Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 31
Веревка из женских волос

– Красивая женщина подрубает жизнь мужчине, как топор черево, – заявил профессиональный игрок Гобэй, но даже произнося эти слова, он продолжал внимательно рассматривать портреты в альбоме.

Игрок медленно переворачивал тяжелые, собранные в складки листы. Борец Горный Ветер заглядывал ему через плечо.

Остальные картежники толпились вокруг них. Пятнадцатилетний художник Окамура Масанобу включил в свое собрание не первых попавшихся женщин, а двенадцать прекраснейших куртизанок Текучего мира Эдо. Каждую он изобразил в движении, воруя у времени для вечности мгновения жизни красавиц. Одни смотрелись в зеркала, другие отдыхали в полных очаровательной лени позах, приведя одежды в соблазнительный беспорядок. Кто-то из красавиц шел в высоких лакированных гэта по только что выпавшему снегу, кто-то курил трубку на обращенном к реке балконе, задумчиво глядя вдаль поверх воды.

– Которая убежала? – спросил кто-то.

– Номер семь.

– Я был там в ту ночь, когда она сбежала, – Горный Ветер указал своим толстым пальцем нужную страницу и принялся рассказывать, что ему пришлось вытерпеть в «Благоуханном лотосе».

Хансиро слышал этот громкий разговор сквозь тонкий половой настил своей комнаты, на верхнем этаже гостиницы. Он знал, что его добыча, молодая княжна Асано, входит в число женщин, изображенных в альбоме Масанобу. Картежники рассматривали один из экземпляров той книги, которую слуги Киры тайно показывали владельцам гостиниц, носильщикам каго и почтовым служащим по всей дороге.

Один из этих слуг и проиграл свой альбом Гобэю. Когда этот самурай, ежась от холода, выходил в дождливую ночь, его мысли были ясно написаны на лице: какую бы ложь придумать, чтобы спастись от малоприятной перспективы вспороть себе живот, утоляя гнев вспыльчивого господина.

Хансиро считал ниже своего достоинства вступать в сделку с кем-либо из холуев Киры, и поэтому изображение Кошечки до сих пор не попалось ему на глаза. И теперь он не хотел оказаться в толпе, а потому сидел один – на коленях, с выпрямленной спиной и подобранными под себя ногами – в задней части дома, в маленькой комнате, под которой профессиональный картежник Гобэй играл уже несколько часов кряду. В руках у Хансиро была кисть. Удерживая ее без нажима между указательным и большим пальцами, воин из Тосы сидел неподвижно, словно загипнотизированный белым листком бумаги, который лежал перед ним на низком письменном столике. Он должен был сначала увидеть бамбук в уме, а потом перенести увиденное на бумагу с быстротой ястреба, бросающегося на зайца. Полностью поглощенный своим занятием Хансиро едва расслышал шуршание обутых в носки ног Гобэя по полированным доскам пола в коридоре.

– Вы не заняты? – вежливо спросил Гобэй, стоя в дверях.

– Добро пожаловать!

Гобэй вошел и сел по другую от Хансиро сторону очага – обмазанного глиной углубления в полу. Угли, лежавшие там, распространяли приятное тепло в сырой и прохладной комнате. Мужчины сидели боком к двери: ни один не желал заставить другого сесть к ней спиной.

Гобэй скрестил ноги, пряча ступни под мешковатыми желтыми хакама, украшенными набивным узором в виде темно-синих листьев дерева гинкго, и положил на татами альбом, картонный переплет которого был завязан золотистым шелковым шнуром.

Хансиро сделал глубокий вдох, его рука внезапно опустилась, и уверенными быстрыми движениями он нарисовал ствол бамбука. Штрихи, которые он наносил, носили выразительные названия: «хвост золотой рыбки», «оленьи рога», «рыбьи кости», «удивленный грач» и тому подобное.

Рисовал Хансиро в технике «летящей белизны», то есть почти сухой кистью, чтобы под тушью просвечивала бумага. Присутствие Гобэя ничуть не мешало его работе.

Игрок отбросил назад рукава своей шелковой куртки на подкладке и взялся за чайный прибор:

– Вы еще не закончили пачкать краской бумагу? – И он наклонил чайник над почти пустой чашкой Хансиро.

– Конфуций сказал, что работа бывает завершена не тогда, когда добавлено последнее, а когда последнее отнято.

– Как человек, в чьи задачи входит отнимать последнее, я не могу не согласиться с Конфуцием. – Гобэй перебросил зубочистку из одного угла рта в другой. Его пухлые губы прятались в густой бороде, нос у игрока был узкий, с высокой переносицей, брови густые, глаза на широком лице – чуть шире щелок.

– А вы уже закончили отнимать последнее у этих несчастных из комнаты под нами? – спросил Хансиро.

– Я им оставил только волосы в задах да члены, – хищно улыбнулся Гобэй. – Крестьян не зря называют величайшим сокровищем. Их судьба давать, а моя – брать.

Игрок взял баночку с табаком с деревянного лотка-подноса, который поставила рядом с ним служанка, набил большую трубку и зажег ее от уголька, тлевшего в специальном углублении подноса. Трубку он держал в согнутой ладони, уложив пальцы по диагонали на черенок. Гобэй не зря подчеркивал этот жест: все разбойники предпочитали большие трубки и курили их именно так.

– Вы знаете, что можете работать со мной. Предложение остается в силе, старый приятель. Вы сможете стать богатым и жить с веером в левой руке.

Рот Хансиро искривился в едва заметной улыбке, когда он поклонился в ответ. Его кивок выражал отказ, но Хансиро точно рассчитал в нем доли искреннего сожаления, иронии и снисходительности.

Изящным почерком он набросал в правом углу рисунка несколько иероглифов – стихи собственного сочинения. Поведение Гобэя со стороны могло показаться оскорбительным, но Хансиро слишком давно знал игрока, чтобы обидеться на его слова. Он считал Гобэя забавным малым.

Кроме того, Гобэй являлся главой братства профессиональных игроков, и его слово было законом для сотен членов этого братства. Некоторые из них зарабатывали на жизнь более скверными способами, чем кости и карты. Ссора с их предводителем не принесла бы Хансиро никакой пользы, а вот создать препятствия на пути могла.

Гобэй наклонился, рассматривая рисунок Хансиро – бамбук, согнувшийся под ветром.

– Когда ты спокоен, рисуй ирис, когда рассержен, бамбук, – процитировал он древнего автора.

– Гнев – как затишье во время тайфуна: дает облегчение, но не приносит пользы. В нашем текучем мире все временно, но лучше что-то временное, чем ничего. Как говорят поэты: «Наслаждайтесь жизнью! Завтра мы можем закончить ее подобно водорослям, выброшенным на скалы Оя-Сирацу».

Гобэй с преувеличенной вежливостью поднял альбом до уровня лба и с поклоном подал его Хансиро.

– Я принес вам книгу, – сказал он, – но незачем листать ее при свете фонаря, орошая собственную ладонь. Ласкать себя самому все равно что чесать себе ногу через подметку сандалии. Позвольте мне показать вам одаварский сад ночных цветов. Я представлю вас одному из них, по имени Лотос, – Гобэй со сладострастием тонкого ценителя красоты очертил руками в воздухе контуры женского тела. – Задок у нее, как спелый персик.

– В другой раз, Гобэй-сан, – Хансиро отложил альбом в сторону, не открывая его. По крайней мере, с игроком он мог обходиться без церемоний.

– По вашему интересу к творчеству молодого Масанобу я предполагаю, что вы гонитесь за якко – куртизанкой из самурайского сословия, а не за тем негодником, который как чудо-рыба, глотающая лодки, сокращает наше население в последние дни. – Гобэй наклонился над углями, внимательно поглядел на Хансиро и ухмыльнулся. – Я слышал, что он сварил заживо двух воинов из Эдо в Хирацуке. Сделал суп из солдат! – И Гобэй засмеялся, придя в восторг от своей шутки – слово, означавшее бульон из сушеной скумбрии, и слово «солдат» звучали похоже.

– Я гонюсь за невозможным – хочу провести ночь в сухой комнате без блох и воров.

Хансиро очистил чернильный камень, промыл кисть и положил ее на шелковую салфетку. Потом слил грязную воду из фарфоровой банки в форме тыквы-горлянки в широкогорлый кувшин, поставленный в комнате специально для этой процедуры. Наконец, он вытер шелковым лоскутом все письменные принадлежности из своего набора и уложил каждую вещь в предназначенное ей отделение шкатулки.

– Незачем вам мчаться в Одавару в такую грозу и в темноте, Тоса-сан. Вся история с бегством этой девчонки, дочери Асано, – хитрая уловка, – Гобэй заговорил тише: бумажные стены хорошо пропускали звуки. – Кира выкрал ее из публичного дома и отправил ее душу в Западный рай, а тело в Хасибу, на место для сожжения трупов. Ты гонишься за ее дымом, старина. Кира ищет ее для вида, чтобы отвести подозрения. Все это знают.

Гобэй выбил золу из трубки в бамбуковую пепельницу, стоявшую на курительном подносе.

– Вы действительно думаете, что эта женщина окажется так глупа, что рискнет попробовать прошмыгнуть через заставу Хаконэ? – продолжал игрок. – Это же все равно что пробовать наступить на хвост тигру.

– У меня нет срочных дел. Я подожду у дороги и посмотрю, кто пройдет по ней.

– Будь осторожен, приятель: этот убийца всполошил все власти.

– Спасибо за предупреждение, Гобэй-сан.

– А теперь я отправлюсь к белошейкам. В прошлом месяце я несколько дней не посещал «Глицинию» из-за болей в желудке. Когда я опять появился там, мои подружки повалили меня, прижали к полу и пригрозили, что обрежут мне волосы за то, что я позабыл их.

– Ну, если они грозились отрезать только волосы, вам нечего бояться.

– Не окажете ли вы честь жалкому ничтожеству, позволив ему включить этот великолепный рисунок в его собрание живописи в стиле Тоса? – с поклоном попросил Гобэй. Хансиро подал игроку свернутый в трубку лист, и тот аккуратно уложил его под левую полу куртки – там, где она накладывалась на правую.

Потом Гобэй встал и закрыл веер, щелкнув им в знак прощания. Идя к выходу, он снова раскрыл веер и начал проделывать им медленные движения из танца, исполнявшегося в драмах но. Другой рукой он хлопал себя по ягодицам, отбивая такт. Танец был из роли Оно-но Комате, старой женщины, в которую вселился дух ее любимого. Но слова песни были собственного сочинения Гобэя.

– Я пу-ка-ю-щий черт, – декламировал игрок монотонным носовым речитативом, которым исполнялись пьесы театра но. При этой технике чтения слова звучали растянуто и искаженно. – Я не-за-ко-он-ный сын бо-га мо-ше-ен-ни-ков!

И какое-то время до Хансиро доносились, постепенно затихая, его пение, хлопки и щелканье языком, изображающие стук театральных трещоток.

В комнату вошла горничная. Она приготовила Хансиро постель, убавила фитиль в лампе и накрыла ее ночным абажуром, потом поклонилась и пожелала господину хорошего отдыха.

Когда она встала на колени в коридоре и закрыла дверь перед своим опущенным в поклоне лицом, Хансиро еще немного посидел в сумерках. Он беззаботно грелся у огня, слушал, как сторож стучит деревянным бруском о брусок, и следил взглядом за медленным ритмичным покачиванием тени фонаря на стене.

Наконец он развязал шнурок, открыл альбом, медленно перелистал страницы и остановился на седьмом портрете. Угол рисунка украшала красная печать в форме бутылочной тыквы и надпись: «Собственная кисть японского художника Окамуры Масанобу».

Кошечка была изображена перед решетчатым бамбуковым забором, покрытым цветами глицинии. Она стояла вполоборота к правому краю страницы, но смотрела через плечо налево. Роскошные одежды и пояс куртизанки были раскрашены от руки зеленым цветом «яйца цапли» и несколькими тонами розового.

В правой руке Кошечка держала полуоткрытый бумажный зонт под углом к левому плечу. На голове у нее была мужская повязка, завязанная с дерзким щегольством – большим плоским узлом. Ветер поднимал подол ее одежды выше колен и заворачивал влево, открывая мужские гетры, которые считались последней новинкой у модниц Западной столицы.

Масанобу не упустил ни одной подробности наряда, но лицо Кошечки было трудно отличить от других лиц в альбоме. Молодой художник придал всем женщинам те черты лица, которые считались наиболее привлекающими мужчин. Он нарисовал Кошечку с бровями тонкими, как две шелковые нити, длинными раскосыми глазами чуть шире щелок, слегка изогнутой длинной линией обозначил нос, невероятно маленький рот, пухлую щечку и круглый подбородок.

Но Масанобу отразил на портрете Кошечки то, чем не отличалась ни одна из других женщин, – ее брошенный через плечо вызывающий взгляд. Это был взгляд, которым красивый мальчик, ученик Мусуи, привлек Хансиро в ту ночь, когда поэт рассуждал о стихах с монахами в храме возле Кавасаки. Взгляд, в котором Хансиро по ошибке увидел вожделение. И вдруг воин из Тосы понял, почему мальчик показался ему знакомым. Ученик Мусуи был похож на монахиню, которую Хансиро повстречал у могилы князя Асано во дворе храма «Весенний Холм»! Он мгновенно покраснел.

В чувстве, от которого вспыхнуло лицо Хансиро, было столько же досады на себя, сколько любовного желания, смешанного с восхищением. Молодая княжна Асано одурачила его так же, как и людей Киры. Воину из Тосы не очень понравилось, что его низвели до уровня этих недоносков, но признавал, что госпожа Кошечка – великолепный боец. Может, она умеет гипнотизировать врагов?

Хансиро закрыл книгу и перевязал ее шнуром. Потом вынул из складки куртки плоский парчовый футляр, похожий на тот, в котором носил бумажные носовые платки. Внутри этого кошелька лежал шелковый шарф с гербом из скрещенных перьев. Хансиро развернул ткань, взял свернутую косу в ладонь и погладил пальцами черные блестящие волосы Кошечки.

Теперь он мог мысленно соединить запах благовоний в комнате этой женщины, прохладу и блеск ее волос с ее лицом и фигурой. Он мог составить ее образ из воспоминаний и тоски своего сердца. Как бамбук, который Хансиро недавно рисовал, Кошечка возникла в его мозгу.

Он представил себе, как эти длинные волосы катятся по ее спине, словно струи черного водопада, как обрисовывают изгибы ее бедер, он увидел, как эти волосы колышутся при ходьбе, замирая перед каждым новым движением хозяйки.

Хансиро показалось, что черная петля затягивается на его сердце. Не зря говорится в старинном стихотворении, что веревка, сплетенная из женских волос, свяжет даже слона.

Что же ему теперь делать? Бегство княжны Асано – сумасшествие. Ее непременно поймают, а если и нет, она все равно ничего не сможет поправить. Никто в положенный срок не уведомил власти, что собирается мстить за ее отца. Ее дядя в изгнании. Слуги князя Асано рассеялись по стране. Их глава, советник Оёси Кураносукэ, погряз в разврате. Княжна Асано будет опозорена и казнена за свой безумный поступок. Вдруг Хансиро представил себе кровь на этих чудесных волосах.

Он решил утром пустить слух, который собьет людей Киры со следа. Он знал, что должен перехватить Кошечку раньше, чем она дойдет до заставы Хаконэ, и знал, что сможет сделать это: теперь ему известно, как она выглядит.

Он тайно вернет княжну в «Благоуханный лотос» прежде, чем ее имя свяжут с резней у парома и убийствами в бане. Потом какой-нибудь богатый торговец или князь выкупит ее оттуда, и Кошечка начнет новую жизнь чьей-нибудь «супруги вне дома» или балованной «провинциальной жены».

Хансиро сумел убедить себя, что участь княжны Асано после того, как он водворит птичку в клетку, станет ему безразлична, как пожар за рекой. Но при этом женский смех в соседней комнате заставил его сердце забиться сильней.

ГЛАВА 32
Ком сомнения

Северо-восточнее Одавары дорога Токайдо, петляя, поднималась по крутым склонам гор. Кошечка сидела, скрестив ноги, на покрытом мхом камне. Она остановилась, чтобы отдохнуть и дождаться рассвета. Касанэ уснула, свернувшись в корнях дуба. Они покинули гостиницу «Не ведай зла» в Ойсо ранним утром, когда все там еще спали, и пустились в путь при свете убывающей луны на усыпанном звездами небе.

Кошечка смотрела поверх темной долины в сторону находившихся за ней гор Хаконэ. В темноте горы разглядеть не удавалось, но беглянка ощущала их присутствие.

Кошечке было страшно. У нее начинало сосать в желудке при мысли о том, что она должна пройти заставу Хаконэ. Какой глупой она была, решив, что сможет обмануть тамошних чиновников, замаскировавшись под крестьянского мальчика. Беглянка уже чувствовала, как они хватают ее грубыми руками и отводят в сторону.

Встревоженная собственным страхом, дочь князя Асано подумала о том, что, возможно, поставила себе задачу выше своих сил. Уверенность на миг оставила Кошечку, и она вспомнила старинное китайское стихотворение:

 
У меня в груди
Лежит ком сомненья
Размером с корзину.
 

Чтобы успокоиться, Кошечка стала опять вглядываться в темноту, словно могла увидеть отсюда западные земли своего отца, до которых было больше ста ри. Землями Ако почти шестьдесят лет управляла семья Асано, и до тринадцатилетнего возраста Кошечка каждый год проводила там лето. Но семь лет назад власти не выдали князю Асано дорожные документы, которые он испрашивал якобы для дочери своего слуги. С тех пор Кошечка ни разу не выезжала из столицы.

Никто не давал объяснений по этому поводу, но Кошечка и ее мать догадывались, в чем была причина отказа. Дочь князя Асано стала поразительно похожа на отца и мать одновременно, и правительственные чиновники догадались о ее родстве с князем. Так правительство сёгуна молчаливо признало Кошечку его дочерью и наследницей.

Поэтому за долгие годы разлуки с Ако владения отца стали казаться Кошечке вечнозеленым раем, где всегда тепло и нет никаких опасностей. В этом раю пахло солью от ветерка, дувшего с моря, и цветами из апельсиновых рощ. Кошечке так хотелось снова побродить по лесистым холмам и сверкающим от морских бликов скалам!..

Она наслаждалась сельской свободой. С сыном Оёси, Гикарой, который был на три года моложе ее, Кошечка облазила все высокие башенки и балконы изящного, покрытого каскадами черепичных крыш отцовского замка и привыкла без страха смотреть с высоты на землю. Бегая по полям, Кошечка с наслаждением ощущала, как трава покалывает ее босые ступни. Она упражнялась в фехтовании с сыновьями отцовских провинциальных слуг, которые не знали церемонных оборотов речи. А прекрасней всего проходили ее занятия воинскими искусствами с Оёси. Эти занятия Кошечка очень любила и всегда с нетерпением ожидала их.

В жаркие летние вечера Кошечка, ее мать и няня катались в лодке по Внутреннему морю. Они огибали маленькие островки – обрывистые скалы, увенчанные искривленными стихией соснами. Они смеялись, пели и сочиняли стихи о красоте лунного света.

Далекие рыбаки разводили костры в металлических ведрах. Волны ласково покачивали прогулочную лодку, а Кошечка следила за тем, как эти огоньки то опускаются, то снова взлетают и помаргивают в наступающей темноте.

Кошечка и Гикара ловили светляков на речных берегах, сажали их в коробки, которые потом накрывали кисеей и использовали вместо фонарей по дороге домой. Няня Кошечки вываливала светляков на просторный, размером с комнату полог из струящейся кисеи, служивший защитой от комаров. Мерцание светящихся насекомых забавляло девочку, пока она не засыпала.

Мать сказала Кошечке, что светлячки – это души умерших, которые прилетают осветить дорогу близким, оставшимся на этом свете. «Дух может пролететь тысячу ри в день», – говорила мать.

Кошечка вынула из складки куртки завернутый в полотенце нож Касанэ, развернула его и сильно нажала большим пальцем на лезвие. Оно было острым.

Сидя с ножом на коленях, Кошечка вспомнила старинное предание, которое услышала от Оёси в те давние времена. Это было во время игры в «Сто историй о потустороннем мире». Каждый из собравшихся рассказывал что-нибудь о духах и, закончив рассказ, гасил одну свечу. Вечер начался при жутковатом свете ста свечей, накрытых синими колпачками. К рассвету осталась гореть только одна свеча. Оёси задул этот последний огонек и поведал сидящим в темноте слушателям притчу о воине, который прошел сто ри за один день.

Этот воин покинул свой дом возле Ако и отправился через всю страну в Идзумо. Он пообещал своему брату, что вернется через три месяца. И вернулся в самом конце назначенного дня. В это время в доме все уже легли спать, кроме брата, который ждал его у парадных ворот. После радостной встречи вернувшийся воин сказал, что его заточил в темницу жестокий владелец замка Тонда.

Оёси рассказывал притчи на разные голоса, изображая в лицах обоих братьев.

– До сегодняшнего дня, – сказал воин, – я не мог найти никакого способа бежать оттуда.

– До сегодняшнего дня? – удивленно воскликнул его брат. – Да ведь от Идзумо до нас сто ри!

– Да, – воин печально взглянул на него, – к счастью, мне оставили мой меч, и поэтому я смог добраться до вас. Попрощайся за меня с нашей матерью, – и с этими словами воин исчез.

Кошечка вспомнила жару той летней ночи и холодок слез, щекотавших ей щеки, когда она слушала в темноте низкий звучный голос Оёси:

– Он убил себя ради того, чтобы сдержать обещание: его душа пролетела в один день сто ри.

Кошечка открыла ворот своей куртки, прижала к груди плашмя холодное лезвие, закрыла глаза и сосредоточилась на том, как твердая гладкая сталь постепенно впитывает в себя теплоту ее тела. Этот нож тоже мог бы освободить душу от бренной оболочки, и тогда она тоже долетела бы до Оёси в один день и добилась бы от него помощи.

Кошечка вздохнула: рассказ о двух верных братьях – сказка для детей, а в духов верят только слуги, крестьяне и малолетки.

Она должна остаться в живых. Она должна и дальше идти по этой дороге, которой, кажется, нет конца. Она должна встать лицом к лицу с чиновниками заставы Хаконэ.

Кошечка еще ниже опустила ворот куртки и нащупала под ребрами то место, куда должно войти лезвие ножа, если ей придется убить себя собственной рукой, как и ее отцу. По-прежнему не открывая глаза, Кошечка обхватила рукоять ножа обеими руками, направила его острие на эту точку и долго сидела так, глубоко дыша и пытаясь представить себе последние минуты отца, его последние мысли.

Наконец порыв холодного ветра, налетевшего с моря, заставил ее вздрогнуть. Кошечка открыла глаза и увидела, что утренний свет стал растекаться по небу от той линии, где оно сливалось с поверхностью залива. Пока она приходила в себя, на бледно-голубой воде появились переливчатые бирюзовые и бледно-лиловые полосы и засверкали огненные блестки – лучи восходящего зимнего солнца.

Река Сакава, петляя и извиваясь, вспыхнула в полумраке, как брошенная кем-то длинная металлическая нить. На другом ее берегу, за голыми полями и городком начинались горы. От их подножия взлетали к небу многоярусные островерхие крыши замка Одавары и словно парили в воздухе над темно-зеленым ковром из плотно сомкнутых макушек елей и сосен. Тени, лежавшие во впадинах этого ковра, казались застрявшими в кронах деревьев клочьями ночи. Из одного такого клочка вылетела стая ворон и с карканьем поднялась в небо.

Кошечка отложила нож в сторону. Медленно, глубоко вдыхая холодный воздух, она стала смотреть на священную гору Фудзи, которая конусом бесцветного тумана поднималась за темными горами. Вид священной горы успокоил ее дух. Кошечка поняла, что подробности пути отвлекают ее от главного. И тут расстояния в ри и сроки в днях и часах, названия городов и деревень Токайдо лихорадочно завертелись в ее мозгу, словно там кто-то защелкал костяшками счетов, как торговец.

Кошечка брала уроки учения дзэн у духовного наставника своей матери, настоятеля храма Сэнгакудзи, и долгими часами занималась медитацией. Ей удалось остановить колесо, но теперь, как она ни старалась отогнать посторонние мысли, в ее сознание стала вторгаться озорная усмешка Мусуи, приподнимавшая угол его рта. Появлению поэта в ее внутреннем мире было так же невозможно помешать, как появлению на небе солнца, которое вот-вот должно было осветить новый день.

– Сэнсэй, у вашего слуги, которого вы назвали Синобу, есть одно лишь желание – отрубить голову гнусному подлецу.

«Ты должна увидеть плоды своих дел, – услышала Кошечка голос Мусуи так ясно, словно он стоял рядом с ней, перебирая четки и любуясь прекрасным видом. – Не тревожься о жизни: мир – лишь гостиница для путников. Путь – не средство дойти до конца. Путь – сам по себе цель».

Кошечка выдохнула столько воздуха, что ощутила себя пустой и легкой, и задержала дыхание перед тем, как сделать вдох. В этот миг она чувствовала себя так, словно могла не дышать совсем. Она была теперь совершенно спокойна и не чувствовала страха.

– Спасибо, сэнсэй, – прошептала беглянка.

Она сползла со своего каменного сиденья и присела около Касанэ. Крестьянка выглядела такой юной и невинной, что Кошечка вспомнила строки Басё. В своих странствиях он встретил розовощекую деревенскую девушку, «чудесную девушку по имени Касанэ». «Касанэ – левкой, необычное, милое имя», – писал он.

Глядя на свою спутницу. Кошечка осознала, что Касанэ тоже потеряла дом и дорогого ей человека и ее тоже преследуют враги. Беглянка поклялась себе, что немедленно исправится и возвысится душой.

– Сестренка! – ласково позвала она.

Касанэ мгновенно проснулась, вскочила на ноги, схватила свой сундучок и стала просовывать руки в его ремни.

– Извините, госпожа, я задержала вас! Простите, пожалуйста, хоть я и не заслуживаю прощения!

Касанэ вскинула на плечи скатку из циновок, Кошечка терпеливо помогла ей уложить их поудобнее.

– Пока я, недостойная, тратила время на сон, тот господин, которого вы любите, все глаза проглядел на дорогу.

– Не беспокойся, у нас есть время.

Кошечка вскинула на спину фуросики и взяла посох, который был прислонен к камню.

– Дэва майро? (Идем?)

Они не успели пройти по пустынной дороге и нескольких тё, как Кошечка почувствовала, что Касанэ робко тянет ее за рукав.

– Простите меня за грубость… – Деревенская девушка протянула ей круглый белый бумажный веер.

Кто-то написал на нем несколько строк хираганой[24]24
  В Японии существуют несколько систем письма. Иероглифика – самая древняя, заимствованная из Китая. Ею пользовались образованные люди и аристократы. Две слоговые системы – катакана и хирогана – проще и предназначались для малообразованных слоев общества.


[Закрыть] – слоговым письмом, которое употребляли женщины и малообразованные люди. Почерк был грубый, мужской. Кошечка с облегчением увидела, что в надписи нет ни угрозы, ни предупреждения.

– Откуда он у тебя?

– Я нашла его в своем сундучке. – Касанэ придвинулась ближе и заглянула Кошечке через плечо. – Что там написано?

– Это стихотворение. – «Стиль хромает, и написано с большой самонадеянностью», – мысленно добавила дочь князя, но придержала язык.

Кошечку, в общем, позабавила не совсем умелая, но искренняя попытка молодого человека, влюбившегося в пути, объясниться высоким слогом. Она прочла стихотворение вслух:

 
Последний лист клена
От ледяного ветра,
Покраснев, упал.
 

– Что это значит?

– У тебя, должно быть, завелся поклонник, и он, наверное, заплатил кому-нибудь из гостиничных слуг, чтобы тот засунул этот веер в твои вещи.

– Даме! (Невозможно!) – вырвалось у Касанэ. Она тут же прикрыла рот рукавом в ужасе от своей грубости.

– Возможно, это написал тот красивый молодой человек, который не сводил с тебя глаз вчера вечером в «Не ведай зла». Я думаю, смысл стихотворения в том, что твои холодные взгляды причинили ему боль.

– В самом деле? – Касанэ в смущении отвернулась и взмахнула рукой, словно отгоняя такую нелепую мысль. Но когда Кошечка вернула ей веер, дочь рыбака взяла его бережно и долго смотрела на него перед тем, как завернуть неожиданную находку в складку одежды и засунуть за пояс. – Вашей недостойной служанке еще никто никогда не присылал стихов, – застенчиво призналась она.

Непокорные жесткие пряди уже выбивались из прически симада, которую Ястребиха сделала ей накануне. Касанэ покрыла голову белым с синими пятнами платком, завязав его у основания круглого пучка волос. Платок снова придал ей вид грязеедки, какой она и была. Поверх него Касанэ надела большую соломенную шляпу паломницы. На ногах у нее были забрызганные грязью гетры из ткани и соломенные сандалии на голых ступнях. Она высоко подобрала сзади подол своей паломнической одежды и засунула его за пояс.

Паломническая одежда брата Касанэ ушла вместе с ним на дно морское, поэтому его подбитую ватой куртку Кошечка обменяла у Волны на два поношенных белых платья. Хозяйка гостиницы «Не ведай зла», похоже, хранила все, что попадалось ей в жизни под руку. Она завела Кошечку в маленькую кладовую и долго рылась в сундуках, разбрасывая одежду, пока не нашла эти белые наряды. Они остались после двух несчастных паломников, которые умерли в ее заведении, и Волна была рада избавиться от этой одежды и от злой силы, которая окружала ее.

Кошечка испытывала благодарность к судьбе и к Волне за то, что они подарили ей эти наряды: брат и сестра в неодинаковых одеждах вызывали бы подозрение. Все же она внимательно осмотрела ткань. По способу плетения нитей она поняла, что полотно соткано в Эдо. Два паломника из Кадзусы могли носить одежду из такой ткани.

Чтобы было легче идти, Кошечка тоже подоткнула подол, так что из-под него выглянули ее ноги в облегающих штанах брата Касанэ, а также старые таби. Обе спутницы привязали свои запасные сандалии к поясам. Обе опирались на посохи и накинули дорожные плащи, защищаясь от зимнего холода. Прохожему они действительно показались бы братом и сестрой.

Но Кошечка по-прежнему раздумывала о том, как убедить Касанэ расстаться с ней. Если крестьянку поймают вместе с Кошечкой на заставе, наказание будет ужасным. Кошечка решила втянуть крестьянку в разговор о ее семье и рыбацкой деревне, где она родилась. Может, Касанэ затоскует по дому настолько, что согласится вернуться туда? В любом случае Кошечка еще раз услышит ее произношение.

– Старшая сестра, расскажи мне о Сосновой деревне.

– Простите меня за грубость, но о ней нечего рассказать. Это бедное и скучное место.

Кошечка знала, что Касанэ права, и тщетно пыталась найти новую тему для разговора.

– У меня есть одна книга, – Касанэ заговорила сама, но так тихо, что Кошечка обернулась посмотреть, не отстала ли от нее спутница. Та прислонила свой сундучок к отвесной скале, отыскала в нем сплющенный томик и, очаровательно покраснев, подала ее своей госпоже.

Это оказалось дешевое издание «Весенних картинок» в переплете из толстого картона – из тех, что бродячие торговцы продавали по деревням. Деревянные доски, с которых делались оттиски страниц, были так изношены, что, хотя книга была новой, текст читался с большим трудом. Однако иллюстрации выглядели неплохо, правда, прически персонажей много месяцев как вышли из моды. На двенадцати сложенных гармошкой листах изображались во всех подробностях мужчины с детородными членами величиной со скумбрию, совокуплявшиеся с женщинами в акробатических позах. «Весенние картинки» были обычным подарком невестам при помолвке.

Кошечка перелистала книгу с веселым любопытством:

– Это что, подарок к помолвке?

– Мне подарила ее одна почтенная сваха. – В обычных условиях Касанэ никогда не заговорила бы о подобных вещах с человеком такого ранга, как Кошечка, но госпожа настойчиво задавала ей вопросы личного характера и этим временно отменила правила надлежащего поведения. – Мои родители наняли ее, чтобы просватать за какого-нибудь уважаемого человека из соседней деревни, – продолжала Касанэ. – Сваха сказала, что я, хотя и необразованная, но сильная и здоровая и в нашей семье не бывало сумасшедших, поэтому она нашла мне хорошего жениха. Нас собирались поженить после паломничества в Исэ. Его мать хотела, чтобы, когда весной станут сажать рис, я уже перешла к ним. – Касанэ покраснела еще гуще. – Я никогда не видела его, а теперь не увижу и вовсе.