в ее воображении. Худое смуглое лицо, заросшее короткой жесткой бородой.

«Пес из Тосы!» – подумала Кошечка.

Она вспомнила, как Хансиро выглядел на поэтическом вечере у настоятеля храма Дайси. Тени лежали под широкими скулами, скапливались в глубоких глазницах. Глаза блестели как два куска белого льда на черном вулканическом стекле. Лицо человека сурового и непреклонного, как горы. И, как горы, Хансиро вдруг показался ей недоступным, загадочным и грозным. Кошечка засыпала.

ГЛАВА 45
Переход через брод

– Ах, вы, две грязные доски из канавы!

Носильщики, не оглядываясь, бежали через быстрый поток.

– Две подставки от нужника! – Кошечка гневно честила голые спины в язвах от прижиганий и задницы, едва прикрытые поношенными набедренными повязками.

Она побежала было за наглецами, но Касанэ удержала ее за рукав. Кошечка рванулась и высвободилась из рук спутницы.

– Пусть лучше меня рубят мечами, чем дурачат! – Кошечка воинственно подтянула штаны, словно все-таки собиралась броситься на обидчиков. «В каждом краю грабители, в каждом доме крысы», – пробормотала она про себя.

– Такой умелый воин, как ты, Хатибэй, не должен давить вшей копьем, – тактично, но на удивление твердо заявила Касанэ. Она боялась, что самурайская вспыльчивость госпожи привлечет к ней внимание.

Носильщики запросили за переправу семьдесят яков с пассажира – на тридцать мон выше обычной цены. Они сказали, что река сейчас глубока и коварна. Река действительно была глубока. Касанэ очень испугалась, когда тот, кто нес ее на спине, зашатался, сбиваемый с ног бурным течением. Холодная мутная вода дошла ей до пояса.

Солнце, окутанное серыми облаками, только вставало. В этот ранний час носильщики не нашли клиентов, желающих переправиться в обратном направлении, и побрели вверх по течению. Огибая узкую излучину реки, Кошечка заподозрила обман и пошла следом за ними. Когда она подошла к берегу, носильщики уже пересекали реку в мелком месте, где вода едва ли доходила им до колен. Недавний сдвиг русла переместил песчаную отмель в сторону от дороги. Кошечку одурачили.

– Тараканы! – выкрикнула беглянка, отвязывая сандалии от пояса. Потом поправила ворот куртки, накрыв его левой половиной правую, туже затянула пояс и пробормотала: «Бака!»

– Мы возвращаемся домой, ваша честь! – вдруг окликнул ее кто-то сверху. – Можем дешево довезти вас до Марико.

Это были те почтовые слуги, которые продали путникам шляпы у начала подъема на перевал Сатта. Теперь они сидели на скамье перед накрытым столиком, заваленным рисовыми лепешками, съедобными ракушками, ломтиками сушеной скумбрии и хрустящими лентами тонких, как бумага, водорослей. Чайный столик и скамья стояли под навесом на вершине холма, с которого открывался вид на оба брода – настоящий и сохраняемый для вымогательства. Кобыла погонщиков была привязана к одному из передних угловых столбов открытой лавки.

Кошечка знала, что слуги Киры опрашивают всех погонщиков сдаваемых внаем лошадей и носильщиков каго: эти люди постоянно двигаются по дороге то в одну, то в другую сторону и поэтому лучше других подходят на роли соглядатаев и осведомителей. Эти двое улыбались во весь рот, что еще больше усилило недоверие Кошечки. Оёси всегда говорил: когда человек смеется, трудно понять, что он представляет собой.

– Вы очень добры, – вежливо поклонилась Кошечка, – но мы предпочитаем своих лошадей с гнедыми гривами на коленях.

– Значит, поедете на своих двоих? Что ж, господа, идите пешком, если это вам больше подходит.

Эти двое так походили друг на друга, что скорее всего, были братьями. Лица обоих украшали густые усы и длинные клиновидные бородки. Нечесаная короткая бахрома пыльных волос окружала бритые макушки братьев. Остальные волосы они собрали в маленькие пучки, как полагается трудовым людям. Воротники их заплатанных и поношенных синих курток лоснились от грязи, а обшлага рукавов были потерты. В косых разрезах воротников курчавились черные волосы.

– Ходить пешком полезно для кровообращения, – подхватил второй носильщик и стал с почти молитвенной сосредоточенностью чистить левое ухо палочкой-копоушкой в форме ковша с длинной ручкой. Лицо его скривилось от напряжения.

Кошечка взглянула на Касанэ. Та хорошо управлялась с костылем, и опухоль на ее лодыжке немного спала. Тем не менее Кошечка приходила в ужас от мысли, что Касанэ пойдет пешком в таком состоянии.

– Ты ведь понимаешь, почему мы не можем взять лошадь? – тихо спросила она.

– Да. Не беспокойтесь обо мне, госпожа, – ответила Касанэ.

– Старшина Гадюка шлет вам привет! – крикнул вслед Кошечке и Касанэ один из почтовых служащих, когда беглянки зашагали обратно к большой дороге.

– Носильщик каго?

– Он самый.

Кошечка крепко сжала в руке посох и огляделась вокруг, проверяя, нет ли какой-либо угрозы, потом снова поднялась по крутой тропинке к чайному столику. Подойдя поближе, она увидела, что братья, начертив на песке решетку и сделав фишки из речных камешков, играют в «Шесть Мусаси». Один передвигал «родителей» длинным бамбуковым стеблем, а другой, скинув сандалию, пальцами босой ноги переставлял «детей».

– Я Босю, – с поклоном представился плотно сбитый мужчина, который сидел на скамье, скрестив ноги и спрятав ступни под бедра. Кошечка понимала, что Босю, конечно, не его собственное имя, а название родовой провинции, ставшее прозвищем. – Этот лохматый незаконный сын кривоногого барсука – мой брат, Волосатый Хрен, – продолжал Босю.

Кошечка не рассердилась на грубую шутку: у простых людей это считалось остроумием.

– Откуда вы знаете Гадюку? – спросила она.

– Он же старшина носильщиков, – удивленно ответил Босю.

– Старшину Гадюку знают все, – добавил Волосатый.

– Он поручил нам позаботиться о вас, – снова заговорил старший. – Гадюка ходит в лохмотьях, но сердце у него из парчи.

Кошечка показала концом посоха на заросли высокого бамбука, где ожидала ее Касанэ, и отошла от чайного столика. Братья Босю, смешав фишки, поднялись с мест и отвязали лошадку. Кобыла двинулась за своими хозяевами, и ее копыта гулко застучали по камням тропинки.

Кошечка огляделась, чтобы убедиться, что поблизости никого нет.

– Что Гадюка вам говорил обо мне?

– Мы знаем только то, что говорят другие, почтенный господин, – заговорил Босю. – Слух о дурном деле пролетает тысячу ри, пока хорошая новость выходит за ворота. Старшина Гадюка дал знать тем, кому он доверяет, что вы сын бедного, но достойного воина, прикованного к постели долгой болезнью, и хотите вернуть в дом ценную пару мечей, которые украл у вашего отца злой управляющий. Этот вор бежал в Западную столицу, и его наемники гонятся за вами, чтобы помешать вернуть то, что принадлежит вам по праву.

Касанэ внимательно выслушала эту последнюю версию похождений своей госпожи. Лицо Кошечки осталось бесстрастным, но способности Гадюки к сочинительству произвели на нее впечатление. Знают или нет братья Босю правду о ней, было пока что не ясно.

– Как вам понравился вид с перевала Сатта? – Босю отвязал от седла соломенные конские сандалии и стал обувать лошадку. Это оказалось нелегкой задачей. Кобыла взбрыкивала, беспокойно вертелась на месте, скалила желтые зубы, изгибала шею и хватала хозяина зубами, пока тот завязывал соломенные ремни на ее ногах.

– Значит, это вы бросили на дорогу заградительный камень? – спросила Кошечка. «И привязали к нему скрещенные перья – герб моего отца», – добавила она мысленно.

– Мы заметили, что акулы из Эдо идут вверх по течению, – Босю и Волосатый ухитрялись отвечать на вопросы уклончиво и при этом вели себя как заговорщики, имеющие с Кошечкой общую тайну.

– Сколько вы возьмете за то, чтобы доставить нас в Марико? – спросила Кошечка.

– Поскольку вы наши первые клиенты и нам все равно нужно в ту сторону, мы сделаем для вас скидку на счастье и возьмем только двести медных монет с человека.

– Двести! – Глаза Кошечки сузились, она грозно шевельнула посохом, на который опиралась. – Вы сказали, что уважаемый Гадюка велел вам заботиться обо мне.

– Он не говорил, что мы должны умирать с голоду, заботясь о вас. – Волосатый подвел кобылу к камням, которыми когда-то обложили склоны холма, чтобы оползни не засыпали дорогу. Весело звеня медными колокольчиками, лошадь повернулась к Кошечке и зло взглянула на нее из-под длиной растрепанной челки, белой, как кокон шелкопряда. Кошечка почувствовала, что кто-то дернул ее за рукав.

– Пожалуйста, Хатибэй, поезжай один. Я пойду пешком, – сказала Касанэ.

Кошечка передала свой узел Волосатому и влезла на камень.

– Мы должны использовать эту возможность. Знаешь пословицу: «Стирай одежду, пока водяной черт далеко»? – возразила она и подала Касанэ руку.

Седло оказалось шаткое: две дубовые луки – и между ними две большие, набитые соломой корзины; с каждого бока лошади уместится только один седок. Днища коробов, чтобы связывающие их веревки не резали тело, были покрыты тонкими дешевыми одеялами. Чепрак лошади украшала нанесенная большими черными иероглифами надпись: «Желаем удачи». Судя по виду седла, надпись была очень уместна.

Криками, щелчками и ударами бамбуковой палки Босю сумел удержать кобылу на месте достаточно долго, чтобы Кошечка смогла забраться в ближайшую к ней корзину. Потом он повернул лошадь другим боком, и Касанэ села во второй короб. После этого старший из братьев крепче затянул соломенную веревку, служившую подпругой, и уравновесил корзины, подцепив несколько камней к той, в которой сидела Кошечка. Все сооружение выглядело так, словно готовилось развалиться или соскользнуть под брюхо лошади.

Волосатый привязал узлы Кошечки и Касанэ к крупу кобылы, но свой посох княжна Асано уложила на край короба, чтобы иметь его под рукой. Она уперлась подошвами обутых в сандалии ног в углы корзины и осторожно поворочалась на одеяле, напрасно пытаясь устроить свои лопатки поудобнее.

Босю дернул кобылу за прикрепленную к морде веревку, и та рванулась вперед так резво, что ветер засвистел у беглянок в ушах. Братья, перебрасываясь беззлобными шутками, побежали рядом с лошадкой.

Корзина Кошечки качалась под ритмичное позвякивание медных колокольчиков лошади. Дочь князя Асано снова вспомнила о коварных носильщиках с реки. Мусаси в своей книге «Огонь» говорил о переходе через брод.

«Переход через брод часто случается в жизни, – писал он. – Перейти брод – значит поднять парус, когда твои друзья остаются в безопасной гавани. Это значит определить возможности врага и нанести удар в его слабое место. Если тебе удастся отыскать брод в наилучшем месте, ты можешь отдохнуть».

– Босю, – спросила Кошечка, – ты не знаешь какого-нибудь оружейника на пути отсюда до Марию?

ГЛАВА 46
Стирать ли одежду?

Когда Хансиро шагнул с порога полицейского участка в бледное сумрачное утро, к нему подбежал помощник Ситисабуро. Актеры уже упаковали свои вещи и готовились отправиться в путь. Ситисабуро нервничал, и это было вполне объяснимо: Хансиро знал, что актер укрывал нарушительницу закона, что являлось преступлением, за которое Ситисабуро мог понести суровое наказание. Кроме того, даже если Хансиро и останется лояльным к делам труппы, судья в любую минуту может изменить свое мнение о беспорядках и бросить актеров в тюрьму до тех пор, пока начальство из Эдо не пришлет ему указаний. Это ожидание могло затянуться, а условия жизни в тюрьме явно не подходили для тонких творческих натур.

Пока встревоженные актеры толпились во дворе, глава театра угощал Хансиро наскоро приготовленным чаем и холодным рисом.

– Я очень сожалею о неудобствах, которые вы перенесли, сказал он, наливая чай.

Хансиро наклонился вперед: у стен здесь имелись уши.

– Никому больше не придется страдать от неудобств, – в его спокойном голосе слышался холодок угрозы, – но лишь в том случае, если вы скажете, каким образом известная вам особа сумела бежать и куда направляется теперь.

Легкий слой дневной косметики не мог скрыть бледности Ситисабуро.

– Через старый подземный ход. – Рука актера задрожала, и несколько капель чая выплеснулись на пол. Ситисабуро торопливо вытер их украшенным тиснением бумажным платком. – О пути этой особы я знаю лишь то, что она направляется в Западную столицу.

– Не волнуйтесь, – Хансиро стало жаль актера. В конце концов, Ситисабуро, сильно рискуя собой, помог женщине, похитившей сердце ронина из Тосы. – Я желаю служить делу этой особы.

Ситисабуро так недоверчиво посмотрел на собеседника, что тот громко засмеялся:

– Вы думаете, это все равно что поручить коту стеречь сушеную скумбрию, так ведь?

– Я всего лишь жалкий попрошайка с речного берега, почтенный господин. Мое мнение ничего не значит.

– Но ваша помощь может кое-что значить.

– У нас и так неприятности, – в голосе Ситисабуро звучала мольба оставить его в покое. Он более чем сполна расплатился с княжной Асано за прошлое и вовсе не хотел заработать пожизненную ссылку, мешаясь в дела женщины, с которой даже не занимался любовью. – Мы должны покинуть город до часа Дракона, иначе нас накажут.

– Если вы не можете замолвить за меня слово перед нашей общей знакомой, позвольте, по крайней мере, мне сопровождать вас. Увидев меня рядом с вами, она быстрее поверит в честность моих намерений.

Ситисабуро с несчастным видом поклонился в знак согласия.

– Я могу рассчитывать на вашу скромность, не правда ли? – добавил Хансиро.

– От сказанных слов губы замерзают – становятся холодными, как осенний ветер, – полушепотом ответил актер, цитируя строки Басё.

К тому времени, как труппа дошла до Окицу, Хансиро уже начал жалеть о своем решении идти с актерами Накамура-дза: их процессия растянулась по Токайдо на девять тё. Труппа передвигалась пешком. Попрошайки с речного берега не имели права нанимать лошадей или каго.

Ситисабуро, глава самого популярного театра в Эдо, брел в середине длинной вереницы актеров, учеников и слуг. За ним плелись музыканты, плотники, изготовители париков, портные, костюмеры, декораторы, рабочие сцены и около сотни носильщиков с имуществом театра. Знаменитый актер не сводил глаз с мальчика, который нес лакированную коробку с его деревянной головой: во время драки в Камбаре Ситисабуро пришлось спасать этот шедевр с некоторым риском для себя.

Стрекоза шел рядом с Хансиро, возглавляя колонну, и, как и остальные актеры, скрывал лицо под большой камышовой шляпой, которую лицедеи по требованию властей должны были надевать, встречаясь с простыми людьми. Его шелковая дорожная одежда цвета темной гвоздики была прикрыта бумажным желто-коричневым плащом. Гэта актера, изготовленные из адамова дерева, были на сей раз обычной высоты, что сильно облегчало жизнь его слуге, который держал бумажный зонт над головой хозяина. Сын актера – миниатюрная копия отца – шагал рядом с ним.

Стрекоза сгорал от любопытства: ему невыносимо хотелось узнать, кто на самом деле тот красивый мальчик, которому он помог бежать. Большую часть проведенного в пути времени актер потратил на попытки вытянуть хоть какие-нибудь сведения о нем из своего молчаливого спутника. Но Хансиро уклонялся от ответа, отделываясь невнятными междометиями. Сам он выяснил, что среди членов труппы ходило множество слухов об этом деле. Ближе всего к истине оказалось предположение, что молодой незнакомец – слуга князя Асано и пытается доставить письмо советнику Оёси Кураносукэ.

Шагая по дороге, Стрекоза то и дело подносил к носу кусочек сандалового дерева, чтобы заглушить неприятные запахи, которые носились вокруг и смешивались между собой. Он брезгливо обошел кучу конского навоза, еще не подобранную каким-нибудь расторопным крестьянским мальчиком.

– Путешествие – невеселое занятие и нелегкое испытание, – вздохнул Стрекоза, указывая томным движением руки на проходившую мимо толпу, которую по какой-то странной причине окружало больше детей, чем обычно. – Свечи должны сгорать, чтобы нести свет людям, – добавил он меланхолически.

– Если бы я знал, что вы так неуютно проведете эту ночь, я пригласил бы вас переночевать со мной.

Ронин из Тосы с удивлением обнаружил, что актер ему нравится. Ему нравилось беседовать со Стрекозой. У этого исполнителя женских ролей была чувствительная душа образованной куртизанки, но при этом он не имел склонности обольщать мужчин ради выгоды.

Хансиро подозревал, что жалобы Стрекозы служили лишь прикрытием настоящих причин его грусти: актер тосковал по любящей жене и трем маленьким дочерям, ожидавшим его в Осаке.

– Ох, что вы! Это было бы ужасно! – Стрекоза приподнял подбородок и сочувственно взглянул на Хансиро из-под шляпы. – Мне жаль, что вам пришлось провести ночь в полиции со всеми этими буянами.

– Это оказалось очень поучительно, – ответил Хансиро.

Полицейские быстро и умело связали всех крестьян-драчунов одной веревкой и затолкнули их в маленькую камеру при городской управе. Когда стемнело, драчуны протрезвели и уже раскаивались в содеянном. Хансиро отвели в другую комнату вместе с задержанными самураями, и благодаря этому обстоятельству он сумел подслушать, о чем говорили между собой слуги Киры. Впрочем, почти все услышанное только подтверждало его догадки.

Власти не считали нужным торопиться. Поэтому судья всю вторую половину дня выслушивал жалобы доведенных до отчаяния крестьян из соседней деревни на бабку их старосты, которая снова попалась на воровстве. Поскольку все в деревне знали о ее болезненной склонности к кражам, единственное, что она могла таскать у односельчан, были ведра, служившие ночными горшками. Старая воровка собрала их огромное количество, прежде чем вонь выдала ее. Расследование этого забавного преступления шло долго, свидетели припоминали события и обиды многолетней давности. Судья терпеливо выслушал всех желающих высказаться. Возможно, он просто тянул время, чтобы не браться за более трудную задачу: что делать с толпой нарушителей порядка, заполонившей полицейский участок, и с собравшимися во дворе управы семьями буянивших накануне крестьян? В театральной драке участвовало столько людей, что судья настоял на том, чтобы отправить посланца в Эдо за советом.

Молодой воин с запада, назвавшийся Мумэсаем, молча просидел в углу комнаты всю ночь, пока задержанных одного за другим вызывали для дачи объяснений. На рассвете, когда Хансиро вышел из участка, художник еще сидел на том же месте, как приклеенный. Казалось, он обдумывал последствия своего безрассудства.

Старая поговорка, что «охотник, который гонится за добычей, не видит го», была верна: Хансиро и сам так увлекся схваткой с Мумэсаем, что полицейские смогли намотать концы его рукавов на свои тупые жезлы-вилки и растянуть его за руки. Это было унизительно. Всю ночь в уме Хансиро звучали строки старинного стихотворения:

 
Кто с красавицей в битве сравнится?
Хоть стоит она в поле одна,
Взглянет – город ей покорится,
Взглянет вновь – покорится страна.
 

Княжна Асано явно покорила его: мысль о встрече с ней по-прежнему лишала его спокойствия. Он даже стал с сомнением поглядывать на свой дорожный костюм, – впервые с тех пор, как покинул Тосу.

– Стирать ли одежду? – произнес Хансиро строку из старинного стихотворения.

– Долго прожив с вшами, он их полюбил, – подхватил Стрекоза и улыбнулся уголком губ. Актер понял, зачем его спутник так упорно разыскивает беглеца из Эдо: сдержанный и молчаливый ронин влюблен в этого мальчика.

Проходя мимо аптечных ларьков, теснящихся возле ворот храма Сэйкэн, Стрекоза внимательно осмотрел яркие наряды и широкие пояса молодых продавцов, торговавших чудесным бальзамом, который являлся самым знаменитым товаром Окицу. А сами накрашенные мальчики были второй гордостью города. Но на Стрекозу они не произвели впечатления, и он, вновь приподняв поля шляпы, понимающе переглянулся с Хансиро. Окицу насчитывал более двухсот домов и считался достаточно большим городом Японии. Торговые ряды возле храма всегда были полны народа. Но сегодня здесь, кажется, было оживленнее, чем всегда: множество детей разных возрастов со смехом и криками носились по рынку. Голоса взрослых солидных людей звучали явно громче, чем следовало. Воздух наэлектризовала приближающаяся гроза, но казалось, что он вибрирует еще и от возбуждения этой толпы, словно от нее исходили волны, которые можно было пощупать рукой.

Стрекоза и Хансиро подошли к старым сливам, росшим возле монастырской стены. Огромные ветви древних деревьев были такими огромными, что гнулись к земле под собственной тяжестью. Держась за одну из таких ветвей, среди суетливой толпы стоял плачущий ребенок. Это был очень маленький мальчик с почти полностью обритой головой, если не считать пучка волос на макушке, одетый в нагрудник, набедренную повязку и стеганую куртку. На боку у малыша висела сумочка из камки с амулетом, защищающим от всех бед, которые могут обрушиться на человека в детстве.

Хансиро присел на корточки рядом с плачущим мальчиком:

– Что случилось?

– Мой брат ушел к алтарю богини Солнца без меня!

– Ты еще слишком мал для такого далекого пути, – Хансиро вытер мальчику глаза и нос одним из своих бумажных платков.

– Но я тоже нашел молитву! – Мальчик открыл свою сумочку и вынул оттуда обрывок бумаги.

– Где ты это взял?

– Они упали с неба сегодня ночью. Мы находим их всюду. Все говорят, что это знамение Небес. Другие дети идут в храм. Я хочу пойти с ними.

Ронин осмотрел расплывающиеся строки. Молитва была написана торопливо. Хансиро показалось, что он узнает почерк княжны Асано. «Дурак! – мысленно обругал он себя. – Она чудится тебе повсюду».

– Невыносимый ребенок! – Мать мальчика выбежала из толпы, подхватила сына на руки и усадила себе на спину. Пока мальчик устраивался поудобнее, женщина терпеливо поддерживала его скрещенными за спиной руками. Потом, даже не взглянув на незнакомцев, быстрыми шагами пошла от храма. Мальчик, как заправский наездник, подскакивал у нее на спине.

Хансиро встал и огляделся вокруг. Приказчики соседней лавки, где торговали нитками, писали имена и адреса маленьких паломникам на деревянных табличках. Какой-то торговец дарил малышам соломенные сандалии. У ворот храма женщина раздавала детям апельсины из большой корзины.

«Возможно, здесь начинается что-то похожее на таинственное массовое паломничество в Исэ, которое состоялось примерно шестьдесят лет назад», – подумал Хансиро. Войдя во двор храма вместе со Стрекозой, он остановился у доски объявлений, увешанной сотнями деревянных табличек с письмами, сообщениями, молитвами и просьбами.

– Ищете весточку от кого-то, кто вам знаком? – поинтересовался Стрекоза.

Хансиро уклончиво пробормотал что-то невнятное, но оставался у доски, пока и Стрекоза с сыном, и слуги Стрекозы, и Ситисабуро, и, наконец, все актеры и рабочие театра Накамара не собрались у общежития монастыря.

Одно лишь письмо привлекло внимание Хансиро. Оно было написано твердым почерком княжны Асано и адресовалось «Путнику от Плывущей водоросли».

Хансиро, разумеется, понял, откуда взялось это имя, – из стихотворения, написанного девятьсот лет назад одним из шести гениальных поэтов – госпожой Оно-но Комати[27]27
  Оно-но Комати (ок. 825 – ок. 900) – японская поэтесса, один из шести крупнейших мастеров жанра вака в эпоху Хэйан, входит в «Тридцать шесть бессмертных» – классический канон японской средневековой поэзии.


[Закрыть]. «Я так одинока. Мое тело как водоросль, плывущая по волнам». «Плывущая водоросль» стала символом человека, оторванного от привычной жизни и живущего среди опасностей.

Людской поток по-прежнему обтекал воина. Сердце Хансиро, его душа и все его тело ныли от страстного желания развернуть послание.

Но письмо предназначалось не ему. Ронин из Тосы был так же уверен в этом, как в том, что оно написано той, к кому устремлены все его помыслы. Даже если бы он мог узнать из этой записки, где находится княжна, честь не позволила бы ему поступить столь бестактно.

«От глупости нет лекарства, – мысленно сказал он себе. – Ты надеялся сорвать цветок, но он растет слишком высоко для таких, как ты».