Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

радоваться человеку и уважать его! Антонине и сейчас не все нравилось в Ключареве, но она смотрела в глубь

его существа – так, как если бы у него была стеклянная грудь; и в то же время, как каждая женщина, она

чувствовала себя старшей, хозяйкой и не забывала подкладывать бутерброды, наливать чай…

И вот ходил я по этим самым Лучесам семь лет назад из хаты в хату, сидел по пять часов, убеждал. А

однажды не выдержал, ругнулся одному демобилизованному: “Вместе всю войну провоевали, а теперь мне тебя

еще в колхоз уговаривать?!” Ничего не ответил. Задумался. Догнал меня через час, принес заявление.

Неподалеку отсюда вдова-красноармейка подписала заявление, потом выскочила на улицу и запричитала во

весь голос: “Ой, меня в колхоз записали!” Ночь гулкая, тихая. Я говорю: “Рви заявление, только замолчи”. А она

кричит. Уже через год сказала, что бандитов боялась. “А без колхоза мне как же жить?” Потому и не рвала

заявление.

Организовали колхоз, выбрали председателя, бригадиров. Уехал – опять нет колхоза, все разошлись;

время еще неспокойное, выжидают, боятся. И так до трех раз. Потом новая беда. Семян нет, и государство

помочь тогда не могло. Значит, надо было самому находить какие-то такие слова, чтоб дошли до сердца.

“Вот, говорю, ушел я на фронт, провоевал всю войну, начал рядовым, кончил капитаном. Ранен был,

контужен. Теперь послали меня сюда, на Полесье, помочь вам советскую жизнь наладить. Что ж, я для себя все

это делаю? Мне надо?.. И вот прихожу я к вам – русский человек к русским людям – и прошу: ну, нет у меня

зерна! И работать хочу, а в беду попал, взять негде, нема. Так неужели вы мне не дадите по жмене в помощь?

Ты, тетка, не дала бы?” Она зашевелилась, заулыбалась: “Так вам бы дала”. “А ты, бабушка?” “Тебе дам”, —

строго сказала. “Так считайте, что это мне, я прошу. Значит, даешь, тетка, килограмм зерна?” “Даю”. А ты?” “И

я”. Составили список, собрали зерно, наутро посеяли…

Антонина сосредоточенно смотрела на него. Руки ее были крепко сжаты.

– Трудно вам было.

– Что трудно? – жестко отозвался Ключарев. – Посылали – не спрашивали, трудно или нетрудно.

Работать надо, вот и все.

Он потер ладонью лицо; ночная бабочка, подладившись на ламповом стекле, стукнулась о его лоб.

– Гордый вы, – тихо сказала Антонина, – за гордость и люблю.

– Нет. Не любите вы меня. Ни за гордость, ни за покорность, – проговорил вдруг Ключарев,

мучительно краснея.

Антонина сидела неподвижно. Руки ее лежали на коленях. Несколько секунд Ключарев смотрел на эти не

дрожащие руки, туго перетянутые у запястий тесемками белого халата. Потом медленно поднял голову.

– Может быть, вы подумали… – сказал он с напряженной улыбкой.

Антонина покачала головой.

– Я ничего не подумала, Федор Адрианович. Забудемте об этом. – И первая поднялась из-за стола,

сдвигая чайную посуду.

V I . С И М И Н Ы П Е С Н И

1

Костя Соснин, тот самый взъерошенный черноглазый студент-философ с синим университетским

значком на лацкане, который вначале с таким пренебрежением отзывался о глубынь-городокских дорогах и

грозился прийти в кабинет Ключарева с дорожным посохом, теперь, спустя немногим более месяца,

загоревший, в старом грубошерстном френче военного покроя, на который он сменил свой городской пиджак,

гулко стуча сапогами, бродил по своей великолепной, заново окрашенной школе. Вокруг терпко пахло олифой.

Удивительно бодрый и вдохновляющий запах!

Краски было мало, маляр не из важных, а сделать хотелось красиво. Поэтому ходили целой стайкой:

директор, завхоз и еще двое-трое болельщиков (парень с колхозного радиоузла то и дело прислушивался: не

замолкла ли его радиорубка? И тогда опрометью бежал через дорогу в правление).

С затуманенными взорами болельщики переходили из комнаты в комнату по обрызганному известкой

полу; пробирались сквозь чащи сваленных друг на друга парт; замирая от наслаждения, пробовали пальцем

липкие стены (чтоб не осталось пятна!), мечтали вслух:

– А здесь бы голубым… Можно?

Маляр, наслаждаясь своей значимостью, почесывал щеки, жесткие, как сапожные щетки.

– Голубым? Можно. Трафарета только нет.

– А если просто ромбиками? Фон светлее, ромбик темнее. И так по всей панели.

Три пары рук вдохновенно зачертили по заляпанной стене, населяя ее воображаемыми линиями.

Школа стояла на пригорке, хорошо видимая отовсюду, такая, что действительно позавидует любой

областной город: двухэтажная, с сиреневой надписью на фронтоне, крытая светлым шифером. Раньше

ориентиром для пяти соседних деревень служила колокольня; теперь окрестные жители говорят:

– Братичи? А вон они, где белая школа!

По фасаду семнадцать окон. Утром, отражая молодое солнце, стекла горят так, словно там вывесили

красные флаги. Радостно идти в такую школу по сжатым полям, раскачивая на ходу полотняную сумку с

книжками! Радостно и обежать ее вокруг до первого звонка!

С тыльной стороны, защищенный от ветров стенами, буйно, густо разросся цветник. Пряный,

горьковатый запах поздних цветов отдавал камфарой. Росли тут розовые и пурпурные мальвы выше

человеческого роста, оранжевые ноготки, бархотки с мягкими венчиками. Но директор школы Соснин вовсе не

был доволен таким использованием школьной территории. Он водил по своим владениям Женю Вдовину,

которую только что привез из Городка, и хмурился.

– На будущую весну устроим здесь уголок юннатов, отдел “По родной Белоруссии”. Высадим все

травы, злаки и цветы, которые растут в нашей республике. А сколько есть позабытых полезных вещей! Вы,

конечно, видели здесь, на Полесье, домотканные покрывала? Так это же крапива, обыкновенная крапива, и она

дает такой яркий, нелиняющий зеленый цвет!

Их познакомил Василь Мороз на районном совещании учителей, куда пришла и Женя, оказавшаяся на ту

пору в Городке.

Она уже обжилась в районе. Городок стал для нее теперь только транзитным пунктом. Бывало так, что из

Грабуня, из самых топких лесных мест, ее подвозили клюквенники, и целый день она ехала в кузове, по колена

засыпанная твердой румяной ягодой. Она не зависела больше от начальственных “побед” и “газиков”: просто

садилась на крылечко райисполкома, на площади, где сливались все пять глубынь-городокских дорог, и ждала

попутных машин. Многие шоферы знали ее в лицо и, притормаживая, кричали из кабин:

– Может, с нами на Лучесы?

– Нет, в Дворцы. Спасибо!

– Что же вы знаете о районе, если не были в Братичах? – сказал с первых же слов Костя. И так как она

замешкалась с ответом, решил за нее сам.

– Поедете сейчас же со мной, – сказал он тоном, не терпящим возражений. – Ну да, на лошади.

Ничего, довезу. А чемодан можете оставить: вообще советую на будущее рюкзаком обзавестись.

Женя представляла себе Соснина по рассказам Василя, с которым подружилась еще в Большанах,

несколько иначе, но после этих слов тотчас уверилась, что нет, все в порядке, именно таким взъерошенным, с

возбужденно блестящими глазами, маленьким, быстроногим и надлежит ему быть!

Они проехали десять верст в тряской двуколке, и Женя сосредоточивала всю свою волю на том, чтоб не

вскрикивать и не хвататься за Костю при каждом ухабе.

Учебный год еще не начинался, но двор школы кипел детворой. Босые мальчишки и девочки с

серебряными сережками гремели заступами – рыли круговую канаву.

– Здесь будет Остров трудолюбивых, – пояснил мимоходом Костя.

Его тотчас окружили, и он, оставив Женю в стороне, начал отмерять расстояние, шагая по площадке.

– Осторожнее! – закричал вдруг он, живо оборачиваясь к ней. – Вы идете по Атлантическому океану.

И ребята тоже загалдели, радуясь ее изумлению, – конечно же, по Атлантическому океану.

– Не видите? Это плоскостная карта мира: вылеплен рельеф материков, их горы и реки. Сверху

зацементируем. А весной высадим растения, что откуда пошло, чтоб ребята знали. Городских ребят надо учить

работать, чтоб не росли белоручками, а здешних, вот в такой глуши, – мечтать! Так я понимаю

политехническое образование, – добавил он потише, для нее одной.

Переступая песчаные – не выше картофельной грядки – Гималаи под бдительными взорами

мальчишек, Женя в самом деле на какой-то момент почувствовала себя вдруг открывателем миров… “Что за

молодец этот Костя!” – искренне восхитилась она.

Энергично распахивая, двери, он провел ее по пустым классам, где в одном месте сидела, нахохлившись,

сова, а в сарае взад и вперед бегали, как маятники, лисята. Если позвать “лис, лис”, они шли на зов. Стеклянный

ящик, выложенный корой и елочками, стал зимним приютом муравейнику.

– Мы его выкопали в лесу, целиком, а весной перенесем на Остров трудолюбивых. Видите лампочки?

Это специальная батарейка. Потушишь свет, и они отправляются спать. Однажды я не был в Братичах два дня,

смотрю: муравьи прямо шатаются от истощения. “Кормили?” – спрашиваю. “Да”. Оказывается, двое суток

горел свет, и муравьи все работали. У них такой закон: отдыхать только ночью.

“Как здорово! – снова подумала Женя. – Земля для него будто шире, интереснее, заселеннее, чем для

каждого из нас…”

– Вы биолог? – спросила она.

– Философ, – отозвался Костя, немного погрустнев. Но это облачко слетело с него быстро.

На пришкольном участке, раздвигая пахучие стебли конопли, они уже заговорили о возможностях всего

колхоза.

– По-моему, Братичи выходят сейчас в первую шеренгу по району, – сказала Женя, гордясь своей

осведомленностью. – В этом году миллионерами, пожалуй, станут!

– Миллионеры! Да они могут двадцать раз миллионерами стать! Я и Любикову это говорю.

И, поймав ее недоверчивый взгляд, он самолюбиво вспыхнул.

– Хотите, докажу на примере? Смотрите сюда. – Костя обвел жестом все вокруг. – Раньше на

пришкольном участке разводили всего понемножку: рожь, овес, овощи. Выручали от силы тысячу рублей.

Наконец этой весной бывший директор догадался. “Давайте, говорит, сажать только овощи и коноплю. Это

выгоднее”. Я подсчитал: осенью доход будет с этого участка уже не меньше восьми тысяч, особенно за

коноплю. Конопля это – о! – Он почти с благоговением поднял палец. – Я Любикову говорю: “Алексей

Тихонович, у вас сорок га конопли, а почему не двести? Земля есть, рабочих рук хватает”. Мнется: “Ну уж и

двести…” Доказываю с карандашом в руке, сколько прибыли получит колхоз. “Нет, отвечает, хоть бы сто для

начала… Уж больно она истощает землю”. А агроном тут же рядом стоит. “Так введем, говорит, наконец

твердые севообороты, станем хозяйствовать по-настоящему!” Вот, например, мы, школа, с этих же своих соток

получим через три года сорок тысяч. Откуда? – Он указал на заботливо подвязанные яблоньки-двухлетки. —

Их пока пятьдесят штук. В этом году посадили еще двести. Вот какие у нас возможности! Так ведь это только

девяносто соток. А в Братичах земли две тысячи га!

И хотя даже и Женя с ее крошечным жизненным опытом понимала, что не все, должно быть, так просто и

у Любикова есть свои резоны возражать Соснину, ее не могла не покорить стремительная Костина

жизнерадостность, которая была так сродни ей самой; желание все переделать своими собственными руками,

тотчас! Казалось, ум его постоянно находился в кипенье, и чем больше прибавлялось ему работы, тем он

становился деятельнее.

Посреди разговора Костя вдруг озабоченно приподнялся, вглядываясь через пыльную дорогу туда, где за

холмом чуть виднелось гречаное поле.

– Где же мои ребята? – пробормотал он, бросив взгляд на часы. – Мы тут во время уборки с

младшими в ближайшую бригаду молоко на поле носим. Где подальше – там возят, а здесь близко, да и лошади

заняты в колхозе.

Он встает во весь рост и кричит, сделав из ладоней рупор:

– Ре-бя-та! Э-ге-ге!

Издали ему откликаются. Девчонки и мальчишки бегут, вздымая клубы пыли.

Пока они подходят, он говорит Жене задумчиво:

– А как они ревнивы, класс к классу! Попробуй-ка удели кому-нибудь больше внимания. Я никогда не

думал, что детская привязанность – такое глубокое и беспокойное чувство. Ведь ребенок еще сам не знает, чего

он хочет от человека…

Первые подбежали девчонки, пыльные, растрепанные, с исцарапанными ногами, – и тотчас все вокруг

защебетало.

– Константин Евгеньевич! Сейчас подоят, уже бидоны стоят!.. Константин Евгеньевич!..

Они сели тут же, на траве, беззастенчиво рассматривая Женю и обхватив руками острые коленки,

узкогрудые пятиклассницы, лишенные еще и тени кокетства. Были среди них такие, с кем Соснин уже успел

побродить по окрестностям, и у них находились общие воспоминания (“А помните, как палка обгорела и все

ведро бух в костер?”). Посмеиваясь и пошучивая, он вспоминал какие-то мелкие происшествия, которые

заставляли их краснеть от удовольствия или от смущения.

Когда принесли бидоны с теплым молоком, тащили их поочередно, хотя детские руки натягивались от

напряжения, как струны. Иногда Костя их сменял, но больше все-таки несли сами ребята. Тяжело? Ну и что! И

они повторяли упрямо:

– Ну и что!

Женя тоже тащила бидон, когда подходила ее очередь, и все хотела спросить Костю, как это удалось ему

открыть для себя секрет такой правильной, счастливой жизни? И можно ли заранее узнать человеку, в чем его

настоящее призвание? Но Косте было сейчас не до философских разговоров, и она ничего не спрашивала, а

просто шла рядом, смеясь каждому его слову вместе с ребятами.

– Послушайте-ка, оставайтесь у нас, – сказал вдруг Костя, оборачиваясь к ней. – Ей-богу! Будете

литературу вести в старших классах, квартирой обеспечу. Только думать быстро, пока вакансия есть. Что,

ребята, не отпустим из Братичей Евгению Васильевну?

– Не отпустим! – дружно закричали ребята и тотчас окинули ее хотя и доброжелательным, но

оценивающим взглядом.

Женя тоже посмотрела на них по-другому, словно примериваясь: по силам ли ей будет такая детвора? И

едва приметно с сожалением вздохнула…

Костя, который зорко следил за каждым ее движением, расценил этот вздох по-своему.

– Или у вас там кто-нибудь… что-нибудь есть, что привязывает? – спросил он, не в силах скрыть

невольной ревнивой нотки. В молодости так легко пробуждается симпатия и так немедленно, так самодержавно

требует прав!

Женя не ответила. Пачка писем от Бориса Турашева (“Милая Женька, я пишу тебе, чтобы тысячу раз

повторить то, что сказал на вокзале…”) лежала у нее в сумке, но было ли это уже обязательством на всю жизнь?

Она не знала. Поэтому она только тряхнула головой с отросшими волосами – завивка оставалась на самых

кончиках – и постаралась обратить весь разговор в шутку.

Пробудившийся интерес Кости Соснина льстил ей, но больше всего ее сейчас занимало все-таки другое:

как войти в большую жизнь, как стать человеком на своем месте? И еще раз с легкой завистью она посмотрела

на этого быстроногого маленького парня, полного самоуверенности, обуреваемого фантазиями, но который так

твердо ступал по земле…

Конечно, Жене было бы трудно представить (а ни Костя, ни Василь не рассказали бы ей об этом!), что

еще совсем недавно оба считали себя законченными неудачниками. Когда стало ясно, что в аспирантуру им не

попасть, Костя Соснин затаил мрачную иронию, Вася Мороз – тихую печаль. Такими они и явились в

распределительную комиссию, упорно глядя себе под ноги. Им предложили на выбор несколько областей.

– Все равно, – сказали оба приятеля, – нам все равно.

Комиссия удивилась и дала направление в Полесье, которое среди студенческого народа в Белоруссии

рассматривается так же, как, скажем, в РСФСР Камчатка.

– Глубынь-Городок? – вежливо переспросили они в области. – Пожалуйста. Какое это имеет для нас

значение!

Если б им предложили дрейфующую льдину или кратер действующего вулкана, они бы тоже не

сморгнули. Они наслаждались собственным мучением. Воинствующая фронда согревала Костино сердце еще и

у Ключарева в кабинете. Но когда он приехал в Братичи, в “свою” школу, и остался один на один с

подчиненными ему учителями, которые все были старше его самого, когда обошел пустые гулкие классы,

которые скоро должны были наполниться, он поневоле утерял свою ироническую усмешку. “А как же там

Василь?” От этой мысли Костя даже вспотел. Он представил, как сидит Мороз под такими же испепеляющими

взглядами учеников и учителей, и тут же мысленно сказал ему: “Старик, нам дали синенький ромбик

университетского значка не для того, чтоб мы чего-нибудь тут не смогли!”

Задор и предчувствие борьбы охватили его прежде, чем он сказал свое первое слово. И это получилось

удачно, потому что все услышали уже не смущенного белоручку, горожанина, а ершистого и, видимо, не очень

покладистого человека. Учителя-старожилы, которые хотели было оказать на первых порах снисхождение и

покровительство молодому директору, теперь, не сговариваясь, пришли к противоположному решению: нечего

его жалеть, пусть отдувается!

Костю Соснина испытывали не огнем и железом: ему досаждали мелочами. Казалось, без его личного

распоряжения не откроется ни одна форточка в классах, словно не он, а все остальные были здесь новичками!

Он не имел никакого опыта, покорно думал, что все это в порядке вещей и что так будет продолжаться вечно,

но, валясь ночью на постель, сколоченную пока из досок и покрытую сенным тюфячком, вместо того чтобы

сетовать, что день ото дня погрязает в этих обидных, изнуряющих мелочах, испытывал чувство удовлетворения

и даже восторга. Каким-то странным образом, не мыслью, а всем ощущением усталого тела, вкусившего,

наконец, заслуженный отдых, он доходил до сознания, что все, что он делал прежде, вся его кипучая

деятельность в школе и в университете была только подобием настоящего дела, только преддверием.

В августе Костя занимался ремонтом школы, ходил по селам, проверяя списки и знакомясь с жизнью

своих будущих учеников, подновлял инвентарь и успел даже написать приятелям в Минск, чтоб приобретали

для него школьные пособия (список прилагается).

Письма были иронические, тонко приправленные вздохами (“Живу у всеобуча на куличках”), но они уже

не имели ничего общего с его действительной жизнью. Косте казалось неприличным сознаться, что после

сорвавшейся аспирантуры он не только дышит, ест, пьет, но еще и орудует вовсю в своем Глубынь-Городке. И

даже не в Глубынь-Городке (потому что отсюда Городок казался уже крупным центром, почти столицей), а

просто в Братичах, деревне.

Он боялся, что минские приятели не поймут его.

А ведь у него не было здесь двух одинаковых суток! Например, одним таким прекрасным ранним

осенним днем в школу пришел расстроенный бригадир колхоза Прохор Иванович Скуловец и просил помощи.

Землю вот-вот начнут схватывать ночные заморозки, а в поле оставались бураки. Наверно, это было против

всяких правил, но директор прервал уроки, собрал учеников в зале и рассказал о положении овощеводов.

Шли под барабан, с развернутым знаменем, и старухи – те, что оставались домовничать, – распахивали

окна. Многие, наверно, думали про себя: “Красиво, счастливо будут жить наши внуки при Советской власти!”

С Василем они виделись теперь редко: между Братичами и Большанами было двадцать три километра, но

ощущение студенческого коллектива, которое так поддерживало их на первых порах, не терялось, только

незаметно один коллектив заменялся другим.

– Василь! Васька! – заорал однажды по-старинному Костя, когда они встретились в Городке на

районном стадионе. Он толкал друга в бока, ощупывал его плечи, подтрунивал хрипловатым молодым баском:

– Ну что, философ? Все сидишь в своей большанской бочке? Не протекает?

И даже рассердился, глядя на смущенное лицо Мороза, который как-то слишком вяло реагировал на его

восторг.

– Да что с тобой? Таракана за завтраком проглотил? – вспомнил он грубоватую шутку их общежития.

Тот ответил смущенно, почти не разжимая губ:

– Видишь ли… Рядом стоят мои ученики.

Тогда братицкий директор залился вишневым румянцем, досадуя на свою оплошность, и впервые назвал

однокурсника по имени и отчеству, с тем оттенком уважения и серьезности, которых требовало теперь его

звание.

Для интимных разговоров они отошли в сторонку. День был яркий, золотой. На стадионе блестела новая

травка, которая росла, не справляясь о календаре, даже после третьего покоса. Соснин рассказывал, как ему

удалось после совещания в области словчить, вырваться в Минск на один день, и зато какие пособия, какие

колбы, карты и диаграммы привез он! В Большанах им и не снилось.

– А в опере был? – спросил несколько уязвленный Мороз.

Костя только отмахнулся:

– День терять, что ли? У меня же учебный год на носу!

Потом спохватился и неискренне вздохнул:

– Ох-ох-ох… Пропадаем мы тут в глуши…

Хитро глядя в сторону, они увели разговор с зыбкой почвы прошлого на сегодняшний день.

– Подожди! – прервал вдруг товарища Мороз, крепко сжимая его руку и впиваясь глазами в. круг,

очищенный для выступающих.

Из толпы большанских девушек в алых, голубых и зеленых цветастых платках выступила одна. Ее ноги,

обутые в сапожки, легко, почти танцуя, вынесли ее на середину.

Она запела высоким смеющимся голосом, хор тотчас нагнал ее, и парни, почти не видные за девчатами,

такими же рослыми, вторили густо, солидно, еле поспевая:

Да было у бабки.

Да было у любки

Двенадцать волов!

Которого, бабка,

Которого, любка,

Ты продаси?

– У каждого человека свой талант есть, с ним и рождается, – растроганно прогудел рядом какой-то

полещук в серой свитке.

Костя чуть подался вперед.

– Твоя? – спросил он. – Большанская?

– Моя, – отозвался Василь и вдруг поперхнулся на этом слове.

2

Ключарев не был в районе неделю: ездил на сессию Верховного Совета, потом участвовал в

республиканском Пленуме ЦК и когда вернулся, то, едва заглянув в райком, отправился по колхозам.

У Любикова он наткнулся сразу на неприятность: начали поднимать зябь, а с поля еще не свезли солому

из– под комбайна, и тракторист составил на председателя акт. Он возмущенно протягивал его Ключареву: не

хочет подписывать председатель колхоза!

Подошел Любиков, крупный, с покатой спиной, с мягкими синими глазами под загнутыми ресницами и

молодым, добро улыбающимся лицом, но, скользнув по трактористу взглядом, насупился и отвернулся.

– Правда это? – не то строго, не то весело спросил Ключарев. Он смотрел на Любикова с горделивой

нежностью – он любил его. Это был его выдвиженец, его ученик.

Любиков покрылся густейшей малиновой краской обиды и возмущения.

– Значит, подписать?! А он не мог на другое поле перейти, график передвинуть? Дюже

принципиальный! Ну, я подпишу, подпишу… – Он тут же подписал, бормоча бессвязные угрозы по адресу

МТС: они так, и мы так будем…

– Это что? – грозно, но тихо сказал Ключарев, хотя улыбка все еще не покидала его глаз.

– Да ведь, Федор Адрианович…

Он стал было торопливо жаловаться. Но Ключарев не очень слушал.

– И это Любиков! Эго у Любикова! – повторял он все строже. – У тебя акт превращается в акт мести,

что ли?

Любиков возразил еще что-то, потом завздыхал, улыбнулся, махнул рукой. Ключарев посадил его с собой

в машину и подвез до правления.

– Алексей, не хочешь мне верить, так ЦК партии поверь: МТС – твоя правая рука.

– Федор Адрианович, я понимаю, только ведь наша МТС…

– МТС тоже не в один день становится образцово-показательной. А у тебя личное самолюбие сильнее

государственных, интересов. Легче, кажется, достигнуть соглашения на международной арене, чем у нас в

районе между МТС и председателями колхозов. Эх, портишь ты мне настроение в такой день!

В Большаны Ключарев приехал вечером, никого не предупреждая.

По пути “победка” обогнала парочку, и Саша нарочно окатил обоих безжалостным светом фар.

У парня висела через плечо гармонь, а девушка зажмурилась и прикрыла лицо руками. Машина

затормозила.

– Добрый вечер, – вежливо сказал Ключарев. – Как дела, Сима? Зажила ли твоя рука, Мышняк?

Садитесь, подвезу.

Сима Птица, с румянцем на щеках, посмотрела на Ключарева исподлобья. Дмитро выступил чуть вперед,

заслонив девушку; бисер на ее черном корсаже заблестел в косой полосе света, как разноцветные звездочки, и

погас. “А ведь это чуть ли не в нашем районе жила купринская Олеся!” – вспомнил вдруг Ключарев.

Но едва ли даже и воспетая Олеся была красивее Симы! Ее голубые крупные глаза смотрели так прямо,

так чисто, легкие бровки изумленно взлетали на белый лоб, губы смеялись.

– Нет, товарищ секретарь, – отозвалась она с откровенной прямотой юности. – Мы уж дойдем сами.

Машина тронулась медленно, неохотно, и до самых Большан ее нагоняли Симины песни:

Кажут люди на мене,

Що я невеличка.

А я свойму миленькому

Як перепеличка!

Припевка разносилась звонко, как чистое серебро. “Вы слышали ее голос?” – вспомнил Ключарев и

вздохнул.

– Что, Саша, как думаешь: лучше на “победе” ехать пли пешком идти, как они?

– И на “зиме” не лучше, – честно отозвался шофер, тоже, вздыхая.

Я надену бело платье,

Полоса на полосу.

Что хотите говорите,

А я все перенесу!

В правлении сидели Снежко, бывший инструктор райкома, новый большанский председатель, подперев

голову ладонями, и счетовод Клава Борвинка – проверяли отчетность.

– Не знаю, когда Блищук находил время пить, мне даже спать некогда! – сказал Снежко после того, как

обрадованно, долго не выпуская, пожал руку Ключареву.

Секретарь райкома присел рядом, полистал толстую шнурованную книгу.

– Ну что, не очень боязно, Николай Григорьевич?

Клава Борвинка, разбитная и бойкая, как все большанки, тотчас отозвалась, стрельнув взглядом и на

Ключарева и па нового председателя:

– Чи мы такие страшные, товарищ секретарь?

Снежко только молча усмехнулся.

Николай Снежко был из тех людей, о которых на первый взгляд не скажешь ничего определенного: ну,

молодой, веселый, в компании не дурак выпить, дадут дело – не откажется, но добровольцем вперед не

полезет. Была у него фронтовая поговорка: “После нас не будет нас”, – и он совал ее всюду, к делу и не к делу:

то шутливо, то иронически, то бесшабашно.

Когда Ключарев случайно останавливал на нем взгляд, он привычно думал: “Ох, красив, черт!”, – но,

надо сказать правду, не очень вдумывался, что у Снежко там, за черными бровями…

В начале лета Снежко поехал в область хлопотать, чтобы прислали мелиоративный отряд в район. А дня

через два дал уже телеграмму из Минска: “Беру измором министерство. Шлите командировочные”.

Командировку пометили задним числом. Снежко вернулся в район с приятным известием: мелиораторы

выехали. А кроме того, привез накладные на отгруженные для Глубынь-Городка машины: кусторезы – два,

корчеватели – один, канавокопатели -два.

– Так и добивался: заместитель министра меня из кабинета выгонит, а я опять иду. “Ох, говорит,

проклятый городчук!” А я не отказываюсь: что ж, правда, городчук. Так и в командировке помечено: из

Глубынь-Городка.

Когда Блищука в Большанах на время заменил Грудик, Снежко первый сказал в райкоме:

– Нет, Грудик не потянет, Федор Адрианович. Того, что Блищук напутал, не распутает.

– Ну, так предлагай, кого вместо Грудика, – не очень ласково отозвался уставший Ключарев. – Может,

мне самому туда идти?

– Вам не надо.

– Тогда тебе? – и вдруг внимательно, будто впервые видя, посмотрел на Снежко.

Тот только шевельнул пушистыми бровями в ответ на этот испытующий взгляд.

– Если райком мне доверит, пойду в Большаны.

– Вот что, брат Николай Григорьевич, – сказал тогда (разговор этот происходил месяц назад) секретарь

райкома совсем уже другим тоном, – рабочий день кончился. Жена твоя не обидится, если пойдешь ко мне чай

пить? Кстати, расскажешь, как видел в областном городе Лобко. Был ведь у него?

– Был. Хочу тоже с осени, Федор Адрианович, в институт заочно поступать, как посоветуете? Леонтий

Иванович там политэкономию читает, обещал помочь на вступительных экзаменах.

– Меня что-то Леонтий Иванович еще не зовет к себе в институт, – ревниво проворчал Ключарев. —

Ну, вот тебе моя рука на доброе дело, учись! Будешь у нас по району первый председатель колхоза с высшим

образованием!

О том, что в Большаны приехал секретарь райкома, очень быстро узнали по селу, и, будто созывалось

какое-то собрание, комната набилась битком. Каждый входящий здоровался с Ключаревым степенно, за руку, и

улыбался во весь рот: его уже давно не видели!

Ключарев сел не за стол, а на подоконник, не снимая пальто. Белый шарф вокруг загорелой шеи придавал

ему вид легкий, праздничный, словно он только что вернулся из отпуска.

– Ну, ну, – говорил он, пуская вверх дым душистых привозных папирос, – что же вы тут за месяц

хорошего сделали?

Все заулыбались переглядываясь.

– Жито собрали и сдали госпоставки, канавы копаем, торф возим. Помогаем Лучесам бульбу копать.

Авансы выдали на трудодни… – Антон Семенчук загибал пальцы, крепкие и темные, как древесные корни.

– А еще? А еще?

– Сад садим, товарищ секретарь.

– Сколько га?

– Двенадцать.

– Да это большанцам по одному только яблочку в праздник! А если двадцать га? Вот, товарищи, все

правление налицо, давайте сразу и решим. На будущий год столько саженцев не получите, учтите: сейчас

многие колхозы не при деньгах, а потом станут побогаче. Ну, а вы и теперь миллионерщики, гроши у вас все-

таки есть.

Все засмеялись. Снежко хлопнул ладонью.

– Согласен! – сказал он, засверкав глазами. – Дадим еще две тысячи на сад!

– Так… Еще что нового?

Все старательно припоминали.

– Гараж будуем, свинарник.

– А новое, новое? Будуете-то вы давно.

– Канав богато накопали, – с гордостью повторил Антон Семенчук. – Хотим землю нашу по-хозяйски

осваивать: сто га осушить, двести выкорчевать. За осень канаву до Глубыни доведем.

Ключарев посмотрел на всех лукаво, исподлобья.

– Говорят, вы все по Блищуку плачете, просите его обратно?

Снежко, тотчас подпадая под его тон, начал вслух прикидывать:

– Тогда я опять в райком или подыскивать какую другую работу, Федор Адрианович?

Хотя все понимали, что шутка, кто-то обеспокоенно крикнул:

– Да никто не жалеет!

Ключарев закурил от лампы; все его лицо осветилось, глаза стали совсем прозрачными, плутовскими.

– Не знаю, как вам, а мне ваш новый председатель нравится, а?

– И нам нравится, – отозвались с облегчением.

Снежко вдруг густо покраснел и, сам рассердившись на себя за это, буркнул, хмуря густые брови:

– При чем я? Все помогают.

И, повернувшись к Ключареву, словно эта похвала вызвала его на честную откровенность, сказал:

– Одно у нас плохо, Даже докладывать совестно: распахали шесть га клевера. Направляли тракториста в

одно место, а он на другое попал. Недоглядели.

– И силос недоглядели? – спросил секретарь райкома, улыбаясь своей самой доброй, самой лучезарной

улыбкой.

Большанцы крякнули, переглянулись.

– Мне сказали, я удивился! Как так большанцы ботву картофельную потеряли: шестьсот га было – и ни

одной тонны силоса! А ведь как говорит постановление сентябрьского Пленума? Буквально все превращать в

молоко, мясо.