Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

только целой жизнью, а не еще одним часом, еще одним объятием.

– Ты будешь меня помнить и любить потом?

– Всегда. Ты останешься для меня такой, как сейчас. – И ненасытно, отчаянно смотрел в ее глаза,

словно хотел руки, губы напитать ощущением ее на всю долгую жизнь.

– Ах, да о чем же мы говорим?! – вдруг вскрикивали они оба со страхом.

Они сидели долго молча, судорожно прижавшись друг к другу, и Тамара, кроме того, что чувствовала

тесно и неудобно прильнувшее к ней его тело, думала еще, рассеянно и недоуменно, что все это странно, очень

странно… Почему им надо обниматься с таким отчаянием? Они должны просто жить вместе, каждый день. А

сейчас похоже, что они какие-то книжные герои и переживают трагедию. Она не понимала: зачем ей эта

трагедия? И зачем ему? Она не хотела от него никаких особых чувств, только чтоб он был ее, а она его. Каждый

день.

– Почему ты молчишь? – спрашивала Тамара, с беспокойством вглядываясь в выражение его лица.

Тамара терпеливо ждала.

– Как ты привык молчать! – говорила наконец она и с жалостью гладила его черные волосы. – У тебя

нет доверия даже ко мне.

– Это не потому.

Сердце его стучало. Какие бои и праздники разыгрываются на этой небольшой площадке! Иногда ведь и

счастье становится почти невыносимым. Оно наполняет грудь такой острой болью, словно каждый его луч

разрывает мышцы. Наверно, чтобы дать выход этому напряжению, и были придуманы на заре человечества

слова и песни.

Но Павел молчал. Он, умевший прочесть лекцию без подготовки, поддержать любой разговор, быть

остроумным, саркастическим или добродушным – как ему захочется! – сейчас не мог найти слов. Что с ним

происходит? Почему он замкнулся в этом молчании?

– Ты подожди. Я что-нибудь придумаю. Все как– нибудь разрешится.

– У нас мало времени, – тихо отзывалась Тамара. И снова холодное дуновение проходило над ними.

“Откуда во мне этот наступательный тон? – смятенно думала она. – Может быть, это протест против

того, чего я еще не знаю в нем? Но оно существует?”

– Все будет хорошо. Я тебе обещаю, – вдруг твердо говорил Павел, словно подслушав ее.

Но одна и та же мысль, то же самое решение представляются совсем по-разному в различной обстановке.

То, что рядом с Тамарой казалось ему естественным и единственно возможным, вдруг в райкоме или в

редакции, – когда он смотрел на себя чужим взглядом со стороны, любопытствующим и злорадным взглядом

сослуживцев, не всегда довольных им, – казалось почти немыслимым, принимало вульгарный оттенок

скабрезности. И он задыхался от стыда и страха, что все узнают и будут об этом говорить.

А у себя дома, в Москве, он опять попадал на проторенную, привычную колею и заледеневшими губами

целовал подставленную Ларисой щеку, не смея этого не сделать, с ужасом признавая, что она тоже имеет на

него право.

– Ах! – вдруг вскрикнул однажды Павел, чувствуя нестерпимую боль и отвращение. – Я забыл тебе

сказать, Лариса: я уезжаю сегодня же. Вот сейчас, вечером.

Она подняла бровки, скользнула сожалеющим взглядом по раскрытой постели, тень недоумения прошла

по ее лицу, но тотчас черты разгладились.

– С каким поездом?

Он назвал наудачу ближайший час.

– Ты не забыл взять чистое белье? – спросила она погодя, желая показать заботу.

И как он ни был сейчас взбудоражен, расстроен, он все-таки бледно усмехнулся этому давно знакомому

деланно-озабоченному тону и всему ее виду “маленькой хозяйки большого дома”, как это у них называлось

раньше.

Теперь он уже не чувствовал никакой связи ни с ней, ни с этой комнатой, где многие вещи были куплены

его руками, и только рвался на вокзал, в сутолоку толпы, где можно будет наконец вздохнуть полной грудью.

Запихивая в чемодан белье, он, всегда такой аккуратный, безжалостно комкал его, чувствуя себя так,

будто жизнь начиналась заново, когда не надо еще ничего ни беречь, ни рассчитывать, и тут вдруг вспомнил, как

пятилетний Виталик перед сном играл с ним в прятки и деловито-серьезно “считался”:

Раз, два, три, четыре,

Ходят свиньи по долине.

А за ними старый дед,

Тому деду сорок лет.

Павел подошел к кроватке с веревочной сеткой, потрогал теплый локоток спящего сына, постоял так без

мыслей, но с ощущением саднящей боли в сердце и, вместо того чтобы надеть пальто и уйти, внезапно

опустился на стул.

– Я, кажется, уже опоздал на поезд, – жалко сказал он.

Лариса, не удивившись, присела на край кровати, простодушно улыбаясь всеми своими ямочками.

А потом случилось еще одно событие, которое, казалось, могло снова перевернуть его жизнь.

В один из дней Павел получил на редакцию телеграмму: “Встречай утренним поездом. Лариса”.

Это было так неожиданно, что он перечел несколько раз: она ведь раньше никогда не стремилась в

Сердоболь! Что ей понадобилось теперь?

Он заказал по телефону домашний номер и, когда Лариса взяла трубку, начал с нетерпеливым

раздражением ее расспрашивать. Но она отвечала уклончиво: нет, Виталик вполне здоров. А она сама приедет и

расскажет. Может он потерпеть до завтра?

Вдруг она заговорила торопливым шепотом:

– До свидания. Я слышу, пришла тетя Аделаида, а я не хочу, чтобы она знала. А то она меня не пустит.

Павел совсем стал в тупик. Оставалось одно – ждать.

На следующий день он ходил по перрону задолго до прибытия поезда. Наконец тот подошел с

фырканьем, и на подножке Павел увидел Ларису. Она была в шубке и капоре, очень похожая сейчас на

ярмарочную куклу, расписную вятскую игрушку на снегу. В руках у нее был совсем маленький чемоданчик.

“Значит, ненадолго”, – облегченно подумал Павел и помог ей сойти. Она поцеловала его теплыми губами и

тотчас попросила свести ее куда-нибудь позавтракать.

– Ведь у тебя дома ничего нет, я знаю.

– Может быть, ты сперва расскажешь?

– Так по дороге. Это все очень просто: я беременна.

Павел сильно вздрогнул. Лариса подняла на него глаза:

– Ах, сколько я напереживалась. Тетя Аделаида хотела, чтобы ты пока ничего не знал. Она будет на меня

сердиться. Но я не могла, я так себя ужасно чувствую! Все время плачу по ночам.

Они уже вошли в “Сквознячок”.

– А здесь славно, – сказала Лариса, оглядываясь. – И чистенько. Значит, это и есть “Сквознячок”? Я

всегда думала: почему такое смешное название? По-моему, тут ни капельки не дует. Ну, заказывай же скорее

что-нибудь. Как пахнет пирожками! Они с мясом или с капустой?

Павел стряхнул с себя оцепенение и заказал все, что она просила. Она тотчас принялась за еду, запивая

чаем

– Я теперь очень много ем, – виновато сказала она. – Гораздо больше, чем с Виталиком. Это, наверно,

будет такой ребенок… – Она вдруг осеклась, глаза ее сделались неподвижными и жалобными. – Мне… мне

не позволяют родить, Павлик. У меня почки… Тетя Ада записала меня уже на аборт. А я боюсь. Я не хочу!

Скажи, что делать? Я не могу одна, вот я и приехала.

Она заплакала, давясь и всхлипывая. Зал был почти пуст, но из угла два-три человека уже поглядывали на

них.

– Не плачь на людях, – сказал Павел с раздражением и жалостью.

Лариса поспешно вытерла ладонью щеки и улыбнулась ему. У нее было все-таки удивительное лицо! Все

морщинки тридцатилетней женщины вдруг начисто смывало этой ясной улыбкой; она была похожа на розовую

тучку, которая летит по закатному небу; тучке не надо ни ума, ни красоты, она сама себе целый мир.

Павел спохватился, что смотрит на нее, не отрываясь; цепь доброты опять потянула его. Воля словно

атрофировалась, тихая привычная боль поселилась в сердце.

– Я очень хочу есть, – повторила Лариса. – Закажи еще что-нибудь.

В глазах ее заблестела жадность.

Через полчаса Павел звонил в поликлинику Софье Васильевне Синекаевой.

– Приехала моя жена, – сказал он. – Ей запрещают рожать. Я хотел, чтобы ее осмотрели здесь еще раз.

Это можно?

– Сейчас подумаю. Постараюсь. Приводите ее.

Когда Павел положил трубку, он увидел, что комната его изменилась. Повсюду валялись Ларисины вещи:

шубка на диване, капор на стуле. Она открывала маленький чемоданчик и доставала бумазейный халат с серой

опушкой.

– Я сшила его недавно. Тетя Аделаида купила материал в ГУМе. Посмотри, какой красивый голубой

цвет. И эти черточки, как ты думаешь, что это: птицы или снежинки? – Она вдруг зажала себе ладонью рот,

лицо у нее исказилось и стало несчастным: – Ой, скорей!

Павел слышал, как ее рвет в ванной комнате, и стискивал руки.

Наконец Лариса вернулась пошатываясь. Она была измучена и бледна. На глазах от напряжения

выступили слезы. Павел уложил ее на диван и прикрыл шубкой. Она взяла его за руку и стала тихо жаловаться:

– Так все время. И только когда вырвет, наступает передышка. Делается хоть в голове ясней. А то я ни о

чем не могу думать, так все смутно. – И вдруг она вскрикнула совсем по-детски: – Ах, зачем это все так?!

Павел тупо повторил про себя: “Зачем это все?” Но Лариса поняла его взгляд по-своему.

– Не расстраивайся, – сказала она. – Ни я, ни ты – мы в этом не виноваты. Когда мне плохо, я все

время твержу: “Зато у меня есть Павлик”, и мне от этого легче. Нельзя сделать так, чтобы ты насовсем вернулся

в Москву? Ну почему мы живем в разных местах? Ведь ты, наверно, тоже сильно скучаешь обо мне?

По ее бледному личику внезапно пробежало шаловливое выражение, и, как когда-то очень-очень давно,

она взяла его ладонь н положила себе на грудь.

– Поцелуй меня, – прошептала она. – Знаешь, что бы я хотела? Сохранить нашу девочку. Она девочка,

я знаю. Мы бы назвали ее каким-нибудь красивым именем. Ангелина. Тебе нравится? Нет, нет, будь около меня!

– она передвинула его руку себе на живот. – Вот мы все трое рядом. Она может быть черненькой или

беленькой, в общем все равно. Хотя моя мама говорила, что блондинки всегда побеждают. Это правда, как

думаешь? Она росла бы совсем другой, чем Виталик. Очень миленькая. И ей можно было бы покупать такие

хорошенькие платьица… Почему ты не обнимешь меня? Ведь мы так редко видимся. Ах, меня опять тошнит!

Павел почти на руках донес ее до ванной. Лариса содрогалась в его объятиях.

– Не смотри, – сдавленно пробормотала она. – Это противно. Я знаю.

– Ну что ты говоришь? – искренне возмутился он. – Отдышись и пойдем в поликлинику.

Ларису приняло сердобольское светило. Массивный, как гора, доктор Рубинштейн обыкновенно

пробегал по приемной и громогласно спрашивал дожидавшихся его пациентов:

– Ну как, солнышко? Хорошо, солнышко? Зуб ликвидирован как класс? А фурункул? Поставим,

поставим на ноги. Сделаем новый живот на молниях: откроем, почистим и опять закроем.

Девятипудовый вихрь улетал прежде, чем ободренный пациент собирался с мыслями. На маленькую

Ларису доктор глядел снисходительно, и пока она торопливо рылась в сумочке, доставала бумажки с

результатами анализов, даже игриво подмигнул Павлу: недурна! Но через секунду он смотрел на нее совсем по-

другому: с мягкостью и отеческой заботой. Павел понял: весь его “медицинский” цинизм – короткая

передышка в рабочем дне.

– А теперь, пожалуйста, выйдите, супруг, и поревнуйте полчасика за дверьми. Так?

Он улыбнулся Ларисе. Она смотрела на него доверчиво, как щенок в клетке льва.

Павел вышел. Из приемной он позвонил в редакцию.

– А вас спрашивали из области, – сказали там. – Женский голос. Да нет, ничего не передавали. Лиза

разговаривала. Она сказала, что вы пошли встречать жену. Потом еще пришло опровержение на заметку о

конякинской лавке. Но опровержение какое-то кислое. Думаю, что его нетрудно будет опровергнуть. —

Довольный своей остротой, Расцветаев захохотал в трубку. – Вы сегодня не спешите. Номер на ходу. Все в

абсолютном порядке.

Мимо Павла прошла Софья Синекаева. Она была в белом халате, это ее молодило. Удивительное

ощущение опрятности и устойчивости исходило от ее облика. Павел внезапно подумал: “Пожалуй, она лучше

всех, кого я знавал!” Он был рад, когда она присела рядом. Ее маленькие твердые пальцы были испачканы

йодом и пахли лекарствами. Но это тоже были какие-то успокаивающие лекарства из раннего детства, вроде

лакрицы или капель датского короля.

Она посмотрела на него внимательно.

– А вы-то сами хотите ребенка? Видите, когда хотят оба и очень, иногда стоит рискнуть. Вопреки

медицине. А если нет, то ни в коем случае. Это из области психологии, наверно.

Она негромко засмеялась. И так как он не отвечал, поднялась и пошла дальше, приветливо и ободряюще

кивнув ему на прощание.

“Значит, Тамара позвонила, и ей сказали, что ко мне приехала жена…” Он не успел додумать, как его

снова пригласили в кабинет.

– Ну вот, мы обо всем и договорились. Никаких глупостей. Денек можно погостить у мужа, а потом

возвращаться и лечь в больницу. Хотите, устроим здесь. Нет? Ну, хорошо. На этом не настаиваю. А гланды

советую погодя тоже вырезать – ворота инфекции! Засим кланяюсь.

Он проводил их до дверей и ласково погладил Ларису по голове:

– Берегите себя, солнышко.

– Мне хочется погулять по городу, – сказала Лариса на улице. – Я ведь первый раз в твоем Сердоболе.

Покажи мне реку и Дом колхозника, где ты жил раньше. Там все еще работает тетя Шура? Ну, зайдем. Пусть

она знает, что я не такая плохая жена.

Павел безропотно свернул в боковой переулок. Он знал, что и тете Шуре Лариса понравится, как

нравилась всем.

Он вспомнил вдруг, как тетя Шура не так уж и давно, зайдя к нему прибраться по старому знакомству и

стоя с веником посреди комнаты, говорила пригорюнившись:

– Кроме любви, нужно еще милосердие друг к другу. Жизнь длинная, неизвестно, кто в ком будет

нуждаться. Был у нас в Сердоболе такой случай: муж попал под поезд, отрезало ему ногу. Жена бросила, не

захотела жить с калекой. А потом сама же заболела туберкулезом, и он ее лечил. Так тоже бывает.

Павел вздохнул и искоса посмотрел на Ларису: она шла и улыбалась. Щеки ее порозовели, и на фоне

деревянных домиков под снежными крышами она снова стала казаться пряничной игрушкой. К ней вернулось

прекрасное расположение духа; должно быть, потому, что с нее сняли тяжесть решения.

После ужина, когда ее снова стало тошнить, она только сказала:

– Скорее бы кончилось!

О девочке Ангелине она не вспомнила больше ни разу. И только ночью, приложив руку Павла к своему

обнаженному телу, испуганно прошептала:

– А ведь оно еще здесь. Еще здесь.

Павел стиснул зубы.

На следующий день, провожая жену, он последил, чтобы она хорошенько закуталась, вошел в вагон,

проверил, тепло ли там, удобно ли место, хотя Ларисе было ехать меньше полусуток. Они договорились, что он

постарается скоро приехать.

Из-за толстого стекла она еще чертила ему какие-то знаки: он только кивал головой, не понимая.

В мартовскую ростепель Павел получил отпуск и уехал в Ялту, так и не увидев больше Тамары.

Перед отъездом он провел несколько дней в Москве, почти не расставаясь с сыном.

Виталик рос капризным, часто задумывался, легко раздражался и плакал. Но вместе с тем у него была и

какая-то смешная, почти покровительственная любовь к матери. Словно он чувствовал, что Лариса не может ни

от чего защитить его и он сам должен быть ей опорой. Они разговаривали, как ровесники, дразнясь или дуясь

друг на друга. Лариса не умела ни к чему принудить сына; он сам, сжалившись над ней, принимал лекарства,

натягивал свитера, но зато она должна была рассказывать ему сказки. Сказки были одни и те же, плод скудной

Ларисиной фантазии.

– И прилетел светлячок к божьей коровке…

– Нет, – поправлял Виталик, – сначала он сел на сучок и поправил фитилек.

– Сначала сел на сучок, – послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: – Ах,

отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!

В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой,

пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.

На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских

камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:

– Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.

Лариса подхватила:

– Конечно! Мы хотим только тебя.

И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она

стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие,

льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.

Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении

ворочался на полке. И хотя он знал, что это неблагородно, постыдно, похоже в чем-то на предательство, и

упорно заставлял себя перечислять все ее хорошие качества, – слова звучали мертво, когда он произносил их

про себя, под стук поездных колес. Как камни, он ронял их, сам не замечая этого.

А поездные колеса пели свою песню: один оборот – Лариса, второй оборот – Тамара. Третий оборот —

Лариса. Четвертый – Тамара…

23

Зима прошла, как будто великан глазом моргнул. Вздулась и вышла из берегов Гаребжа, наглотавшись

талых снегов. Стаи хлопьев, как мошкара, отмелькали у оконных рам. Первая редкая травка проклюнулась на

выгонах и выпасах. Дороги развезло.

Глеб Сбруянов под вечер возвращался из Сердоболя в мрачном и раздраженном состоянии. Только что

Синекаев сказал ему:

– Почему не сеешь? На Гвоздева равняешься? До добра тебя это не доведет. Гвоздев живет, как рак-

отшельник, по своей собственной программе. Ну и доживется, с ним особый разговор. А ты, как слепой

котенок, тянешься: “Гвоздев не сеет, и я не буду”. Только силы-то, экономика, у вас неравные. Они за неделю

управятся, а ты провалишь. Этим кончится.

Все взгляды вперились в Глеба, и, хоть вокруг сидел свой же брат – мятые, тертые калачи, председатели

колхозов, – у него задрожали в обиде губы. А Синекаев, не замечая или не желая этого замечать, распалившись

еще больше, говорил уже о других, но смотрел упорно на Сбруянова, словно и это относя к нему одному:

– Трактористы живут в мерзких условиях: скоту и то подстилку дают, а тут иногда соломы человеку

пожалеют. Ставят на квартиру в самые грязные избы, где поросята, куры. После тяжелого десятичасового

рабочего дня люди придут, лягут вповалку; по ним поросята лазают: они уже не слышат ничего. А председатели

колхозов в это время перед райкомом речи держат. Был у меня в Горушах один такой краснобай: “Я, – говорит,

– солдат партии, пошлите меня туда, где еще нет лампочки Ильича, я ее зажгу”. Грех на моей совести, что я его

не раскусил сразу. Теперь читаю в газете: ничего он не зажег, а потушил. Пошумел, прогонные получил и

подтихую вернулся в город, по старому месту жительства. Может, и у нас так думают: потушу лампочку и уеду?

“Да что ж это такое?! – думал Глеб, ожесточенно крутя баранку, чтоб удержать машину на скользкой

колее. – Стараешься, рвешься – все плох. От Гвоздева отлетают удары, словно он в броне, такой счастливый

характер! А у меня вечно боком выходит.

Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу

года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки – один килограмм, а чистый вес его за

год – двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою

линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи – и поехал

покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял”.

Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб

свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал

ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой

соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:

– Загораешь?

Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:

– Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!

Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги

поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в

глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь “с головкой”. Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с

беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская

машина.

– Ну вот, – сказал виновато шофер. – Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро

темнота.

Они оглянулись. Румяное солнце опускалось в тумане. Еще холодало, но все было насыщено весной. Где-

то далеко маленькая, как игрушечная будка, чернелась изба.

– Пойду топор добывать. Ветки будем рубить. Если кто поедет мимо – умоли!

Когда шофер вернулся в густых сумерках, он увидел, что третья машина, свернувшая ради подмоги,

отчаянно буксовала возле них.

Сбруянов, раскаленный, как после бани, скинув пальто, в одной пушистой шапке, бился над радиатором,

сам огромный, с руками, как совковые лопаты. Но зато когда рвануло и мотор тонко запел, какое это было

торжество!

– Твое счастье, уезжай, – сказали ему с завистью оба водителя. – Не ночевать тебе с нами.

Глеб моргнул, прогоняя искушение.

– Ладно. Подтолкну еще разочек.

Через десять минут все вернулось к прежнему состоянию.

Нет ничего жальче, беспомощнее машины, когда она садится на дифер; колеса ее отчаянно вертятся,

будто это муха, завязнувшая в варенье, барахтается лапками.

Трое мужчин выключили моторы, собравшись коротать ночь на дороге. Ночной ветер раздувал звезды до

белого пламени. Редко увидишь такие огромные, весенние, немигающие пристальные звезды.

Глеб поплотнее запахнулся, вдел руки в рукава и продолжал думать. “Что за человек Синекаев?

Спрашивает меня: “Выполните?” Отвечаю: “Выполню, если…” – “Никаких если!” Но ведь они все-таки

существуют! Живем, как пожарники: в одном месте загорится, кидаемся все туда. Потом в другое. Не работаем,

а выкручиваемся. Разве он этого не понимает? Вот подумаешь о своем колхозе: ведь мы отрапортовали, что

сдали хлеб. А на самом деле не сдали, заменили его молоком. Ну, молоко тоже нужно. Так пусть же это и

считается тогда молоком, а не хлебом. А то переводим литры в килограммы, а фактически этих килограммов

нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть

молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря,

нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не

можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: “У

Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки”. Это, конечно, хорошо, но

откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у

нас”.

Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:

– Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.

Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша,

проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.

– Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.

Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:

– Была мне охота середь ночи валандаться.

Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым

радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.

– Ну? – сказал водитель с любопытством. – Хулиганы? – И скользнул глазами но Глебу, должно быть

узнав его.

– Да ты человек или нет? – вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. – Войди в

наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле

подумай.

Вместо ответа тот включил газ.

Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:

– К черту! Слезай! Жмот!

Водителя выбросили из кабины, насовав ему для убедительности пару тумаков. Один из шоферов сел за

руль, и самосвал, словно изменив характер, бодро заспешил по откосу.

– По головке не погладят! – кричал вслед низвергнутый, потрясая кулаками.

За четверть часа были вытащены на твердую землю все три машины, а самосвал загнали в грязь: теперь

посиди сам, узнай, каково без товарищей!

“Ах ты, собака, – твердил Глеб, уже подъезжая к Сырокоренью. – Гриб-поганка, не человек”.

Гнев его был праведен, но недолог, только до порога, когда Ева отозвалась на его поздний виноватый

стук.

Утром, в высоких сапогах и брезентовом дождевике, надетом не ради страха перед непогодой, а просто

как каждодневная одежда, Глеб зашел в коровник, где отощавший за зиму скот готовили к дойке.

Феона Филатовна Федищева, краса и гордость Сердобольского района, женщина скорая на работу и на

брань, тряся красными сережками, хлопотала возле своих коров. Она ворковала, обращаясь то к одной, то к

другой:

– Куда, куда пошла, Могучая?

Коровы переминались, тыкались мордами друг в дружку, норовили встать не там, где им положено.

– Энергия! Стыдно тебе. Ты же умница.

Та подумала, помычала, вернулась.

Сытный запах сухой травы, молока и побелки стал разбавляться сырым током воздуха из раскрывшихся

дверей: вслед за Глебом, догоняя его, вошел Федищев.

– Скоро на подножный корм? – спросил Глеб пастуха.

– Повременить бы. Травка еще младенчик. Такая история.

Они закурили.

– Вчера поздно из района вернулся, Глеб Саввич?

Тот глубоко вздохнул, подтверждая.

– Что новенького?

– Чему быть? Все старое: работаем плохо, вот что.

– Пушат, значит.

– Пушат.

– Персонально или вообще? – осторожно спросил пастух.

Глеб ожесточенно помял папироску:

– Шашко, конечно, хвалят. У него чуть не от всех коров по тридцать литров и теперь берут.

Феона навострила уши.

– Крутит он, рыбий глаз! Как хочешь, Глеб Саввич, там нечисто. Я на Гальку Пронскую гляжу, она глаза

в пол. Какая причина? Крутят!

– Ну, сколько уж комиссий было, проверок. От газеты ездили.

– Газета, проверки! – Феонины серьги зло зазвякали. – Пока от Сердоболя до Старого Конякина

комиссия доедет – корова отелится. А от Старого Конякина до Сноваздоровки – телка коровой станет. Шашко

проверять надо так: один чтоб возле него стоял, за руки держал, другой от бригадира ни на шаг, а третий возле

подойника дежурил.

Глеб молчал, недовольный оборотом разговора.

– Работать бы самим получше, – буркнул он.

– Глеб Саввич, а Глеб Саввич, – немного погодя вкрадчиво пропела Феона, – съездим в

Сноваздоровку? Серьезно: опыт хочу перенять. Тебя в Старом Конякине высадим. Ну, возьмешь еще двух баб

для солидности. А мой на весла сядет, мигом домчим до Сноваздоровки и прямо на ферму.

– Это что ж, вроде комиссия будет?

– Зачем комиссия? По-соседски. Людей посмотреть, себя показать. Может, меня, дуру, и вправду чему

научат. – Феона с ядовитостью поджала губы.

– Вполне подходяще! – поддержал жену и развеселившийся Федищев. – А я пастухов спрошу: на

шоколаде у них трава растет или как?

– Ладно. – Глеб мрачно усмехнулся. – Поедем на свой стыд. Вот отсеемся и съездим.

Синекаев вовсе не был слеп: он видел те же явления, что и Глеб Сбруянов, только выводы у них

получались иногда разные. Там, где Глеб готов был бить тревогу, Синекаев отмахивался. Он сам знал, что на

пенициллиновых уколах хозяйство не поднять. Но прорех было слишком много, кормить же страну надо было

каждый день. А коль скоро человек оставляет на каком-нибудь деле след своей руки, оно становится дорого ему,

и он готов его защищать. Скепсис, ирония, насмешливое недоброжелательство появляются, только если стоишь

в стороне: от скуки, от безделья, от неучастия в работе.

Когда Синекаев в 1955 году приехал в район, лесные деревни вроде Сноваздоровки считались совсем

глухими, жили на клюкве, на грибах, сушили боровики чуть не тоннами, продавали в огромных количествах;

целые сушильные производства, хорошо налаженные, прятались в чаще. Люди там были откровенно

настороженными: недобрый рубль ставил их как бы за перегородку от советских законов. Синекаев не охнул,

наивничая: и это, мол, на тридцать восьмом году советской власти?! Он не боялся черной работы. Но с чего

начинать? Это ведь не резолюцию написать, не автопоилки выдрать у хозснаба. А канцелярские дела набегали

каждый день: сводки, телефонные приказы, отчеты. Иногда его одолевало малодушие. Никто не знал об этом.

Он выходил на улицу, твердил себе: наваждение! Дома стоят, домны плавят металл, балет лучший в мире

танцует. Все идет нормально. “Мне просто привиделся дурной сон”. А между тем Сноваздоровка не была сном.

И он это тоже знал. Сила нашего строя победоносна, мы идем вперед, но каждая ошибка затягивает дело. И

отвечаем мы не перед начальством, а перед коммунизмом. Некому нести оправдания. Кирилл Андреевич,

исшагав, как и Павел в свое время, спящий Сердоболь вдоль и поперек, снова возвращался к мыслям о

сегодняшнем дне.

У Гвоздева в колхозе за год втрое выросли надои: на следующий же день после включения автопоилки на

ферме прибавилось шестьдесят литров молока! Но обеспечить автопоилками мы всех не можем. Чардынин

говорил, что обещали дать только для племенных ферм. Племенных ферм в области сто с чем-то, а

неплеменных – тысяча. Значит, пока в хозяйстве действует не только организация распределения, плохая или

хорошая, но и субъективные факторы: кто из председателей разворотистее, бойчее. Идет как бы естественный

отбор среди колхозов – “богатому и черт люльку качает”: кто выбился первоначально, накопил потенциал, тот

идет вперед быстрее. Но в какую сторону идет? В какую сторону движется Гвоздев? А Шашко? Что для

каждого из них значит их работа? Председатель колхоза – пост этот должен быть для человека обязательно

движением вперед. Не всегда движением вперед по должности, формально, но всегда по существу. Вот Гвоздев

был уполномоченным по заготовкам, районный работник, вроде ступенька вверх? А что он мог по сравнению с

тем, что может сейчас? Он же хозяин, получает столько, сколько никакому районщику не снилось. Дерется за

областную, а может, со временем и всесоюзную славу. А чем мог прославиться уполминзаг? Для Гвоздева его

колхоз – это простор для деятельности, развязывание всех творческих сил.

…Что лучше – колхозы или совхозы? Говорят, был такой спор у Чардынина с членом правительства,

когда тот ездил по области. В Сердоболе они останавливали колхозников и спрашивали то одного, то другого.

Отвечали по-разному, но больше голосов было за совхозы. Приезжий сердился, а Чардынин хитрил, всячески

внушая, что здесь и надо создать побольше совхозов, и он тогда был прав: в разоренном войной, обезлюдевшем

крае народ можно было привлечь только твердой зарплатой, механизацией, кормами для скота, которые даются

планово и бесперебойно. Итак совхозы лучше плохих колхозов. Если бы мы так и не смогли поднять колхозов в