Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 19
Ученик – это нить

Почему его нет так долго? Мусуи был таким дружелюбным, вел себя так просто и естественно, что она не могла представить его сейчас мучающимся животом. Кошечка уставилась на толстую бамбуковую стену высотой с человеческий рост, отделяющую отхожее место у дороги в горах под Канагавой, и нетерпеливо топнула ногой, разбрызгивая грязь. Она находилась в пути уже четвертый день, а не дошла даже до третьей почтовой станции.

Дождь стекал струями с полей ее шляпы. Кошечка дрожала от холода на сыром ветру. Натруженные икры болели, и она снова стала переминаться с ноги на ногу, чтобы избавиться от боли.

Кошечка чувствовала себя обиженной: она, конечно, не хотела, чтобы Мусуи распознал в ней дочь князя Асано, но все-таки ожидала, что он каким-то образом угадает в ней человека, равного ему по происхождению. А Мусуи словно не помнил о своем собственном высоком происхождении, а уж о ее знатности и вовсе, как видно, не думал.

Он оставил Кошечку стоять на дороге под холодным дождем. Поток грязной дождевой воды бежал по размокшим соломенным сандалиям Кошечки и проникал под ее таби. Пальцы ног молодой женщины онемели от холода.

Далеко внизу, у подножия холма жались друг к другу под деревом несколько паломников. В своих широкополых шляпах они походили на семейку грибов. Больше на дороге никого не было: все путники, которые хоть что-нибудь соображали, нашли себе подходящий кров.

Кошечка несла за плечами большой фуросики, в котором лежали вещи ее хозяина. Узел, скреплявший концы ткани, впился ей в грудь, но молодая женщина не решалась выпростать фуросики из-под дождевого плаща: пожитки Мусуи тут же намокли бы. Дочери князя до сих пор никогда не приходилось носить даже собственные безделушки, не говоря уже о вещах чужих, и унизительность этого состояния мучила ее больше, чем физическое напряжение.

Когда они отправились в путь, узел казался достаточно легким, но с каждым шагом становился все тяжелее. Кошечка чувствовала себя той жадной женщиной из сказки, которая хитростью заставила волшебного воробья подарить ей корзину с драгоценностями. Женщина унесла подарок, но он с каждым шагом все сильнее оттягивал руки, а когда она открыла корзину, из нее с визгом выскочили черти.

Беглянка была одета в желтую с черным полосатую куртку и серые штаны монастырского служки. Концы штанин были забраны под обмотки из черного сукна, оставшиеся от прежней одежды. Мокрая ткань резко и размеренно посвистывала при ходьбе, напоминая цвирканье сверчка.

Кошечке приходилось придерживать шляпу руками: ветер то и дело задувал под нее и так затягивал завязку – соломенный шнур под подбородком, – что молодая женщина едва не задыхалась. Дождевая вода лилась с полей шляпы и стекала по четырехгранной поверхности сплетенного из соломы плаща. Этот плащ не желал ладить с телом Кошечки: он оттопыривался на спине и больно бил хозяйку по ягодицам. Сандалии и мокрые таби истерли Кошечке все ступни и лодыжки. Сегодня эти ноги прошли только два ри, а она чувствовала, что больше не может сделать ни шага.

Кошечка и Мусуи оставили за спиной широкую равнину Мусаси. С тех пор как они покинули Кавасаки, холмы становились все круче. На их крутых склонах среди деревьев плавали клочья тумана. Дорога Токайдо везде, где только возможно, шла вдоль берега моря, но временами поневоле поднималась выше и нависала над похожими на короткие и толстые зеленые пальцы мысами, врезавшимися в полосу прибоя. Там, где дорога переваливала через эти гигантские выступы, ее обступали древние сосны, причудливо изогнувшиеся под соленым океанским ветром.

После долгого подъема путники оказались на гребне высокой скалы. Неподалеку от них из почвы торчал большой, поросший мхом каменный столб в форме мужского напряженного члена. Рядом с ним круглилась груда булыжника высотой в рост Кошечки. Каждый камень был даром путника, осилившего подъем.

На юго-востоке из тумана поднимались, как медузы из морских глубин, соломенные крыши деревни Канагава. Деревня была зажата между отвесными склонами двух мысов и сбегала к водам залива. На горизонте мерцала полоса света, похожая на ряд загороженных ширмами фонарей, что предвещало хорошую погоду.

– Какое чудесное отхожее место! – восхищался Мусуи. Он наконец вышел из-за бамбуковой изгороди с блаженной улыбкой, все еще оправляя подобранные вверх подолы своих одежд. – Оно так и называется Дайбэндзэ – «Очень удобное место».

Как и Кошечка, поэт оделся в дорогу в громоздкий дождевой плащ и нахлобучил широкую шляпу, на которой было написано «Мы вдвоем идем по святым местам». Своим спутником Мусуи считал давно умершего священника – ученого, художника, преподавателя и архитектора Кобо Дайси. Под плащом тело Мусуи облегала короткая белая нижняя одежда, а потом шла черная верхняя, из-под которой виднелись грязные коричневые гетры. Четки и колокольчик паломника свисали с запястья поэта. Поверх дождевого плаща Мусуи на спине его лежала свернутая спальная циновка, внутри которой находились паломнический свиток мастера и его флейта.

Поэт раскрыл зонт и углом рта улыбнулся Кошечке. Мусуи так сиял от полученного удовольствия, что Кошечка сразу перестала на него дуться. Однако внешне она все еще сохраняла недовольную мину и поэтому надвинула шляпу пониже, чтобы скрыть свое хмурое лицо, после чего сама нырнула в бамбуковые заросли. За эти четыре дня княжна Асано познакомилась с простонародными нужниками ближе, чем ей хотелось бы.

Но Мусуи оказался прав: это строение оказалось на удивление уютным для придорожной уборной. Построивший его крестьянин был предприимчивым человеком и, желая получить больше удобрений для своих полей, снабдил отхожее место дополнительными удобствами, чтобы прохожие отдавали ему предпочтение перед другими. Бамбуковая ширма по пояс высотой закрывала от посторонних глаз сидящего в этом «удобном месте» человека, позволяя ему любоваться прекрасным видом: крышами Канагавы, похожими на остроконечные волны соломенного цвета, и заливом, серые волны которого лизали пороги нижних домов. Пол вокруг отверстия был сложен из свежих пахучих стволов кипариса. Крестьянин, помимо всего прочего, укрепил над дырой два сосновых бруска в форме ступней, чтобы помочь усталым путникам занять наиболее приятное положение. Все строение укрывала соломенная крыша. Столбы, на которые она опиралась, были обвиты глицинией.

Куском древесного угля на плотной плетеной бамбуковой ширме Мусуи начертал стихотворение. Кошечку это не удивило: поэт оставлял стихи на стенах складов, воротах, заборах и бочках для дождевой воды. Богатые торговцы из Эдо, жадно стремившиеся неофициально занять почетное положение в обществе и прослыть собирателями ценных произведений искусства, заплатили бы кучу звонких монет за рукописи Мусуи и образцы его каллиграфии – сложные, извилистые иероглифы. Но Мусуи никогда не обращал внимания на то, что дождь смывает его строки, иногда даже прежде, чем он успевает дописать их. Однако это стихотворение крыша отхожего места сберегла от стихии.

 
Летят на закат
Стаи серебряных птиц,
Не боясь меня.
 

Кошечка удобнее повернулась на подставках для ног и стала смотреть через дверной проем на дождь. Порывы ветра отклоняли его струи в западную сторону, изгибая их и с размаху швыряя на утоптанную множеством ног землю. От каждого удара в воздух взлетали два широких фонтанчика, действительно похожих на крылья серебряных птиц. Этот блуждающий полет призрачных журавликов словно околдовал Кошечку. Птицы возникали и тут же исчезали, уступая место другим летуньям, которых порождал новый порыв ветра.

Кошечка пробыла в «Очень удобном месте», пожалуй, даже дольше, чем сам Мусуи. Она радовалась возможности укрыться от дождя и ветра и тому, что сейчас не надо взбираться на бесконечные холмы, скользя по грязи. Но она понимала, что не должна заставлять хозяина долго ждать, и потому, грустно вздохнув, поплелась обратно к дороге.

– У этого крестьянина душа художника, – заговорил Мусуи, поднимая зонт и раскидывая его так, чтобы он укрывал их обоих. Потом он зашлепал по воде, разбрызгивая ее ногами и бамбуковым посохом. Кошечке пришлось ускорить шаг, чтобы не отстать от поэта. – Дайси знал, как велико значение простых людей, – продолжал мастер. – Он говорил в своих проповедях, что нельзя приготовить хорошее кушанье с одной приправой или сложить красивую мелодию, пользуясь только одной нотой.

«Должно быть, почтенному Дайси простой человек никогда не бросал собачье дерьмо в чашу для подаяния», – подумала Кошечка.

– Мне кажется, в следующей деревне можно поесть, – сменила она тему, пытаясь склонить Мусуи к отдыху.

– Я надеялся поговорить с этим благородным господином из Тосы, – Мусуи был не из тех людей, которые поддаются на чужие уловки, – но он, кажется, торопился по срочному делу.

«Никакой он не благородный. У этого господина зудит между ног – ему так и хотелось обжать меня своими блохастыми лапами», – подумала Кошечка.

Она была рада, что Мусуи задержался в храме Святого Дайси сегодняшним утром. К тому времени, когда он прочел «Лотосовую сутру» от начала до конца и вместе с Кошечкой совершил обряд «ста шагов» спиной вперед, Хансиро уже много часов находился в пути.

«Сто шагов» заняли больше времени, чем обычно, потому что двор храма был битком набит верующими, которые пришли сюда помолиться, а заодно и поддержать своих любимых борцов. Один за другим местные силачи вступали в круг под одобрительные возгласы зрителей, пытаясь противопоставить свою силу массе Горного Ветра, но великан не уступал. Здоровяки-крестьяне обхватывали Арати руками и изо всех сил цеплялись за его широкую кожаную набедренную повязку. Но известный борец вытеснял противников из обложенного мешками с рисом круга раньше, чем те успевали назвать свои деревни.

– Хансиро родом с мыса Мурото, – говорил Мусуи, кажется, не догадываясь о том, что его ученик готов разорвать на куски любезного сердцу хозяина ронина. – Ты, наверное, знаешь: Дайси-сама именно там достиг просветления. Мне интересно, встречал ли его Хансиро? Возможно, мы снова увидимся с ним в дороге, и я смогу расспросить его.

– Смотрите, учитель, там тории! – Кошечке не терпелось сменить тему разговора.

– Где? – Мусуи прищурился, пытаясь разглядеть священные ворота в густом сыром подлеске. Старые деревянные тории размещались выше по склону и были почти незаметны среди деревьев. Они так сильно наклонились вперед, что едва не падали.

Мусуи останавливался у каждого придорожного храма и алтаря. А маленьких алтарей и храмов, посвященных местным божествам, на Токайдо было очень много, причем зачастую трудно было понять, буддийским или синтоистским святыням поклоняются в них люди. Мусуи выполнял обряд почитания возле всех святынь.

Он ополаскивал руки и рот, потом бросал монету в щель деревянной копилки и звонил в большой бронзовый колокол, если тот имелся в наличии. Поэт зажигал благовония, хлопал в ладоши, склонял голову, произносил молитву и пел священные сутры. Обряды Кошечки были гораздо короче, и, закончив их, она дожидалась, пока хозяин освободится.

Поначалу нетерпеливую беглянку раздражала медлительность Мусуи. Но дорога становилась все круче, дождь все сильней барабанил по шляпе Кошечки, ручьи грязи текли по ее ногам, и постепенно женщина сама стала искать случая остановиться. Кошечка предпочитала святыни с крышами, где путники могли укрыться от непогоды, но была рада любому отдыху.

Узкая тропа, которая вела к этому почти забытому алтарю, заросла кустарником, и пока Кошечка продиралась через мокрые ветки, с них на нее проливались дополнительные потоки воды. Поросшие мхом и покосившиеся шаткие каменные ступени вели по склону поросшего лесом холма к алтарю Хатимана, синтоистского бога войны.

Под одной крышей с ним находился и Фудо-сама – Будда со свирепым гневным лицом, сидевший на листе лотоса в окружении вырезанных из дерева языков пламени. То, что Фудо-сама находился здесь, являлось очень хорошим предзнаменованием: он был символом неколебимой решимости и покровителем воинов.

Кошечка представила себе иероглиф, означающий слово «отчаянный». Его древнее значение расшифровывалось так: «рискующий жизнью за место на земле». Кошечка, без сомнения, действовала сейчас отчаянно, но она не надеялась обрести себе место на земле.

Имя ее отца было уничтожено. Состояние его ушло на то, чтобы обеспечить оставшихся без средств к существованию слуг. Кошечка знала, что изменить это положение уже нельзя, что противиться гневу властей – все равно что пытаться вернуть в миску пролитую воду. Но она, несмотря на все, была готова лгать, притворяться и убивать, чтобы добраться до Оёси.

Кошечка обдумывала все это, стоя в поклоне перед Фудо-сама. Синяя краска давно стерлась с лица Будды, но он по-прежнему потрясал деревянным мечом и веревкой и грозно хмурил брови. Вид свирепого Фудо в плаще из огня немного ободрил женщину. Будда Фудо, податель неподвижности и неизменности, отпугивает злых духов. И может быть, он благословит ее путь.

Часовня, в архитектуре которой странным образом смешались буддийский и синтоистский стили, находилась в крайне запущенном виде. Краска на красивом ромбовидном узоре, идущем вдоль стен, облупилась. Мох и трава выросли на гнилой кедровой дранке крыши.

Внутри храма было темно и стоял сильный запах плесени и гнили, напоминающий аромат хризантем. Но зато позади часовни клокотал маленький водопад, плеск которого звучал весело даже в дождь.

Мусуи наполнил маленькие светильники алтаря пахучим рапсовым маслом, распределил вокруг них пучок благовонных палочек, потом зажег их и сел, скрестив ноги, на неровном деревянном полу перед статуями Хатимана и Фудо-сама. Поэт пропел «Лотосовую сутру» и исповедался в грехах каждого из своих шести чувств. Наконец он произнес молитву Амиде. Когда Мусуи закончил чтение, солнце уже село.

– Пожалуйста, расстели на полу наши спальные циновки: мы заночуем здесь, – сказал он Кошечке.

Она хотела протестовать, но сдержалась: слуга не спорит с хозяином. Как говорится в старой поговорке, если хочешь повелевать, сначала научись подчиняться. Покорившись судьбе, Кошечка развернула циновки на террасе под широким карнизом часовни и поставила между ними фуросики.

Мусуи сказал, что в дороге он предпочитает узлы плетеным сундучкам, потому что в платок можно завернуть любую вещь. А если захочется избавиться от вещей и отрешиться от материального мира, можно просто выбросить все из узла в любую канаву, а потом сложить платок и засунуть его в рукав. Так и нужно поступать с вещами, когда стареешь, сказал он: в конце жизненного пути человек должен быть свободен от земной ноши.

У Кошечки бурчало в желудке: Мусуи слишком серьезно выполнял свои философские правила. За весь день путники ели только раз, когда завтракали в храме Дайси. К тому же их завтрак был жалок – холодный рис и немного маринованных овощей, и часть его Кошечка поднесла Дзидзо с просьбой, чтобы он позаботился о душе ее отца.

– Как ты думаешь, нужно нам вымыться? – спросил Мусуи, всматриваясь в дождливую тьму, царившую снаружи.

– Если омовение в холодном водопаде добавляет человеку благочестия, то мы с вами, сэнсэй, уже святее всех святых, – и Кошечка показала поэту свои ладони: подушечки пальцев ее сморщились – они целый день мокли в воде. Мусуи засмеялся так заразительно, что Кошечка против своей воли тоже рассмеялась. Потом они сидели на краю узкого крыльца, сунув босые ступни в низвергающийся с карнизов поток воды, и, как дети, шевелили пальцами ног, смывая дорожную грязь.

При свете алтарных ламп Мусуи стал перебирать содержимое своего фуросики – коробку с письменными принадлежностями, пакетики с благовонными палочками, свитки с сутрами и другие религиозные принадлежности. Он нашел два полотенца, две пары палочек для еды и плоскую деревянную коробку, перевязанную шнуром.

Кошечка едва не закричала от радости, когда он открыл эту коробку: настоятель вместе с другими прощальными подношениями не забыл подарить им немного еды! Там лежало шесть рисовых колобков, завернутых во вьющиеся ленты сухих водорослей. Вокруг колобков были тесно уложены маринованные сливы и свернуты полосы вареной тыквенной кожуры, и всё это было для приправы слегка посыпано сосновыми иглами.

Когда путники поужинали, Кошечка убрала на прежнее место коробку с двумя рисовыми колобками, оставленными на завтрак, сложила ладони чашей, подставила их под стекающую с карниза ледяную струю воды и напилась. Потом Мусуи заиграл на флейте, а она стала смотреть на пелену не стихающего дождя.

Кошечка, разумеется, много раз слышала пение флейты, но здесь, в ночном дождливом лесу, в ее напеве звучало что-то жуткое. Словно флейта созывала неупокоенные души, которые обязательно должны обитать в таких темных и мрачных местах.

Доиграв свою песню, Мусуи протянул флейту Кошечке. Инструмент был холодным, скользким и слегка изгибался в пальцах, словно не желал даваться ей в руки. Флейта была сделана из надкоренного участка бамбука, где стенки стебля утолщаются, а пустое пространство в его центре сужается, что позволяет музыканту брать на таких инструментах высокие ноты.

– Горный бамбук силен, но изящен, – заговорил Мусуи. – Он мост между землей и небесами: корнями прочно врос в землю, а в листве его гнездятся облака.

Кошечка глубоко вздохнула и изо всех сил дунула в отверстие флейты. Из другого конца инструмента послышался резкий свист.

– Пустота – это необходимость, – тихо заговорил Мусуи. – Мир – пустая оболочка, внутри которой играет твое сознание. Представь, что твое тело – пустая комната со стенами из кожи. Посмотри на чашку, не видя стенок. Стенки флейты не поют, – голос поэта гипнотизировал Кошечку. – Огонь, который придает ей твердость, не поет. Лакировщик, который покрывает ее лаком, не поет. Шнур, что обвязывает флейту, не поет. Поет пустота. Держи в руках не флейту, а пустоту, имеющую вид флейты. Играй не пальцами, а животом, вместилищем души. Играй своей душой.

Кошечка не выпускала флейту из рук весь час Петуха, час Собаки и половину часа Свиньи. Масло в лампах давно выгорело. Дождь ослаб: удары капель по крыше стали менее частыми, потом сделались похожими на чьи-то неуверенные шаги по ней, потом прекратились совсем. Между ветвями сосен была кусками видна сияющая луна, уже ущербная и потерявшая форму идеального диска, но все еще круглая и белая, как рисовый колобок. Мусуи молча сидел в темноте возле своей ученицы.

«Стой под звуками, как под струями водопада. Слушай звучание звуков», – Кошечка услышала эти слова, хотя была уверена, что никто не произносил их.

Тогда она вновь поднесла флейту к губам и попыталась слить пустоту, пульсировавшую в ее голове, с пустотой внутри бамбукового ствола. И флейта вознаградила ее за усилия слабым всплеском мелодии, словно ветер дунул во влажное горло кувшина. Но сколько Кошечка ни старалась потом, она не смогла снова заставить инструмент зазвучать.

– Может быть, завтра она запоет с тобой.

– А куда мы пойдем завтра?

– Разве облако спрашивает, куда оно плывет, а река – куда она течет? – отозвался Мусуи, ложась на свою циновку и заворачиваясь в запасную одежду.

– Учитель – игла, ученик – нитка, – пробормотала Кошечка.

– От кого ты узнал эти слова Мусаси, святого с мечом?

– Наверно, слышал их где-нибудь. Есть ведь старая поговорка: «Даже мальчишки, влезающие на ворота храма, узнают, как поются сутры».

– А где они узнают, как вести счет?

Вести счет?! Кошечку бросило в жар, потом в холод: Мусуи перехитрил ее, когда заставил считать соломины в первый день их знакомства. Возможно, он не так уж и прост, как кажется.

– Чтобы выжить, учитель, надо уметь считать. Счет – это не чтение и не письмо.

По молчанию, которым поэт отозвался на ее слова, Кошечка не могла понять, поверил ли он ей.

– Тебе нужно дорожное имя. – Мусуи, кажется, было все равно, лжет Кошечка ему или нет, и кто она есть на самом деле. Это абсолютное отсутствие любопытства заставляло Кошечку нервничать: она держала в уме много правдоподобных историй о своем прошлом, но поэт ни о чем ее не расспрашивал.

– Как пожелаете, учитель.

– Я буду звать тебя Синобу – Стойкость.

– Такое имя слишком большая честь для моей жалкой особы, сэнсэй.

Синобу было женским именем, но иногда родители давали сыновьям женские имена, чтобы обмануть злых духов, насылающих на людей болезни и несчастья. Слово синобу значило не только «стойкость». У него было второе значение – «скрываться», «жить в укрытии». Это имя понравилось Кошечке.