Текст книги "Дорога Токайдо"

Автор книги: Лючия Робсон Сен-Клер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)

ГЛАВА 38
И голова крысы, и шея быка

После долгой холодной ночи под открытым небом Кошечка и Касанэ на рассвете отыскали покинутую хижину лесорубов. Своим ножом Касанэ срезала низкие стебли кустистого бамбука и устроила из них постель. Обессилевшие, промокшие и дрожащие беглянки легли на нее, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и проспали на этом ложе из листьев, пока солнце не поднялось выше деревьев.

Проснувшись, они отправились добывать еду. Кошечка не знала даже, с чего начать, но Касанэ повела ее к зарослям бамбука, перистые стебли которого поднимались над вершинами деревьев хурмы и кедров.

– Надо слушать пальцами ног. – Сосредоточенно сдвинув брови, деревенская девушка стала ощупывать ступнями жирную суглинистую почву между стеблями бамбука.

– Вот один! – Кошечка почувствовала своей босой ногой твердый конец бамбукового ростка. Она обрадовалась сильнее, чем ожидала, но удержалась от восклицания. Кричать было не только глупо, но и опасно: громкий звук нарушил бы покой этого зеленого, полного шелеста листьев, уголка.

Кошечка опустилась на колени в сухие листья и впервые в жизни стала копать землю ножом и руками. Она зачерпнула рукой немного черной грязи и растерла ее в ладонях. Потом поднесла ладони к лицу и вдохнула запах земли, похожий на запах плесени.

Когда Касанэ поняла, что не сможет отговорить свою госпожу от грязной работы, она объяснила ей, что «дети бамбука», которые уже показались на поверхности земли, слишком волокнистые и невкусные – пусть госпожа не занимается ими. Теперь деревенская девушка учила свою хозяйку, как находить ногами ростки бамбука, еще скрытые под землей.

– Дети бамбука будут нежными, потому что еще не столкнулись с грязью.

Касанэ разгребла ножом слежавшуюся землю, оголяя найденный Кошечкой побег, и срезала его там, где он сужался, прикрепляясь к корневищу.

– Побеги этого бамбука – его называют «Кандзан-сама» – хороши для еды в любое время года.

– Ты знаешь, что этот вид бамбука называют «Кандзан» в честь сумасшедшего поэта с Холодной горы? – спрашивая это, Кошечка запоминала, где и как Касанэ срезала росток в коричневой оболочке. – Поэт Кандзан всюду ходил со своим другом Найденышем, а у этого бамбука тоже есть пара.

– «Найденыши» – это те, что с кисточками? – спросила Касанэ, укладывая срезанный росток на кучку собранных перед этим побегов.

– Да.

– А почему эти стволы называют «метущими небо» – не из-за них? – Касанэ показала взглядом на нежные серебристые изнанки листьев, образовавших над ее головой шелестящий шатер.

– Думаю, да. – Кошечка откинулась на пятки и взглянула вокруг себя, на сотни тонких стволов. – Конфуций говорит, что без мяса люди худеют, но без бамбука они грубеют.

– Это правда, – пробормотала Касанэ.

Полые стволы с тонкими стенками были твердыми и блестящими. Словно какой-то великий мастер выкрасил их в темно-зеленый цвет, добавил мазки серебряных, изумрудных и пурпурных тонов и покрыл все это лаком. Гибкие стебли медленно и спокойно покачивались под легким ветром, который шуршал в листьях над головой Кошечки, и поскрипывали, словно тяжесть неба давила на них.

Касанэ подрубила ножом молодой стебель бамбука и обрезала его там, где он начал сужаться, примерно на высоте своих плеч. Потом вонзила лезвие в верхушку стебля и слегка ударила по рукоятке, толкнув нож вниз. Лезвие срезало тонкую полоску. Касанэ повторила эту операцию несколько раз, пока не получилась целая стопка лежавших одна на другой гибких стружек. Она свернула эту стопку в кольцо, накладывая один конец на другой, связала концы и надела кольцо на плечо. Ростки Касанэ собрала в подобранный кверху подол своей одежды. Кошечка вытерла руки полой своей куртки. У обеих беглянок одежда была забрызгана грязью после ночной схватки.

Путницы двинулись обратно к хижине дровосеков, навстречу шуму падающей воды.

Ручей, который они слышали, перепрыгивал через ковры пышного мха, обрызгивал их сверкающей влагой, скатываясь, как по ступеням, по растрескавшимся выступам черной гранитной скалы, из щелей которой торчали папоротники, и наконец падал в углубление скального основания горы, образуя небольшой пруд. Из этого пруда дровосеки отвели воду по бамбуковым срубам к располагавшемуся возле их хижины маленькому водоему, вырубленному в каменной толще. Из поросшего мхом конца последней трубы в этот искусственный резервуар постоянно стекала струя воды. Вода переливалась через край каменной чаши и уходила по руслу, которое сама пробила себе в скалистом склоне.

Хижина не имела окон и обветшала, но была просторной. Ее дощатые крыша и стены были покрыты вертикальными полосами кипарисовой коры, которые закреплялись уложенными горизонтально молодыми ветками. Через все помещение лачуги – от передней двери к задней – шла утоптанная земляная дорожка. В центре хижины находился очаг. Над углями, оставшимися с прошлых растолок, висел ржавый железный котел. Крюк, на котором он держался, был прикреплен к почерневшей от дыма потолочной балке и представлял собой обрубок ствола кедра – большой сук с отходящей от него веткой поменьше.

У боковых стен лачуги располагались два низких широких помоста из неструганных досок, на которых дровосеки спали.

Возле очага на полу возвышалась кучка корней лотоса и лопуха, водяного кресса, орехов и грибов, собранных Кошечкой и Касанэ в лесу. На одной хурме они обнаружили несколько зрелых золотисто-оранжевых плодов, чудом сохранившихся на голых ветвях, и Кошечка помогла Касанэ влезть за ними. Голодные беглянки съели плоды сразу же.

– Покажи мне, как добывать из бамбука огонь, старшая сестра. – Кошечка взглянула на солнце – оно уже поднялось над их головами. Значит, намного теплее, чем сейчас, сегодня уже не будет. – Пока еда варится, мы можем выкупаться и постирать одежду.

Вода, наполнявшая пруд, сбегала к нему с заснеженных горных вершин и почти не нагревалась на пути вниз. Погружение в холодную воду зимой считалось у религиозных аскетов одним из способов приближения к святости, но Кошечка выкупалась быстро, не желая, чтобы какой-нибудь бродящий по горам местный житель случайно застал ее голой.

Теперь госпожа и служанка сидели на самой нижней из трех бревенчатых ступеней, которые вели к двери хижины. Это место согревалось солнцем, но беглянки мерзли: их волосы были мокрыми, а влажная, недавно выстиранная одежда прилипала к спинам.

Касанэ вырезала из бамбука палочки для еды, и Кошечка сейчас доедала последний ломтик бамбукового ростка с бамбуковой оболочки, а крестьянка быстро и умело плела широкополую шляпу из тонких, как бумага, оболочек ростков и гибких бамбуковых стружек, которые она еще утром положила отмачиваться в пруд, придавив сверху камнем.

– Вы думаете, кто-нибудь может прийти сюда? – спросила она Кошечку.

– Не знаю, – ответила та.

Холодная ванна придала Кошечке сил. Она ощущала себя больше чем просто чистой. Она чувствовала себя так, словно оставила на грязном дворе в Мисиме не только свои немногие жалкие пожитки, но и худшую часть своего прошлого. Длинным тонким бамбуковым стеблем Кошечка принялась чертить на жирной поверхности утрамбованной земли символы.

– Простите меня за грубость, но что здесь сказано? – Касанэ отложила в сторону готовую шляпу и начала плести вторую.

Указывая палочкой, Кошечка прочла по слогам:

– Луна убывает, тень облака скользнула, была – и нет ее.

Эти стихи Кошечка прочла своей верной спутнице накануне ночью, чтобы утешить ее в темном и мокром от дождя лесу.

– Не окажете ли вы мне, недостойной, честь снова объяснить значение этих строк? – Касанэ не уставала снова и снова обдумывать стихотворение.

– Строки означают следующее: ты думаешь, что интерес твоего поклонника к тебе, возможно, уже убывает и его увлечение пройдет, как тень, скользнувшая по лицу луны. – Кошечка показала концом палочки в сторону Токайдо и невидимого отсюда суетного мира. – С мужчинами осторожность никогда не мешает, старшая сестра.

– Возможно, я никогда его больше не увижу.

– Человек не может управлять своей судьбой. Рукав касается рукава, потому что это суждено заранее.

– Что значит вот это? – Касанэ наклонилась и коснулась пальцем земли под первым символом.

– Способ написания называется «Омна-дэ» – «Женское письмо». Каждый символ обозначает один слог – часть слова. Эти три, – Кошечка показала на нужные знаки своим прутом – читаются как «убывает».

– Подумать только! – Касанэ неуверенно начертила пальцем на земле символ – получилось неумело, уродливо.

– Сильнее загибай этот конец внутрь, старшая сестра. – Кошечка положила руку на ладонь Касанэ и направила ее палец.

Касанэ смущенно хихикнула:

– Я слишком глупа, чтобы научиться этому.

– Без полировки ни один драгоценный камень не блестит. – Кошечка показала по частям, как чертится этот символ хираганы. – Попробуй снова.

Касанэ торопливо доплела вторую шляпу. Потом метелкой из листьев бамбука расчистила землю перед собой. Кошечка начертила там все сорок семь символов слоговой азбуки хирагана, и Касанэ принялась терпеливо заучивать их.

Глядя на свою спутницу, Кошечка понимала ее радость и восторг. Касанэ сейчас открывала, словно сундук с драгоценностями, великую сокровищницу письменности. Перед деревенской девушкой возникал новый мир.

Кошечка вспомнила, с какой страстью она сама в детстве училась письму. В то время десять дней между появлениями в доме ее матери сэнсэя – учителя каллиграфии – казались ей бесконечными. Уже за час до его прихода дочь князя Асано раскладывала и расставляла кисти, чернильный камень и баночки с водой на низком лакированном письменном столе, потом садилась за него и ждала учителя в большой, залитой солнцем комнате, выходящей в сад.

Комната была заставлена полками, на которых лежали книги. В нише – такономэ – висел свиток со стихотворением – один из нескольких, которые сменяли друг друга в соответствии с временами года. В честь учителя в курильнице, стоявшей у письменного стола на подставке из тикового дерева, всегда тлела особая ароматная смесь.

Теперь в ее родном доме живет кто-то другой. Чужие свитки висят в этой такономе. Книг больше нет. Но уцелело самое хрупкое – непрочное, как пузырек на воде, воспоминание об этой комнате и радостном нетерпении, которое Кошечка пережила в ней.

На уроках каллиграфии дочь князя Асано забывала обо всем, погружаясь в мир штрихов и изгибов, слушая немые голоса символов. В отличие от большинства девочек, она изучала и китайские иероглифы, которыми пользовались мужчины и ученые, и переносные значения каждого из тысяч значков, терпеливо вникая в связанные с ними понятия.

Даже в середине зимы, когда пальцы княжны Асано мерзли так, что она едва удерживала в них кисть, девочка сидела на татами весь час Козы и половину часа Обезьяны, поджав под себя одетые в таби ноги и держа спину идеально прямо.

Однажды она дрогнула – едва заметно наклонилась вперед, на едва уловимое мгновение. Но учитель, сидевший по другую сторону письменного стола, заметил это и с большим огорчением взглянул на ученицу.

– Молодая госпожа сегодня не готова учиться. – Он встал, шурша своими серыми шелковыми одеждами, печально поклонился и ушел. Маленькая княжна безутешно проплакала весь вечер. Больше она ни разу не покачнулась во время учебы.

«Сидеть в свете лампы перед раскрытой книгой и беседовать в мыслях с людьми прошлого – выше всех удовольствий», – вспомнила Кошечка любимое стихотворение своего учителя-каллиграфа. Она встряхнула головой, чтобы прогнать воспоминание об этой комнате – пусть оно подождет до тех пор, когда Кошечка сможет расслабиться.

– Старшая сестра… – окликнула она Касанэ, жалея, что прерывает ее урок. – Мы должны вернуться на дорогу.

– Может, нам лучше сегодня переночевать здесь? Мы могли бы всю ночь поддерживать огонь, чтобы отпугнуть чертей. – Хижина уже стала казаться Касанэ едва ли не раем. Словно родной дом.

– Как мне быть, как быть? Отвести домой и укрыть в горах свое старое тело! – прочла Кошечка строки сумасшедшего поэта с Холодной горы.

– Да, хорошо бы!

– Мы жили бы тут, как Кандзан и Найденыш… – На мгновение Кошечка позволила себе помечтать. – Две безумные подруги с этой горы.

– Да, вы правы, госпожа!

Кошечка вздохнула: эта мечта являлась искушением и для нее. Она тоже боялась дороги Токайдо и ее опасностей. Вернуться туда было все равно что снова окунуться в ледяную воду здешнего пруда. Кошечка позавидовала Кандзану с его хижиной на Холодной горе и вспомнила, как он описывал свой высокогорный приют.

 
Трудно объяснить.
Как высоко я живу.
Там, на деревьях,
Облака вместо листьев,
Дождь, подземные толчки.
 

– Дровосеки могут вернуться сюда, – наконец сказала Кошечка. – Ты можешь остаться здесь, старшая сестра. Так будет лучше для тебя. Но я должна идти дальше.

– Конечно. Простите меня за глупость. – Касанэ сгорала от стыда: она совсем забыла о том, что госпожу ждал на южном острове любимый.

Своей метелкой из бамбуковых листьев Касанэ стерла все, что было написано на земле перед хижиной. Кошечка в это время наполнила две бамбуковые фляги водой из трубки и заткнула их вырезанными заранее деревянными пробками. Одну флягу она отдала Касанэ, а другую привязала к своему поясу полоской из бамбука. Потом Кошечка надела шляпу, которую сплела для нее Касанэ. Завязку-полоску ткани, оторванную от подола одежды Касанэ, Кошечка скатала, продела под подбородок, потом пропустила в бамбуковые кольца, висевшие у нее под ушами. После этого она перекрутила завязку, чтобы та не скользила, и связала ее под нижней губой.

– Жизнь человека как гриб, что вырастает утром, – Кошечка низко надвинула шляпу, скрывая лицо, – она возникает на рассвете и увядает еще до темноты. Нам дан очень короткий срок, но за это время мы должны сделать все, что можем.

– Да, госпожа.

Кошечка опустила пояс на бедра, взяла свой посох, глубоко вдохнула и пошла по крутой тропинке, протоптанной дровосеками, вниз, к Токайдо.

В сумерках она и Касанэ шли мимо полей и крестьянских домов. Беглянки остановились отдохнуть под старой сосной у обочины дороги и стали смотреть на людей, которые торопливо пробегали мимо них, спеша оказаться под крышей до темноты. После одиночества в горах этот людской поток казался Кошечке чем-то фантастическим, словно она вошла в театр в середине представления.

Посреди дороги стоял нищий, выглядевший как горный отшельник: волосы и борода его были взлохмачены, одежда изрядно поизносилась. Он опирался на два костыля из веток с развилками на концах, которые поддерживали его под мышками. В развилки была подложена солома. Порванные и изношенные штаны нищий высоко закатал и подвязал, так что стали видны ноги, скрюченные и шишковатые, как сучья терновника. В ладонь, сложенную трубочкой, было налито масло, в нем плавал горящий фитиль. С сумасшедшим блеском в глазах отшельник читал сутры, фитиль горел, масло в голой ладони нагревалось все сильнее.

Кошечка задержалась. Она собиралась отдать свои последние деньги какому-нибудь бедняку, который явно терпит большую нужду, а не первому попавшемуся сумасшедшему, к тому же, возможно, и обманщику. Но ей поскорее нужно было избавиться от этих монет. Увертываясь от толчков носильщиков каго, Кошечка перебежала через дорогу, вынула из рукава двадцать медных монет и бросила в стоявшую в дорожной пыли чашу для подаяний. Нищий не прекратил петь, он даже ничем не показал, что заметил Кошечку или ее дар, зато за своей спиной она услышала испуганный вздох Касанэ.

– Их все равно было слишком мало, старшая сестра. Мы должны помнить о голове крысы и шее быка.

– О еде?

– Нет, – Кошечка улыбнулась, представив себе суп из головы крысы и шеи быка. – Мы должны перестать волноваться из-за частностей вроде того, что будем есть и где будем спать.

– Да, младший брат, – покорно согласилась Касанэ, но ее голос звучал неуверенно: ее желудок сильно требовал ужина.

– Великий мастер боя на мечах Мусаси писал, что когда мы обращаем слишком много внимания на частности, они загромождают наш ум. Нужно расширить свое сознание – думать сразу и о голове крысы, и о шее быка.

– Как скажешь, младший брат.

Кошечка повернулась лицом к западу, где на фоне последних пятен догоревшего заката был виден изящный конус – силуэт горы Фудзи, и зашагала дальше, к деревне Нумацу, следующей остановке на Токайдо. Через полчаса беглянки пересекли границу этого селения. Проходя мимо больших храмовых дорог, они жадно поглядели на них: за этой оградой усталых паломников ждали крыша над головой, горячая еда и забота.

– Мы не можем остановиться здесь: священники могут выдать нас властям, – сказала Кошечка. Шагая по освещенным улицам Нумацу, она внимательно изучала дорогу.

– В путеводителе сказано, что возле храма есть мост через реку Кисэ. Мы можем переночевать там.

Беглянки свернули на боковую улицу и вскоре увидели темную дугу на светло-сером фоне неба – нужный им мост – и несколько светящихся точек под ней – небольшие костры на сухом участке берега.

Кошечка и Касанэ слезли вниз, цепляясь за набитую большими камнями бамбуковую решетку, укреплявшую берег, и пошли по речному песку к кострам. Но когда они рассмотрели тех, кто, сжавшись в комок или прижимаясь друг к другу, укрывались под большими опорными балками моста, Касанэ в ужасе отшатнулась и подняла четыре пальца – «четвероногие животные».

– Хинин (нелюди)! – прошептала она страшное слово. Так называли отверженных, которые не считались даже рабами.

ГЛАВА 39
Нужда заставит

Кошечка сидела у костра, протянув к нему руки и ноги, чтобы согреться. Она сидела так уже довольно долго, но и теперь не могла сосчитать, сколько отверженных ютится у двух других костров, пылавших под мостом. Она видела очертания мелькавших вокруг огней темных фигур, но огромные деревянные опоры, поддерживавшие поперечные балки, мешали определить их количество. Сколько бы их ни было, Кошечка предполагала, что все они относились к презренной касте хинин – нелюдей.

Возле Кошечки сидела одна из отверженных. Хотя спутанные грязные волосы закрывали лицо женщины, было видно, что она молода.

Голод и лишения только подчеркнули ее красоту. Натянувшаяся на скулах кожа стала прозрачной, как воск. На плечах у несчастной желтела соломенная циновка из-под бочки для сакэ.

Одной рукой соседка Кошечки растирала сгорбленные плечи своего слепого деда, а другой прижимала к груди младенца, защищая его от тянувшего с реки холодного ветра. Малыш сосал грудь, которую она открыла, сдвинув набок ворот рваной бумажной одежды. Старший, тоже маленький, сын отверженной, одетый только в набедренную повязку, спал, свернувшись, на обрывке циновки, положив голову на колени матери. У обоих детей лбы были перепачканы в саже, чтобы злые духи принимали их за собак.

– Мой муж исчез пять дней назад. – Мать погладила спящего мальчика по густым волосам, подстриженным в кружок. – В канун Нового года нам нечем было заплатить ни нашему помещику, ни бакалейщику, не на что купить бобовой пасты и проса. В середине прошлого года, чтобы заплатить за дом, мы заложили последнее, что имели, – зонтик, чайник, мой единственный пояс, мерку для зерна и две миски.

Молодая женщина говорила легко и спокойно, словно ее несчастья были всего лишь мелкими неприятностями: иначе она показала бы, что слишком ценит себя и придает слишком много значения личным трудностям.

– В праздники наш очаг был холодным. Мы сидели в темноте, а все, кому мы задолжали, стучали в нашу дверь и кричали нам обидные слова в закрытое окно.

Лошадь простучала копытами по деревянному настилу над головами бродяг, этот стук отдался под мостом оглушительным грохотом. Молодая мать переждала, пока заглохнет шум, и продолжала:

– Хотя о малышах некому было позаботиться, я сказала мужу, что продам себя своднику, чтобы хотя бы наши дети не голодали. Но старший мальчик стал плакать и умолять, чтобы я не покидала его. Муж стал еще мрачнее. В ту ночь, пока мы спали, он тайком ушел из дома. Помощник управляющего просидел в чайном доме допоздна и шел оттуда пьяный. Муж подстерег его, оглушил и ограбил. На следующий день он вернулся домой и принес нам новогодние рисовые пирожки с приправой из лопуха, воздушного змея для нашего мальчика, новый зеленый пояс из конопляной ткани для меня, мешочек табака для деда и еще рисованное изображение Эбису-сама, чтобы поместить его в пустую божницу. Муж надеялся, что оно принесет нам богатство в будущем году. Мы веселились, но это продолжалось недолго: через час полицейские постучали в нашу дверь. Но все-таки мы хоть немного порадовались.

За последние два дня Кошечка почти не спала. Сейчас она держалась на пределе своих сил, и голова у нее кружилась от голода. Слушая трагический рассказ молодой матери, она чувствовала себя удивительно легкой, словно ее мясо, кости и кровь растворились в воздухе, а пустота заполнилась состраданием к отверженным, их горем.

Собственные воспоминания Кошечки о новогодних праздниках немного смягчили это чувство. Она вспомнила, с какой бешеной скоростью стучали костяшки счетов в том крыле дома, где служащий, присланный отцом, записывал приходы и расходы за год в большие счетоводные книги. Этот стук сопровождался веселым звоном – сборщики долговых расписок постукивали металлическими молоточками по весам, на которых отвешивали деньги. Их звон отмечал наступление Нового года, года без долгов.

Много дней перед праздником слуги толкли в больших чанах рис на вязкое тесто для новогодних пирожков. В те прошедшие новогодние праздники Кошечка объедалась каштанами, омарами и другими лакомствами этого времени года. Слуги в новых одеждах, подаренных ее матерью, украшали дом сосновыми ветками: те, что поменьше, подвешивали к карнизам, а большие ставили по обеим сторонам передних ворот, чтобы обеспечить долгую жизнь обитателям дома.

Однако Кошечке Новый год приносил не только радости. Паланкины торговцев и веселых гостей заполняли всю улицу за их воротами, но все эти люди с подарками и добрыми пожеланиями приезжали к соседям. Маленький дом ее матери, который выходил одним крылом в проулок и не бросался в глаза, навещало очень мало гостей, а соседние дома в канун Нового года ярко освещались сосновыми факелами, были полны смеха и беготни. Кошечке не с кем было играть в новогоднюю игру «удары колотушкой», кроме Ржанки, племянницы няни.

– И что случилось потом? – Кошечка встряхнула головой так, чтобы прояснить ум. Она устыдилась тех минут слабости, когда ей случалось жалеть себя.

– Моего глупого мужа судили, как положено судить преступников. Судья приговорил его носить красный пояс.

Касанэ беззвучно ахнула: красный пояс был страшной меткой. Те, на кого его надевали, считались исключенными из человеческого общества. Никто не имел права говорить с ними. Это было самым ужасным из всех наказаний. Казненный перед смертью мог хотя бы надеяться, что возродится в новом теле. Изгнанный из общества как бы умирал, но продолжал жить.

– Нам пришлось покинуть свой дом, – вздохнула рассказчица, – и деревню, где мы родились. Мы стали бездомными бродягами, – она снова вздохнула. – Лучше есть просо и пить воду в своем доме, чем пировать у других.

– Мне так вас жаль! – вырвалось у Кошечки. Она знала, что ее слова бесполезны, но не могла больше придумать, чем утешить несчастную.

Бездомных правительство не учитывало. Официально они не существовали, им негде было просить помощи. Эта молодая женщина не сделала ничего дурного, по крайней мере в своей нынешней жизни. Ее дети и дед тоже не были ни в чем виноваты. И все-таки они были жестоко наказаны. Так распорядилась судьба.

– Недуг бедности хуже четырехсот четырех болезней, – сказал старик.

– Почти год мы кормились подаянием, – продолжала женщина. – Мы спали под лодками на берегу реки и ели рыбьи внутренности, которые бросают собакам. В другие ночи мы спали в сосновом лесу, под мостом или под крыльцом какого-нибудь храма. Пять дней назад мой муж заработал несколько медяков – похоронил мертвеца. Я умоляла его не пить, но он все-таки истратил эти гроши на вино, с тех пор мы его не видели. Я обошла всю Нумацу, везде спрашивала о нем, но никто не знает, куда он пропал. Вы не встречали его? У него на щеке красное пятно, похожее на тыкву-горлянку.

– Нет, – ответила Кошечка, – мы его не видели.

– Если он не вернется завтра, мы – дедушка, дети и я – пойдем просить Каннон-сама в храме Киёомицу, чтобы она сжалилась над нами.

– Она обязательно поможет вам, – заверила Кошечка.

– Вы так думаете?

– Она ведь однажды помогла молодой женщине, которая верила в нее, – начала Кошечка. Кучи циновок у других костров зашевелились и придвинулись ближе: прятавшиеся под ними отверженные хотели расслышать рассказ. – В давние времена на вершине одной горы стоял алтарь милосердной богини Каннон, – заговорила Кошечка, гортанно растягивая слова, как полагалось сказителям. Такая манера превращала чтение старой байки в представление. – А в соседней долине жила с мужем молодая женщина, которая очень почитала Каннон-сама. Каждый вечер, закончив все дела, эта женщина ходила к алтарю и воздавала почести статуе богини. Мужу не нравились эти ночные прогулки: он заподозрил, что жена ему изменяет. Ревность грызла его душу, как крыса, и наконец он уже не мог терпеть. Он отнес свой меч к точильщику и попросил его заточить как можно лучше. Однажды вечером, когда жена ушла из дома, муж спрятался в темном лесу у дороги. Когда женщина возвращалась домой, ревнивец ударил ее мечом. Клинок глубоко вонзился женщине в плечо.

Края циновок откинулись, из-под них выглянули лица, окруженные черными всклокоченными волосами: отверженные сели прямо и жадно слушали Кошечку.

– Муж вытер кровь с меча и ушел домой, довольный тем, что наказал свою плохую жену и отправил ее на тот свет так, что в следующий раз она родится гораздо ниже на Великом колесе. Придя домой, он с удивлением увидел там жену, которую считал убитой. Муж взял фонарь, вернулся с ним на то место, где подстерег женщину, обнаружил на дороге капли крови. Ревнивец вернулся домой и спросил жену: «Ты не почувствовала ничего необычного, когда проходила мимо сосны с восемью сучьями, что растет у ручья?» – «Да, – ответила жена, – на мгновение моя кровь похолодела».

Кошечка понизила голос до хриплого шепота. Ее слушатели придвинулись, ежась от страха, ближе к приветливому огню костра.

– Когда муж утром пошел по тропе, он увидел кровавый след, который тянулся от раскидистой сосны в горы, к алтарю. У статуи Каннон-сама на плече появилась длинная трещина, точно на том месте, куда он нанес удар жене накануне вечером. – Кошечка выдержала многозначительную паузу. – Таков рассказ, и так он передается из уст в уста.

– Ма! Подумать только! – тихо заахали слушатели.

– Милосердная богиня заняла место верной жены и приняла удар на себя, чтобы спасти ее, – сказала молодая соседка Кошечки. Рассказ, кажется, утешил ее.

– Да, это так, – подтвердила рассказчица.

Все немного помолчали, потом заговорил дед молодой матери:

– Почему вы двое, такие молоденькие, оказались на дороге одни? – Он глядел на Кошечку, и его слепые молочно-белые глаза словно смотрели сквозь нее.

– Мы – сестра и я – дети бедных и любящих родителей, – заговорила Кошечка с той же отстраненностью в голосе, которую слышала у молодой матери, так, словно ее история произошла с кем-то другим. – Наши отец и мать вставали до зари и кончали работу глубокой ночью, чтобы прокормить нас. Наш отец был крестьянским выборным, его обязанностью было собирать налог с каждой пятерки и передавать собранное зерно старосте. Отец точно исполнил свой долг, но забыл взять у старосты расписку, что рис получен. На следующий день староста заявил, что не получил ни коку зерна и что будто бы наш отец украл рис. Отец доказывал, что невиновен, умолял старосту снять позор с его доброго имени, но все было напрасно. Пока мы во дворе вместе с матерью молотили то небольшое количество риса, которое у нас осталось после того, как мы отдали четыре коку из каждых пяти в уплату налогов, отец взял веревку, перебросил ее через потолочную балку на кухне, один конец привязал к столбу, другой обвязал вокруг своей шеи, встав на ведро, и оттолкнул ведро ногой. Когда стемнело и мы вернулись домой, мы нашли отца мертвым в петле.

Касанэ вытирала глаза рукавом. Она знала, что рассказ выдуман, но все равно плакала.

– Наша мать лишилась ума от горя, – печально вздохнула Кошечка. – Она обрила голову и исчезла из дома.

Кошечке было тяжело лгать людям, чьи беды так велики, но у нее не оставалось выбора. В конце концов, ее отец и в самом деле был предан и убил себя, а мать обрила голову и стала монахиней.

– Мы дали обет обходить все храмы, пока не найдем ее.

– Да поможет вам Амида Будда, – тихо пожелала молодая мать. Она протянула мнимому брату и сестре маленький сверток из оболочки бамбука.

– Я берегла эту еду на утро, но мы можем опять попросить милостыню. – Она увидела, что Кошечка готова запротестовать, и добавила: – Это святое пожертвование, ваша честь.

Паломник не мог отказаться от того, что ему благочестиво жертвовали, как страннику по святым местам. Со слезами на глазах Кошечка поклонилась и приняла сверток. Потом развернула его, достала жареный хрустящий рисовый пирог и дала половину Касанэ.

Самый опасный с виду из гревшихся у костров мужчин опустился перед Кошечкой на колени и поклонился ей. Его куртка была изношена и порвана, из дыры торчала клочьями ватная подкладка.

– Примите в знак благодарности за рассказ о Каннон-сама, вставшей на место верной жены. – И он подал рассказчице небольшой цилиндрический сверток – стопку медных монет в обрывке грязной бумаги.

– Спасибо! – Кошечку так тронула доброта этого человека, что она едва не потеряла дар речи: мужчина не просто отдал ей деньги, когда у него самого почти ничего не было, но и не высыпал ей в ладонь без обертки, как нищей. – Благослови вас Амида, – тихо и ласково поблагодарила она. – Когда вы будете в пути, пусть ни один ветерок не шевельнет сосны. Пусть все, кого вы встретите, будут вежливы и щедры. Пусть паромщики не берут с вас лишнего. И пусть дети и слепые будут в безопасности одни на дороге.

Кошечка сняла свой дорожный плащ и накрыла им спящего мальчика.

– Моя сестра устала, – сказала она. – Мы собираемся лечь спать. – И положила молодой матери в руку гребень, одну из немногих вещей, оставшихся у нее после бегства из Мисимы.

– Вы слишком добры к нам, недостойным, ваша честь, – ответила молодая мать, но улыбнулась, кутая сына в плащ. Потом принялась расчесывать волосы гребнем. – Оясуми-насай (спокойной ночи), – тихо пожелала она дарительнице.