Текст книги "Глубынь-городок. Заноза"

Автор книги: Лидия Обухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Но он уже знает: она обещает ему жизнь. И успокаивается.

Жизнь, жизнь! Как вернуть ее Филонкину?

Она привезла его неделю назад посиневшего, с перекошенным лицом – яд столбняка проник в его

костистое тело.

Это был простой, малограмотный человек, полещук из деревни Пятигостичи, для которого любое

медицинское понятие исчерпывалось словами: “Надто болить у середине”. Это был очень мужественный

человек, которого она научилась уважать. Если он и не сознавал всей глубины опасности, то полной мерой

принимал боль и молча переносил страдания.

Антонина знала только одно: она должна была его спасти! Она должна была его спасти, потому что

ценила этого человека и верила в его нужность на земле. Потому что у него были дети и жена, которая не смела

голосить, а только молча стояла у крыльца, провожая глазами докторку. Наконец потому, что он так безгранично

верил ей, Антонине, а следовательно, и Советской власти, которая прислала ее сюда.

Она должна была его спасти, а яд столбняка между тем все сильнее скручивал его бедное тело.

Однажды ночью Антонина даже подняла звонком Ключарева: ей нужна немедленно сыворотка, а область

велит подождать денек-два, пока подвезут на базу.

Ключарев, всклокоченный и сонный, в одном белье, тут же стал звонить прямо в министерство, в

Минск…

– Да, это говорит депутат Верховного Совета…

Кукурузник – легкая безотказная птичка санитарной авиации – вылетел еще до рассвета, и Филонкин

получил свои кубики.

Антонина входила и выходила из его палаты все тем же ровным шагом, ставила градусник, не позволяла

себе ни радоваться, ни огорчаться, и поэтому, может быть, Филонкин, все больше убеждаясь в ее могуществе,

становился сам увереннее, и, наконец, настал тот день, когда он вспомнил о домашних делах, съел суп,

послушал даже радио в стареньких эбонитовых наушниках (Антонина достала пару на всю больничку и очень

гордилась этим).

А она ушла к себе с ощущением огромной усталости, изнеможения и счастья. Весь день прошел под

знаком этой великой победы. О ней важно рассуждал завхоз, именинницей ходила санитарка.

И только вечером, когда Антонина открыла окно и подставила руку прохладным редким каплям, ее опять

охватила тоска. Она не видела Якушонка уже две недели! Но слышала стороной, что он уехал на днях зачем-то в

Минск. И сейчас, бесцельно следя за дымным светом луны, она мысленно совершала с ним этот путь: сначала

машиной до ближайшей железнодорожной станции, потом – поезд. Фыркая и раскидывая клочья пара, он идет

по темной земле, и над ним та же латунная луна, то же дымное небо…

Каким пустым кажется ему, должно быть, уют купированного вагона! Сосредоточенно читают попутчики

– трое молчаливых людей. Ровно и тепло горит электричество; зажжены все верхние лампы и настольная тоже.

От станции до станции… От станции до станции…

Ей хотелось, чтобы все это поскорее кончилось, прошло, как горячка. Ведь она сказала себе еще десять

лет назад: ничего никогда больше не будет. И так гордилась своей твердой волей!..

– О господи, да настанет ли этому конец? – вслух говорила Антонина.

Но конца не было. Ее ждал день и снова ночь. И то же ощущение безвоздушного пространства,

непоправимой беды в те редкие горькие минуты, когда она остается совсем одна.

I X . Н А Ч А Л О О С Е Н И

1

Каждое утро теперь начиналось густым туманом. Ни дуновения, ни шелеста. Солнце светит белым

огнем, как сквозь матовое стекло, и только часам к девяти проясняются дали, и воздух, звонкий как бубен,

далеко разносит каждый звук.

Большаны шелестят золотыми деревьями.

Снежко, в пальто с налипшими соломинками, сидит в кабинете, задумчиво качаясь на жестком стуле-

кресле с круглыми подлокотниками, ожидает, когда начнется правление. Он озабочен: только что звонил

Ключарев – нужны экспонаты льна в Минск, на совещание, куда секретарь райкома уезжает послезавтра. А в

колхозе ничего не осталось. В правлении стоит один береженый сноп для Всесоюзной сельскохозяйственной

выставки. По хатам, что ли, теперь искать?

– Ага, нелегко дается слава? – поддразнил в трубку Ключарев. – На будущий год половину урожая

оставляйте на экспонаты, как Блищук: единственный выход!

– Смейтесь, смейтесь, Федор Адрианович, – отозвался с ворчливым юморком Снежко, – а у меня и

так жизнь делится на две половины: когда я не был председателем и теперь.

– Ну, и как она, теперешняя жизнь?

– Ничего! Вот выспался сегодня, и веселей на душе.

Снежко потянулся, хрустнув суставами.

Просунув сперва в дверь голову, зашла молодица из соседнего села, босиком, но в нарядной юбке, с

кружевным передником, как носят полещанки. На каждом слове она кокетливо закидывала голову, и в ушах ее

звякали плоские серебряные сережки.

– За огурцами в Большаны приехала? Своих что, нема? – важно спросил Снежко.

– Видать, нема, товарищ председатель! А мабуть, ваши и слаще.

– По тридцати пяти копеек килограмм.

Она переступила с ноги на ногу.

– Поменьше бы. Далеко ехала…

Снежко вдруг засмеялся:

– Вот ты! Я же не купец. Правление так решило.

Правление собиралось теперь часто, по два раза в неделю, распутывали дела четырехмесячной давности.

Кроме правленцев, в комнату набивались любопытствующие; кому не хватало места, стояли на крыльце и, когда

раздавался смех, тянулись на цыпочках: “Кто? Что сказал?”

Снежко голос подавал редко, и то выслушав уже всех, даже реплики за дверью. В его жестах, ухватках,

даже в манере говорить часто проскальзывали знакомые ключаревские черты. Казалось, Снежко все время

оглядывается на своего секретаря: так он чувствовал себя увереннее.

Сегодняшнее правление шло довольно мирно, пока не заговорили о павшем теленке. В акте

ветфельдшера было сказано, что пал он от гнойной гангрены легких из-за недосмотра.

Чей-то упрямый голос из-за двери буркнул:

– А теленок и раньше был больной.

– Если больной, то почему вы мне не заявляли? – Ветфельдшер Чиж, похожий на цыгана, черный,

жилистый, с бешеными глазами, потянулся кулаком к столу – стукнуть. Но сидел слишком далеко, не

дотянулся и только потряс кулаком в воздухе. – Мое мнение: пусть завфермой уплатит стоимость!

– Нет! – сипло отозвался голос из-за двери. – Что, в хозяйстве уж и теленок не может сдохнуть? Где

такая бессмертная земля? Я сам, может, туда хочу. Списать, и разговор окончен!

Чиж хищно сверкнул металлическими зубами:

– А я тогда на прокуратуру подам!

Правление нерешительно переглядывалось, качало головами. Стали голосовать: списывать или

восстановить. Голоса разошлись: четыре на четыре.

Снежко с сумрачным видом перечитывал акт. Потом поднялся.

– Вызвать главного ветеринарного врача Перчика, пусть разберется в причинах смерти теленка – такое

есть предложение. И в течение двух недель установить на ферме дежурство членов правления – это второе.

– Фонарей дайте, иначе нельзя вечером доить, – успокаиваясь, сказал из-за двери завфермой.

Снежко хрипло и очень решительно:

– Хорошо! Обязать председателя колхоза Снежко за три дня приобрести фонари.

Все кругом загудели одобрительно.

Счетовод Клава Борвинка, наглаженная, причесанная, в белой кофточке, чуть улыбаясь, читала акт за

актом.

– Да ты самую суть читай! Трофим Сотник не вышел на работу. Есть Сотник?

Протиснулся парень в кепке, заломленной набекрень, с румяным, чистым голубоглазым лицом.

– Я терницу женке делал, – упрямо повторял он. – Надо же ей на лен было идти!

– А как она в прошлом году ходила?

Парень едва приметно, застенчиво вздохнул:

– Так я ее только этой зимой за себя взял…

Все засмеялись, и Снежко, сверкая зубами, сказал:

– Что ж, если взял жену без терницы в приданое, дать Сотнику выговор. Кто голосует за это? —

Трофиму он бросил укоризненно: – Сберег в хозяйстве ты сто рублей, а потеряли мы на времени, может,

тысячу!

– Молодка Агафья Заяц бросила работу, ушла по грибы.

– А у меня дитя, я его отняла от груди и ушла, чтоб оно не видело…

Слезы стыда и волнения брызнули у нее из глаз, она утирала их концом платка.

Снежко почесал в затылке, негромко проронил:

– Да, есть тут обычай так детей от груди отнимать. Только почему бригадиру, Гаша, не сказалась?

Потом перед правлением предстал веселый мужичок, начал объяснять, добродушно пожимая плечами:

– Плыл я, значит, на лодце, а рядом утки. Собака прыгнула в воду и задавила утеня. И ведь никогда

раньше не хватала! Такая добрая собачка была…

– Заплатить стоимость! – замахали на него.

Клава прочла еще акт: волк утащил гусыню.

Развеселившееся собрание и здесь приговорило: вызвать волка на правление, счислить с него трудодни!..

Антон Семенчук, тяжело вздыхая, в неизменном ватнике, подталкивал соседа локтем.

– Нет, ты слышишь? С волка штраф брать! Ох народ!..

Снежко постучал карандашом по столу, хмурясь глазами.

– Товарищи, вот Кузьма Блищук со всей семьей просится в Крым.

Головы повернулись в ту сторону, где стоял Блищук.

– По вербовке едешь? – спросили бывшего председателя.

– Нет. Сам. Раньше еще перемерз на фронте, устал, хочу пожить, где тепло.

Он стоял потупившись, перебирая в руках шапку.

Недоброжелательная тишина встала между ним и односельчанами.

– А не вернешься назад? – спросил кто-то.

– Не могу зарекаться, – тихо отозвался тот.

– Помирать приедешь! Родная земля мягче.

Когда уже проголосовали, Блищук с расстроенным лицом поклонился во все стороны, медля уходить.

– Благодарим вам.

– С богом, в дорогу, – бросили ему вслед.

Снежко тоже проводил понурого Блищука глазами.

– А теперь поговорим о вдовах, – скоро и громко сказал он. – Чем им может помочь правление. И о

детях-пастушатах. Это не работа – в школу раз в неделю ходить!

2

Якушонок возвратился в район утром и к вечеру уже поехал в Лучесы.

– Разберись, пожалуйста, Дмитрий Иванович, – попросил его Ключарев. – Что там происходит у

Грома с агрономшей? Шипят друг на друга, как кошки. Было дело, что и Мышняка замордовали. Не знал, куда

своего комбайнера посылать: председатель колхоза велит рожь косить, агроном – тимофеевку. Председатель

комбайн лично провожает на поле, а агроном приходит и уводит его оттуда.

Последние дни стояли очень теплые, словно возвратилось лето. О таком времени говорят: “Зима в летнем

платье”. Вечером рано поднималась полная луна, и свет у нее был тоже теплый, розоватый. Воздух и земля под

босыми ногами – все ласкало, нежило. Ах, с какой силой хочется в такие ночи молодому сердцу счастья!..

Туманное марево возле лунного коржа расплывалось в легкие, как гусиный пух, облачка. Но не было

ветра, чтобы согнать их в тучи, и они стояли неподвижно, не заслоняя звезд.

Лучесы были тихи, не слышно даже лая собак. Окна больницы в сплошной стене сиреней. Кругом все

было багряное и золотое, и только листья сирени по-прежнему сохраняли свой густой летний цвет. Они так и

облетят зелеными…

– Вот в чем дело, Дмитрий Иванович, – сказал Гром, начиная разговор с благородным желанием быть

объективным и выдержанным. – Вы знаете, как нынче обстоит у нас дело с кормами? И так выпасов ни черта,

одни пни да болотные кочки, а тут еще паводок среди лета от этих дождей. Надеялся на первый укос, а он весь

под воду ушел, наковыряли по полстога на гектар. Для меня сейчас отаву тронуть – все равно что собственной

рукой бескормицу скоту на зиму подписать. Если бы мог, на ночь своим бы одеялом ее укрывал: расти ты только

за ради бога! Вот я и верчусь, выхожу из положения, а кроме того, за неделю пастьбы по стерне некоторые

коровы у меня с двадцати шести литров стали давать по сорок шесть. Поэтому я приостановил подъем зяби. Я

бы даже не знал этого: коровы не пригоняются с поля, там их и доят. А тут вдруг идет стадо. “В чем дело?” —

“Да вот, товарищ старшина, молока очень много! Посуды нет”. Я что просил? Пусть хоть две недели попасутся

на стерне! Земля у нас незасоренная, большой беды не будет, прямо вспашем потом, и все. Так нет же, начали

лущение – и опять нет ста литров. Господи! Я за голову схватился: сто литров! Ну, пусть я пень! Пусть ничего

не понимаю, но если даже пень поставили председателем, надо же с ним считаться? Я не могу жертвовать ста

литрами. Я сам в колхозе не покупаю ни кружки, жалею себе, лишь бы больше сдать. А у меня отнимают

молоко!

Агроном – молодая, повязанная модным шарфиком, красивая, с высоко поднятыми волосами, в светло-

шоколадном пальто – драматически всплеснула руками.

– Ах, возьмите вы с меня двести рублей за эти литры!

Она сразу залилась сердитой краской волнения.

Лысоватый толстенький Гром нагнул выпуклый лоб, тоже сердито забегал по сторонам глазами. Друг на

друга они не смотрели, или – только быстрым, косым взглядом.

– Я должна лущить стерню, и я это буду делать. Я не могу поступать вопреки агротехнике.

Якушонок очень ласково сказал:

– А что будет, если ввиду исключительных обстоятельств действительно отказаться кое-где от лущения

в этом году?

Гром подскочил на стуле. Блеснула пластмассовая крышечка от чернильницы, которую он нервно вертел

в руках.

– Вот, вот! Что мне с агротехники? Корм нужен! Нужно молоко!

– Есть рекомендованные сроки. Вы нарушаете весь процесс, – ненавидяще прошипела красивая

агрономша. А вообще-то голос у нее был голубиный, воркующий.

– Если немедленно лущить стерню, мы теряем на молоке! – закричал Гром.

– Но если затянуть лущение, а потом подъем зяби, на будущем урожае потеряем еще больше! Поймите

вы это, упрямый человек! – тоже закричала агрономша.

– Пока будем говорить да спорить, может быть и коровы попасутся и зябь успеем поднять? —

примирительно сказал Якушонок. Хитрая ласковость, как мед, подсластила его голос. – Договоримся так:

отаву действительно не будем трогать, чтобы собрать хотя бы второй покос, а там, где скот на стерне, если поля

незасоренные, обойдемся без лущения, но зато все остальное проведем в самые сжатые сроки. Согласны,

товарищ агроном? Выберем из двух зол меньшее.

Агрономша тяжело вздохнула, покрутила головой, не очень убежденная.

– Ну, а чем вы думаете рассчитаться с государством, товарищ агроном? – меняя тон, спросил

Якушонок.

Она подперла голову рукой, вскинула изогнутые брови.

– Не-ет… Этого я еще не знаю.

Якушонок подчеркнуто изумился. Гром поспешно и простодушно открыл было рот:

– Я же вам говорил…

Якушонок сделал едва заметное предостерегающее движение.

– А вот это странно, товарищ агроном! – продолжал он. – Как только вы получили план, ваша первая

обязанность была сесть и обдумать, что и как выгоднее для колхоза сдавать. Потом прийти со своими

выкладками к председателю посоветоваться.

– Я не знала, что это входит в мои обязанности… Я первый год… – уже тем же враждебно-

растерянным взглядом посмотрела она и на Якушонка.

– Н-да… Ну что ж, возьмем карандашик, разберемся вместе. Двигайтесь ближе, Данила Семенович.

Итак, сколько у вас собрано ржи? Сколько люпина? А гречки?..

Потом, когда они оба уже успокоились, он заговорил об их взаимных отношениях:

– Вы деретесь, а у колхозников чубы трещат. Несправедливо! Гром говорит: “Я председатель – и

точка!” А вы: “Я специалист и больше его понимаю!” Нельзя же так работать! Кто куда хочет уезжает, уходит,

другой ничего не знает. Делитесь, кто должен распорядиться купить дуст для коровника, кто – выгнать коней!

– Он меня вредителем обозвал! Говорит, что я прячусь за спину родственников в министерстве!

Она порывисто отвернулась, положила локоть на стол, роняя из дрожащих рук другую крышечку с

чернильницы.

– А на мне висит хозяйство! С меня спросят. Пусть говорят – неуживчивый. Я эти слова на трудодень

не выдам! Я портфель председателя колхоза получил не для того, чтобы из чужих рук смотреть, всему

подчиняться, хоть и не согласен!..

– Вот что, товарищи, у вас просто нет организации труда. Данила Семенович, вы должны вопросы

решать со специалистами не криком, а собрать их, выслушать все мнения, потом вынести свое решение,

спросить: “Согласны?” И пусть после этого посмеет вам не подчиниться агроном! А вы, агроном, не должны

командовать председателем. Никто не имеет права подрывать его авторитет. У вас сейчас все построено на

личной обиде: один погорячился – не прощу! Другой тоже. С тимофеевкой вы тогда по существу были правы, а

по форме – нет. Нельзя уводить комбайн с поля! Я бы на месте Грома, честно говоря, посадил бы вас в машину

и отправил из колхоза, чтобы вы ни его, ни себя не позорили. Вы нам дороги, товарищ агроном, как молодой

специалист. Вас воспитывали и учили, на вас большие надежды возлагаются. Мы этого не забываем. Но

товарищ Гром прислан сюда партией и тоже нам дорог. Ну, говорите, будете с этой минуты работать по-новому,

дружно, на пользу общему делу? Будете выполнять решения партии и правительства в своих Лучесах?

– Ну, будем, – ответили оба, все еще косясь в разные стороны.

Уезжая из Лучес, Якушонок еще раз посмотрел на больницу. Огня там не было, и крыша в серебряном

свете луны казалась ледяной.

“Горе мне с тобой, радость ты моя!” – ласково, грустно подумал Якушонок. Он уж давно забыл,

отбросил в сторону, как мусор, слова Черненки. Ему было даже трудно представить сейчас, почему он тогда так

мучился. Он не затевал никаких расследований, никого не спрашивал. Он стыдился своего мимолетного

подозрения. Но Антонина явно избегала его. С той минуты, как она прошла тогда, отворотившись, с опущенной

головой, он словно перестал для нее существовать. “Ну пусть не любит, – покорно думал Якушонок, – только

зачем же так отбрасывать меня с дороги, как старую тряпку? Неужели я не заслужил у нее ни одного

дружеского, откровенного слова?..”

– В Городок? – спросил шофер.

Якушонок глубоко вздохнул.

– Нет, поворачивай, заедем еще в Большаны.

В Большанах – тоже темных и примолкших – его встретил только Снежко. В правлении, несмотря на

поздний час, у него сидел Любиков; оседланная любиковскал лошадь нетерпеливо топталась возле крыльца,

перебирая ногами. Они сидели вдвоем, подперев ладонями головы. Исчерченные листки бумаги с цифрами, по-

школьному умноженными друг на друга в столбик, в беспорядке валялись на лохматой байковой скатерти.

– Чем это вы тут занимаетесь, на ночь глядя? – спросил, входя, Якушонок. – Заговорщики!

Снежко и Любиков подружились давно. Был такой вечер, когда они просидели допоздна в чайной,

оглушительно чокаясь толстыми гранеными стаканами, провспоминали, и оказалось, что они воевали на одних

фронтах, в одних дивизиях, под командой тех же генералов, только в разное время.

А после все в жизни у них тоже пошло наравне: вместе отгуливали в Городке последние холостые

деньки, вместе сыграли свадьбы, даже жен отвезли в родильный дом с разницей лишь в несколько дней, и

теперь у обоих росли мальчишки-однолетки. Правда, Снежко задержался в аппарате райкома, когда Любиков

уже был председателем колхоза, но сейчас это различие исчезло, и одинаковые заботы снова волновали обоих.

Когда вошел Якушонок, они подсчитывали, что бы дало на их братицких и большанских полях

применение органо-минеральных удобрений в малых дозах.

– Мы хотели в Городок ехать завтра к Федору Адриановичу с этим вопросом, да вот Николаю пока

отлучиться из Большан нельзя, в горячее-то время, – сказал Любиков со своей обычной медленной и упрямой

улыбкой, которую Якушонок хорошо запомнил после стычки в райисполкоме.

– А вам из Братичей можно? – Якушонок смягчил шутливостью тона иронию, заключенную в его

вопросе.

Однако Любиков не уклонился от тайного смысла реплики.

– Можно, я своему колхозу больше не пастух. Без меня не разбегутся в разные стороны.

После такого короткого прощупывания оба посмотрели друг на друга дружелюбнее, словно уверяясь во

взаимной силе.

В Большанах Якушонок был уже около часа, как вдруг дверь отворилась, и Якушонок вздрогнул.

Вся кровь отлила от его сердца.

– А, Антонина Андреевна, – сказал Снежко. – Поздняя гостья. Здравствуйте, здравствуйте!

Она стояла у дверей, не переступая порога.

– Отправьте меня в Лучесы, Николай Григорьевич. Была у вас на вызове, да вот задержалась…

– Конечно, отправим. Не беспокойтесь. Посидите пока.

Он уже поднялся, чтоб распорядиться, как Якушонок тоже встал.

– Ничего не надо! – отрывисто проговорил он. – У меня же машина. Это десять минут.

Боясь, что она откажется, он, не глядя на нее, пошел к дверям.

Антонина отозвалась не сразу:

– Хорошо.

Они вышли оба одновременно, неловко задевая друг друга плечами, со странно напряженными лицами,

не простившись с председателем.

Снежко проводил их удивленным взглядом.

Любиковская лошадь все еще нетерпеливо постукивала копытами у крыльца. Они обошли ее.

Вся земля была опутана лунной паутиной. Вокруг сверкали и дробились четко видимые, как днем,

травинки, камни, наличники окон, крюк на колодезном журавле. Было тихо и поздно.

Шофер крепко спал в машине, привалившись к кожаной подушке.

– Не надо его будить, – сказала вдруг Антонина и бегло дотронулась до рукава, но так, словно

отстраняла.

Якушонок послушно кивнул и отошел на цыпочках.

– Я сам вас провожу тогда. – Он произнес это шепотом, просительно.

– Километра три напрямик, – неопределенно отозвалась Антонина.

Она пошла по тропинке первая и ступала нетвердо, едва пересиливая в себе желание обернуться, взять

его мягкую теплую ладонь в свои. Как она хранила в памяти короткие миги их рукопожатий!

Лунное море, не расплескиваясь перед ними, все текло и текло по пологим холмам. Уже стали видны

отсюда Лучесы, и бревенчатый дом больницы засиял листовым железом, словно крыша была посыпана первым

снежком.

Не сговариваясь, они все замедляли шаги, пока оба не остановились. Якушонок, почти оглохший от

ударов сердца, непривычно ослабевший, прирос к месту. Его мучило желание прижать ее к себе всею силою

любви и страсти, зажмурившись, найти губами губы, но, даже не глядя ей в лицо, он знал, как строг и сомкнут

сейчас этот рот. Он стоял, потупившись, старательно раскапывая носком ботинка влажную, прелую землю.

– Не уладилось с фондами? – нетвердо спросил он.

– Нет. Как же могло уладиться? Пусть списывают.

Вся ее поза выражала стремление поскорее уйти, она так и замерла на полушаге – но все-таки не

двигалась!

– Любиков сейчас рассказывал очень интересные вещи, – в отчаянье проговорил Якушонок. – Про

органо-минеральные смеси.

Он запнулся горестно, со стыдом, но Антонина неожиданно подхватила этот странный разговор.

– А я раньше не слышала об этом ничего. Может быть, писали, но я пропустила, – торопливо сказала

она.

Сердце его, воскресая, опять забилось с такой силой, что он закинул голову, чтобы набрать хоть немного

воздуха в легкие, и увидел, как поднимаются на небосклон, заступая свою вахту, предрассветные звезды.

Они уже несколько раз прощались, протягивали руки и опускали их, не коснувшись друг друга.

– Когда же вы перевезете семью? – спросила вдруг Антонина напряженным голосом. Что-то

потерянное и злое прозвучало в нем против ее воли.

Он же, целиком поглощенный своей внутренней борьбой, не заметил этого и нехотя пробормотал:

– Так не хотят! Мама к своему дому привыкла, работает. Сестренка подружек бросать жалеет; в шестой

класс перешла. Свою семью пора иметь, Антонина Андреевна!

Озадаченный ее молчанием, он повернулся, вглядываясь в ее лицо, бледное от лунного света, и

показалось оно ему вдруг таким недосягаемым, что он бессильно уронил руки и повернулся, чтобы уйти.

– Митя! – протяжно, глубоко, словно просыпаясь, прозвучал за его спиной голос.

Почти не веря себе, он обернулся.

И то, что мучило их обоих, рассеялось мгновенно. Все показалось им неважным и незначительным перед

лицом той правды, которая открылась им сейчас друг в друге. И теперь, если б встали перед ними настоящие

большие препятствия, они бы побороли их!

Антонина сделала шаг вперед, протягивая руки жестом, полным смирения и раскаяния, ладонями вверх.

Что-то в этом движении тронуло его так сильно, что горячая волна прошла по глазам. Они безмолвно

приникли друг к другу.

Сердце Якушонка стучало громко. Может быть, и весь мир тогда наполнился особым звоном?

Ему захотелось наклониться и тронуть землю: не она ли гудит потревоженной струной?..

Чувство изумления и благодарности охватило его. И если бы даже не позже сегодняшнего вечера в него

должна была ударить молния возле одинокого дерева – все равно! Пусть! Он благодарит начало этого дня.

– Прости меня, – прошептал Якушонок, прижимаясь щекой к ее холодной щеке. – Прости за то, что я

мог усомниться в тебе! Ты не сердишься? – спросил он после молчания.

– Разве я могу на тебя сердиться?

– Какие у тебя холодные щеки! Вся ты как майский луг: холодный, чистый, свежий…

Он провел ладонью по ее руке от плеча до запястья, взволнованно ощутив мягкую ткань.

– На тебе зеленое платье! – воскликнул он в радостном волнении, потому что все его радовало сейчас.

И, сжимая ее затрепетавшие пальцы, близко глядя в глаза, проговорил: – Прошел месяц с тех пор, как я увидел

тебя на дороге. Помнишь? Ведь сегодня тринадцатое число!

– Помню, – тихо отозвалась Антонина. – И знаешь что? Давай пообещаем сейчас: что бы нам ни

сказали плохого друг о друге и что бы ни случилось в жизни – ведь всякое может случиться! – будем верить

только друг другу. Хорошо?

Он молча поцеловал ее.

Она гладила его лицо, прижималась и отстранялась, не разжимая рук, и, на секунду припав к его груди,

вдруг услышала уже иные, смятенные, глухие удары сердца, а его руки сомкнулись вокруг нее тесным кольцом,

из которого уже не было выхода…

Купол неба, высокий-высокий, серо-голубой, с несколькими неяркими серебряными звездочками, ниже к

горизонту начал зеленеть, становясь почти прозрачным. Ночь истаивала у них на глазах. Странные облака

ползли вдоль небосклона: серые, крупичатые, – словно бросили горсть подзола, и он рассыпался комками. Не

было на небе двух схожих уголков!

Они стояли у колыбели новорожденного утра.

– Послушай, тебе же надо бегом возвращаться в Братичи! Что подумают?..

– Пусть думают. Некогда будет: днем я приеду за тобой и повезу в Городок менять гражданское

состояние, понятно?

– Понятно, товарищ председатель райисполкома!

Она вдруг схватилась ладонями за щеки, глаза ее наполнились веселым страхом.

– Как же так скоро, Митя? Хотя бы неделю… месяц…..

– Ни одного дня! А то ты опять что-нибудь придумаешь.

Одинокая сосна посреди поля – страж Лучес – была наклеена черными ветвями на небосклон, как на

плотную бумагу, а за ней все причудливо исполосовано световыми волнами. Неизвестно откуда наплыло

трехлистное облако. Волокна его тянулись не вдоль горизонта, а вверх, к зениту, и стояли стоймя, как лепестки

тюльпана. И когда в узкую щель между двумя близко сдвинутыми тучами на востоке брызнул первый багряный

луч – будто забытый огонь на загнетке, – лепестки начали медленно наливаться светом, как если бы изнутри

зажгли лампу; и вот уже вся эта гигантская розовая светильня тихо пламенела, неуловимо и постоянно меняя

краски от багряного к алому. Воздух стал тоже необычайно, легким, бледно-алым, и можно было идти версты,

не чувствуя утомления.

– Митя, отпусти меня, пожалуйста. Уйди первым. У меня не хватает духу.

– Мы больше никогда не расстанемся! Я заберу тебя в Городок.

– В гостиницу? Нет, ты будешь жить у меня в Лучесах. Видишь наше окно?

И он снова увидел это окно в густой зелени невянущих сиреней.

Они подошли к ограде, когда все вокруг заволокло внезапно поднявшимся из низин туманом. Но и он

был пронизан розовым светом: венец солнца вынырнул из-за горизонта.

– Слушай, – сказала она, уже стоя по ту сторону ограды, – знаешь, в чем наше самое большое

счастье?

Ее переполняло чувство близости и родства с этим человеком, и она искала слов, чтобы выразить это.

– В тебе!

– Ты несерьезный человек! Нет, правда? Хочешь, скажу? В том, что мы с тобой во всем вместе. Вот

Любиков – он тоже наш, и Федор Адрианович, и весь Городок. Ты его любишь, наш Городок?

– Прежде всего тебя! Тоня…

– Нет, нет!.. Приезжай же скорее!..

Она взмахнула рукой и словно бросила между ним и собой белый платок тумана. Якушонок зажмурился,

а когда снова открыл глаза, Антонины не было, а вся бревенчатая лучесская больничка, как крепко сколоченный

фрегат, плыла за молочной пеленой, и трубы ее победно сверкали в лучах восходящего солнца.

3

В полдень Якушонок вошел к Ключареву, стремительно распахнув дверь. Радостное нетерпение снедало

его.

– Федор Адрианович! – сказал он еще от порога. – Давайте договоримся об отпусках. Если вы не

возражаете, я хотел бы уйти в конце этого месяца, чтобы поехать вместе с женой.

– С женой? – повторил Ключарев приподнимаясь.

Якушонок вспыхнул. Глаза его стали совсем синими.

– Да, с женой. С Антониной Андреевной. Поздравьте нас!

…Проводив его до дверей, Ключарев бесцельно остановился возле открытого окна, постоял несколько

минут, опершись о подоконник. Окно выходило на соседний дом, крашенный охрой. Ему видно было, как через

весь двор, теплый от солнца, рядом с бельевой веревкой тянется такая же длинная и блестящая нить паутины.

Попадая в тень, она исчезает, словно растворяется в воздухе, а на солнце сверкает переливчато, как стеклянная.

Засыхающие цветы и стебли крепко связаны между собой упругими шелковинками, и если остановиться,

внимательно осмотреться вокруг, то увидишь: и идти-то некуда. Так скручена, спеленута и терпеливо

переплетена осенняя земля! В самом названье “бабье лето” есть эта настойчивая ласковость, когда уже многое

понято в жизни, много уступок сделано, а за короткими летними днями неотвратимо подходит зима…

Шум распахнувшейся двери заставил его снова поднять голову.

Павел Горбань в толстой дорожной куртке шел через весь кабинет с протянутой рукой. Он был тоже в

особенном, приподнятом настроении.

– Федор Адрианович, ребята уже на грузовике. Если сейчас выедем, поспеем к вечернему поезду.

– Все двадцать едут?

– Нет, двадцать пять. В последний момент еще пристали.

Несколько дней назад в Городке устраивали торжественный вечер проводов глубынской молодежи на

целинные земли. Играл оркестр, и много было сказано добрых слов на прощание. И даже то, что ребята уезжали

спустя год, чтоб встретить в Алтайском крае не первую, а вторую весну, налагало на них особую

ответственность. Это был не романтический порыв; глубынчане обдумали свое решение тщательно,

подготовили в родных колхозах на своем месте заместителей: доярка научила доярку, тракторист передал

машину товарищу…

– Освоение целинных земель не кратковременная кампания. Призыв партии и сегодня и еще через год

будет звучать все так же вдохновляюще, – сказал секретарь райкома.

– Значит, уезжаете? – проговорил он теперь, опуская руки на плечи Павла.

Тот смотрел на него черными влажными глазами.

– Я ведь правильно поступаю, Федор Адрианович?

– Правильно, дорогой, правильно… Кто у тебя там остался сейчас в райкоме?