Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"
Автор книги: Лидия Обухова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)
неудаче руку, возле кого они могли отдохнуть? С кем вместе смеялись, кто заставлял их плакать от
безнадежности или от полноты чувства? Ведь без этого нет жизни, без этого нет биографии. А ты застеснялся,
чудак, что любишь свою жену!
– Это не жена, – сказал Павел.
Следнев взял папиросу сосредоточенным медленным движением и на миг устремил вперед прежний
проницательный, почти колючий взгляд.
У него был сухой лоб, смугло-бурый от солнца и ветра; глубоко сидящие глаза под коричневыми веками,
чуть-чуть приподнятая бровь, продольные морщины на щеках. Глаза светлые. Иногда они блеснут и тотчас
гаснут под длинными серыми ресницами, похожими на ржаные ости.
Он встал, перешел комнату, прихрамывая, что стало особенно заметно, потому что он оставил свою
палку, вырезанную из жилистого кедра, прислоненной к стулу.
– С каких это пор на Октябрь в Москве идет снег? – пробормотал он, не оборачиваясь.
Длинная дорога вела его сюда из Сибири! День за днем стучали колеса, а осень казалась бесконечной,
она не уступала своих рубежей. Следнев начал уже надеяться на чудо: он застанет Красную площадь в теплый,
солнечный позднеоктябрьский день! Прикрыв веки, он представлял, как ее натруженный до синевы асфальт
отливает осенним холодком, молодые липки наклоняют головы и на широком тротуаре ГУМа, в лужах,
оставшихся от утренней поливки, плавают золотые листья. Темно-красные кремлевские стены, алый флаг над
куполом, тронутый током воздуха, синее небо и бронзовые стрелки часов на Спасской башне – все вычерчено
четкой, ясной кистью, все вселяет бодрость и надежду.
Но в Москве зима обрушилась стаей голодных снежных пчел. И хотя все знали, что снег этот нестоек,
жизни ему, может, только до утра, – он все-таки завладел сейчас городом.
– С каких это пор в Москве на Октябрь идет снег? – повторил Следнев, оборачиваясь, и не дождался
ответа.
Павел сидел боком у стола, механическим движением вычерчивая пальцем невидимые квадраты.
Следнев, не торопясь, критически оглядел его; еще несколько лет назад Павел был очень красив, сейчас заметно
тяжелеет. Сколько ему лет? Да, пожалуй, через год-два сравняется сорок. Павлику Теплову сорок лет!
– Вот что, – сказал Следнев с грубоватой лаской, – рассказывай все по порядку, черт!
Павел как бы очнулся и посмотрел на него уже иным, не омертвевшим, а полным живых воспоминаний
взглядом; казалось, он жил в прошлом так же естественно, как если б это и было его законным обиталищем,
возвращаясь оттуда только временами, как в сны.
– Хорошо. Расскажу, – просто согласился он. – Только ведь это надо с самого начала: как я приехал в
тот город и как жил там.
Следнев сделал рукой легкое разрешающее движение: ночь принадлежала им вся, вплоть до белого
рассвета.
У воспоминаний своя дорога. Они поднимаются, как волны, и первые – невысокие, работящие,
проложившие путь ветру, – вскоре заслоняются одним-единственным девятым валом. Большую волну видно
издали; она подходит так медленно, так плавно, покачиваясь темным горбом, и только у самого берега перед
камнями, как бы чуя преграду, напружинивается, вспухает – гребень ее, увенчанный белой короной,
становится острее лезвия. Она приподнимается на цыпочки; ее шипение похоже на шипение летящего снаряда и
предшествует тому пушечному удару, который она обрушит на вас. Нет, ничего не забывается. Ничего не
проходит мимо. Пусть, откатываясь, волна памяти дает передышку, становится ненадолго гладкой, похожей на
бледно-зеленый мрамор: ее мыльная пена прорезана ветвистыми молниями!
Павел сидел выпрямившись, блестящий взгляд его был вперен в пустоту.
– Спрашиваешь, какая она, Тамара? Не знаю. Худощавая смуглая девушка с сердитыми глазами. В ней
было много детского, а голос звучал испытующе. Такой она казалась вначале. Но ведь человека видишь
неодинаковыми глазами в разное время… Слушай, – вдруг растерянно произнес Павел, переводя пристальный,
невидящий взгляд на своего друга. – Да ты знаешь, что такое любовь? И может быть так, что человек живет,
сходится с женщинами, женится, имеет ребенка – и вдруг в тридцать пять лет начинается для него любовь?
Слушай…
Следнев не успел ни ответить, ни даже задуматься, потому что Павел все глубже и глубже погружался в
свои воспоминания и сам забыл о своем вопросе.
– Я помню каждую минуту, которую провел с ней, наши встречи можно было сосчитать по пальцам – и
все-таки, когда я закрываю глаза, мне они кажутся сейчас каким-то единым куском: одним днем и одной
сияющей ночью. Это было настоящее счастье! Ведь счастье и есть, когда ни о чем не думаешь – плохо это или
хорошо. Когда теряешь всякие расчеты.
Когда я поцеловал ее однажды, она сказала: “Вы не подумаете обо мне ничего плохого?” Я неловко обнял
ее, руки у меня стали неповоротливыми, как у семнадцатилетнего подростка. Как мне хотелось схватить ее на
руки и пронести по всему городу! И я страдал оттого, что не смею этого сделать. Я приникал к ней с чувством,
которое не находило слов, и ощущал на своей щеке ее горячее дыхание. Но знаешь, что меня долго удерживало?
Может быть, ты подумаешь, что я сумасшедший или дурак, – ну все равно. Я думал о нашем ребенке, которого
уже, наверно, никогда не будет, но который мог бы родиться. Я слишком ясно представлял, как в его метрике,
там, где должно стоять мое имя, сделают прочерк. Как ее назовут матерью-одиночкой; она будет иметь право на
получение пятидесяти рублей государственного пособия, а я… я не буду иметь права жить возле моего ребенка
и заботиться о нем. О черт! Ну, ты можешь сказать: у тебя уже есть семья, у тебя есть долг. Ну, есть, есть! И
снимите с меня за это голову!
– Слушай, брат, давай-ка без истерики, – сказал не очень громко Константин Матвеевич.
Павел рассеянно потер лоб:
– Да, да. Прости. Видишь ли, я…
– Натерпелся, – просто сказал Следнев и усмехнулся своей обычной, чуть с горчиной, улыбкой. Глаза
его при этом оставались сосредоточенными и серьезными.
Ночь разгоралась над ними, будто ее раздували черные мехи. Однако от выпавшего снега улица уже не
казалась такой темной. Пешеходов не было, ветер стих. Сейчас стало видно, каким слабеньким и
недолговечным был этот первый снежок. Землю он почти не прикрывал, только крыши. Смутно виделся угол
соседнего дома: на нем уже висели гроздья флагов, как нахмуренные брови. Вечером на фронтоне зажгутся
электрические буквы: “Октябрь”. Рассвет должен был начаться только в седьмом часу, дымной багровой
полосой у горизонта. Но, не уступая ему, темнота и сама светилась сейчас странным лиловатым мерцанием. В
северной стороне неба на очистившемся горизонте горели маленькие упрямые звезды – не мигая, не
переливаясь, как разбросанная горсть зерен.
Земля летит с головокружительной быстротой, но мы летим вместе с ней и не замечаем движения. Вот
так же, когда живешь рядом, видишься всякий день, некогда думать о всем значении любви для твоей жизни.
– Слыхал, Константин Матвеевич, есть такая частушка:
Я по жердочке шла,
А другая гнется.
С милым лето прожила —
Больше не придется.
Она однажды спела мне и прикусила губы, – она жалела меня! Потом, в конце второго лета, когда все
обрушилось на нашу голову, как железная крыша, я ходил и бормотал все время эту частушку. Не мог от нее
отделаться. Мне казалось, что я сам стал как гремучий железный лист: меня гнули, формовали… а я не смог, не
сумел… Ну да все равно!
– Ты уехал оттуда?
– Да. Но не тогда. Позже. И, вот видишь, работаю здесь. Большая газета, хорошая. Все, что нужно
человеку.
– Худовато живешь, лейтенант, – снова повторил Следнев.
– Вот и она так говорила.
– Что плохо живешь?
– Нет. Лейтенантом называла. Лейтенант мушкетеров д’Артаньян…
– Черт возьми! – вскричал Следнев, с силой ударив по колену. – Но почему же ты еще раз не
поговорил с ней? Почему?..
– Значит, так и живешь, – машинально повторил Следнев после долгого молчания.
– Так и живу, – беззвучно отозвался тот.
Да, брат. – Константин Матвеевич, видимо, затруднялся в оценке всего слышанного. Внезапно он
спросил: – Может, лучше, если б совсем этого не было? – Слабая надежда прозвучала в его голосе.
– Зачем тогда и жить? – ответил ему Павел просто.
Грудь его стала суха, пуста, как смятый бумажный лист. Где-то далеко проплыл Сердоболь: солнце по
гребням гор. Неужели он мячиком прокатился по его улицам? Ходил, умилялся, пил его воду, ел его хлеб, но не
смог за него побороться… А взрытый бомбами и плугами район так щедро, доверчиво открывал ему себя! Для
него, Павла, ничего не жалели. Город, потеснившись, дал ему четырнадцать метров жилья. Резкий, грубый,
несправедливый Синекаев, руки которого были с детства в мозолях, не скупился на рукопожатия. Барабанов,
похожий на школьника-футболиста, негодуя, но еще веря, привел к нему свою сестру Тамару. “А ведь жизнь-то
для героев!” – сказал Покрывайло, уныло кося глаза. “Жизнь для героев. Для героев”, – застучало в висках у
Павла. Это значит: для Гвоздева, для Глеба, для Евы, для Тамары. Что с тобой произошло, лейтенант Теплов?
Ему захотелось поднять ладонь и провести ею по глазам. Но он не шевелился. Он почти знал, что
Следнев сейчас повернется и уйдет. Он сделает это молча или все-таки вскользь, торопливо “поручается”,
бросит из жалости как подачку на прощание: “Бывай”.
– И знаешь? – сказал вдруг Павел Следневу. – Иногда мне хочется послать все к черту и самого себя
тоже! И в отпуск, в командировку или еще как поехать к ней туда, такая у меня тоска! А если я поеду… это ведь
уже все… если только не поздно…
Он поднялся, неровно дыша, глядя в сторону и как-то странно, не то жалостливо, не то мечтательно,
разведя руками, подошел к окну. По дороге он, не видя, толкнул стул. Даже в этот момент у него было все то же
двойственное выражение лица: удрученное, ожесточившееся, требующее ответа или приговора и —
неожиданно счастливое, словно незагашенный отблеск тех дней все еще продолжал освещать его существо
наперекор всему.
“Если бы этого не было, то зачем тогда и жить!” – прозвучало в ушах Константина Матвеевича с
колокольной силой. Он смотрел несколько секунд на широкую спину, обтянутую серым пиджаком, на
черноволосый затылок своего друга и с той беспощадностью, которая бывает только в большие минуты,
понимал, что он сейчас не снисходительный слушатель, не безупречный судья, а живой участник хлынувшей на
него, как ливень, чужой драмы. Главное же, ему надо было решить свое собственное отношение к Павлу.
Их дружба прошла закалку огнем. Это была боевая дружба двух товарищей по оружию. Но была ли она
вместе с тем привязанностью или связью сердец? Как ни кажутся нам эти слова напыщенными, но они ведь
существуют! А Константин Матвеевич очень хорошо чувствовал сейчас свое сердце; оно стучало не совсем
ровно. Он был полон тем коротким душевным перенапряжением, когда, как при вспышке огня, видишь всего
себя на несколько лет назад и на несколько лет вперед.
И вот он, Следнев, обремененный делами огромной стройки, за которую отвечает перед партией,
отягощенный и своей собственной жизнью в придачу, с ее неизвестными никому радостями и печалями, – он
должен сейчас решить вопрос: друг ли ему тот человек у окна?
Друг или просто приятель, просто спутник по части пути, просто добрый малый, с которым выпьешь от
души при случае стаканчик водки?
Если приятель – что ж, тогда он посетует: “Как же ты так, брат? И угораздило же тебя!”, а утром уедет в
санаторий, который указан в путевке. И весь месяц будет отдыхать без особых угрызений совести.
Но если друг… тогда придется подставить свое плечо под его тяжесть. Не посочувствовать – переболеть
его болью, приказать, ему именем дружбы: “Так держать!” или: “Отставить!”
Но если уж ты, Константин Следнев, взвалишь на себя эту чужую тяжесть, то донеси ее до конца, борись
и отстаивай даже собственным партийным билетом.
На мгновение где-то очень глубоко у него мелькнуло слабое сожаление, что он впутался в эту историю.
Разумно ли: впереди отпуск, первый за несколько лет (врачи велели даже газет не читать!), а потом, через
тридцать дней, снова напряженнейший труд, где он нужен каждым своим мускулом, каждым нервом… Да и что
скрывать! Есть у него, кроме того, незыблемая, приобретенная многими годами репутация, которой он дорожит,
а теперь может статься, защищая Павла и кое-что переосмысливая в судьбах других людей, ему подчиненных
или, вернее, вверенных, он подставит под удар и самого себя.
Есть еще время пройти мимо, сказать глазам: “Вы не видели”, душе: “Ты не поняла”.
Он не возмутился, не отверг брезгливо эту мысль; просто засмеялся про себя, но беззвучно, так что Павел
ничего не услыхал и не обернулся, продолжая все так же широкой спиной закрывать часть окна.
Следнев же вздохнул с облегчением – за плечами оставалось самое трудное: друг ли ему этот человек —
он уже решил. Теперь второе: что он ему скажет?
Он задумался над этим, сидя на кожаном диване, не делая ни одного движения к Павлу, чтоб не сбить
того с толку необдуманным советом.
Он стал еще собраннее и суровей. Если друг – значит, почти ты сам, и тут уж никаких поблажек,
дорогой товарищ. Решение будет неподкупно.
Человек имеет долг перед другими людьми; пусть так, но перед самим собой – тоже.
– Ну, а твоя жена? Она тебя любит?
Павел неопределенно пожал плечами:
– Разумеется… Наверно… Не знаю…
Он смутился и попробовал пояснить:
– Она ведь такая: уехала от матери, и та как бы начисто ушла из ее жизни. Просто не вдумывается ни во
что, я полагаю…
– А я тебе скажу, что ты сам не горазд размышлять. Попробуем сделать это сообща. Перед Тамарой ты
очень виноват: она тебя полюбила, а уважать оказалось не за что. Молчи. Это так. Сам ведь говорил. Но еще
виноватее ты вышел перед собственной женой. Ты возразишь: как помочь человеку, если не любишь его и,
следовательно, у самого тебя нет для этого нравственных сил? С таким доводом не поспорю: без любви и
бревна не обтешешь, не то что душу живую. Так не держи же ее! Не заедай чужой век!
– Я заедаю?! – в безмерном удивлении воскликнул Павел. – Я ее держу? – Воротник стал душить,
щеки покрылись сизым налетом, словно какие-то сосуды лопались в мозгу. – Да куда она пойдет? На что
годится? Ну опять ее сейчас пристроил к делу – в тысячу первый раз! Вторую неделю ходит на службу. Но
ведь я знаю, чем это кончится: ангина, устала, палец обожгла. И опять засядет дома. Куда она без меня? В этом-
то и есть мое проклятие! Пропадет, как щенок на снегу!..
Следнев переждал.
– Откуда ты знаешь? – спокойно сказал он. – И почему – щенок на снегу? Жизнью это называется.
Раз человек родился, он должен жить, а не прозябать. В этом его назначение. Ах, да ты просто никогда не
уважал свою жену, Павел. Каким ты жестоким человеком оказался! Да и мыслишь отстало, ей-богу.
Павел смотрел на него, вытаращив глаза. Следнев продолжал, внутренне забавляясь его растерянностью:
– А я вот думаю, что и в Ларису поверить еще можно, – сказал он. – Никогда не поздно начинать
сначала, если есть цель. Этим человек отличается от растения. Подобьем итоги: Тамару ты потерял,
проворонил. Не теряй же еще и Павла Теплова! Найди самого себя. А Ларису поставь наконец лицом к лицу с
жестокой правдой: “Да, тебя не любят, ибо не за что. Обдумай это. Ты не приложение к кому-то. Попробуй
ходить собственными ногами”. Говоришь, пошла работать? Так и оставь ее в покое. Это пока единственная
помощь ей. Она потеряет мужа, но должна уже будет думать о том, чтобы удержать сына. Не сегодня-завтра и
он откажет ей в своем уважении. Трагедия пострашнее. Если чувство к тебе не давало ей такой силы, может
быть, это сделает материнский инстинкт? По крайней мере нельзя упускать шанс, если речь идет о всей судьбе
женщины. Кстати, а не может ли она вернуться к матери?
Павел покачал головой:
– Нет, это значило бы просто перейти на другие руки. – Он глубоко задумался над услышанным. – К
тому же теще я не доверю сына даже на неделю. Здесь, в Москве, они хотя бы у моей тетки, женщины трезвой,
разумной; на нее положиться можно.
Они оба замолчали на некоторое время.
– А… Тамара? – спросил наконец Павел с горечью. – Ты думаешь, уже никогда?..
Следнев отозвался сурово:
– Думаю.
Стекла отсвечивали голубым. На противоположной стороне улицы, над входом у парадных дверей,
вешали флаги. Они еще не были красными: первый луч зари еще не упал на них. Они грозно хмурились,
воплощая в себе мощь наших заповедей: братства народов, равенства людей, обороны Отечества. Они тихо
шевелились на предутреннем ветру, и, хотя окно было плотно закрыто, казалось, что остуженный белыми
кристалликами инея, процеженный сквозь высокую синь небес, мужественный ноябрьский воздух проникает и
сюда.
– Вот что, – сказал Следнев, оборачиваясь. – Бери-ка лист бумаги. Пиши.
Павел поднял голову. Он смотрел напряженным, ищущим взглядом, направленным в глубь самого себя.
Казалось, вот-вот еще немного – и он найдет разгадку всему. Значит, он не стал главным действующим лицом в
собственной жизни. Но неужто действительно ушел в небытие, растворился, безвозвратно отстал и потерялся
посреди дороги лейтенант гвардии Теплов – лучшая часть его существа?!
– Пиши, – сказал Следнев, сердясь и кашляя, – пиши просьбу об увольнении. По собственному
желанию и за две недели вперед. Черт с тобой, забираю тебя на обратном пути. Стукнула жизнь мордой об стол
– значит, кое-чему научился. Ну и начинай все сначала. Имей к тому мужество. У меня, брат, на Востоке свой
Сердоболь строить надо!
Павел глубоко вздохнул, словно после долгого тяжелого сна, и потянулся за пером. Он с облегчением
ощутил поперек лба давно забытое трение околышка армейской фуражки…
Счастье кончилось. Оно никогда не бывает долгим. Но спасибо ему за то, что оно бывает вообще! Еще
блистали издали зарницы на небосклоне, но уже уходящим сиянием. Та доброта, которая переполняла
счастливого человека, согревает еще все вокруг, но уже убывающим теплом. И все-таки мир изменился. На
какое-то время сердце вместило в себя так много, что и само расширилось. Нет, никогда самая несчастливая
любовь не приносит зла человеку! Она приносит ему только добро.
1956-1960 гг.
СОДЕРЖАНИЕ
Глубынь-городок. Повесть.......................................3
I. Районный небосклон.............................5
II. Братичи год назад................................34
III. По дорогам..........................................63
IV. Разговор с свадьбах............................89
V. Человек на своем месте.....................106
VI. Симины песни...................................147
VII. Дожинки............................................181
VIII. В безлунную ночь............................224
IX. Начало осени.....................................274
Заноза. Роман........................................................309
Лидия Алексеевна Обухова
ГЛУБЫНЬ-ГОРОДОК
ЗАНОЗА
Редактор
Е.Н.Янковская
Художник
Г.Г.Бедарев
Художественный редактор
Э.А.Розен
Технический редактор
Л.П.Маракасова
Сдано в набор 26.IV.63 г.
Подписано к печати 29.VII.63 г.
Формат бум. 84×108/32. Физ. печ. л. 22,25 + 1 вкл.
Усл. печ. л. 36,59. Уч-изд. л. 33,50. Изд. инд. ХЛ-612.
АО 9019. Тираж 100 000 экз. Цена 1 руб. 16 коп. в переплете.
I завод (1-25 000).
Издательство “Советская Россия”.
Москва, проезд Сапунова, 13/15.
Фабрика высокой печати издательства
“Советская Россия”,
г. Электросталь, ул. Школьная, 25
